Тудор Аргези

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В России бушевала революция. Ленин выехал из Женевы.

«Настроение, по всем признакам, нарастает. Взрыв неминуем и, может быть, недалек. Свеаборгские и кронштадтские казни, расправы с крестьянами, травля трудовиков — членов Думы — все это только разжигает ненависть, сеет решимость и сосредоточенную готовность к битве. Больше смелости, товарищи, больше веры в силу обогащенных новым опытом революционных классов и пролетариата прежде всего, больше самостоятельного почина! Мы стоим, по всем признакам, накануне великой борьбы. Все силы должны быть направлены на то, чтобы сделать ее единовременной, сосредоточенной, полной того же героизма массы, которым ознаменованы все великие этапы великой российской революции. Пусть либералы трусливо кивают на эту грядущую борьбу исключительно для того, чтобы погрозить правительству, пусть эти ограниченные мещане всю силу «ума и чувства» вкладывают в ожидание новых выборов, — пролетариат готовится к борьбе, дружно и бодро идет навстречу буре, рвется в самую гущу битвы. Довольно с нас гегемонии трусливых кадетов, этих «глупых пингвинов», что «робко прячут тело жирное в утесах».

«Пусть сильнее грянет буря!»[25] — писал Ленин в статье «Перед бурей».

Нарастание революционного настроения в России ощущалось и здесь, в Женеве. О статье Ленина «Перед бурей» Аргези узнает из споров своих русских товарищей. Он продолжает встречаться с ними в столовой «Темпе-ранца» на улице Каруж, ездит в Берн, в Цюрих слушать рефераты, старается узнать новости о происходящем в России.

Идут тревожные вести и из дома. Письма с родины приносят горькие сообщения. Аргези пишут о развернувшейся в стране кампании «оздоровления румынского духа». Ее возглавил Николае Йорга. Профессор противился переводу на румынский язык произведений иностранной литературы, поскольку она, эта литература, представляла, по его мнению, опасность для сохранения чистоты румынского духа. 13 марта 1906 года в Бухаресте разразился крупный скандал, окончившийся кровопролитием. Группа самодеятельных артистов должна была дать на сцене Национального театра большое представление на французском языке. Йорга призвал бухарестских студентов организовать на площади перед театром демонстрацию протеста против «осквернения первой сцены страны». Студенты двинулись к театру с пением песни «Пробуждайся, румын!» и учинили беспорядок, требуя отмены спектакля. Дело дошло до вмешательства войск. В том же году Йорга организовал «Общество чистокровных румын».

Русская революция оказала огромное влияние на крестьянское движение в Румынии. Судя по газетам и письмам Галы, страна кипит, и, если взорвется, никто уж не будет в состоянии успокоить. Так думал Гала. У него еще не было представления о том, что для «успокоения» революций власть имущие всех стран объединяются и помогают друг другу.

Так они «успокоили» и первую русскую революцию.

В феврале 1907 года поднялось крестьянское восстание в Румынии. Оно возникло на севере и вскоре охватило всю страну.

Газеты сообщали, что в парламенте на холме Митрополии депутаты правящей партии и депутаты оппозиционной партии, которые до сих пор разыгрывали между собой комедию демократии, единодушно решили усмирить восставших.

«Вершина нашей социальной пирамиды, — писал Гала, — закачалась от страха, гнев против бедных наполнил верхушку новой энергией… Непосредственная опасность сблизила бывших противников, они побратались. Вожди партий обнялись и расцеловались! Все присутствовавшие при этом прослезились. Несчастное крестьянство, вздрогни! Твои хозяева, оставив в стороне междоусобные распри, пошли общим фронтом против тебя!»

Гала Галактион обращается к лицейскому другу Иону Дуке, ставшему генеральным директором румынского банка, и просит помочь ему организовать группу священнослужителей, которые готовы разъехаться по стране, созывать верующих помещиков и власть имущих и просить их о милосердии.

«Бедный, наивный Гала!» — воскликнет Аргези.

Поэт-изгнанник далек от того, чтобы взывать к милосердию кровопийц.

События 1907 года тревожили Тудора Аргези всю жизнь. Кровь 11 тысяч расстрелянных крестьян обжигала его, горела неугасимым пламенем. Почти через пятьдесят лет уже в преклонном возрасте поэт завершает цикл стихов, объединенный общим названием «1907».

«…Вдруг в Стэнилешть, Флэмынзь и в Ходивое рванулось к небу пламя, хрипло воя… Так из селения в селенье бежало пламя в исступленья. Охватывали яростно пожары боярские хоромы и амбары… О боже! Помоги! Страна восстала!»

В популярном, всем близком и знакомом ритме народной дойны поэт слагает легко запоминающиеся, проникновенные стихи:

«Для господ народ — что мухи: к нашим стонам баре глухи… Коль избавят от расстрела, то взамен — хитро, умело — ткут из шелка паутину, заползают в середину и сидят, и ждут все вместе пауками в Бухаресте, чтоб при первом же улове пососать бедняцкой крови…»

«В сраженье со страною бояре победили, они в могильный саван деревни обрядили, злодеи, торжествуйте! Отребью честь и слава! Ликует в Бухаресте сановная орава… К земле пригнулись хаты, не вьется дым над крышей, нависло над полями зловещее затишье… Тьма тянется по пашне, вползает в помещенье, во мраке зреют гроздья грядущего отмщенья. Прорежет мглу шептанье, мелькнет огонь в глазах и вытеснят из сердца уныние и страх. Бунтарский ярый пламень не загасить слезами: наполнятся однажды усадьбы голосами, с резных боярских кровель взовьется красный кочет, и гром Седьмого года вновь грозно загрохочет. Иной — жестокий, мудрый, победный год грядет, он будет похоронным, последним для господ! Настанет день — восстанет проснувшийся солдат и с нами рядом станет плечом к плечу, как брат!»

Ион Георге Дука не помог бывшему своему коллеге по лицею «Святой Савва» и нынешнему студенту теологического факультета Гале Галактиону отправиться к восставшим крестьянам с проповедями. Гала Галактион метался из одного учреждения в другое, пытался собрать единомышленников среди служителей церкви и все же отправиться в деревни, но из этого ничего не вышло. Сытые столичные слуги господни предпочли не рисковать — мало ли что может случиться в восставших деревнях, а потом правительство все же лучше знает, что делать…

А правительство принимало серьезные меры.

Гала Галактион заносит в дневник:

7 марта 1907 года. На севере Молдовы происходят страшные события. Многочисленные села на территории нескольких уездов горят, подожженные огнем восстания и возмущения. Крестьяне взялись за дубины, схватили вилы и обрушились на виновников своих страданий. Они правы! Слепая, безнадежная, растоптанная правда подняла голову…»

«19 марта 1907 года. За девять прошедших дней наша несчастная страна прошла полосу разорения, огня и гибели тысяч и тысяч людей! Драма Молдовы приобрела в Валахии характер чудовищной трагедии… Правительство бросило на восставших войска. Они окружили упрямых и непокорных и устроили настоящую бойню».

На смену консервативному правительству, которое действовало против восставших не с должной решительностью, пришло либеральное правительство. Но, по сути, ничего не изменилось. Две главные буржуазные партии имели только разные вывески. Страна была разбита на военные зоны. Для защиты Бухареста от двигавшихся колонн восставших крестьян в помощь жандармерии было подтянуто 15 тысяч солдат регулярной армии, к деревням подходила артиллерия и стреляла по толпе прямой наводкой из пушек.

Крупнейшее в истории Румынии восстание было потоплено в крови. Газеты сообщали о тысячах и тысячах убитых крестьян. Министерство внутренних дел дало распоряжение местным властям сообщать в своих ежесуточных рапортах, сколько убито восставших. По этому показателю судили о доблести жандармов и воинских частей. Помещикам и богачам предоставлялось право самосуда над крестьянами, и они расправлялись с ними самым зверским образом.

Лозаннская газета «Голос народа» в своем субботнем номере 11 июля 1909 года сообщала, что вопреки твердым правилам охраны неприкосновенности частной переписки руководители почтового ведомства вмешиваются в переписку граждан и предоставляют сведения о ее содержании тайной полиции. Не минуло это вмешательство и Тудора Аргези. Почтовый служащий Морис де Сиебенталь обращается в редакцию газеты «Голос народа».

«Агент предъявил в окошечко предписание дирекции почт давать полиции необходимые сведения о господине Теодореску, проживающем в доме на Плэнпале. Агент попросил также составить список всех газет, адресованных господину Теодореску. Наш начальник Дюсингер подчинился всем требованиям агента полиции. Это меня возмутило в высшей степени потому, что прекрасно знаю господина Теодореску как уважаемого, порядочного и весьма честного человека. Ничего порочащего за ним я никогда не замечал».

А из Бухареста идут письма от друзей — они пишут, что его «Черные агаты» распространяются в рукописном журнале, их печатают многие газеты, его ждут, «дома много работы», — пишет Гала.

Но у Аргези совсем плохи материальные дела. Хозяин-часовщик оказался чересчур самоуверенным, дела его мастерских шли неважно, заработки рабочих были совершенно случайными. Мастерские то и дело переключались на новые виды продукции. Аргези приходилось делать серьги, кольца, брошки и другие дамские украшения. Еле-еле хватало денег на оплату за содержание сына и за квартиру. На питание и на одежду денег почти не оставалось, и он часто голодал, заменяя, как признается позже, обед сном. «Организм требует калорий, а у меня их неоткуда взять, я могу собраться с силами и дать ему единственное, что не надо покупать, — отдых. Так со временем я привык к тому, что можно заменить обед одним-двумя часами сна», — писал он.

Никогда еще Аргези не видел Али Фехми таким веселым и торжественным. Тот надел чистый костюм, навел блеск на свои истоптанные башмаки, завязал галстук, выбросил шапку и надел красную феску с кисточкой.

— Сегодня у меня и у всех турок великий день! Великий день, господин Аргези. Тиран Абдул-Хамид, мой смертельный враг, низложен. Надо ехать домой, господин Аргези, надо ехать домой.

Али стал готовиться к отъезду и снизил цену на табак, чтобы продать его быстрее.

Готовился к возвращению на родину и Аргези.

Седовласый бородатый Гала Галактион вихрем влетел к Николае Коче.

— Ты знаешь, что Тео погибает в Женеве от голода?

— О том, что погибает, не знаю… От голода, говоришь, погибает? Ну-ка, святой отец мой, сядь. — Залысины Кочи углубились, над высоким лбом торчали жесткие упрямые волосы, походившие на рога. Гала сел и вдруг засмеялся:

— Ты знаешь, кого напоминаешь сейчас? Лысого Мефистофеля! Я напишу об этом Тео.

— Конечно, напишешь… — Кочя встал и прошелся по комнате. — Да, но мы что-то не о том говорим. Нужно вернуть Аргези домой. У тебя, кроме эмоций, есть какая-нибудь идея?

— По пути из Женевы домой в Турцию остановился в Бухаресте один старичок по имени Али Фехми. Он дружил в Женеве с Тео и кое-что рассказал мне о нем. Тео собирается домой. Надо помочь ему.

Николае Кочя издавал в то время журнал «Факла» — «Факел». Параллельно он работал над первым номером журнала «Вяца сочиалэ» — «Общественная жизнь». Этому изданию было суждено объявить о том, что на литературном небосклоне Румынии появилась новая звезда первой величины. Кочя публикует стихотворение Аргези «Вечерняя молитва» и объявляет, что он открывает этим свободное сотрудничество социализма и искусства «под эгидой самого революционного поэта — Тудора Аргези…». Поэзия Аргези виделась ему именно такой.

«Вечность, вечность, — явись! Все купола свои разом сдвинь! — дабы в свисте слились бесконечном! О вечность! Вонзись, как стрела, в изнуренный мой разум, в грудь, где страшные сны зажились. Символ — вечность! Сожмись до пушинки в своем сокращеньи! Прояснись во мне и распространись! Дай из вечного вырваться круговращенья: метеором — дай ринуться вниз!.. О, дай мне могущество мага! И я разобью, рассыплю в мельчайшие дребезги землю твою. Дабы вспыхнул глагол мой, как сполох огня всемогущего, вездесущего, змеей ползущего; дабы голос мой шел по земле в виде плуга, несущего счастье, где бы он след ни провел.

Дай мне мощь погрузить на дно мир неясный, дряхлый, пустой; да восстанет из бездны той мир прекрасный, мир молодой (курсив мой. — Ф. В.). Да поглотит тогда меня, просветленного, твой поток! В этот вечный мир — не вписал ли я новых несколько строк?! Хоть раздавлена в нем, как нежный росток, мечта моя»[26].

Возможно, когда Кочя характеризовал Аргези как самого революционного поэта, он имел в виду не только его бунтарский дух, но еще и стремление Аргези революционизировать само стихосложение, писать так, как никто еще до него не писал.

«Вечерняя молитва» появилась 10 февраля 1910 года в первом номере журнала «Общественная жизнь» и произвела впечатление грома средь ясного неба. Узкий круг почитателей Аргези, знакомых с его стихотворениями по рукописным тетрадям, возликовал, дождавшись наконец, когда их кумир, заявил о себе полным голосом. Старейший румынский литературный журнал «Вяца ромыляскэ» — «Румынская жизнь», сообщая в редакционной статье, что «Общественная жизнь» помещает стихотворение Аргези, заявлял: «Нам не хотелось бы ничего говорить об этом явлении, чтобы не выглядеть смешными». Однако далее в статье отмечалось, что это стихотворение «предвещает гения». Автором редакционной статьи оказался известный румынский критик и теоретик литературы Гарабет Ибрэиляну. Аргези помнил этого человека с «яркими и живыми глазами» еще с тех пор, когда он с Галой и Ночей посещали кружок социалистов, получали из рук «дядюшки Гарабета» книги по искусству и литературе, политические трактаты модных в то время социалистов. Ибрэиляну привлекал ребят своей добротой, желанием поделиться знаниями, объяснить непонятное. Он был прямой противоположностью тех образованных педантов, которые несли свои образованные головы как завоеванные в тяжелых битвах бесценные трофеи.

Аргези же готовился к отъезду из Женевы в Бухарест и не знал о том, какое впечатление произвела его «Вечерняя молитва» на его поклонников и противников.

Здесь будет уместно небольшое отступление о положении в румынской литературе и общественно-политической мысли в канун первой мировой войны.

Кровавое подавление крестьянского восстания 1907 года развеяло иллюзии романтического направления в румынской поэзии конца прошлого века, литературных и политических течений «попоранизма»[27] и «сэмэнэторизма»[28] и прочих. Все больше пробивала себе дорогу литература критического реализма. Начал публиковать свои романы Михаил Садовяну, с острым политическим памфлетом «1907. От весны до осени» выступил Ион Лука Караджале. Но этому памфлету выдающегося, признанного классика румынской литературы не нашлось места на страницах издававшихся тогда в Румынии журналов и газет. Его напечатала венская газета «Ди цайт».

Караджале пишет, что в европейском понимании слова политических партий в Румынии нет. «Две так называемые исторические партии, чередующиеся у власти, на самом деле лишь две клики, располагающие не сторонниками, а клиентурой». Что касается администрации, то это две большие армии: одна находится у власти, другая ждет своей очереди. «Голодные садятся за стол, сытые уходят переваривать пищу. И так каждые три года и даже почаще».

И вполне естественно, что появление стихотворения Аргези «Вечерняя молитва», где поэт призывает «погрузить на дно мир неясный, дряхлый, пустой», чтобы восстал «из бездны той мир прекрасный, мир молодой», было воспринято с восторгом одними и с негодованием другими. Скоро читатели познакомятся с памфлетами Аргези. Они явятся прямым продолжением неутомимой работы вынужденного жить на чужбине старого и больного Караджале. В вышедшей недавно в Бухаресте книге Ов. С. Крохмэльничану «Румынская литература между двумя мировыми войнами» творчество Аргези определено как «аргезинское чудо» («Miracolul arghezian») и по праву утверждается, что возвращение поэта в страну в 1910 году «оказало огромное, определяющее влияние на все литературное движение».

Приближалась зима 1910 года, а денег на отъезд он так еще и не смог накопить. Друзья в Бухаресте откладывали каждый, сколько может, чтобы помочь Аргези. Больше всех старался Гала Галактион. Он снова пошел к Иону Георге Дуке.

— Ты банкир, Дука, чего стоит для тебя выдать своему коллеге по лицею несколько тысяч лей? Помоги!

Дука выдал чек на сто лей. По подписному листу собрали еще двести двадцать. И каково было удивление и радость Аргези, когда пасмурным осенним женевским утром к нему постучался почтальон!

Вместо обычных ежемесячных трех франков от «молочного брата» Жана Стериади — триста двадцать франков! При его бедности целое состояние!

У Аргези не было с кем поделиться своей радостью. Али Фехми вот уже год как уехал. Обещал написать, но не пишет. В Турции снова репрессии, не угодил ли бедный Фехми на виселицу? «Между прочим, я радуюсь возвращению домой, а что же ждет там меня? Что бы ни ждало, я еду!»

Перед отъездом ему нужно повидаться со своим другом Теофилом, нужно съездить в Фрибург, от Женевы три часа езды поездом. Теофил рассердится, если не попрощаться с ним.

За эти пять лет после отъезда Аргези из Фрибурга город расширился, вдоль железной дороги строился новый район и какая-то фабрика. Но старый город сохраняется таким, каким он был сто, двести лет тому назад. Уходят почти вертикально от берега Сарины узкие древние ступенчатые улочки, торчат на уступах зубчатых скал белые, сверкающие на солнце домики, словно блестящие игрушки на рождественской елке, высятся иглы древних колоколен, журчит струящаяся вода в широких каменных лоханях, где кучера дилижансов поят лошадей, как и сотни лет назад. На берегу Сарины маленькие прачки стирают белье, бьют его короткими вальками. Посредине города — темные здания монастыря кордельеров. Там царствуют Доменик Жаке и его иезуиты. Смешно! Как этому генералу пришло в голову сделать из румынского экс-монаха иезуита?! Аргези пытается найти отсюда с высоты дом Теофила. Нет, не может. Интересно, что скажет Теофил? Он, конечно, ждет не дождется, когда закончится этот день, завтра же воскресенье! Он возьмет жену и отправится в горы, на свободу, к счастью, как любил говорить Теофил Бюсер.

— Конечно, поедете с нами, господин Аргези! На свободу, на воздух!

Этими словами встретил оружейник гостя из Женевы. Сколько времени прошло уже с тех пор, как уехал из Фрибурга господин Аргези и ни разу не приезжал сюда. А за это время в семье Теофила большое событие! Родилась эта болтунья Линель.

— Вы еще не видели нашей Линели? Жена! Посмотри, кто к нам приехал! Это господин Аргези. Покажи ему нашу дочку, живо, живо, он же не видел еще нашей Линели… Да, еще что я вам не успел сказать, господин Аргези! В Лозаннском музее приобретена новая картина Ходлера. Наш фрибургский пейзаж и наши суровые люди с квадратными затылками, как вы изволили шутить. Обязательно нужно вам посмотреть.

Аргези стоял и слушал этот словесный водопад милого добродушного лилипута Теофила Бюсера, в черной бороде которого пробивалась проседь.

Жена Теофила ничуть не изменилась за эти годы, такая же проворная и властная. Она подчинилась на этот раз мужу и приодела дочку ради гостя. Об этом человеке, румыне, как говорил муж, она самого высокого мнения, и считает, что там, в Румынии, мужчины красивые, умные, трудолюбивые и заботливые, а не такие бестолковые, как ее лилипут Теофил, который ничего более умного не нашел в жизни, чем ремонтировать всякое хламье для убийства птиц и животных и — не дай бог — людей.

С вечера жена Теофила приготовила все для дороги. Тость, разумеется, пойдет с ними в горы.

Дождь, ветер, снег, гром и даже приезд самого дорогого гостя не могут изменить укоренившийся в семье жителя Швейцарии обычай уйти на воскресенье из дома, выйти на свободу. Так что Аргези оказался с семьей Теофила. Был ясный солнечный день, и из долины реки Сарины тянуло приятной осенней прохладой. Теофил громко кричал, пел песни на очень странном французско-немецком диалекте, заставлял Линель повторять за ним, и если та повторяла, то он становился лошадкой, давал девочке веревочку-уздечку и скакал с нею на спине по лужайке.

Тем временем его жена приладила на походной спиртовке кастрюлю и колдовала над ней. Она готовила фондью, любимое блюдо швейцарских горных пастухов. Аргези слышал об этой еде, но отведать не приходилось. Поджаристые квадратики пахучего хлеба, двузубые вилки с длинными деревянными ручками и эта вязкая кипящая масса из тертого твердого сыра, сваренного на белом вине и «кирше» — черешневой водке, приправленной чесноком и перцем. Бери на вилку кусок хлеба, макай в кипящую массу, дуй что есть силы и ешь. «Это очень вкусно, господин Аргези, очень вкусно. Моя жена горянка и в этом знает толк!» Теофил с аппетитом ест и приговаривает: «Какое счастье! Какое счастье!»

Что ожидает его, Тудора Аргези, дома, в Бухаресте? Элиазар спит сейчас на диване вагона второго класса мчащегося в темноте поезда. Через сутки они будут в Бухаресте. И что там? Элиазар улыбается во сне. Может быть, ему снится мать. Какое совпадение судеб отца и сына: расти без материнской ласки. Аргези и сейчас, правда очень редко, видит во сне мать. Хотя он ее никогда и не видал. У отца не было даже фотографии матери Янку. В квартире на виду была фотография Анастасии. Анастасия, видно, не могла перебороть, чувства отчужденности и часто откровенной враждебности к своему пасынку. Она сама сказала об атом иеродиакону Иосифу в главной церкви Румынии, на. холме Митрополии. Сколько уже лет прошло с тех пор и почему именно сейчас вспомнил об атом Тудор Аргези?

Был конец великого поста. С утра выдался яркий, безветренный теплый день. Церковь Митрополии пустовала, в такие дни верующие спешат в поле, на огороды, а не в церковь. Богатые верующие еще спят, они придут молиться позже. Иеродиакон Иосиф прочитал предусмотренные требником для этого утра молитвы и вышел посмотреть, все ли убрано вокруг святой церкви. Обратил внимание, что по широкой аллее, ведущей со стороны площади Объединения, медленно шагает облаченная в черное женщина. Странной выглядела эта фигура при ярком свете утреннего солнца. Она, казалось, подымается на Голгофу. Он, сам не зная почему, стал ждать ее приближения, ему захотелось узнать, куда и зачем она идет.

— Целую вашу руку, благословите меня, отец, — сказала она слабым потухшим голосом. Лицо ее было закрыто черным платком, глаза смотрели только вниз. — Где смогла бы я найти иеродиакона Иосифа? Он мне очень нужен.

— Я иеродиакон Иосиф.

Женщина подняла глаза к небу, посмотрела на высокие купола, перекрестилась и вздохнула с облегчением.

— Спасибо, господи, что услышал мою молитву, смилостивился надо мной, грешницей, спасибо, господи. — Закончив это обращение к всевышнему, снова потупив взгляд, женщина попросила иеродиакона: — Я пришла к вам, отец Иосиф, с преглубокой просьбой выслушать меня.

— В неделю великих страданий нашего господа Иисуса Христа это наш долг, мать. Пойдемте.

В темном углу перед иконой богородицы, стоя на коленях, женщина говорила три часа подряд, а иеродиакон Иосиф слушал не перебивая. Женщина говорила то тихо, то чуть повышая голос, рыдая и жалуясь, прося прощения и облегчения своей участи. Женщина говорила о том, как она шестнадцатилетней девушкой вышла замуж за высокого красивого человека. Только после венчания он признался ей, что у него была жена, что она родила ему мальчика и в тот же день умерла. И ей, шестнадцатилетней, придется растить этого мальчика, заменить ему мать, потому что никаких бабушек у него нет, и мальчика по имени Янку кормит сейчас грудью молодая и красивая крестьянка, жена разорившегося торговца овощами в «Пяца Амзей». У нее много молока, и она кормит за деньги сирот и ребят безмолочных матерей.

— Начались пеленки, каши, бессонные ночи. Я не могла с этим справиться, — продолжала женщина. — Я желала смерти этому мальчику, я его ненавидела. У моих родителей я росла одна, с самого детства не любила других детей, и этого Янку я приняла как божье наказание. И чем больше не любила я этого мальчика, тем хуже относился ко мне мой муж. Из-за меня мальчик ушел из дому. А потом муж мой ушел к другой женщине. Я осталась одна, мучаюсь мыслью, что это божья кара за все.

Она говорила еще о том, как преследовала мальчика на каждом шагу, как лишала его всех детских радостей. Анастасия запомнила все в мельчайших деталях.

Это была она.

— Прости меня, благочестивый отец, — просила Анастасия.

— Да простит вас бог. Он всех нас рассудит.

Она купила свечку, поставила ее у образа богородицы и долго стояла перед иконой, глядя также в пол. Потом медленно вышла из церкви. Сам не зная зачем, вышел и иеродиакон, он следовал за ней до высокой колокольни, откуда дорога круто идет вниз. Анастасия долго шла не оглядываясь и только у самого поворота к рынку остановилась, повернулась к церкви и трижды перекрестилась. Заметив, что иеродиакон стоит у колокольни, резко шагнула в гору, но тут же повернула обратно.

С тех пор Тудор Аргези ничего не знал ни о своей мачехе, ни о своем отце. Живы ли они? Увидит ли он их или нет? Элиазар спит, на улице кромешная тьма, усатый проводник предупреждает, что поезд скоро пересечет границу Румынии.

Да, скоро родная земля. Она звала его все эти годы.

«Шагай сквозь бури. Бейся до конца. Когда приходишь, радуй, смейся, пой. А горе не вноси, брось на пороге. Здесь — твой народ. К нему твои дороги. Да будет светел дом священный твой!»