Тудор Аргези

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ИЗ «ЗАПИСОК ПОПУГАЯ КОКО»

«Кричал в лицо мне поток могучий, упрям и зол: «Ступай за мною!» — но я не шел. Шептал мне ветер, клубящий тучи над скукой сел: «Ступай за мною!» — но я не шел. А в поднебесье, отваги полный, парил орел. «Ступай за мною!» — я зов услышал — и не пошел. Река на запад умчала волны за лес, за дол… Исчезли ветры, орлы и звезды. А я остался, я не пошел».

Помните Коко? Того попугая, который достал для Янку в Чишмиджиу билетик? Красивая заморская птица достала билетик с крохотным вопросительным знаком. Время проходит, а перед глазами Аргези стоит все тот же вопросительный знак. К нему присоединяются новые и новые малые и большие вопросы, и как трудно находить на них правильные ответы. А что, если привлечь самого Коко, взять его к себе в помощники? Может быть, он поможет находить ответы на это множество вопросов?..

— Тэтуцуле, что ты там делаешь? — Митзура уже говорит четко, выговаривает все буквы, слова у нее получаются певучими, мелодичными.

— Рисую птичку…

— А зачем?

— Она будет разговаривать.

— А-как ее зовут?

— Коко.

— А кто его научит разговаривать?

— Я его научу…

Митзура смеется. Тэтуцу научил разговаривать ее, учит разговаривать братика, а сейчас будет учить птичку говорить. Как интересно!

Аргези хорошо в мире наивных вопросов дочери, и стоит ей только подойти, как он уже забывает обо всем. Интересно, о чем она еще спросит?

— Тэтуцуле, все люди спят?

— Спят.

— А почему?

— Если они не будут спать, тогда не будут расти, так и останутся маленькими.

— А ты почему вырос большой?

— Как почему?

— Ты не спишь, а вырос.

Тэтуцу действительно не спит. Митзура не видела его еще никогда спящим. Вечером они с Мэйкуцей укладывают детей спать. Потом Тэтуцу уходит в свою комнату и все пишет, пишет и рисует. Это у него называется работать. Утром он уже одет; если не выходит гулять с детьми, тоже садится и работает.

Рисунок попугая Коко Аргези закончил ночью. Этот попугай станет его помощником, главным литературным героем, бойцом, критиком, поэтом. Аргези наделит его разумом, и Коко долгое время будет доставать из ящичка свои знаменитые записки.

— Что это ты задумал, родной? — интересуется Параскива, заметив, что муж разложил по всему полу большие, многостраничные газеты «Универсул» и «Адевэрул» и примеривает то к одной, то к другой по-разному сложенный лист бумаги.

— Хочу подогнать газету к бедным карманам, родная…

— Какую газету?

— Свою, вот эту… Чтобы стоила гроши и помещалась в кармане… Испещренный умными буквами клочок бумаги, понимаешь?

— Такая маленькая газета?! Над тобой же смеяться будут!

— Пусть посмеются немного…

«Записки попугая» назовет Аргези новую, необычную, малоформатную и общедоступную газету. Это «самый маленький листок со времен Гутенберга. Подобная газета не встречается даже в царстве муравьев», — шутливо замечает Аргези. Четыре страницы всего, на первой странице крупными буквами написано: «Bilete de papagal» — «Записки попугая», указаны номер, дата, цена и директор. Над ящичком с аккуратно сложенными записками устроился Коко. Он держит в клюве конвертик с запиской. Так выглядела первая страница вышедшего в четверг, 2 февраля 1928 года первого номера «Записок попугая».

С первого же номера стало ясно общедемократическое направление газеты.

«Кричал в лицо мне поток могучий, упрям и зол: «Ступай за мною…» А я остался, я не пошел».

Аргези не пошел за «могучим и злым» потоком, он остался, чтобы идти ему навстречу, бороться с ним. Он директор «Записок попугая», он автор, он наборщик, он крутильщик, он относит отпечатанный тираж на почту. Но директор понимает, что борьба в одиночку трудна и пользу она приносит малую. И поэтому он собирает вокруг Коко молодые талантливые силы румынской литературы. В условиях, когда, по словам Аргези, преобладало вялое, часто бессодержательное, приспособленческое письмо, а многие литераторы использовали литературу как пьедестал для достижения своих политических целей, своими «Записками попугая» Аргези бросает вызов бездарности и безразличию в литературе. Это находит поддержку со стороны крупных, именитых писателей. В первых номерах газеты выступают Михаил Садовяну, Георге Топырчану, Отилия Казимир, Гала Галактион. Один из самых ярких румынских публицистов, Феликс Адерка, становится первым помощником Аргези по выпуску «Записок попугая». Аргези заявляет, что он предоставляет страницы газеты молодым талантам, лишенным возможности печататься на страницах буржуазных газет и издаваться. Он подчеркивает, что ставит перед собой цель поддержать молодые таланты и ставит эту задачу «выше узких, сиюминутных интересов».

Редакция помещалась в квартире Аргези на бульваре Елизаветы и стала своеобразным ульем, куда каждая пчела-сотрудник приносила нектар только самого высокого качества. Вокруг небольшого на вид четырехстраничного листка собираются самые талантливые силы творческой молодежи, и Аргези как дирижер оркестра, состоящего только из солистов — победителей трудных конкурсов, становится не учителем, а старшим товарищем. Материалы, написанные сотрудниками, подвергаются глубокому анализу и испытанию «при максимально допустимой температуре». В творческой лаборатории «Записок попугая» поднялись широко известные писатели Джео Богза, Михай Бенюк, Раду Боуряну, Эмил Ботта, Вирджил Георгиу, Ион Бибери, Еуджен Жебеляну, Константин Нисипяну и многие другие. Для всех этих писателей характерна четкая гражданская позиция, отсутствие каких-либо узконационалистических отклонений, борьба за лучшую жизнь для подавляющего населения страны — для рабочих и крестьян. Не случайно с первых же номеров на страницах «Записок попугая» появляются материалы, из которых видны симпатии коллектива редакции к борцам-коммунистам, вожакам рабочего класса Румынии. «Записка», подписанная Отилией Казимир и опубликованная в четвертом номере, называется «Михай Бужор». Это имя одного из замечательных румынских коммунистов.

«Перед моими глазами стоит приземистый, древний, ветхий домик в самом бедном квартале города Яссы. Маленькие темные комнаты, где пахло старыми вещами, оставшимися от дедов. Там жила тихая и трудолюбивая девушка. Звали ее Ксенией, и была она сестрой… Михая Бужора. Работала от зари до зари, и у нее все время были воспаленные глаза то ли от усталости, то ли от слез. При слабом свете керосиновой лампы Ксения вышивала нежнейшие цветы на рубахах, юбках, скатертях, занавесках — все для других. Сидя у окна ее комнаты, я замечала иногда подкрадывающуюся тень: человек невысокого роста, очень бледный, с черной бородой. Это был «опасный человек». Как только замечала его Ксения, она вздрагивала и тут же откладывала работу:

— Прости меня, пришел Михай. Пойду спрошу, может быть, ему что-нибудь надо…

Однажды говорит мне:

— Знаешь, нас выселяют. Куда поедем, не знаю…»И не обо мне речь — что будет делать бедный мой брат. Он как ребенок, только о других и заботится… — Она достала из-под подушки старую, поношенную мужскую рубаху. — Прости меня, мне нужно залатать вот это для Михая….

Прошло много лет с тех пор. Я не знаю, что случилось с Ксенией. Но на днях прочитала в газете заметку о томящемся в больнице тяжело больном человеке Михае Бужоре и вспомнила, как она прятала под подушку от чужого глаза поношенную рубашку брата, и в моих ушах зазвучали ее слова: «Он как ребенок, только о других и заботится…»

Основные записки Коко пишет сам редактор. Он твердо держит газету в своих руках и затрагивает в хлестких, полных сарказма и остроты коротких произведениях все стороны жизни румынского общества. Свои выступления в «Записках попугая» он называет «таблетами». Это новый. жанр, которому в румынской литературе проложил дорогу Тудор Аргези. Его таблеты периода тридцатых годов — это своеобразная попытка лечить общество от его тяжелых недугов, откликаться на некоторые философские и социальные теории своего времени. Выше мы говорили о том, что книга «Подогнанные слова» подверглась резким нападкам на страницах газеты профессора- философии Рэдулеску-Мотру. В своей газете «Европейская идея» этот профессор разрабатывал теорию «энергетического персонализма», пытаясь доказать, что все проблемы румынского общества сможет разрешить некая сильная личность, отрекшаяся от своих интересов, жертвующая собой во имя нации. Философия «энергетического персонализма» не была беспочвенной утопией размечтавшегося ученого. Она имела глубокие социальные корни. Рэдулеску-Мотру в своих печатных и устных выступлениях не раз прибегал к давним источникам для того, чтобы обосновать необходимость появления сильной личности, своеобразного спасителя нации от всех бед. В этом отношении чрезвычайно интересна приводимая Рэдулеску-Мотру заключительная часть статьи И.-К. Брэтиану «Национальность», опубликованная в брюссельской газете «Румынская республика» еще в 1853 году.

«Человек, — писал он, — получает первые уроки морали от матери, от отца — первые лучи мудрости, коммуна[34] учит его любить себе подобных. Затем его подхватывает на крыльях родина и открывает перед ним горизонты, о которых он даже во сне не мечтал. Родина дает ему чувствовать, что в его груди бьются сердца миллионов, вооружает его пониманием братства и солидарности, готовностью жертвовать собой, она посвящает его в гражданина. В среде нации круг его братьев увеличивается, и он чувствует себя сильнее Самсона, жизнь для него становится гармонией, все растет, все раздвигается, все плывет на необъятных морских просторах…»

А что тут неправильного? — спросит иной читатель. Разве нехорошо получать первые уроки морали от матери или первые лучи мудрости от отца? Разве плохо, когда родина дает тебе чувствовать, что в твоей груди бьются сердца миллионов?

Но посмотрим, для чего понадобилось ученому жонглирование этими совершенно правильными понятиями. Не имея собственных положительных ценностей и не желая выдавать истинные практические цели своих теорий, идеологи буржуазии, как и теоретики рвавшегося к власти фашизма, спекулировали сложившимися веками понятиями, приспосабливали их к своим целям, в корне враждебным именно тем, которые они брали на вооружение в извращенном виде, борцами за которые провозглашали себя.

Буржуазный идеолог доказывает, что лишь Джинта[35] способна научить человека «всеобщим законам жизни», приобщить «к великим личностям» и, главное, «позволяет ему наконец добраться до самого бога с полной уверенностью в своем бессмертии». А раз с нами бог (чего не дано ни одной из других наций), значит, нам все позволено во имя нации.

Эти рассуждения, являющиеся, по выражению самого профессора Рэдулеску-Мотру, «явной имитацией немецкого расизма», имели довольно широкое хождение на страницах журналов, газет и других публикаций.

Итак, энергетический персонализм, возвышение сильной личности до самого бога «с полной уверенностью в своем бессмертии».

А как смотрит на это Коко?

Он называет вещи своими именами, предупреждает общественность страны об опасности надвигающейся диктатуры. Очередная записка Коко носит название «Господин Констант».

«Мое имя: господин Констант… адвокат. Выделяться из общего ряда — мое наивысшее стремление. Люблю манерность, высокий стиль. Мне, наверное, суждено было родиться англичанином, эдаким денди в белых перчатках, верхом на шикарной лошади с развевающейся гривой и коротко подстриженным хвостом. Мне бы подошел монокль, упругий цилиндр и хлыст для пеших и верховых прогулок. Я бы мог устроить шумные охоты на оленя, а следом за мной шли бы лакеи в красных жилетах и собаки, а там вдали, над моим обширным, окутанным туманом лесопарком, плыли бы медные звуки завитых труб охотничьих фанфар. Моей женой могла бы стать шикарная леди, а моей собакой эластичный пинчер. II даже свиноматки моих ферм могли бы воспользоваться высшими благами, которых никогда не удостаивалась их йоркширская порода.

В нашей стране моя способность выделяться раздражает и бесит — ясно, зависть…

— Брось заниматься ерундой, моншер Костяке[36]…

Единственный город, в котором я хорошо себя чувствовал бы, — это Париж, там я получил свой диплом. Сказал и подумал, что все же мое настоящее место — это столица Британской империи. Но по сравнению с Бухарестом и Долгопольем, где я появился на свет, Париж все-таки величественней и прекрасней. Представьте себе великую столицу на набережной Сены, Лувр, а по Лувру разгуливаю я. Каково?.. Какие там люди! Какая страна! И какие женщины! И какая у нас трагедия!..»

Аргези срывал маски «патриотизма», защиты «национальных интересов», что называется, раздевал идеологов «Великой Румынии» и разоблачал их истинные буржуазно-космополитические интересы и пристрастия, чуждые подлинным проблемам нации, народа. И не только чуждые, но и прямо враждебные.

«Мои политические убеждения — самые современные, — продолжает самораздевание господин Констант. — Верю в империю! Мне нечего делать с республикой. Мне необходима революция аристократов и установление диктатуры, которую я осуществил бы в самом высоком стиле. В моем лице в Долгополье родился великий диктатор — господин Констант! Мне понадобится для излечения народа и страны от всех болезней всего два года и один телефонный аппарат. Первые распоряжения, которые будут вывешены на стенах Столицы, мною уже отредактированы.

— Народу запрещается выходить на улицы для того, чтобы дать ему возможность использовать свое свободное время дома.

— Воскресенье переносится с конца недели на начало, а четверг из середины недели исключается.

— Впредь все обязаны писать только левой рукой, а моим помощникам надлежит изучить влияние этой меры на моральное состояние всего общества.

Мои политические взгляды были обнародованы в достопамятной лекции, в которой я доказал необходимость установления диктаторской империи. Ясно, что многие слушатели по праву были глубоко взволнованы и призадумались. И с тех пор, когда прохожу по улице, меня хлещет по ушам следующий диалог:

— Смотри, слушай, вот это мосье Костаке.

— Пошел он…

Когда я стану диктатором, подобные диалоги повлекут за собой лишение головы путем отсечения».

За двенадцать лет до установления фашистской диктатуры в Румынии в «Записках попугая» нарисован отвратительнейший образ будущего «руководителя» румынской нации Иона Антонеску.

Кличкой «господин Констант» или «мосье Костаке» подымали на смех любого претендента на пост диктатора, будь это в городе или деревне. Но, как скажет потом Аргези, это был смех отвращения, издевательства, а не активного сопротивления приходу к власти подобного «Константа». Выход на политическую арену Антонеску и его клики стал печальной реальностью.

В другой таблете Коко-лектор рисует неутешительную картину румынского общества тридцатых годов.

«Мы больны, — говорит Коко, — наша болезнь достигла уже той степени, когда медицина бессильна и не в состоянии помочь ничем. Спасение принесут непредвиденные и не поддающиеся расшифровке события. Мы те, которые стремимся к выздоровлению больного и способствуем этому. (Разрядка моя. — Ф. В.). Но мы почти беспомощны, потому что, до чего ни дотронешься, обнаруживаешь или нарыв, или гангрену. Вывод неутешителен — мы тяжело больны, и болезнь прогрессирует с фатальной неизбежностью. А виновные в том, что страна доведена до такой серьезной болезни, не проявляют никакого беспокойства об ее исцелении. Их, этих виновных, примерно одна тысяча. И удивительное дело — все их старания направлены совершенно к противоположному — они пытаются убедить и себя и нас в том, что мы совершенно здоровы. В то время когда наша ткань медленно, но верно гниет заживо, они болтают о том, что организм жизнеспособен. Порой они трезвеют и до них доходит истинное положение вещей, и тогда их оптимизм обретает агрессивный, опасный характер. Они пытаются вырвать чувство нашей великой боли с корнем и защищаются с жестоким остервенением, затем переходят в наступление с намерением сокрушить нас, понимающих, что мелкие примочки не остановят бурно развивающуюся болезнь страны. Они в панике и в то же время не отказываются от мысли стать хозяевами не только текущего момента, но и всего будущего…

Перед нами одна-единственная задача, — продолжает Коко, — показывать ежечасно и ежедневно эволюцию нашей жизни, ничего не фальсифицируя.

Интеллигенция никогда не сможет одна выполнить почетную задачу глубокого изучения и анализа состояния общества путем критики его недостатков и очищения его… Миссия очищения и морального возрождения общества — удел работников физического труда. Они свободны от колебаний, от чрезмерного сюсюканья вокруг да около так называемых национальных традиций, от чувства всепрощения и от всех двусмысленностей, разлагающих четкие контуры конкретных идей и превращающих эти идеи в бильярдные шары и мячи для жонглирования».

Аргези анализирует разные стороны жизни страны, дает свои объяснения многим социальным и культурным явлениям. Вот как метко характеризует он ту часть интеллигенции, для которой общественные заботы, боль и страдания народа весьма далеки и чужды.

«Интеллигент, как правило, сельского происхождения. Чтобы пройти путь от постолов до лакированных ботинок, ему нужен покровитель, а вознаграждение покровителю — полная и безропотная зависимость. Лакированный ботинок, шелковый носок, галстук с булавкой и жемчужной горошиной, а затем — пост, автомобиль, квартира, а дальше и собственный особняк в столице. Не исключены зарубежные поездки, выгодная женитьба со всеми вытекающими отсюда последствиями. Это идеал вырвавшегося из берлоги обывателя. Он не жалеет о том, что оставил в родном селе буренку и лошадку, уже сторонится работы на глине и черноземе, ему претит навоз скотного двора, пугает темнота села, тошнит от дождя, слякоти, непогоды и всей нищенской жизни села. В тот день, когда подобный интеллигент почувствует запах духов от поднесенного к носу платочка, стремящаяся к преобразованию мира армия потеряла еще одного будущего бойца… От личностей подобного рода чего нам ожидать?»

В «Записках попугая» Аргези и его друзья часто знакомят читателей с крупнейшими представителями человеческой культуры. В доступной, лаконичной и в то же время интересной форме идет рассказ о Жан-Жаке Руссо, о Толстом, Достоевском, Бодлере, Ибсене, о крупнейших художниках, музыкантах, ученых. Артезианские таблеты нередко сопровождаются такими же лаконичными рисунками, выполняемыми талантливыми художниками.

После приезда из Швейцарии в 1910 году Аргези часто возвращается мыслью к этой стране, к ее трудолюбивому народу. В 1912 году он стал сочинять послания Жан-Жаку Руссо. Он обращался к нему как к живому. Он писал ему тогда, что весь день и часть ночи «мы с отвращением делаем что-то, транжирим время на чужих дорогах и только к своей настоящей дороге не находим никакого выхода. Это у нас называется деятельностью, и мы довольствуемся тем, что в конечном итоге ничего полезного не делаем. Артисты, писатели, философы и ученые, как мы любим называть себя, страдают от общего безразличия… Слышал ли ты, Жан-Жак, о Караджале? Он умер. То был настоящий писатель, и он был похож на тебя. Сейчас здесь, в Бухаресте, много шума вокруг его имени. Те, из-за которых он покинул страну и умер на чужбине, в Берлине, надевают сейчас маску благодетелей и низвергают потоки красноречия…»

В «Записках попугая» в 1928 году Аргези снова возвращается к памяти Жан-Жака. Многие взгляды Руссо ему близки.

«Доброе утро, мосье Жан Жак. В стопятидесятую годовщину со дня твоей смерти позволь разбудить тебя и воскликнуть: «Вставай! С добрым утром! Как спалось?» Я могу позволить себе такое, добрый мой философ. Мы ведь так давно знакомы, еще задолго до того, как в твоем городе часовщиков была собрана музыкальная машина Лиги Наций. Наши беседы длились лет десять подряд. Ты весь бронзовый, а я в легком пальто. Было холодно и, кроме тысячи птиц, прилетевших на твой остров[37] из северных стран, кроме Белой Горы и редких электрических фонарей, кроме осеннего холодного одиночества озера Леман, никого не было рядом с нами…

Я часто звал тебя тогда — пойдем со мной, господин Жан-Жак, я покажу тебе мою страну, я очень по ней соскучился… Мне снилось, что идем вдвоем по желтеющей ниве, где стебли пшеницы похожи на тростники, а колосья полные, словно жирные воробьи. Мы пробивались через хлеба и ощущали запах горячей земли. Опустились среди поля, и я, распаленный воспоминаниями, стал щедро делиться с тобой миллионом выдуманных и настоящих приключений, напоминать многое из того, что пережил ты и мое скифское племя. Я рассказывал тебе еще и о том, как любят парни и девушки моего края гулять по колосящемуся хлебному полю под высоким, открытым небом. И рассказал я еще тебе тогда, как из чистой, светлой молодой любви под открытым ясным небом рождаются самые красивые дети, называемые в нашем народе детьми цветов…

Что ты делаешь сейчас, господин Жан-Жак? Доброе утро! Как спалось?»

Ничего не проходит мимо пристального взгляда вездесущего Коко. Его интересуют внутренние проблемы страны, положение рабочих, жизнь крестьян, правосудие, правительственное законодательство. «Записки попугая» не раз возвращаются к воспоминаниям о минувшей войне, о преступлениях милитаристов.

«Небольшой бельгийский городок. Осенью 1918, всего за несколько дней до заключения перемирия, сюда пригнали партию французских военнопленных. Немецким конвойным было приказано не допускать никаких контактов пленных с гражданским населением. Пленные были истощены многодневным голоданием и еле держались на ногах. Жители городка каким-то образом узнали об этом, но их строго-настрого предупредили, что осмелившиеся передавать французам продукты и воду будут наказаны со всей жестокостью военного времени.

Пленных загнали за железную ограду, и они печально Смотрели на прохожих. Несколько учеников, только что отпущенных из школы, остановились и с интересом разглядывали французских солдат, которые походили на измученных, умирающих животных. Дети знали, что это пленные французы, что их ведут издалека и что им предстоит еще большой путь, знали они и о приказе не давать этим людям ни корки хлеба, знали, что немецкие солдаты следят за соблюдением этого приказа.

Одна восьмилетняя девочка тоже знала о приходе пленных. Приказ не кормить их был обнародован накануне, и его обсуждали родители. Но она сохранила свой завтрак и, не обратив никакого внимания на крики немецкого солдата, подошла к ограде и отдала сквозь решетку этот завтрак первому протянувшему руку французу. Немецкий солдат прицелился, и девочка в тот же миг упала, сраженная пулей.

Эта дикость конвойного сродни поступку другого немецкого солдата, который, увидев, что какой-то мальчишка целится в него из деревянного пугача, тут же его пристрелил.

Все дикости между собою сродни. Их великое множество. Это было сутью окончившейся десять лет назад четырехлетней войны. В каждом солдате постарались разбудить зверя… А в том далеком бельгийском городке у железной ограды, где совершилось одно из бесчисленных преступлений зверья, стоит сейчас с протянутой рукой бронзовая восьмилетняя девочка. Сегодня ей было бы восемнадцать…»

Коко пристально следит за международными событиями, прилетает на международные конференции, делает свои оригинальные комментарии. Вот как он рассуждал о Пакте Келлога.

«Когда пишутся эти строки, за подковообразным, накрытым красной скатертью столом в зале Курантов министерства иностранных дел Франции подписывается Пакт Келлога… Агрессивная война запрещена. Это преднамеренное преступление, совершаемое во все времена всеми правителями, называвшими себя цезарями, императорами, кайзерами, королями или могучими финансовыми владыками, делалось руками простого народа. Сейчас оно объявлено вне закона.

По мы должны внести некоторые уточнения в статьи этого американского пакта.

В документе не предусматриваются никакие санкции против нации-агрессора и не дается точного определения, когда именно нужно считать, что началась вооруженная агрессия. Не указывается также, по каким признакам отличать агрессию от оборонительной войны».

В другой таблете Коко сообщает о том, как ведут себя американцы в Бухаресте, в Плоешти и в других румынских городах. Где бы ни появлялись сыновья Нового Света, они учиняют дебоши, напиваются как свиньи и ведут войну с официантами, сторожами, поварами и счетными работниками. В Плоешти они устроили настоящий спектакль американской морали: разогнали зрителей в театре, побили всех участников балетного ансамбля, пустив в ход рамы от разбитых окон, зеркала, стулья. В главной гостинице столицы «Атене-палас» группа взбесившихся от алкоголя американцев избила до полусмерти прислугу гостиницы.

«Приезжайте к нам, господа американцы, — заключает Коко, — когда устанут от работы ваши кулаки, хватайте дубинки, пистолеты и карабины. Мы все перенесем— ведь какая честь получить по морде удар американского кулака! Мы телеграфно поздравим вашего Президента и Белый дом с геройскими поступками потомков дядюшки Сэма…»

И снова стихи:

«Моя душа — мой старый пес покорный, и часто, цепь бряцающую сняв, я волоку его из будки черной к одной из самых сумрачных канав, чтоб утопить его во тьме суровой, где все мои начала и основы. Но пес, привыкший к тягостной неволе, торопится обратно в свой закут. Он видит хлыст, он помнит чувство боли, он знает, как удары спину жгут. И пес рычит, страшась расправы новой… У нас одни и раны и оковы… Но ты одно запомни, пес постылый: пусть суждено мне скоро умереть — ты не уйдешь, и даже из могилы тебя везде моя настигнет плеть».

Не давать душе покоя, держать ее в постоянном напряжении. Вот еще один незыблемый принцип отношения Аргези к художественному творчеству.

На страницах «Записок попугая» Тудор Аргези печатает отдельные главы из будущей своей «Книги игрушек». Главными героями этой удивительной книги для детей и взрослых становятся его дети Митзура и Баруцу. Он умело использует воспоминания своего безрадостного детства, свои парижские и женевские впечатления. Но главная территория — это Мэрцишор. Записки Коко о проделках Митзуры и Баруцу читаются и сейчас, пятьдесят лет спустя после их опубликования, с тем же интересом, они о вечном детстве, о том, как радуются и страдают дети и родители.

«Митзура большая, а Баруцу маленький. Мицу исполнилось четыре года, а ее брату — три.

— Правой ручкой, правой ручкой! — говорит Мэйкуца. — Сказала же — держи вилку правой рукой!

Почему же столько препятствий между тарелкой и ртом голодного ребенка? Скатерть, которую нельзя пачкать, белое полотенце, тарелки, кружки, стаканы, ложечки, большая ложка и ко всему еще и эта вилка. Зачем?

Вся еда была бы очень вкусной, если бы не столько правил, о которых напоминают на каждом шагу. И вообще без этих правил можно было бы жить с утра до самой ночи. Но ничего нельзя. Нельзя пачкать стены кончиком красного или хотя бы синего карандаша. Нельзя царапать двери граблями. Нельзя таскать землю в ведерке, перемешивать ее с водой и делать куличи посреди комнаты прямо на паркете. Нельзя бросать камешки в лампу. Нельзя резать ножницами диван. Нельзя рвать книги и выливать чернила из чернильницы Тэтуцу. Нельзя пудриться и краситься красками Мэйкуцы и нельзя пачкаться углем и делать облака из золы. Нельзя звонить весь день в колокольчик и нельзя ложиться неумытым и пачкать своей грязной мордашкой белую подушку, на которой Мэйкуца вышила ромашку и бабочку. Баруцу возмущает не только все это. Раз его умывают вечером и он уже чистый, так зачем же нужно умываться еще и утром? Вы же знаете, сколько неприятностей приносит это умывание; теплая вода, потом холодная. Мыло. Уши. Нос. Дуй раз, потом еще раз, еще немного. И так всегда».

Баруцу это все не устраивает, и он начинает капризничать. И тогда Тэтуцу…

Ну и хитер же этот Тэтуцу! Он начинает рассказывать сыну всякие сказки. И не про Фэт-Фрумоса и семиглавых чудовищ, а про картошку или про сливу, он знает сказки про жуков и про козлят из Мэрцишора, а потом умеет рассказывать про все цветочки и растения. Но Баруцу умеет задавать такие вопросы, что Тэтуцу должен думать целые дни, пока ответит. Вот, например, про это: как сделала Мэйкуца Митзуру?

Оказывается все, что находится в их доме, сделала Мама. Вначале была Мама. И вокруг нее ничего не было, кроме дома и огорода. Не было уток, кошек тоже не было, не было поросенка и не было игрушек, не было кур, и ни одной собачки тоже не было — все сделала Мама, которая и сейчас все делает своими руками. И поэтому Мицу целует их все время.

На рождество, когда Мама делала пирог вместе с Мицу, потому что Мицу очень хорошая хозяйка — она выбирает изюм из теста и не успевает запихивать его в рот, — Мама рассказала ей, как она ее сделала четыре года назад, тоже в такой день, на рождество… Мицу Мама сделала из теста с орехами, а Тэтуцу она сделала из теста с маком, и поэтому у него есть и усы. А для Мицу она взяла кулек муки, кружку молока, пять взбитых яичных белков и пять желтков, и все это хорошенько перемешала и перемесила. Потом она добавила немного ванили, а еще потом взяла белое сито и просеяла над тестом много-много сахарного песка. Когда тесто подошло, Мама выбрала его из корыта и выложила на широкой, посыпанной мукою доске. Опа мяла это пухлое тесто, нащупала там ножки, вытянула их оттуда, а потом и ручки нашла, и пальчики, приделала к ним ногти и говорила какую-то молитву, чтобы все получилось хорошо и не ломалось. Мама хотела, чтобы ее дочка была быстроногой и стройной, потому она сделала ей ножки тоненькими, а на бока не стала лепить много теста. По середине животика она надавила ногтем, чтобы пуп получился как закрытый глаз, а рядом тремя черными изюминками сделала три родинки для того, чтобы, не дай бог, не потерялась дочка или чтобы не украла ее Святая Святых, которая ходит и собирает красивых девочек для своего далекого монастыря, что стоит среди далеких и плешивых каменных гор.

Очень трудно было сделать Митзуре глаза. Для них Мама взяла вначале две горошины перца, потом две маслины, а потом еще две миндалины. Но ничего не подошло, ничего не блестело и не сверкало молниями, как хотелось Маме. И тогда Мама бросила в ступу свои сережки и кольцо, раздробила их тяжелым пестиком, перемешала с каменным жиром, и у дочери появился сегодняшний взгляд — глаза как черный алмаз, освещенный внутренней звездой.

Ну вот наконец она посадила дочку в печь для хлеба и достала ее оттуда как ты ее видишь — тоненькую, легонькую и красивую. Но в печи произошло что-то непредвиденное: подкралась по дымоходу к тому тесту душа. И эта неизвестно из какого мира прилетевшая душа знает многое такое, что незнакомо Маме.

— А как сделала Мама Тэтуцу?

— Ну, это уж совсем другое дело. Мама была очень бедной, у нее не было денег, чтобы купить хорошей муки, сахара, ванили и яиц. Она раздобыла откуда-то целый мешок отрубей кукурузной муки и израсходовала его целиком на Тэтуцу. И из громадной мамалыги получился вот такой Тэтуцу…»

В мире взаимоотношений родителей и детей Аргези замечает самые различные оттенки добрым, все подмечающим взглядом. Он то восхищается детьми, то включается в их игру, то весьма осторожно обращает внимание на то, какой нагрузке подвергается хрупкий детский организм хотя бы на протяжении одного дня. Аргези не морализирует, не читает нотаций, не учит. Он просто почти стенографически записывает нам происходящее. Выводы может делать каждый по своему усмотрению.

Итак, Коко ведет стенограмму.

«За столом. Не держи ложку левой рукой. Смотри внимательно, как ешь, не капай на полотенце. Не знаю, что и поделать, — эти дети пачкают по пять пар белья на день. Вот тебе и пожалуйста — не говорила я, что накапаешь? Держи руку выше, а то угодишь локтем в подливку. Не надо делать нору в хлебе как мыши, мякоть едят вместе с коркой. Остановись! Высморкай нос! Опять потерял платочек…

На прогулке. Вы уже совсем замучили меня. Где угораздило запачкать платьице? Когда? Не говорила ли я — сидите на одном месте! Какую стенку протерла? А у тебя уже штанишки расстегнулись? Какой срам! Дай подыму чулочки. Разве так надевают чулки? Боже мой! И пуговицу потерял? Дайте руки, мы перейдем дорогу…

Нет, это не для вас. Оставьте собачку в покое, запачкает вас своими грязными лапами. Иди домой, милая собачка. Видите, собачка умнее вас. Она поняла и ушла…

Если будете слушаться и вести себя хорошо, пойдем сейчас домой, и я вам расскажу сказку, знаете, эту про медведя и про ежа.

Дома. Сперва умойтесь. Потом сними с них одежду и надень ночные рубашки. Пусти воду. Сделай воду тепленькой. Как, снова скандал? Без этого нельзя? Кто же чумазым ест и таким же ложится спать? Без мыла? Почему? С мылом и теплой водой. Не плачь, а то вырастешь некрасивой. Я сегодня видела мышку, она такая же грязная, как ты. Успокойся уж!.. А подушки почему валяются на полу? Спать сию же минуту!»

Аргези наблюдает за детьми, помогает Параскиве воспитывать их.

В каждом выпуске «Записок попугая» обсуждаются и проблемы внутренней политической жизни страны. Коко сообщает новости из мира «забот всемогущих правителей» о народном благе. И поскольку правительства менялись часто, эти заботы занимали не только светлые головы правителей, но и находившихся на время в оппозиции министров. Будущие министры тщательно следили за промахами правящих и громогласно вещали о благах, ожидающих народ в случае, если он, народ, выберет их своими представителями. И прежде всего будущие благодетели готовят, естественно, новые законы. Вот как рассуждает по этому поводу Коко.

«Когда меняется правительство, ко дворцу резиденции совета министров движется большая арба. На ней — огромный шкаф с новыми законами. Будущего министра занимает одна забота — какие еще нужны законы родной стране?

В государстве имеются леса — издадим закон о лесах. Текут реки — необходим закон о реках. Добывается нефть — давай народу закон о нефти. Проложены железные дороги — где закон о железных дорогах? Есть просеки. А по какому закону они существуют? Все материальные блага должны обладать своим законом. И наконец, налоги. Закон о налогах должен состоять из многих рубрик и статей. Разложенные по полочкам суммы должны быть небольшими, зато их общий итог не может быть меньше существующей суммы налогов, он должен ее превышать. Иначе за счет чего содержать тех, кто пишет законы?

Если придавать значение всем изданным законам, — подчеркивает Коко, — что, к счастью, не случается, то нужно было бы организовать громадный исследовательский институт. Ему понадобились бы годы для того, чтобы разобраться в огромном количестве изданных, вносящих путаницу и противоречащих друг другу законов, количество которых измеряется уже не томами, а тоннами. Бог три тысячи лет управляет целым миром при помощи десяти заповедей, а правительству, находящемуся у власти шесть месяцев, необходимо сто тысяч законов и миллионы статей. Но самое любопытное — фантазия любого идиота при помощи большинства голосов становится законом. Бред ничтожества в руках жандармерии и административных органов обретает силу священного писания. Не ругай закон, потому что оскорбляешь принципы и сопротивляешься богу, создавшему все на земле, в том числе и идиота».

Представим себе 1928 год. В Румынии свирепствует цензура, уже несколько лет запрещена компартия, малейшее неповиновение достаточно для того, чтобы человека объявили большевиком и лишили свободы. Словом «большевики» пугали детей, за подозрение в симпатии к России и всему русскому хватали и сажали в тюрьмы. И тем не менее попугай Коко продолжал вести свой неравный ежедневный бой. «Записки попугая» выходят регулярно каждый день, без выходных. Тудор Аргези не знает отдыха. В его квартиру на бульваре Елизаветы приходят ежедневно письма со всех концов страны, люди жалуются, просят о помощи, присылают свои первые литературные опыты. Аргези читает тысячи писем, пишет тысячи ответов. Параскива помогает ему во всем. Они работают как окрыленные, Коко стал одушевленным, родным, членом их семьи. Аргези и сотрудников редакции радуют вести, что во многих городах страны появляются свои «Записки попугая», своеобразные филиалы главной, бухарестской редакции Коко. Аргези дает консультации, советы, направляет работу этих периферийных редакций. Для подписчиков «Записок попугая» посылаются специально приготовленные кассеты на сто номеров, чтобы можно было сложить «Записки» и сохранить как книги. Самая маленькая и дешевая газета становится и самой дешевой книгой.

На страницах «Записок» часто появляются рискованные материалы, они вызывают гнев власть имущих, но Аргези дает им должный отпор, доказывает, что Коко действует в пределах существующего законодательства. Аргези не скрывает своих симпатий к России, к русской культуре, к русским людям. Одна записка озаглавлена «Иван».

«Смотрел я на тебя, Иван, как на доброго, наивного, правоверного христианина. Вопреки мнению тех, которые видят в вас, русских, беспробудных пьяниц и утверждают, что водка — это составная часть вашей жизни, ты доказал обратное… На той окраине, где ты жил… твое слово вызывало уважение и на тебя смотрели как на особого, излучающего свет человека. Стал уважать тебя даже сам Нае, хозяин корчмы, который поначалу сердился, что ты отговариваешь его клиентов от рюмки. Твоя доброта, твое простое человеческое поведение заставляли любителей громких скандалов вести себя тише; окровавленных черепов, поножовщины, разбитых столов и витрин становилось меньше. Когда же под твоими узловатыми, огрубевшими пальцами… вздрагивали струны балалайки, происходило чудо — корчму затопляли таинственные звоны далекой русской степи. Тебя любили, Иван, и восхищались тобой. Все чувствовали себя в долгу перед тобой, Иван, но им не было чем отплатить тебе. Они дарили тебе лишь свою любовь и уважение. Даже самый ограниченный посетитель корчмы Нае в глубине души понимал, что ты сама доброта… Встречали тебя с радостью и по-братски протягивали руки:

— Норок, Иван! Сыграй нам что-нибудь русское…

— Хорошо.

Но однажды, Иван, злой дух проник в заведение корчмаря Нае. Группа полицаев неожиданно окружила тот домик. Они держали в руках вороненые пистолеты как в гангстерском фильме, закрыли все выходы и потребовали от клиентов удостоверения личности. Один из полицаев заметил твою балалайку и заорал во все горло:

— Вот большевик! Хватайте его!

Они надели на тебя наручники. Ты опустил глаза и, окруженный стволами пистолетов, шагнул в ночь…

Как жалко, Иван! Ты был таким порядочным человеком и, может быть, даже не замечал, что твое появление в корчме Нае было настоящим событием, ты поселил в огрубевших от стольких бед и страданий сердцах надежды, слабый луч грядущего рассвета…»

У Аргези еще нет представления о русских, включившихся в борьбу за переустройство старой России. С новым, советским человеком он встретится только после освобождения Румынии от фашистского ига.

1928 год. Весь мир празднует столетие со дня рождения Льва Николаевича Толстого. В «Записках попугая» публикуются не только яркие статьи, в которых Аргези и его товарищи пытаются как можно, глубже и в то же время понятнее для широкого круга читателей дать образ Толстого, показать его значение для всемирной культуры. Аргези объясняет появление титанической личности Толстого титаническим образом России, русского народа. Он рисует для своей газеты портрет Толстого, вспоминает давние, юношеские споры с его книгой «Что такое искусство?», замечает, что личность яснополянского гения будет господствовать над веками. «Его литературная работа, его литература подобна выданным на-гора ценностям из самых отдаленных глубин трудом гиганта, пробивающим себе дорогу к неизведанным недрам земли. После такой изнурительной, нечеловеческой работы яснополянский старец вскинул на спину котомку и, опираясь на посох, пустился в путь. Он не умер. Он улегся от усталости на твердой земле своей и заснул между Иисусом Христом и Жан-Жаком Руссо…»

Одновременно с изданием «Записок попугая» Тудор Аргези продолжает работать над переводами из русской литературы. Он готовит новое издание «Записок из мертвого дома» Достоевского, пишет несколько статей о нем, переводит «Молох» Куприна, рассказы Салтыкова-Щедрина, готовится к переводу «Мертвых душ» Гоголя и к давно задуманному переводу всех басен Крылова. Параллельно он работает над переводом полного собрания сочинений Мольера. Выходит второе издание «Подогнанных слов», готовятся к выходу новые книги его прозы.

Творчество Тудора Аргези, как и всех великих поэтов, не ограничивается только поэзией. Его книга «Деревянные иконы, или Воспоминания иеродиакона Иосифа» (1929 г.) — сборник антиклерикальных выступлений и впечатлений писателя о годах, проведенных в монастыре Черника и среди окружения митрополита Иосифа Георгиана. Позже Аргези говорил, что это писалось «в эпоху, когда раздавался звон барабанов фальшивого политического православия, выразителями которого являлись два-три авантюриста с не принадлежащим им крестом и с гнилушками за пазухой». Вторая книга — «Черные ворота» (1930 г.) содержит все, что пережил Аргези в тюрьме «Вэкэрешть». Ее отличает глубокое проникновение в психологию узников и карателей румынской тюрьмы. Аргези и здесь обличает капитализм.

В 1933 году выходит третья книга прозы Аргези «Таблеты из страны Кути». Страна Кути — выдуманная, фантастическая страна, населенная свифтовскими героями. Но каждый узнает в ней современную Аргези Румынию, с политиканством и демагогией ее руководителей, нищетой и бесправием народных масс. Автор с пристальностью археолога углубляется в исследование всех социальных слоев. Смотрите, судите и ужасайтесь!

Появившиеся один за другим романы «Глаза божьей матери», «Кладбище благовещения» и «Лина» — произведения многоплановые. «Глаза божьей матери» — поэма в прозе. Главная ее тема — беззаветная, самоотверженная любовь матери к сыну, конфликт личности и общества. «Кладбище благовещения» — место действия второго романа. Те же проблемы социальной неустроенности волнуют писателя. Выход ему видится в страшном суде, когда даже мертвые станут из могил и будут судить строй, в котором единственный путь к спасению — кладбище.

Аргези находит время, чтобы создать и книгу литературных кроссвордов. И после «Подогнанных слов» называет свое новое произведение «Слова подогнанные и перекрещенные». Зная слабость румына ко всякого рода играм, он сочиняет своеобразную игру для ознакомления широкого читателя с современной литературной жизнью.

Когда же он успевает столько делать? Где тайна его невиданной работоспособности?

Баруцу снова долго не засыпал и донимал мать вопросами: «А почему Тэтуцу все время пишет? Он что, сочиняет слова?» Про слова сын спрашивал впервые. И Параскива решила рассказать об этом мужу. Правда, и она призадумалась — Тэтуцу на самом деле сочиняет беспрерывно слова. Может быть, неправильно будет говорить «сочиняет», слова, из которых он складывает свои стихи, свои рассказы, существуют, они ведь не выдуманы им, но почему же тогда не все могут складывать слова так, как он? Как это происходит и почему?

Параскива тихо вошла, поставила на край стола чашечку крепкого кофе и, когда Аргези поднял глаза, рассказала ему о разговоре с Баруцу, задала свои собственные вопросы о словах.

Аргези отвлекся от недописанной страницы и стал рассуждать вслух о языке, о словах и их предназначении.

— Бесконечные тайны и чудеса затворены внутри каждого из нас. Верховная тайна — это слово. Чье оно? Человека ли? Природы ли? Не является ли слово одного происхождения с водами, с растениями, с ископаемыми, например? Я думаю, что слово наследуется так же, как биение сердца и как кровь. Каждому предмету, каждому действию, каждому явлению, существующему или изображаемому, соответствует слово. Любая идея становится действием, если она выражена в словах.

Он, как это бывало часто, позабыл, что Параскива тут, рядом, он просто рассуждал вслух, затем стал записывать в тетрадь свои мысли, потом, снова обращаясь к жене, принялся читать ей.

«Слово может стать самостоятельной силой, оно, подобно неустанному решету времени, просеивает мир и его душу. Это «просеивание» слов родило литературу и красноречие. Одно слово ничтожно, другое в состоянии разрушить громадную гору. Ни одно ремесло, милая моя жена, не может быть красивее, богаче, болезненнее и нежнее, чем проклятое и счастливое ремесло составителя слов. Оно одинаково становится необузданной страстью и посредственности и гения. И когда ты его, это занятие, начинаешь ненавидеть, только тогда понимаешь, что любишь его еще больше, прикован к нему. Мастерская — уголок стола, инструмент — ручка и клочок бумаги. Это самое дешевое оборудование на свете. Все сконцентрировано в той невидимой линии, которая должна соединить кончик пера и бумагу. И если это соединение вызовет искру, подобно небесной молнии, и раздастся гром, значит, произошло чудо художественного открытия. И если бы писатели представляли себе по-настоящему, каким богатством обладают они, как оно бьется живой ртутью в тайниках души, то они чувствовали бы себя более удовлетворенными и их литературные открытия внесли бы больше радости и оптимизма в жизнь доброжелательных читателей».

Тудор Аргези отпил глоток кофе и наклонился над листком белой бумаги. Он несколько секунд продержал ручку над неначатой строкой, а потом стал писать мелкими, четкими буквами. Параскиве показалось, что в то мгновение, когда он поставил точку в конце строки, из-под пера вырвалась искра и осветила его лицо.

Он не лег в ту ночь спать, работал до утра. Отвлек его от работы детский голос. Один, потом несколько сразу.

Прислушался.

Маленькие продавцы утренних больших газет сообщали заголовки, повторяли наперебой: «Читайте речь профессора Йорги в парламенте! Читайте речь Николае Йорги в парламенте! Йорга ведет бой с попутаем Аргези!», «Читайте речь Николае Йорги в парламенте!»

Поэт выводит восемь строк одного из своих многочисленных стихотворений-надписей. Сейчас это «Надпись на ноже».

«Отточен он и в ножны вложен. Носи — и грудью чувствуй рукоять. Учись, держа десницу возле ножен, добру и злу достойно отвечать. Будь тверд, как эта сталь в ее оправе. Будь справедлив — и ты всегда поймешь, пред кем ты преклонить колени вправе, пред кем для схватки вырвать верный нож».

Не для себя ли сделал эту надпись Тудор Аргези? Впереди был долгий и нелегкий путь борьбы.

Предстояли еще многие бои художника с жестоким и несправедливым миром.