Тудор Аргези

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Освобождение Тудора Аргези из тюрьмы пришло неожиданно. После окончания первой мировой войны академик Николае Йорга становится председателем палаты депутатов и занимает главное кресло за столом круглого зала дворца на холме Митрополии. В один прекрасный день Аргези слышит громкий голос надзирателя:

— Ион Теодореску!

Аргези медленно встал с нар и подошел к зарешеченному квадратику двери.

— Меня так зовут…

— На выход к господину министру!

«На выход к господину министру» были вызваны все проходившие по «делу журналистов».

Старший надзиратель принял за господина министра Николае Йоргу. Он стоял в конце длинного коридора и, когда подходил к нему заключенный, протягивал руку, и спрашивал:

— Вы за что сидите?

— За то, что писал, — ответил Аргези. И добавил: — И честно признался в этом — на суде сказал правду.

— А другие?

— Те сидят тоже за то, что сказали правду. Те, что солгали, сейчас на свободе…

— Вы Аргези? — спросил Йорга, не веря, что этот наголо остриженный, небольшого роста крепыш в полосатой тюремной одежде и есть тот самый Тудор Аргези, иеродиакон Иосиф, посмевший не раз подымать руку на священный синод, на его величество короля и на него, академика Йоргу.

— Мне вас жаль…

Гала Галактион, Николае Кочя, многочисленные друзья и поклонники Аргези писали королю, председателю совета министров и председателю парламента академику Йорге многочисленные письма с требованием освободить Аргези. Йорга, как один из наиболее известных представителей буржуазной интеллигенции, не мог оставаться равнодушным, и он посетил тюрьму «Вэкэрешть». Об этом широко сообщала вся пресса и выражала надежду, что Николае Йорга скажет свое слово.

Вскоре Аргези был на свободе.

Встает вопрос: почему Йорга пошел на этот шаг?

Во-первых. «Пусть будут на воле мои противники, — заявил Йорга, — они мне не страшны». Во-вторых, как можно говорить о широчайшей демократии в проповедуемой им «Великой Румынии», если в тюрьме сидит невинно осужденный, выдающийся писатель страны, и, в-третьих, Николае Йорга надеялся сделать из Аргези своего сторонника.

После выхода из тюрьмы он послал Йорге короткую телеграмму и выразил благодарность за помощь, но идейно остался его противником.

Сражение Аргези с несправедливостью и с самим собой не утихает ни на единое мгновение.

Вот строки из стихотворения «Портрет».

«Участие нежное, слезы печали заключены во мне, но если черная молния ранит в кровь мои веки, — не верь тогда в пощаду: во мне воспрянет, восстанет железный зверь».

В другом стихотворении, в котором угадывается сам Аргези, мы читаем:

«Я тот, которого провидел в снах своих, разыскивал и выдумать мечтал. Дабы пробился в мусоре насущностей людских свет благородства, разума кристалл. Кто в силах незапятнанным остаться и в грязи, кто путь до неба в силах одолеть и кто железным будет впредь, тому какая ржавчина грозит?!»

Помочь насущностям людским пробиться к свету благородства и разума… А как?

Выход Тудора Аргези из тюрьмы был встречен с восторгом всей прогрессивной общественностью страны. Но к нему пытаются подбирать ключи и друзья Николае Йорги, могущественная семья потомственных румынских помещиков Брэтиану, представители которой не раз возглавляли румынское правительство. В свое время именно правительство Брэтиану посадило Аргези в тюрьму. Сейчас же, в разгар шовинистической пропаганды националистического хора румынской буржуазии, писателя приглашают для беседы.

На квартире у Иона Брэтиану собралось все руководство либеральной партии, и Аргези предлагают организовать издание главной газеты партии и быть ее директором.

— Для газеты прежде всего нужна бумага, — пошутил Аргези.

— Мы закажем бумагу, какую пожелаете, — был ответ. Его шутку не поняли. Аргези тогда спросил:

— А какова будет программа газеты?

Руководители либералов посмотрели друг на друга и сказали:

— Программу определите вы… Ведь для этого вас пригласили…

— Хорошо, — ответил Аргези. — Но я приучен с детства писать только своими чернилами.

Либералы ничего на это не ответили, они делали вид, что не понимают смысла сказанного.

В феврале 1922 года выходит первый номер «Румынской мысли». Ее директор — Тудор Аргези. В этой газете он публикует ряд собственных стихотворений, переводы из Шарля Бодлера, серию псалмов в прозе под названием «Одинокий псалмописец». Вокруг «Румынской мысли», а главным образом вокруг Аргези, собираются молодые литературные силы страны.

Но либералы требовали программы, а вернее, чтобы Аргези осуществлял их программу. Работать по указке редактор не умел и вскоре ушел из «Румынской мысли».

С Галой и с вернувшимся из Советской России Коней Аргези проводит вечера, вспоминая давние заседания кружка социалистов на улице Полукруга. Коня восторженно рассказывает об октябрьских событиях в Петербурге, о том, как отражала молодая Советская Республика атаки объединенных сил международного империализма.

— Идет гигантское сражение за преобразование огромной страны. Выметается мусор, и создается единое государство разноплеменных народов, объединенных общей идеей, — говорил Коня. — Как я счастлив, что видел это своими глазами! Объединить под одним знаменем всех жителей России мог только Ленин и его партия. И в основе всего братство, истинный интернационализм. Мы еще станем свидетелями того, в какую силу превратится страна Ленина!

Друзья вспоминали свои юношеские мечты, работу в «Факеле» и «Хронике».

— Помните, как я вам говорил о Ленине еще до войны?

Аргези жадно читает журналы и книги, пропущенные за годы заключения в «Вэкэрешть», радуется как ребенок, когда Галактион дает ему папки с вырезками своих статей из газеты «Сочиалистул», где он печатался в годы заточения друга. Особенно понравилась Аргези статья Галы «Новый мир».

Гала писал, что Октябрьская революция перевернула весь мир, все прежние представления.

«Подымается новый могучий, великий и хорошо устроенный мир — мир справедливости и глубоких социальных преобразований… Из социального океана пробивается к небесам справедливости будущее социалистическое общество». «Мы, румыны, — с горечью замечает писатель, — всегда запаздываем, плетемся в хвосте. Израненные, избитые, в вечной тревоге, мы всегда опаздывали… Но из нашего укромного, незаметного уголка мы смотрим с горячим сочувствием и любовью на замечательное народное брожение, которое приведет к будущему прекрасному обществу… Проклятием заклейменные, создающие все богатства на свете, полны решимости применить к нашему старому и несправедливому обществу самую современную терапию».

В этой статье Галактион призывает румынских писателей не сидеть сложа руки, не быть пассивными наблюдателями событий, понять дух времени и бороться за то, чтобы румынская литература могла с гордостью заявить, что и она имела высокую честь сражаться за великое дело социальной справедливости.

— Это ты правильно написал! — воскликнул Аргези. — Настанет суд времени, когда совесть каждого будет держать ответ…

Литератор обязан держать ответ перед своим временем!

Под этим девизом начинается новый период в литературной работе Тудора Аргези.

После его выхода из тюрьмы не было в Румынии органа печати, который бы не обратился к нему с предложением сотрудничать. Крупнейшие ежедневные газеты считали за честь видеть Аргези среди своих авторов. Но писатель разборчив и отдает свои произведения не каждому желающему. Памфлеты, очерки, стихотворения, отрывки из прозаических книг Аргези публикует в журналах и газетах «Румынская жизнь», «Литературная и художественная истина», «Мир», «Мысль», «Современник», «Горизонт», «Свободное слово», «Колокол». Он пишет новое предисловие и готовит к печати второе издание «Записок из мертвого дома» Достоевского. В эти годы он начинает публиковать отрывки из своих будущих книг «Деревянные иконы» и «Черные ворота». В этих книгах все остросоциально, все без исключения — безжалостное вскрытие пороков прогнившего буржуазного общества, сочувствие горю и тяжелой жизни простых людей, попытка помочь им вырваться из цепей бездушного и жестокого мира. Но порою за строками иных стихотворений чувствуется борьба Аргези с самим собой, идет поиск непроторенных путей и форм выражения своих мыслей и устремлений.

«Не раз ты просыпался со стыдом, застигнут первым солнечным лучом, что возвестил, скользнув по простыне, о новом дне. Не выветрился весь еще в дремоте из памяти твоей, из плоти вчерашний день, пропитанный тоской и отвращеньем, и неправотой, как новый день непрошеным ниспослан слепой судьбой, скиталицей подзвездной. Сгибая плечи мне, на коромысле дни мои ведрами повисли. Едва ступаю, чтобы их не расплескать… Кровь старую несу и не пойму — чья эта кровь, несу ее кому?»

В беседах с Кочей и Галактионом Аргези часто пытался выяснить многие непонятные для него вопросы. Когда он в «Вэкэрешть» узнал о том, что в Будапеште погиб друг его детства Раду, что у него осталось пятеро детей, больная жена и старая мать, он особенно остро почувствовал боль за погибших на войне. Смерть Раду была болью, касавшейся непосредственно его, Аргези. Погиб тот мальчик, с которым он заработал цветные шары у хромого Али. Аргези после выхода из тюрьмы искал Али, хотел сказать спасибо ему, но не ходил уже по улицам Бухареста старый торговец брагой и восточными сладостями Али… А Раду погиб молодым, он старше Аргези на два года, ему, значит, за сорок… Пятеро детей, старая мать, больная жена. За что погиб Раду? Ведь та большая война, в которую Румыния была втянута всемогущими державами, закончилась. Был заключен уже мир. За что погиб Раду в Будапеште? И сколько таких, как Раду, погибло там, молодых и постарше…

— Чего тут непонятного? — спрашивал всегда находивший ответы на все вопросы Николае Кочя. — Руки, которые пытались задушить Советскую Россию и не смогли, задушили Советскую Венгрию. И правительство «Великой Румынии» тоже приложило к этому руки. Чет о тут неясного? По чтобы тебе было более понятно, я принесу одну брошюру, только смотри не попадись, сигуранца узнает — снова посадит, и на этот раз не в «Вэкэрешть», а в «Дофтану».

Николае Кочя принес брошюру через день. Ее автор был один из руководителей Венгерской советской республики Бела Кун. Оп писал, что контрреволюция, которая готовилась в резиденциях военных миссий Антанты, в будуарах любовниц аристократов, во дворцах и церковных приходах Венгрии, в залах заседаний профсоюзных бюрократий, расцвела пышным цветом. Выбитое из рук пролетариев оружие подхватили буржуазия и ее наемники. «Международная контрреволюция полностью отдавала себе отчет в том, что Венгерская советская республика, — подчеркивал Кун, — это тот мост, по которому революционное направление рабочего движения распространяется с востока на запад».

— Так вот на этом мосту и погиб Раду, — сказал Кочя.

После долгого молчания Аргези встал, отложил брошюру, подошел к Коче:

— Ты не думаешь, что и некоторые деятели социалистической партии все больше отходят от идей интернационализма? Похоже, они устали от похода под красным знаменем…

— Те, кто твердо стоит под красным знаменем, — ответил Коня, — сидят в «Дофтане» или работают в подполье, многие гибнут. Вот Фриму погиб от побоев в тюрьме… Гала об этом писал. А сейчас посмотри, его статья напечатана листовкой.

«Дорогой друг, горячее сердце и апостольская душа! Ты добивался избавления твоих братьев от страданий, ты стремился к хорошей жизни для своего народа, хотел обстругать своими руками великолепного столяра сучковатый ствол нашего общества. Я всегда с любовью наблюдал за тобой и восхищался. Я любил твой порыв, преклонялся перед твоей откровенностью, уважал и буду всегда уважать твое социалистическое кредо. Но почему не могу и я полностью принять это твое кредо, быть таким же преданным ему, каким был ты? Почему, отдавая тебе и твоим товарищам все свое сердце, я не могу быть и формально с вами, в едином строю?»

— Так он, наш Гала, будет всю жизнь метаться между биением своего истинного пролетарского сердца, — сказал Аргези, — и звоном церковных колоколов… Ничего не поделаешь с ним.

— А ты? — спросил Кочя.

— Я? У меня свое собственное кредо. Ты это хорошо знаешь.

— Знаю, но все же я спрашиваю себя всякий раз, когда думаю о тебе: что же ты будешь делать дальше?

— Что бы я ни делал, моя совесть будет всегда чистой, все, что я стану делать, будет соответствовать делу партии с самой чистой совестью… Потом, раз уж мы заговорили об этом, времена ужесточаются, игра наших, да и не только наших, правителей в демократию подходит к концу. Запрещение Компартии Румынии[30] — ты это лучше меня понимаешь — сигнал тревожный. В тюрьме многого не сделаешь. Я уже это хорошо почувствовал на собственной шкуре… А что касается меня, ты не беспокойся — я буду всегда рядом с тобой. Всегда я буду с тобой, что бы ни случилось. А сейчас мне немножко грустно, и я впервые почувствовал боль вот здесь, где стучит наш насосик… — Аргези замолчал, приложил правую руку к груди. — Я уже говорил тебе, что Элиазар собирается в Париж. Лицей он окончил, собирается стать оператором кино. Парень он настойчивый, наверное, что-то от меня перенял. А мне трудно с ним расстаться, даже больно думать об этом… Да куда же от этого денешься. Параскива тоже грустит. У пас общих детей с ней пока нет, так что, понимаешь…

— Тут уж я ничего тебе не посоветую… Но парню уже почти двадцать лет. что же ты хочешь?

— Все понимаю, но болит…

— Ты знаешь что… Если Элиазаоу нужна будет помощь, там, в Париже, у меня же много друзей, я ему дам письма к ним, помогут.

— Мне не хотелось, чтобы он стал таким одиноким, каким был я в его возрасте.

— Скажи спасибо, что он не ушел в монастырь, как ты. А в Париже все уладится. А как у тебя с книгой, Аргези? Где книга?

— Книга будет. — Аргези сказал это твердо, и Кочя не стал больше задавать вопросов.

После отъезда Элиазара в Париж Параскива сказала:

— Ты не грусти, Тудор Аргези. Мы будем вдвоем недолго. — При этих словах жены Аргези вздрогнул. В глазах Параскивы появилось что-то совсем незнакомое для него.

10 декабря 1925 года Параскива родила девочку. У нее были черные как смоль волосы и карие глаза. Родители назвали ее Митзурой, и отец тут же написал для нее «Колыбельную».

«Боже, в царстве тридевятом сделай для моей девчушки домик из цветов и мяты вот такой, с кошачье ушко. Озерко, чтобы под оконцем спичку-лодочку качало; чтобы звезды, чтобы солнце синева его вмещала. Пусть Митзурину избушку окружает лес полыни. Дай в подружки ей лягушку, мотылька из летней сини. Подари ей кисть и краски и бумаги белой тоже — пусть малюет без опаски вкривь и вкось во славу божью! А как будет все готово, въедет папа в домик новый».

Через год и две недели у Митзуры появился братик. Ему дали имя Иосиф. Но в семье ласково называли его Баруцу, и это стало его именем.

Двое маленьких детей, взрослый сын в Париже — ему надо помогать. А средств мало. Разногласия с руководством партии либералов по всем кардинальным вопросам ведения газеты «Румынская мысль» вынудили Аргези оставить ее и перейти на чисто писательский хлеб. Но этот хлеб горек. Гала Галактион тоже бедствует. У него три дочери, денег нет. Уже много лет Гала ведет переговоры с руководством патриархии — он предлагает приступить к переводу Библии с оригинала на румынский, труд громадной сложности и на многие годы, да святым отцам не нужен перевод Библии: если у вас возникло такое желание, переводите на здоровье, мы посмотрим, что получится, и тогда решим.

У Аргези чемоданы рукописей, вырезок, опубликованных в газетах и журналах работ — Параскива все собирала с большой аккуратностью. Аргези — известный писатель, признанный публицист, и для любого издателя нет никакого риска подготовить к выпуску его первую поэтическую книгу. Скорее всего это честь. Но где книга? Тудор Аргези тщательно отобрал все, что он счел нужным из написанного за тридцать лет работы, и объединил под названием «Cuvinte potrivite»[31]. Дословный перевод— это «Подогнанные слова». В книге сто два стихотворения, Подогнанные слова…

Любой настоящий мастер, будь он плотником или столяром, часовщиком или портным, каменщиком или слесарем, занимается подгонкой, доводкой того, что он делает, чтобы его работа служила людям долго и они вспоминали о мастере с благодарностью.

Подогнанные слова…

Тридцать лет неутомимой работы ушло на то, чтобы подобрать, соединить вместе, подогнать к самым высоким требованиям тысячи и тысячи слов из бескрайнего моря народной речи. Аргези владеет этой речью виртуозно, как никто другой в истории румынской литературы. Он выражает этими словами мысли, которые еще до него не встречались. Он считал, что книга эта — итог его жизни, и потому начал ее тоже необычно — со стихотворения «Завещание».

«Когда умру — останется на свете лишь только имя в книге, буквы эти. В мятежное грядущее — не прямы к тебе дороги предков: рвы да ямы. Ползти по ним пришлось на брюхе дедам. И ты, мой сын, пройдешь за ними следом. И на пути твоем к вершинам света одной ступенькой будет книга эта. Не бойся — и себе рукою смелой из этой книги изголовье сделай! Из этой рабьей грамоты впервые к вам, дети, в ней кричат рабы живые. Чтобы в перо их заступ изострился, а чернозем в чернила превратился, копили пот веков, терпели беды погонщики волов — отцы и деды. Мой прадед разговаривал с волами — и завладел я этими словами: из года в год я их месил, как тесто… Я красоту освободил от грязи, от плесени лучи отмыл в алмазе, удары плети — боль тысячелетий — хоть медленно, но зреет месть на свете! — вернул с лихвой — в жестокой, хлесткой фразе. Вон ветка справедливости несмело на свет из леса выглянуть посмела, но мучает и жжет ее — прибавок извечностью взращенных бородавок. Княжна разнежилась на ложе леве. Ей с этой книгой столько затруднений! Ужасные здесь происходят вещи: венчаются с железом жгучим клещи. Раб книгу создал. Господин читает. А между тем догадки не хватает, что притаился в недрах книги сей раб, — гневный раб — да с родословной всей».

Этим завещанием, обращением к потомкам, которых он считал своими сыновьями, Тудор Аргези открывал все свои книги избранных стихотворений.

Этим завещанием открывается и выходящее в Бухаресте шестидесятитомное собрание его сочинений.

«Вылетайте, стихи, из ладони моей, вылетайте на цветущие простор, ковыляя и трепеща; словно бархатных птиц молодых неуклюжие стайки майские, — первую школу для крыльев ища».

О своей поэзии сам Аргези говорил, что кует слова, соединяя их со словами из глубин народной речи. «Ужасные здесь происходят вещи: венчаются с железом жгучим клещи». Над стихами Аргези размышляли и продолжают размышлять поколения критиков. В тайну его поэзия проникнуть очень непросто и потому еще, что слог у него новый, обновляющий язык, диктующий новую структуру стихосложения.

Так долго созревавшая книга вдруг оказалась в руках у читателей, и само это наполняло великой радостью сердца любителей настоящей, реалистической, глубоко социальной поэзии. Газета «Контемпоранул» («Современник») организовала коллективное интервью двадцати известнейших представителей румынской культуры. Михай Раля писал, что «Тудор Аргези — самый крупный ваш поэт, пришедший в поэзию после Эминеску». Другой видный критик, Джеордже Кэлинеску, подчеркивал, что «Тудор Аргези дал монументальную могучую поэзию возвышения человеческого духа к свету. Поэтому господин Аргези является самым крупным современным румынским поэтом». Такие же оценки содержали и выступления других критиков, писателей, деятелей культуры.

Прочитав все написанное о нем, Аргези отвечает своим критикам своеобразной поэтической исповедью, такой же яркой, откровенной и глубокой, как и его первая книга.

«В те тридцать лет, которые понадобились мне для того, чтобы написать одну книгу, я написал целую гору других книг. Большинство из них было очень просто отправлено к небу с кувыркающимися колечками дыма. Но я должен был писать. Мне хотелось писать так же, как хочется есть, как хочется спать. Для меня это являлось физической потребностью. Наклонившись над листом бумаги, я часто отдыхал после тяжелого трудового дня. Моими союзниками были сосредоточенность, терпение и фактическое насилие над самим собой».

Книга Аргези вызвала и неожиданные нападки со стороны тех, кто считал его поэзию непонятной для народа, слишком усложненной. Критиковали его и за то, что его поэзия слишком доступна. Ее называли «крестьянской». Аргези действительно был и сложным и простым одновременно. Наиболее резко выступил против Аргези Ион Барбу. Этому критику предоставил страницы своей газеты «Европейская идея» философ Рэдулеску-Мотру. Ион Барбу, Рэдулеску-Мотру и Николае Йорга были наиболее ярыми противниками поэзии Аргези. Именно поэзии. Потому что выступать против боевых, разоблачительных памфлетов Аргези было не очень удобно: уж слишком ярко обнажал автор пороки современного общества. А вот критиковать его поэзию, обвинять в том, что ее «не понимают широкие массы», или что она для изысканного вкуса ценителей поэзии слишком груба, можно было себе позволить. По крайней мере, мало кто разберется в сути спора. И все же появление статьи Иона Барбу в газете Рэдулеску-Мотру было непонятно для многих. Ион Барбу сам был поэтом весьма сложной манеры, он претендовал на самую высокую ступеньку пьедестала в истории румынской литературы. Оказалось, что, будучи весьма самолюбивым, Барбу обиделся на Тудора Аргези за то, что тот не дал ему экземпляр своей книги. Отношение же Йорги к Аргези известно. Что же касается Рэдулеску-Мотру, то он не мог воспринимать Аргези, поскольку все творчество Аргези и его социальная позиция противоречили философским установкам Рэдулеску-Мотру, о которых речь впереди.

Издатель не поскупился. Он хорошо знал, что книга Аргези не залежится на полках, а потом и престиж издательства, выпускающего книгу писателя с такой богатой биографией, не самое последнее дело. Впервые в жизни у Аргези появились лишние деньги, и он мог подумать о собственном жилище. Параскива никогда не верила, что труды ее мужа принесут наконец какие-то деньги. Она привыкла, что должна делать все, что на ее плечах лежит главная забота о жилище, о семье, да и о самом Аргези. Она понимала: муж делает что-то очень значительное, большое, но это приносило до сих пор одни неприятности. А сейчас такая большая, непривычная для их семейного бюджета сумма.

— В конце концов, — сказал ей Аргези, — труд никогда не бывает напрасным, настоящий, честный труд всегда вознаграждается… — Может быть, он не подумал сейчас, что это вознаграждение пришло после тридцати лет работы.

— Так начнем строить дом?

— Да, Параскпва. Начнем строить дом. Я давно уже выбрал место для нашего дома…

— А почему ты мне ничего не сказал?

— Боялся испугать мечту. Не хотел разочаровать тебя, а вдруг ничего не получится с книгой…

Заплакал Баруцу. Аргези взял его на руки:

— Ну чего же ты, малышка, заплакал, когда Тэтуцу и Мэйкуца[32] ведут такой важный разговор?

— Ну и где же мы, Тэтуцуле, будем дом строить?

— На том самом месте, где ты мечтала, — напротив тюрьмы «Вэкэрешть»… Там есть небольшой переулок, Мэрцишор[33] называется. И болото с лягушками. Так там и построим дом.

— Ты слышишь, Митаура? Тэтуцу будет строить дом в Мэрцишоре!

А Аргези добавил полушутя:

— А когда Тэтуцу снова посадят в «Вэкэрешть», Мэйкуце не надо будет далеко ходить.