Творец

Глава 7

Соня уже три недели жила в Фонде и впервые в жизни была по-настоящему счастлива, ибо за это время она не встретила ни единой живой души. Все, что нужно, было под рукой. Да и не много ей было нужно. Кровать, еда и поразительная мастерская. Никто не докучал ей разговорами, не изводил телефонными звонками. Даже выбор еды производился дистанционно. Каждый день она обаруживала на столе в «трапезной» меню и отмечала в нём желаемые блюда. А потом находила там же свой заказ.

Ох, уж эти «трапезные»! Еще в процессе вступительной экскурсии она оценила жирную насмешку в помпезных определениях её будущего обиталища. В «трапезной» она справедливо ожидала увидеть дубовый стол, уставленный богатыми яствами, громадный холодильник, быть может, плазму в полстены, сияющее серебро… Но, вместо этого, Парвиз привел ее в крошечную, как кладовка, комнатушку, где кроме хромированного стола, простого стула с сидением из кожзама и маленькой раковины в углу ничего не было. Ни псевдо-окна, ни картин, ни даже жалкой газетёнки с бесплатными объявлениями.

То же обстояло и со спальней, которую здесь обозвали «апартаментами». Узкая кровать и тусклый светильник в изголовье. А в углу закуток размером не больше самолетного туалета, куда впихнули унитаз и душевую кабинку — такую узкую, что в ней толком и не пошевелиться.

Впрочем, всё это не слишком её смутило. Куда больше напрягло наличие в каждом из помещений дополнительного лифтового портала — для обслуживающего персонала, как пояснил ей провожатый. Очень ей претило, что её блаженное уединение может в любой момент нарушить, скажем, техничка с ведром и шваброй или местный поварёшкин с доставкой обеда. Но за все время пребывания в «бункере», её так никто и не потревожил, справляя свои обязанности исключительно в её отсутствие.

Дни проходили удивительно размеренно. Подъем, легкий завтрак (огромная кружка вкуснейшего кофе и блинчики с клубничным или вишневым вареньем), потом в мастерскую и за работу, пока снова не проголодается. После работы непременно отправить всё барахло в топку и пережить несколько тревожных секунд в трещащем и ослепляющем вспышками лифте, каждый раз боясь, что вот-вот на голову хлынет кислотный душ.

Затем снова мягкий подъём на ярус выше — в трапезную. Несмотря на шутовское название, никаких омаров или фуагра. Еда простая, но удивительно вкусная и питательная. А потом обратно в мастерскую до вечернего чая и отбоя.

Ни телевизора, ни газет, ни Интернета. Соня вполне могла бы провести так остаток своей жизни и ни о чем больше не мечтать, если бы душу и разум по-прежнему не терзали мысли о Жене и его новоприобрётенной свиносемейке. То ей мерещилось, что непременно в тот или иной момент свершилось — Женя вернулся домой, а её нет. То она пожирала себя навязчивыми фантазиями их жалкого семейного быта, где о ней, Соне, никто не вспоминает, а записка, оставленная ей специально для Жени на столе в гостиной, медленно, но неотвратимо покрывается пылью.

Эти мысли выливались в невероятно яркие и подробные сны, в которых она, Соня, никем не узнанная и не замеченная, по очереди расправлялась с визжащими подсвинками под боком у клюющей носом Свиноматери. Василий с располосованным опасной бритвой горлом; Миша, разрубленный надвое ржавым топором; Лиза, лишенная девственности тугим жгутом из тонкой, колючей проволоки; Маргарита, утопленная в сточной канаве… И Свиномать с вырванным из утробы, пока еще безымянным свиномладенцем…

Безумный призрачный кураж этих снов расслаблял, успокаивал, вселял ничем не обоснованную надежду, но… совершенно не помогал в творчестве.

Долгое время Соня буксовала. Дело было не в глине — она на самом деле была удивительной! Невероятно пластичная, тёплая, она, словно живая, послушно отзывалась на малейшие прикосновения пальцев, спринцовки или стека. Соня не верила — не желала верить! — собственным глазам, и в ужасе отшатывалась каждый раз, когда глина сама в нужных местах внезапно собиралась морщинками или, наоборот, разглаживалась, словно каким-то фантастическим образом угадывая замысел скульптора.

Проблема была в том, что Соня понятия не имела, кого именно ей лепить. Работая в жанре гиперреализма, она всегда имела под рукой оригинал. Фотография то была или натура — не имело значения, но никогда, даже в детстве, она не работала с воображаемыми образами, и не знала, как это делать, ибо, несмотря на свой бесспорный талант, не обладала и каплей воображения. Единственное, что за всю жизнь ей удалось придумать — это то убежище посреди красной от песчаной бури бесплодной пустыни.

Когда прошла неделя, а на мраморном постаменте по-прежнему не было ничего, кроме «дохлого осьминога», Соня в отчаянье нацарапала на обеденном меню просьбу дать ей какую-нибудь фотографию. Все равно, чью, но в ответ получила лаконичный, отпечатанный на машинке отказ — «творение по образу и подобию совершенно недопустимо».

Соня бесилась, но понимала причины отказа. Если верить словам Парвиза, её творение каким-то непостижимым образом оживёт и после «проверки» сможет выйти в Мир. Конечно, Земля и так полнится двойниками, и вряд ли кто-то обратит внимание, если вдруг мимо пройдёт некто похожий на Пушкина или Горбачева. Ткнут пальцем, удивятся и через минуту забудут. Но, учитывая исключительную паранойю местных «творцов», трясущихся от одной только мысли, что их делишки обнародуются, Пушкин и Горбачев отменяются. Да и не воссоздаст она их без хорошего фото крупным планом.

А что, если…?

Соня в сотый раз ударила по безликому нечто, что шаляй-валяй мучительно формировалось из тёплой, розовой массы. Послушная авторской руке глина тут же поплыла и через несколько мгновений обрела первоначальные очертания — опостылевшего дохлого осьминога.

Был у неё один образ, который не требовал никаких фотографий, а бережно и чутко хранился в целости и ясности прямо в её голове.

Женя!

За работой вспоминались и первые потуги в этом направлении. Вспомнилась её детская спальня, столик, альбом и акварельные краски. Она рисовала то, что видела вокруг — родителей, соседей, Колю, бабу Зину — а потом громко ревела, когда её творения со скандалом рвались на мелкие клочки и летели в мусорное ведро.

— Ты видел, что она опять нарисовала?! — дрожащим от негодования шёпотом спрашивала мать отца, пока кормила его ужином.

— Как я мог что-то увидеть, если вы тут же уничтожили рисунки? — устало отвечал тот.

Соня, яростно всхлипывающая в это время в подушку, затихла, прижалась ухом к смежной с кухней стене.

— На этот раз она намалевала твою мать… Господи! Я такого страха давно не испытывала. Это был словно… уродливый дьявол! Эти глаза!..

— Может, она и рисовала уродливого дьявола? — отец примирительно хмыкнул, — С чего ты решила, что это мама?

— Если бы ты видел, то не сомневался бы… поразительная детализация…

— Ей всего восемь, милая… Боюсь, это ваша с мамой паранойя после того случая с иголками.

— Она всякие мерзости и до этого рисовала! Просто я не обращала внимания. Да и с возрастом её мастерство… растёт. Рисунки стали более однозначными…

Недоверчивое молчание в ответ.

— Что ты смотришь на меня, как на умалишенную?! Хорошо, чтобы не быть голословной, её следующую мазню я не выброшу, а покажу тебе!

Через некоторое время отец отнёс рисунки какому-то знакомому психологу, и тот вынес всё тот же вердикт: с девочкой всё в порядке, ей просто не хватает любви и внимания. Кроме того, она исключительно талантлива и, если не задушить этот талант в зачатке, её ждёт большое будущее.

Соню, подслушивающую папин отчёт, вердикт напугал. Меньше всего ей хотелось, чтобы её и без того измученный маленький мирок ещё больше осаждали навязчивыми и, без сомнения, неискренними любовью и вниманием.

Тогда она и начала экспериментировать. Рисовала всё то же, что и видела, но изо всех сил старалась его смягчить, и через какое-то время у неё стало получаться. Бабка по-прежнему рисовалась злобной ведьмой, но мама, настороженно и придирчиво разглядывая её очередной портрет, уже не хваталась за ремень и не кричала, а с робким удовлетворением кивала. Так лучше. Да, гораздо лучше…

Всего-то и требовалось — несколько дополнительных капель воды в глаза, чуть приподнять внешние уголки и чуть увеличить верхнее веко. На рисунке по-прежнему уродливая, злая старуха, сжимающая в жёлтых лапах вязальные спицы, но мама видит лишь добрячку Бабу Зину, вяжущую для Коли очередные варежки. Она рисовала безобразного, орущего гоблина, каким Коля и являлся, но домашние умильно улыбались, любуясь пухленьким младенцем в окружении погремушек. Соня увековечила и родителей — измождённого узника концлагеря и вечно всем недовольную сучку — а родители видели лишь собственный семейный портрет, наполненный любовью и светом, и с гордостью демонстрировали дочкины работы друзьям.

Соня про себя удивлялась такой слепоте, но все-таки задышала с облегчением. Любви, заботы и внимания ей удалось-таки избежать…

Но если в детстве подобное лукавство было продиктовано элементарным чувством самосохранения, то с возрастом оно сублимировалось в нечто иное.

Соня припомнила их с Раушанией разговор. Соня тогда говорила об экспериментах, но никакого эксперимента не было. Ей просто нравилось смотреть, как обыватели и критики проливают слезы умиления над скульптурой неказистого мужичка в пижаме, бережно выкармливающего из пипетки осиротевших котят. Соня даже усишки оставила, но ни разу никто так и не признал в добром дяденьке Адольфа.

Глаза…

«Светоч добра, мира и святости…», — вспомнились ей строки отзыва. Зачем она это делала, она и сама толком не могла объяснить. Было какое-то желчное удовлетворение своей тайной властью. Наверное, что-то подобное испытывал Кашпировский, когда вводил людей в транс и они, послушные его воле, творили всякие идиотские штуки. Но, если копнуть глубже, то причин было две — Соня не любила людей, и Соня не любила создавать человеческие образы. Но по воле ведьмы-судьбы — это единственное, что она умела делать и умела в совершенстве.

Если бы Господь, вместо этого, наградил Соню способностями, скажем, в садоводстве, она, не раздумывая, уехала бы в тайгу, развела там огород и жила бы, как Агафья Лыкова — в счастливом уединении. Но таких способностей у Сони не было. Даже горшочные цветы подыхали в ту же минуту, как оказывались на подоконнике в её доме.

Сначала, когда Соня начала работать над «Женей», она просто радовалась тому, что нашелся образ, который она сможет воссоздать просто по памяти, и который невызывает в ней внутреннего отторжения, неприязни. Но по мере того, как из бесформенной розоватой массы начали проступать знакомые черты, Соня замедлила темп, прикосновения её стали нежными, даже трепетными. Из глаз то и дело начинали капать слезы, и она их не удерживала. Здесь, в полной изоляции, ей не было необходимости хранить маску безмятежности. Вот он, здесь, перед ней. Пусть пока только бесцветный набросок, но уже узнаваемый, родной, желанный. Она по-прежнему не верила в байки, что скульптуру можно будет оживить, но, против воли, уже мысленно заигрывала с этой идеей. Что если?.. Можно было бы создать своего личного — рукотворного — Женю! Его-то она бы теперь точно не проворонила! Продала бы все свои работы, имущество и прочь от людей — в тайгу! Там точно никакая Свиномать до него не доберётся!

И в душе́ снова настанет штиль…

Парвиз появился в тот день, когда работа была почти окончена, из чего Соня с некоторым смущением заключила, что всё это время находилась под пристальным наблюдением. Сколько раз неведомые скучающие операторы, жуя бутерброды, глазели, как она прижимается к скульптуре? Сколько раз лицезрели её здесь по ночам, свернувшуюся, как кошка, на холодном мраморе у его ног?

Но Парвиз даже не глянул на Соню и прошел прямиком к постаменту.

— Это… божественно, — произнес он через некоторое время, скользя восхищённым взглядом по скульптуре.

Та, в ответ, казалось, разглядывала Парвиза. Молодой мужчина лет двадцати пяти с масляными, карими глазами и мягкой улыбкой. Соня, не представляя механизм грядущей проверки, тем не менее, постаралась подстраховаться и положилась на виденные раньше криминальные сериалы. Те, где преступников идентифицировали, сличая случайно пойманные стоп-кадры с уличных камер с бесконечным количеством мельтешащих на мониторе лиц. Ища совпадения.

Она очень сомневалась, что Женина физиономия — простого электромонтёра из провинциального городишки — может оказаться в какой-либо базе, но не могла исключать, что Фонд создал собственную, куда занесён круг её знакомых и родных. Поэтому приложила всё своё мастерство, чтобы лица бывшего мужа и творения имели как можно больше различий. Чуть шире переносица, чуть ниже надбровные дуги, несколько крупнее уши, гуще неизменная щетина, на создание которой она потратила несколько дней, «вживляя» по одному короткие, жёсткие волоски. И, конечно, главное отличие: на голове, вместо ненавистного «ёжика» — грива густых каштановых волос, спускающаяся по спине почти до самой задницы.

Затаив дыхание, она внимательно следила за реакцией Парвиза и, когда его взгляд опустился ниже пояса обнаженной скульптуры, смущённо отвела глаза. Там она тоже немного увеличила. Конечно, не с целью конспирации, а… Словом, как-то само получилось.

— Кто это? — спросил Парвиз, не отрывая восторженного взгляда от скульптуры. Соня выдохнула. Не признал. Впрочем, если бы и признал, она бы всё равно с пеной у рта доказывала, что он ошибся.

— Мужчина мечты, — с кривой усмешкой ответила она, после чего, забравшись на постамент, «вживила» последнюю прядь волос в затылок своего творения.

— Вы, вероятно, не замужем? — улыбнулся мужчина.

— Вероятно, вы и так прекрасно знаете, что я в разводе.

— Не знаю. У нас не принято лезть в личную жизнь своих творцов.

— Это я уже слышала неоднократно. Но, чем больше я узнаю о вашем Фонде, тем более странным мне это кажется.

— Что вы имеете в виду?

— Если вам так принципиально важна «чистота», то сам Бог велел изучить подноготную своих творцов до седьмого колена.

— О, эти методы давно устарели и несут в себе огромную вероятность ошибки, ведь всё субъективно. И предмет исследования, и сам исследователь. Нашим специалистам в большинстве случаев достаточно просто ознакомиться с работами творца, но если результаты неоднозначны, то проводится контрольная проверка по разработке наших инженеров. Погрешность составляет что-то около одной сотой процента — почти как ДНК-тест на отцовство.

— Вы про тот опросник?

— Верно. Он даёт результаты куда более быстрые, надёжные и объективные, нежели сбор сплетен по родне и соседям. Но и это не главное. Если бы мы, как и завещал Ильдар, строго придерживались результатов опросника, то не создали бы за последние тридцать лет ни единого человека, и первородная глина кисла бы без дела. Поэтому мы даем шанс всем талантливым скульпторам, но больше внимания уделяем финальной проверке.

Когда работа будет окончена, скульптура сутки будет находиться в покое. Это необходимо, чтобы она смогла принять дыхание. А потом несколько дней… словом, нам надо будет немного его понаблюдать. Выяснить, не передалось ли от Творца Творению какой-то червоточинки, которая может испортить жизнь как самому скульптору, так и окружающим. Это противоречило бы политике Фонда.

— Что же это за политика? — Соня с интересом поглядела на Парвиза.

— Создавать только по-настоящему хороших людей!

Соня не сдержалась и прыснула.

— Что смешного? — удивился Парвиз.

Соня пожала плечами. Что за сборище фанатиков…!

— Вы просто не вполне еще представляете, с какой великой силой мы имеем дело и насколько это трудно, опасно и страшно — пытаться ей управлять. Вот уже больше шестидесяти лет мы кропотливо соблюдаем эти смешные предосторожности, чтобы использовать Силу лишь во Благо! И цель проста — хорошие, чистые люди. Некоторые из них уходят в создавшие их руки и живут простые, добрые и чистые жизни. Но за эти годы нам удалось собрать и целую армию самоотверженных тружеников, чье призвание — помогать людям, животным, природе. Они работают в хосписах и детдомах, собачьих приютах и монастырях, чтобы наша с вами жизнь стала чуть лучше…

— Так вот оно что… Создание трудолюбивых пчелок…

Парвиз скривился от её пренебрежительного тона, но промолчал. В сущности, она была права.

— И всё же…, - Соня закусила губу, подыскивая нужные слова, — Я считаю, что вы всё слишком усложняете! Допустим, только допустим, что всё — правда! Допустим, завтра пополудни я подышу на свою скульптуру, и она оживёт. И вы будете несколько дней плясать вокруг неё с бубном или что-то подобное, чтобы исключить какой-то, возможно, передавшийся от меня душевный изъян…

— Так и есть.

— Но вы же обладаете такими… ресурсами… Неужели за шестьдесят лет вы не смогли набрать штат проверенных, по-настоящему хороших, людей, которые и дышали бы на скульптуры? Сколько бы времени и сил сэкономили…

— Если бы все было так просто…, - Парвиз вздохнул, — Но, к величайшему нашему сожалению, это совершенно исключено.

— Как так?

— Вдохнуть жизнь может только сам творец. Более того, его дыхания хватит только на одно творение. Поэтому мы и колесим по миру в бесконечных поисках подходящих скульпторов. И вы не представляете, насколько мал шанс найти среди них еще и чистую, светлую душу. Впрочем, нам везёт. На моей памяти крайние меры ни разу не применялись.

Он помолчал, потом достал из шкафчика со спецодеждой рулон полиэтиленовой плёнки, развернул и накинул её на скульптуру. Соня отвернулась. Ей совершенно не понравилось, как выглядел ее «Женя» через прозрачный пластик. Как труп.