Творец

Глава 2

Софья медленно всплывала из полного сладких грёз сна. Будил ее настойчиво вибрирующий на прикроватной тумбочке телефон. Нашарив его, она с трудом разлепила один глаз и постаралась сфокусироваться на экране. Звонил бывший. Некоторое время она размышляла, стоит ли отвечать, но в конечном итоге ткнула в экран и хрипло пробормотала:

— Алло. Еня?

Послушав немного, она кинула взгляд через плечо, поднялась и вышла из спальни, чтобы не тревожить крепко спящего рядом мужчину.

— Какой заговор?.. Из СИЗО? Нет… это совсем не удобно. Давай через час в «Ченто»…

Сонная и сбитая с толку, она вернулась в спальню и на несколько мгновений приклонила голову на грудь Адику. Тот что-то промычал и зарылся теплыми пальцами в её спутанные чёрные кудряшки. Меньше всего на свете ей хотелось сейчас подниматься и ехать на встречу с бывшим мужем.

Что он там нес про СИЗО? Какая-то дурацкая шутка…

Несколько мучительных месяцев каждую секунду она ждала его звонка. Месяцев, которые складывались из бесконечно долгих дней, часов, минут… Но, конечно, Женя позвонил именно тогда, когда ей это уже не нужно. И то, только потому, что попал в какую-то передрягу…

Как сладко было бы сказать: «Решай свои проблемы сам» и продолжить нежиться в объятиях любимого. Но упоминание СИЗО её и заинтриговало, и затронуло мстительные струнки в душе. Наскоро приняв душ, она кое-как уложила свои кудряшки и села в машину.

Женя уже ждал её в кофейне, сжимая трясущимися руками кружку. Вторая остывала напротив, и Соня едва заметно улыбнулась. Женя всегда заказывал два кофе, хоть и прекрасно знал, что она опоздает, и её напиток остынет.

— Ну, у тебя и вид, — сдержанно произнесла она, давая знак официанту заменить ей кружку, и вгляделась в бывшего мужа, — Что с тобой?

Женя сильно отличался от того полного радужных надежд, воодушевленного мужчины, который бросил её год назад, и что-то ей подсказывало, что большинство изменений произошли только что. Осунувшийся, бледный, взъерошенный, словно его под забором драли собаки.

— Понятия не имею, — выдохнул он, — Но что-то происходит. Меня только выпустили.

Он умолк, повисла долгая пауза. Соня, наблюдая за бывшим мужем, мысленно усмехнулась. Женя, несмотря на то, что попал в серьёзную заварушку, все еще не оставляет надежды поразить её. Держит дурацкую интригу в ожидании ахов, охов, изнывающих вопросов. И это после десяти с лишком прожитых вместе лет.

Она спокойно ждала продолжения, рассеянно размышляя о том, сильно ли оскорбит его чувства, если попросит к кофе грушевый штрудель. Здесь, в «Ченто», его готовили божественно!

Бывший же, наконец, сдался и как-то разом сник.

— Хочешь спросить, почему я тебе позвонил? А чёрт его знает. У меня больше никого нет! Еще пару дней назад была целая орава, а сегодня — никого, кроме бывшей жены и бабушкиной могилы, — он бросил на неё короткий взгляд, — Там я уже сегодня побывал… Мишка пропал! — выпалил, наконец, он, и со смущением торопливо пояснил, — Это сын…. Наш… То есть — Нинин.

Соня тут же позабыла про штрудель. Мог бы и не объяснять! Она прекрасно знала, кто такой Мишка. Она знала всех многочисленных подсвинков Грязной Свиноматери. В груди неожиданно и бурно заворошились успевшие улечься чувства. Беспомощность, ярость, обида, унижение, которые глодали почти год, не оставляя ни на миг ни днём ни ночью.

— Но это еще не всё, — пробормотал Женя, и из груди его вырвался сухой, затравленный всхлип, — Они меня подозревают! У меня железное алиби! Юра с объекта сорвался, наряд-допуск привез, записи с камер, где ясно видно, что я не отлучался ни на минуту! Все на виду, и вся бригада в свидетелях! Но они всё равно считают, что это я, только потому, что маразматичка — воспитательница, которой давно место в богадельне, утверждает, что это был я! Что ты так смотришь? Или тоже думаешь, что…

Соня покачала головой.

Женя пару секунд с сомнением вглядывался в её лицо, изо всех сил пытаясь разгадать его выражение. Он видел, что губы у нее внезапно побелели, а взгляд остановился, как у куклы. Это говорило о том, что Соня в шоке. Но от чего? Неужели её так напугало известие об исчезновении ребёнка? Или, скорее, она переживает за него? Так ли? Решив, что, как всегда, попал пальцем в небо, и никогда не узнает, что на сердце этой странной женщины, он мысленно махнул рукой и продолжил:

— Представляешь! Возили меня к старой перечнице в больницу! На очную ставку. И она, глядя мне в глаза, заявила, что не возьмёт ни единого слова обратно! Дескать, это я забрал ребенка, и хоть кол на голове теши! Понятно, что ей отступать было нельзя, ведь вылетела бы с работы, как минимум, если бы узнали, что она ребёнка не понять кому отдала! А в худшем случае, если Мишка… если с ним что-то…

Он сглотнул, не договорив. Слишком страшно было договаривать. Третий день пошел, как ребёнок исчез. И ни слуху, ни духу.

— А вчера она задний ход дала. Начала юлить и выкручиваться. Мол, она и не видела толком, кто Мишку забрал, потому что в группе порядок наводила, а с детьми нянечка гуляла… Меня и отпустили, — он поднял на Соню глаза и заиграл желваками, — А дети мне дверь не открыли, представляешь? Словно я… Словно я какой-то проходимец!

— Так я была даже не второй, а третьей инстанцией на твоем крестном ходе, — Соня коротко улыбнулась.

— Вот только не начинай, — пробормотал он, — Не то сейчас время, чтобы вспоминать старые обиды…

— Зачем же я тебе понадобилась? — она пожала плечами, — Поддержка? Совет? Если ты ни в чём не виноват, то тебе и бояться нечего. А советов я никому не даю, ты же знаешь.

— Да, да. Знаю, — он мрачно покивал, — Ты святая, Мышка. Я так виноват перед тобой, но ни единого слова упрёка от тебя так и не услышал. Впрочем, не так уж я и виноват был, ведь мы совсем разные. Я хотел семью, а ты… ты хотела только творить…

Женщина промолчала. Женя тогда сам решил за неё, чего она хочет, но смысл теперь это обсуждать? Он променял уютный дом и талантливую жену на Свиномать и её выводок, и, конечно, хочет назначить её ответственной за свой выбор, а может, заодно, и за нагрянувшие последствия! Что ж… если от этого ему будет легче…

— Можно…? — несмело начал он, помолчав, — Только первое время…. Согласен даже на раскладушку в гараже, если…

— Нет, — быстро ответила Соня, — Это совершенно исключено.

— Две недели! Получу зарплату и сразу сниму себе квартиру. А может, и комнату в общежитии удастся выбить…

— Нет, — повторила женщина, доставая карточку, чтобы расплатиться за кофе.

— Я тебя не стесню, ведь дом такой большой…, - он умоляюще потянулся к её руке.

— Ты стеснишь не меня, — отдёрнув руку, Соня поднялась и с удовольствием отметила, как вытянулось его лицо, когда он понял, о чём она говорит, — Прости. Но, если хочешь, я могу занять тебе денег. Мне как раз заплатили за «Женщину у плетня», так что квартиру снимешь без проблем… А вернёшь, как сможешь.

Женя опустошенно покачал головой и с не ясной самому себе обидой завистливо поглядел на бывшую.

— Ты завела любовника?

Соня кивнула.

— И вдохновенье, смотрю, тебя не покинуло…

— Разве ты не читал отзывы о моей выставке? Успех ошеломительный. Проданы три скульптуры и десять картин, так что, надеюсь, очень скоро мне не придётся зарабатывать на жизнь портретисткой.

Впервые с момента встречи она заговорила с некоторым воодушевлением, но быстро умолкла, видя, что Женя её едва ли слушает. Все, как и прежде. Её творчество мужа не интересовало.

«Бывшего мужа!» — поправила она себя и впервые эта мысль не повергла её в отчаянье.

Она так и не смогла ни понять, ни принять, что Женя променял успешную, талантливую жену, новенький, красивый дом и надёжное, обеспеченное будущее на Свиноматку с толпой подсвинков, среди которых только один, последний, был, вероятно (только вероятно!) плодом его чресл.

Соня часто задавалась вопросом, остался бы он, если бы она родила ему ребенка? Но что толку размышлять о детях, если они были совершенно исключены.

Всю свою жизнь Соня прожила в ураганном вихре. Она не знала, когда это началось. Был ли причиной какой-то травмирующий эпизод, который настроил маленькую Софу против всего живого? Многое ей подсказывало, что она просто… такой родилась. Помнились мамины рассказы за семейный столом, как Софу пришлось выкармливать смесями, потому что она впадала в истерику каждый раз, когда мать прикладывала её к груди. Как озадаченные врачи поправляли очки и пожимали плечами, так и не сумев установить причины такого поведения.

«Кажется, ей просто не нравится», — говорили они, разглядывая угрюмого младенца, который, казалось, с титаническим трудом терпел близость собственной родительницы.

В раннем детстве она была уверена, что яростное отвращение ко всему сущему — норма; что все вокруг испытывают друг к другу аналогичные чувства. На изобильное соседство других существ она реагировала истериками и бурной агрессией и не вполне понимала, как эти «другие» умудряются сдерживать себя и даже контактировать — разговаривать, играть, обниматься и не пытаться перегрызть при этом друг другу горло. Немного повзрослев, она поняла, что ошибалась. Да, другие тоже испытывали схожие чувства, но только порой — выборочно — и обязательно имея на то какие-то основания. Это вызывало черную зависть, ибо сама она корчилась от лютых ненависти и омерзения при любом контакте с обитателями планеты, будь то люди, животные или птицы.

К первому классу она кое-как научилась держать себя в руках и не кидаться в ожесточенную схватку с каждым, кто переступит одной ей ведомую черту. Но при этом её не покидало ощущение, что она, согнувшись в три погибели, прёт против бешеного ветра, который сносит всё на своем пути — разбирает дома, выкорчёвывает деревья, крутит в вихре ее саму, как Элли из сказки. Каждый взгляд, слово, звук, случайное или намеренное прикосновение ранили и когтили ее, как крутящийся в вихре мелкий мусор.

Передышку она получала только в своей комнате, где накрепко закрытая и подпёртая для надежности стулом дверь ненадолго отсекала ураган и позволяла восстановить силы за рисованием или лепкой. Правда, и тогда внутри без конца зудела и вибрировала некая невидимая струна, туго натянутая и звенящая, чутко реагирующая на каждый шорох, который мог положить конец блаженному уединению.

А потом хлипкое, как соломенный шалашик Ниф-Нифа, убежище рухнуло.

Как-то под Новый Год родители преподнесли ей особый подарок — брата Колю, отчаянно визжащего в голубом одеяльце. А следом второй сокрушительный удар — в помощь молодой матери приехала из села Баба Зина — отцова мать. За неимением лишней жилплощади Бабу Зину, не спрашивая Сониного мнения, подселили к ней в комнатку.

Тогда-то и начались «припадки». Соня так и не смогла подобрать этим явлениям другого определения. В моменты наивысшего напряжения вдруг наступал полный «штиль», струна внутри нее провиса́ла, а следом будто провисал весь остальной мир, одновременно принимая какие-то смешные, мультяшные очертания.

Солнце виделось небрежно намалёванным, распускающим кривые пунктирные лучи, полукругом, небо — тонкая серая полоска, а люди — зудящие нагромождения палочек, черточек и треугольников. Все это мельтешило и дёргалось, как в плохо нарисованном мультфильме, а фоном невесть откуда неслась фантомная, развесёленькая мелодия.

Большинство «припадков» не задержались в её памяти, но первый и последний она запомнила хорошо.

Сгорбившись за столом, девочка пыталась рисовать. Над душой истерично орало радио, которое теперь без остановки работало в её комнатке (Баба Зина была глуховата). Орал на руках бабушки Коля, и сама Баба Зина тоже орала, что-то назидательно втолковывая внучке и пытаясь перекричать и радио, и Колю.

И когда казалось, что Соня вот-вот завизжит, распахнет окно и сиганет с десятого этажа, в её издерганной душе вдруг воцарились неведомые прежде покой и ясность.

В тот же день она насыпала бабушке в тарелку с супом мелких швейных иголок, а чуть позже с возбужденным интересом наблюдала, как мать в неимоверной суете вызывает такси, собирает бабку в больницу и поручает Колю заботам сестры. Все это виделось ей бестолковым, но забавным мультиком — блюющая бабка, орущий Коля, мама, мечущаяся по комнатам в поисках бабушкиных документов, а на заднем плане — радио, тянущее громко, торжественно и протяжно Зыкинскую «Течет река Во-о-л-га-а-а…».

— Ума не приложу, как это могло случиться, но папа уже скоро придёт, — заполошно бормотала мать на выходе и, пытливо вглядываясь Соне в глаза, спрашивала снова и снова: «Ты справишься? Точно справишься?».

Соня кивала.

— Просто следи, чтобы он не вывалился из кроватки, и всё. Справишься?

Соня снова закивала и, кажется, впервые в жизни улыбнулась.

Когда папа пришел с работы, квартира встретила его небывалой тишиной. Софа рисовала в своей комнате, и он поначалу решил, что жена с матерью решили выйти с Колей погулять перед сном. А потом он обнаружил Колю в наполненной до краев ванне.

Баба Зина потом уверяла, что вмешался сам Господь, не позволив дитя́те погибнуть, но ясно было, что дело в изрядном жирке, который не позволил Коле уйти на дно, даже когда он нахлебался воды. А так же в отце, который вернулся действительно скоро.

Мультик закончился также внезапно, как и начался. Струна внутри снова натянулась и зазвенела, а Соня осознала, что сотворила нечто чудовищное. Она ждала, что её непременно захлестнет волна раскаяния, страха или стыда, но почему-то испытала только гордость за себя. Вся её жизнь виделась ей захватнической, кровопролитной войной. И если до сих пор она держала глухую оборону, то теперь сделала хоть что-то, пусть и безрезультатно, чтобы вернуть утраченные позиции.

Когда оба родственника пришли в норму, состоялся суровый семейный совет, на котором Соня со всей искренностью, которую могла изобразить, побожилась, что о швейных иголках не имеет никакого понятия, а Колю она просто хотела искупать, потому что он обкакался. Но отвлеклась. Всего на минутку!

Никто ей не поверил.

Мать, заливаясь слезами, таскала ее по психиатрам, бабушка — по церквям. Только папа был против и того, и другого, уверяя своих женщин, что Софа это перерастёт. Что Софе просто нужно уделять больше внимания. Что во всем виновата простая детская ревность.

Отцовского мнения, к слову, придерживались и врачи с попа́ми, поэтому Соне так и не довелось испытать на себе ни прелести психиатрии, ни таинства экзорцизма. И, в какой-то мере, отец оказался прав. Соня это «переросла». Пусть её по-прежнему (и, наверное, всегда будет) корёжило от одного только вида других существ, но она нашла способ подавлять разрушительные эмоции.

Произошло это сразу после того, как она вернулась домой из детского ПНД. На раскладушке рядом противно храпела и причмокивала во сне Баба Зина, за стенкой под омерзительное сюсюканье родителей без конца орал Коля. А Соня, уставившись усталыми глазами в потолок, рисовала в своем воображении предел мечтаний — наглухо заколоченный и совершенно пустой бункер, окруженный безжизненной, выжженной пустыней. Ни окон, ни дверей. Там она могла бы быть в кромешном одиночестве и могильной тишине! Только она сама и ее «набор юного художника». Мысленно она убежала туда, обустраивая свое воображаемое жилище. Правда, обустройство началось и закончилось тем, что посреди тёмной комнаты она установила свой письменный столик и любимый стульчик с нарисованными на спинке вишенками. А на стол поставила керосиновую, мягко мерцающую лампу и разложила краски, кисти, альбом, стаканчик-непроливайку и пластилин. Вот он! Рай!

Эта своеобразная медитация помогла ей успокоиться и уснуть, и впоследствии, когда окружающий мир становился совсем невыносимым, она научилась отправлять гнев, ярость и ненависть в свое воображаемое убежище, превратив его в свалку негатива.

Время от времени ее еще сотрясали те самые припадки, но все реже и слабее. Если, конечно, не считать тот, что хватанул ее однажды в летнем лагере, когда ей едва сровнялось четырнадцать. Он был самым разрушительным, но он же оказался и последним.

К старшим классам, транзит отрицательных эмоций в «бункер» происходил уже автоматически, а сама Соня, понимая, что надо как-то приспосабливаться к окружающему миру, стала тренировать мимику. Вскоре она научилась хранить на лице выражение доброжелательного спокойствия. Легкая улыбка Мадонны время от времени касалась её губ. Памятуя о том, что у неё глаза бешеной собаки (как не раз в сердцах заявляла мать), она навострилась прятать их за прищуренными в этой улыбке ресницами.

Так, к шестнадцати годам, из истеричной, драчливой и вечно на взводе девочки она обрела образ нежной, хрупкой добрячки с золотым сердцем и бриллиантовыми руками. А некоторую эксцентричность окружающие легко списывали на творческую натуру, ибо талант Сони был бесспорен и ошеломляющ. Кроме того, абсолютное безразличие к чужим судьбам неожиданно сыграло в её пользу, так как она прослыла отличной подругой, которая никогда не лезет в чужую жизнь, не сплетничает, не злословит, не даёт дурацких советов, и которой можно спокойно доверить самую грязную и постыдную тайну, не боясь огласки.

И результат не заставил себя ждать. Училище искусств она закончила с отличием. Каждый, даже самый ревностно охраняющий свои знания, сокурсник с радостью делился с ней своими конспектами, а преподаватели, умиляясь кудряшкам и ангельской, застенчивой улыбке, ставили «автоматы».

Тогда она уже, ни разу не оглянувшись, покинула отчий дом. Страну лихорадило 90-ыми, все жили впроголодь, перейдя на товарообмен. Её отец в то время, чтобы прокормить семью, ездил по деревням и, на свой страх и риск, менял выпускаемые заводом телевизоры на мясо, порой зажимая уши руками и глотая слезы жалости, в ожидании, пока хозяева за углом спешно кончали и разделывали бычка или свинью.

Соня тоже жила впроголодь на нищенскую стипендию, которой хватало раз в месяц почти досыта поесть. Да еще подкармливали сердобольные однокурсники из домашних посылок. Её товарки в то время не гнушались и отсосать за порцию макарон с тушёнкой, а ей никогда не приходилось опускаться до таких финтов, ибо каждый, даже самый отъявленный маргинал, видел в ней благородный, нежный цветочек, чудом распустившийся на городской свалке. Цветочек, который необходимо беречь.

А потом она решилась выйти с мольбертом на местный «Арбат», кишащий праздно шатающимся людом. Толпа по-прежнему была для нее страшным испытанием, но зато жизнь сразу наладилась. Что говорить, её талант — не был инсценировкой, как все остальное, но клиентов к ней привлекало именно «все остальное». Маленькая, худенькая, с остренькими от недоедания скулами, с развевающимися на ветру, припорошенными снегом черными кудряшками, выбивающимися из-под подтрепанной вязаной шапки, и скромно опущенными ресницами… Каждый хотел помочь бедной, маленькой художнице. Садился напротив на холодную, ноябрьскую лавку, совал в замерзший кулачок несколько купюр и мечтал, чтобы поскорее закончилась экзекуция. А потом, ошалевший от неожиданности, уходил, с жадным вниманием разглядывая свой портрет, на котором он выглядел, как живой… только как-то лучше — чище что ли, моложе, красивее, ярче?..

Тогда она и встретила Женю. Ничем не примечательный юноша. Такой же жалкий студентишка в шубе из чебурашки и вытянутых на коленках китайских джинсах. Но что-то произошло и даже спустя десять лет не закончилось.

Копаясь потом в себе, Соня всю вину свалила на гормоны. Что-то в нем — влажные ли, карие глаза или, может, крепко прижатые к черепу уши, или красивая линия смуглого, подбородка — вдруг запустило в ней крепко спящие до этого женские процессы.

И Соня пропала. Они тогда забыли обо всём, даже о декабрьском морозе. «Арбат» давно опустел, зажглись фонари, при свете которых она продолжала писать его, стирая уже написанное, комкая готовое и начиная заново, только бы продлить эту сладкую пытку, и каждую секунду боясь, что парень сочтет её криворукой неумехой, плюнет и уйдёт.

Но ушли они вместе, далеко за полночь. Купили в ближайшем гастрономе куру-гриль и несколько бутылок вина, а потом он привел её к себе домой — в крошечную квартирку в дряхлом бараке, где он жил со своей бабушкой-алкоголичкой и наивно надеялся на программу расселения. Удобства на улице, пропановый баллон в углу, прикрытый старым халатом, словно в жалкой надежде, что тот смягчит ударную волну, если баллон в один прекрасный момент решит рвануть.

Только дома, в тепле, Соня поняла, что пальцы у нее стали лиловыми и бесчувственными, а штопаные капронки почти примёрзли к ногам. Женя с бабушкой поставили её в детскую жестяную ванну и поливали ноги тёплой водой, чтобы колготки «отстали», а потом растирали её искалеченные руки барсучьим жиром, пока чувствительность не начала возвращаться.

Больше в общагу Соня не вернулась, а жизнь в жалкой халупе до сих пор вспоминала с затаённой нежностью, ибо та была наполнена Женей, его запахом, его вещами, его… вниманием к ней. И она сама словно излечилась от бешеной ненависти ко всему сущему.