Творец

Глава 12

— Нина Сергеевна?

Нина отняла смартфон от уха и посмотрела на номер. Номер ей был неизвестен.

— Кто это? — спросила она, с трудом разлепив пересохшие губы.

— Это следователь. Не узнали?

— Борис… Тимофеевич?

— Да.

— Что-то с голосом у вас… Не узнала сразу. Простыли?

— Мы нашли ваших детей, Нина Сергеевна. Срочно приезжайте в районную детскую.

— Что-ОХ! — Нина подпрыгнула. Голова тут же закружилась, в животе забурлилило, но она едва это заметила, — Они?!..

— В порядке. Немного истощены, а у маленькой пневмония, но опасности для жизни нет.

— И… Вася?..

— Василий тоже здесь. Уже дает показания.

Нина прижала трубку к груди, закатила глаза к потолку и чуть не грохнулась в обморок, но удержалась на ногах и зашаркала в опустевшую детскую, где оставался последний её ребенок — Лиза. Та по-прежнему температурила, хоть врач и сказал, что она идёт на поправку.

— А этого… ну… поймали? — шёпотом спросила она.

— Поймали голубчика! — следователь довольно крякнул, — Взяли с поличным!

Нина снова закатила глаза к потолку, но вдруг поперхнулась и несмело спросила:

— И… кто он?

— Что?

— Личность… установили?..

— Вы сейчас серьёзно?

У Нины окаменели челюсти. Значит, все-таки…

— Борис Тимофеевич, я немедленно выезжаю! — сурово произнесла она в трубку, вырвала листок из Юлькиной тетради и, не надеясь на свою дырявую память, записала сначала номер палаты, а потом оторвала этот краешек и быстро нацарапала Лизе записку. Девочка крепко спала, и будить её не хотелось. Более того, не хотелось терять время на объяснения, слезы и объятия. Все это потом, когда семья снова будет в сборе!

Денег на такси не было, но удачно подоспел нужный автобус до автовокзала, и Нина нырнула в его запотевшее, переполненное нутро, прижалась разгоряченным лбом к стеклу и вознесла благодарственную молитву Господу и Борису Тимофеевичу за то, что скоро прижмет своих цыплят к груди!

Двумя днями ранее

— Ты пидор. Слышь? Я тебя сразу выкупил. Пидор!

Сява затравленно наблюдал из своей клетки за перемещениями псевдо-Жеки, как он его мысленно окрестил. Тот никак не реагировал на провокации, из чего юноша уныло заключил, что невольно оказался прав. Чёртов петух! Он надеялся, что тот взбесится, полезет в драку, откроет клетку, и тогда у него, Сявы, будет шанс спасти мелких и, возможно, спастись самому.

Этот упырь приходил каждый день. Приходил не с пустыми руками. Приносил узникам кой-какую еду, которую, как скотине, пропихивал между прутьями решёток, давал воду.

У Сявы сердце кровью обливалось при виде мелких. Они уже почти и не плакали, а лишь тоненько, беспомощно скулили. Первое время, когда они оставались одни, Сява изо всех сил старался их подбодрить, успокоить. Рассказывал придуманные на ходу сказки, травил не всегда приличные анекдоты, но драгоценные ответные улыбки появлялись всё реже. Дети явно угасали. Особенно Маргаритка, из клетки которой в режиме нон-стоп доносились кашель и сухой свист. Тревожные симптомы, против которых Сява был бессилен, а псевдо-Жеке было на них явно наплевать.

Накормив и напоив своих заложников, тот уходил в дальний темный угол, где в нише вроде алькова стояла статуя уродливой демоницы, возвышаясь над фигурками поменьше, которые Сява до поры никак не мог разглядеть. А потом упырь уставил своё святилище заключительными штрихами — бесчисленным множеством свечей, и Сяве всё стало ясно. В сердце закрался могильный холод. У них осталось совсем мало времени. Почти вся коллекция собрана. Осталось дождаться Лизу и маму, а потом…

— Эй, сучок! — завопил он, — Я знаю, что ты задумал! Но, если ты не оторвешься от этой бабы и не принесешь Ритке лекарства, твоя идея провалится!

Псвевдо-Жека, который прежде пропускал любые Сявины слова мимо ушей, вдруг обернулся и уставился на юношу.

— Я не шучу! — в отчаянной надежде крикнул Сява, — Если ей немедленно не начать давать антибиотики, она не протянет и нескольких дней!

— С чего ты взял? — упырь поднялся и подошел к Ритиной клетке, вглядываясь в безостановочно кашляющую девочку.

— А ты сам не видишь?! — взвился Сява — Даже такому бесу, как ты, это должно быть понятно!

— Кажется, она просто спит, — пожал плечами Адам.

— Спит?! — Сява на мгновенье потерял дар речи, — Ты только что с пальмы слез и не можешь отличить здорового ребенка от больного?

Маньяк выглядел немного растерянным, словно в самом деле впервые столкнулся с болезнью. Он подобрал с пола какой-то огрызок арматуры и постучал им по прутьям Ритиной клетки. Ритка никак не отреагировала. Глаза прикрыты, грудь судорожно подёргивается от кашля.

— Она уже два дня не ест. А сегодня и пить перестала, — угрюмо пробормотал Сява, поняв, что ему, наконец, удалось привлечь внимание, — Это… начало конца.

Ему по-прежнему было не по себе от того, как выглядел этот упырь. Сходство с Жекой было полным и ошеломляющим. Особенно после того, как тот состриг свою шевелюру. И если бы не явно чужой — не Жекин — голос, он, наверное, по сей день пребывал в сомнениях — вдруг и правда отчим?

— И… что мне сделать, чтобы… продлить ей жизнь?

Сява стиснул челюсти. Продлить жизнь… не сохранить. Значит, его страшные догадки относительно их близкой участи оказались верными. Он отогнал эти мысли внушительно произнёс:

— Ты должен купить антибиотики! И срочно! А пока ей нужно в тепло… Дай её мне.

Псевдо-Жека усмехнулся и покачал головой.

— Я не буду рыпаться, обещаю! — взмолился Сява, вцепившись в прутья, — Но пока ты не принесешь колёса, я послежу за её состоянием. Дай её мне… и воду. Может, удастся её согреть и напоить…

Упырь несколько секунд не двигался с места, в явных раздумьях собрав губы трубочкой. Потом нехотя вынул связку ключей из кармана, отпер Ритину клетку и довольно небрежно выволок девочку за ногу.

— Отодвинься к стене, — приказал он, снимая замок с Сявиной клетки.

— Некуда отодвигаться! Я тут еле помещаюсь, — беспомощно отозвался тот, и когда маньяк с усмешкой начал просовывать девочку в клетку, вцепился в его рукава и со всей силы дернул на себя. Ритка удачно выпала на Сявину куртку, а упырь со всей дури врезался головой в прутья. Сява увидел, как разошлась его кожа на лбу, оросив Сявино запрокинутое, ощерившееся лицо тёплыми каплями крови. Вот оно!

Он снова дёрнул на себя, но тело противника уже обмякло, и он не нанёс ему ощутимого вреда. Тогда он отпихнул Ритку поглубже и по-крабьи выполз на волю, вцепившись сведенными судорогой пальцами врагу в горло. Тот захрипел и распахнул глаза, с ненавистью уставившись на навалившегося на него юношу. На его окровавленное лицо из Сявиного оскаленного рта капала голодная слюна. Сява, действительно, мечтал вгрызться в это горло. И вгрызся бы, если бы оно не было закрыто его же скрюченными руками.

Вот она! Сладкая месть! Он победоносно завизжал, вспоминая, как месяц назад вот так же лежал на мокрых листьях, беспомощный и душимый жутким Жекиным двойником!

Противник вдруг пришел в себя, но вместо того, чтобы попытаться скинуть с себя юношу, вдруг просунул руку ему в промежность.

«Что этот пи…?», — изумленно подумал Сява, а потом его торжествующий визг оборвался, и он скрючился рядом, выпучив глаза и хватаясь за свои почти раздавленные гениталии.

Где-то за кадром кричали и плакали Мишка с Юлькой, упрашивали упыря «не трогать братика».

Он проиграл…

Псевдо-Жека поднялся и немного, впрочем без особого рвения, потоптался на Сявиных рёбрах, а потом потянул его за шкирку и запихнул обратно в клетку, где Сява, всё еще скрючившись от страшной, всепоглощающей боли в паху, встретился со своим врагом взглядом и прочёл в нем что-то похожее на невольное уважение.

— Я не буду тебя наказывать, — прохрипел тот, потирая горло, — Как соберешь свои яйца, займись подсвинком.

Он закинул в клетку несколько бутылок воды и немного трясущимися руками защелкнул навесной замок.

— Какие лекарства я должен взять? — уже более спокойно спросил он, терпеливо ожидая, когда Сява сможет набрать в легкие достаточно для ответа воздуха.

— Что-нибудь, оканчивающееся на «цин» или «лин», — промямлил, наконец, юноша, — спроси в аптеке. Для ребёнка. Ей год и восемь… или семь… Пусть скажут дозировку. Пневмония, скажи…

Лизу разбудил настойчивый звонок в дверь, и она некоторое время не могла понять, почему мама не подойдёт… Вскоре отчаянные трели стали перемежаться глухим стуком, и девочке пришлось подняться. Шатаясь от слабости, он приникла к глазку и увидала за дверью какого-то мужика с детской коляской. Лицо его почти полностью скрывал козырёк бейсболки. Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, то и дело склонялся к коляске и поправлял там что-то у ребенка…

Когда его палец снова потянулся к звонку, Лиза резко спросила: «Кто там?!». Её бедная голова просто не выдержала бы еще одной трели.

— Это Лиза?! — с явным облегчением спросили с той стороны. Голос молодой, бархатистый.

— Ну… допустим, — ответила настороженно девочка.

— Там мама ваша у подъезда. Просит спуститься. Кажется, ногу подвернула. Я предложил помощь, но она… словом, она попросила вас спуститься помочь ей.

Что за бред?..

Лиза отлипла от двери и позвала: «Ма-ам… ты спишь?». Квартира ответила тишиной. Девочка заглянула в родительскую комнату и обнаружила лишь перевороченную, расстеленную постель. Так… необычно…

Лизе пришло в голову, что она впервые за всю свою жизнь в квартире одна. То, что еще недавно было пределом ее мечтаний — просто побыть наедине с собой в тишине — теперь казалось мрачным предзнаменованием.

Внутри ворохнулось раздражение и обида. Видимо, мамина паранойя не позволяет ей войти в подъезд под руку с милым соседом с коляской, но при этом не мешает ей вытащить больную дочь из постели.

Она вернулась к двери и крикнула: «Спасибо! Я сейчас спущусь…».

Она проследила, как мужик, с чувством выполненного долга, тут же развернул коляску и потащил её вверх по лестнице.

Натянув джинсы и куртку, она еще раз приникла к глазку и, убедившись, что на площадке никого нет, открыла дверь. Та немедленно вырвалась у неё из рук. Лиза взвизгнула, но тут же закашлялась, получив удар в нежное местечко, где по центру живота заканчиваются ребра.

Ловя ртом воздух, она, будто во сне, наблюдала, как тот самый запирает дверь и навешивает цепочку. Потом снимает кепку и вешает её на Васин крючок под выложенным на стене наклейками из букв «Сява», ныне пустующий, как и все остальные, обозначенные «Марго», «Июлия», «мЫшА»…

Он, действительно, был очень похож на дядю Женю, но она сразу поняла, что это лишь иллюзия. Слишком молодой, слишком… свежий и красивый. Быть может, дядя Женя был таким лет сто назад… Принять его за Женю можно было только издалека, со слепу или в темноте…

— Мама скоро вернётся, — быстро произнесла она, разглядывая свежий, лиловый рубец на его лбу, — А у подъезда дежурит полиция. Тебя уже, считай, взяли за жопу.

Псевдо-Женя скривился в шутливой брезгливости.

— Фи, юная леди не должна позволять себе таких выражений… Полицией у вашего подъезда и не пахнет, а что касается твоей Свиномамы…, - он состроил виноватую гримасу, — она сейчас трясётся в автобусе по пути на автовокзал и вернётся еще о-очень нескоро…

— Автовокзал? — Лиза захлопала глазами, отступая, — Ты врёшь…

Мужчина снова сморщился и укоряюще покачал головой.

— Очень невоспитанная девочка. Придется заняться твоим воспитанием. У нас как раз есть немного времени до темноты.

Он скинул куртку и взялся за ремень. В испуганном сознании Лизы всплыло старое воспоминание об отце и его армейском ремне, который в худших традициях семейной жизни висел на гвоздике в детской. С бляшкой в виде звезды. Девочка съёжилась, а потом заглянула в глаза мужчины и поняла, что порка ремнём ей, увы, не грозит. Она развернулась, юркнула в мамину спальню и навалилась на дверь в слабой попытке удержать злодея, но тут же отлетела к стене и ударилась о старенький сервант. На голову посыпалось стекло.

— Пикнешь — убью, — рассеянно пробормотал мужчина, расстегивая ремень.

— У меня грипп, — забормотала Лиза в последней попытке остановить его, — Температура…

— Вечно у вас грипп…, - вздохнул он, плюхнулся на продавленный диван и неожиданно спросил, разглядывая изнанку своего ремня, — Есть шило? Я, кажется, растолстел… Дырку бы проковырять.

Женя уже сбился со счёта, которая шла у него вахта в промозглой осенней роще. В течение дня он прятался в сооруженном чьим-то папашей детском домике на дереве. Это было тесное, как гроб, но крепкое строение в развилке массивного дуба. Самое то для школоты, но невероятно неудобное для взрослого. Протискиваясь туда через тесный, круглый лаз в полу он каждый раз вспоминал Винни Пуха.

Он сознавал, что если кто-то его вычислит, то он, в сущности, окажется в западне, потому что кроме крошечного, с чайное блюдце, окошка других путей отступления не было. Но и болтаться целыми днями по роще он больше не мог. Слишком привлекал к себе внимание, выделяясь на фоне местного благополучного мещанства своим замызганным и неприкаянным видом. Даже если не призна́ют, то обязательно кто-нибудь вызовет ментов, чтобы очистить рощу от унылого бомжа. Чувствовал он себя в этом домике, как скворец-переросток, но в то самое окошечко он хотя бы мог, никем не замеченный, наблюдать за Сониным домом.

Несколько дней ничего не происходило. И вот сегодня в сумерках у дома появилась старуха со старомодным зонтом, в которой он без труда признал Иду Бронштейн. Он долго ждал, когда она выйдет обратно, но так и не дождался. Впрочем, возможно, она ушла, когда он, утомлённый, в очередной раз задремал?

Задремал он и сейчас, замотавшись во все тряпки, которые только смог найти в округе, и скорчившись в углу. Он и сам не знал, что его разбудило, но когда открыл глаза, то увидел, что Сонины ворота скользят в бок, и в них выезжает ее красный Опель. С выключенными фарами.

Он подобрался и вгляделся в слабо освещенные уличными фонарями окна, но так и не разобрал, кто был за рулем — мужчина или женщина — и сколько всего было пассажиров…

Выключенные фары… Что это? Нежелание ярким светом разбудить соседей или… боязнь их разбудить?

Ему оставалось только надеяться, что они уехали все вместе, и обследовать дом…

Бесшумной тенью он выбрался из домика и снова перемахнул через забор, как и в прошлый раз порадовавшись, что у Сони нет собаки, и что все окна черны. Свои ключи при уходе он оставил, но, если бы не было другого пути, он, скорее всего, разбил бы окно в кухне. Слава Богу, этого не потребовалось. Гараж был не закрыт, а там — в кладовке — в одном из ящиков точно была связка запасных.

На ощупь он добрался до кладовки, открыл дверь и нашарил выключатель.

Вспыхнувший свет озарил совершенно невероятную картину. Его некогда аскетичная кладовка с аккуратными стеллажами под немногочисленный инструмент теперь больше походила на палату в сумасшедшем доме. Стеллажи и инструмент никуда не делись, только теперь скрывались под толстыми слоями разрисованных акварелью альбомных листов. Впрочем, не только стеллажи, но и стены, и даже низкий деревянный потолок. Рисунки крепились где на скотч, где на канцелярские кнопки и гвозди. Он оторвал один и с отвращением заметил, что тот был приклеен на кусочек изжёванной, слабо пахнущей дыней жвачки.

В углу стоял маленький стульчик, который прежде толкался без дела в прихожей, масляный обогреватель на колесиках и шаткая тумбочка, видимо, служившая безумному мараке столом.

Впрочем, маракой он безумца назвал зря. Рисунки были великолепны. Что-то было в них особенное. Быть может, скрывавшаяся за нарочитой «детскостью» рука профессионала. На первый взгляд, действительно, могло показаться, что рисовал одарённый ребенок, и Жене даже пришло в голову, что, быть может, Соня оборудовала эту кладовку под склад своих ранних работ, но он быстро отмел эту мысль. Он знал, что её ранние работы не сохранились. Она не рассказывала, почему, а он не слишком интересовался. Сейчас, разглядывая представший глазам хаос, он с запоздалой горечью подумал, что это относилось ко всей их совместной жизни. Они не слишком интересовались друг другом.

Он перевёл взгляд на рисунок и поднёс его ближе к свету. Несомненно, буря в пустыне. В принципе, на листе не было ничего, кроме мешанины кроваво-красного, оранжевого и бурого, но всё вместе оно создавало необъяснимую иллюзию фотографии, реальности. Казалось, фотограф щелкнул фотоаппаратом в самом центре опустившегося на песчаную бурю багряного заката, а потом при помощи хитрых фильтров стилизовал фотографию под детский рисунок. И что-то еще там виднелось в уголке. Какая-то коробка или низенькое строение…

Он поднёс рисунок к самому носу, но так ничего и не разобрал. Он приклеил рисунок на место и осмотрел остальные художества. Везде примерно одно и то же. Буря, пустыня. Иногда на первом плане оказывалась Соня. Нахмуренные брови, широко открытые, тревожные глаза, развевающиеся кудри. В порывах бешеного ветра они напоминали извивающихся змей, как у Медузы Горгоны.

Он смущенно хмыкнул, разглядывая портрет бывшей жены. Такой он никогда её не видел. А если бы увидел, то… никогда бы не оставил. На рисунках она выглядела живой, настоящей. Этот напряжённый, иступленный взгляд, эти упрямо сведенные к переносице брови, крепко сжатые челюсти! Тут же припомнился небогатый арсенал её реальной мимики. Неизменное выражение безликой безмятежности, как у куклы Барби. Вежливая улыбка, опущенные ресницы, приподнятые в вежливом внимании брови…

Он с удивлением понял, что сопереживает этой нарисованной Соне, как живой. Там вдали за ней виднелась всё та же приземистая коробка. Какое-никакое убежище, и он внутренне пожелал ей достичь его и укрыться от бури.

На хромой тумбочке лежал простой ученический альбом, и он раскрыл его, ожидая увидеть или пустые листы, или снова рисунки, но ошибся. Внутри оказались фотографии, и, без сомнения, именно они послужили автору своеобразной музой. Бетонная одноэтажная коробка посреди запущенного пустыря, а на коробке никаких опознавательных знаков. Давно заброшенная, с выбитыми стеклами.

Он сунул фотографии за пазуху, потом поразмыслил и все, кроме одной, вернул на место. Если бы он был уверен, то забрал бы все и прямиком отправился в полицию. Но он не был уверен. Быть может, фотографии этой развалюхи, действительно, служили лишь безобидным вдохновением для художника, будь то сама Соня или…

Стараясь не потревожить пришпиленные к стеллажам ворохи рисунков, он просунул между ними руку, пошарил по памяти и удовлетворенно засопел, когда на привычном месте между перфоратором и ящиком с гвоздями нащупал заветную связку ключей.