Убей меня нежно (вычитывается)

Глава 40

Однажды вечером, несколько недель спустя, после всей суматохи, после похорон, раздался стук в дверь. Я спустилась, чтобы открыть. Это была Дебора, которая выглядела очень привлекательной в юбке и темном жакете. На лице после дня, проведенного в больнице, застыло усталое выражение. Мы смотрели друг на друга без улыбки.

— Мне следовало бы раньше связаться с тобой, — наконец проговорила она.

Я отошла в сторону, и она стала подниматься по лестнице вслед за мной.

— Я принесла тебе кое-что, — сказала она. — Вот. — Достала из пластикового пакета бутылку шотландского виски. — И вот. — Она развернула вырезку из газеты и передала мне. Это был некролог по поводу смерти Адама. Его написал Клаус для газеты, которую я обычно не покупаю. — Я подумала, тебе может понравиться.

— Заходи, — сказала я.

Взяла виски, два стакана, вырезку из газеты и прошла в гостиную. Я налила нам по порции. Как всякий добрый житель Северной Америки, Дебора вернулась на кухню, чтобы поискать лед. Я взглянула на вырезку.

Над самой заметкой была помещена фотография Адама, которой я прежде не видела. Он был запечатлен стоящим на склоне какой-то горы и улыбался в камеру, загорелый, без шапки. Как редко я видела его улыбающимся и беззаботным. У меня в памяти он навсегда остался мрачным и напряженным. У него за спиной поднимались горы, которые напоминали море на японских гравюрах, горы, снятые в момент своего сонного великолепия. Именно это мне всегда было трудно понять. Когда видишь фотографию, снятую высоко в горах, все на ней кажется таким ясным и красивым. Но все они говорили мне — Дебора, Грег, Клаус и Адам, конечно, — что настоящие ощущения от пребывания в горах невозможно запечатлеть на снимке: невероятный холод, борьба за каждый глоток кислорода, ветер, который угрожает поднять тебя и сдуть в пропасть, шум в голове, медлительность и тяжесть в мозгах и во всем теле, а главное — чувство враждебности, ощущение того, что это нечеловеческий мир, куда ты попал на короткое время в надежде, что сможешь выжить в борьбе со стихиями и собственным физиологическим и психическим умиранием. Я смотрела в лицо Адама и думала: кому это он улыбается? На кухне слышался звон льда о стекло.

Текст Клауса сначала заставил меня поморщиться. Он написал отчасти личные воспоминания о своем друге, отчасти попытался выполнить профессиональный долг журналиста. Потом я прочитала все слово за словом:

"Альпинист Адам Таллис, недавно покончивший с собой, добился известности благодаря своим героическим действиям во время страшной бури, разразившейся в прошлом году на склонах горы Чунгават в Гималаях. Он не искал этой известности и тяготился всеобщим интересом — но был притягательным и уважаемым, как всегда.

Адам был выходцем из семьи военного, против которой восстал (его отец участвовал в первом дне высадки союзников в Нормандии в 1944 году). Он родился в 1964 году, получил образование в Итоне, но не был счастлив в школе и так и не захотел подчиниться каким-либо властям или работать в учреждениях, которые считал недостойными себя. Он навсегда оставил школу в возрасте шестнадцати лет и в буквальном смысле слова в одиночку пересек всю Европу, путешествуя по суше".

Затем Клаус кратко изложил описанные в его книге раннюю альпинистскую карьеру Адама и события на Чунгават. Он отметил помещенные в журнале «Гай» поправки. Теперь тем парнем, который звал на помощь, прежде чем погрузиться в кому, был Томас Бенн. Это подводило к кульминации статьи Клауса:

"Прося о помощи, хотя было слишком поздно, Бенн взывал к гуманности, которую олицетворял Адам Таллис. Есть, особенно в последние годы, такие, кто заявляет, что обычная мораль прекращает действовать, когда мы подходим к вершинам высочайших гор. Этот жестокий подход, видимо, подпитывается новой тенденцией, существующей в области организации коммерческих экспедиций, где руководитель несет ответственность за клиента, который ему платит, к тому же клиент полностью зависит от того, сохранят ли его или ее жизнь опытные инструкторы. Адам резко возражал против этих «тропинок для яков», по которым неопытных, но богатых искателей приключений тащат на вершины, прежде бывшие царством групп элитных альпинистов.

И тем не менее — а здесь я говорю как человек, которому Адам Таллис спас жизнь, — в самый разгар ужасной бури он продемонстрировал пример высочайшей преданности великим традициям альпийского и гималайского братств. Казалось, что давление рынка захватило и этот мир разреженного воздуха на высоте выше 8000 метров. Но кто-то не стал подчиняться богу горы Чунгават. Адам Таллис показал, что в экстремальных условиях существуют более глубокие чувства, более фундаментальные ценности.

Возвратившись с Чунгават, Адам не сидел сложа руки. Человек сильных порывов, он встретил прекрасную высоконравственную женщину, Элис Лаудон, и женился на ней...".

Дебора вернулась в комнату. Она села рядом со мной и медленно пила свое виски, изучая мое лицо, пока я читала:

"...ученой, которая никогда не занималась альпинизмом. Эта пара жила в страстной любви, и друзья Адама решили, что в семье этот беспокойный скиталец нашел стабильную основу, которую искал всю свою жизнь. Возможно, значительным является тот факт, что его запланированная на будущий год экспедиция на Эверест не имела целью восхождение на вершину, а была предназначена для уборки мусора на склонах горы, что, видимо, было его формой дани богам, которых дразнили и оскорбляли слишком долгое время.

Но этому не было суждено осуществиться. Кто может говорить о личных внутренних переживаниях людей? Кто знает о том, что движет мужчинами и женщинами, которые ищут совершенства на вершине мира? Быть может, события на Чунгават стоили ему больше, чем знали даже его друзья. Нам он казался счастливее и спокойнее, чем когда-либо в своей жизни, хотя в последние недели стал раздражительным, обидчивым и неразговорчивым. Я не могу избавиться от чувства, что мы не сделали для него того, что он в свое время сделал для нас. Видимо, когда ломаются сильные люди, они ломаются ужасно и безвозвратно. Я потерял друга. Элис потеряла мужа. Мир потерял редкий образец героизма".

Я отложила вырезку в сторону, фотографией вниз, чтобы не видеть его лица, и высморкалась в салфетку. Потом отпила из стакана, виски обожгло мое больное горло. Интересно, когда-нибудь я смогу снова почувствовать себя нормальным человеком? Дебора осторожно положила руку мне на плечо, и я слегка улыбнулась ей.

— Все в порядке, — сказала я.

— Тебя это беспокоит? — спросила она. — Тебе хочется, чтобы все узнали? — Вопрос, казалось, донесся откуда-то издалека.

— Не все, — отозвалась я наконец. — Есть пара людей, которых я должна увидеть, людей, которым я лгала. Они заслуживают того, чтобы знать правду. Возможно, это поможет и мне, и им. Для остальных это не имеет никакого значения. В самом деле не имеет значения.

Дебора наклонилась вперед и стукнула своим стаканом об мой.

— Дорогая Элис, — произнесла она напряженным и официальным тоном. — Я говорю это так, потому что цитирую письмо, которое все время пытаюсь тебе написать, но потом неизменно выбрасываю. Дорогая Элис, если бы я не была спасена от себя самой, то была бы ответственной за твое похищение и Бог знает за что еще. Мне очень, очень жаль. Можно, я приглашу тебя на обед?

Я кивнула, отвечая и на невысказанный, и на высказанный вопросы.

— Пойду переоденусь, — сказала я. — Чтобы не отставать от тебя. Мне сегодня пришлось попотеть на работе.

— О, я слышала. Поздравления.

Через четверть часа мы шли по дороге, держась за руки. Был теплый вечер, и я могла по-настоящему поверить в то, что наконец придет лето, с жарой, длинными вечерами и свежими рассветами. Мы по-прежнему молчали. Мне казалось, что во мне не осталось слов, не осталось мыслей. Мы двигались плавно, подчиняясь общему ритму. Дебора повела меня в новый итальянский ресторан, о котором где-то прочла, заказала пасту, салат и бутылку дорогого красного вина. Чтобы заглушить чувство своей вины, так она сказала. Официанты были смуглыми, симпатичными и очень внимательными. Когда Дебора вытащила из пачки сигарету, сразу двое бросились к ней с зажигалками. Потом Дебора посмотрела мне в глаза.

— Что делает полиция? — спросила она.

— На прошлой неделе я провела целый день с детективами из разных управлений. Я рассказала им примерно ту же историю, что уже рассказывала раньше, до вашего с Адамом приезда. — Дебора поморщилась. — Однако на этот раз они проявили внимание, задавали вопросы. Им все это, кажется, очень понравилось. «Другие подозреваемые в настоящее время не разыскиваются» — так вроде бы они говорили. Инспектор Бирн, тот, которого ты видела, очень обходителен со мной. Кажется, в нем говорит легкое чувство вины.

Официант торопливо подошел к нам, неся ведерко для льда. Под салфеткой у него в руке раздался негромкий хлопок пробки.

— С уважением от джентльменов.

Мы оглянулись. Двое молодых людей в костюмах, улыбаясь, салютовали нам бокалами.

— Что это за место? — громко проговорила Дебора. — Что это еще за ослы такие? Сейчас вот пойду и вылью это им на головы. Боже, прости, Элис. Только этого тебе не хватало.

— Нет, — сказала я. — Это не важно. — Налила шипящее шампанское в наши бокалы и подождала, когда осядет пена. — Все это теперь не важно, Дебора. Глупые мужики жужжат вокруг, как комары, дурацкие стычки, проявления злости, все это ничего не стоит. Жизнь слишком коротка. Разве ты не видишь? — Мы чокнулись. — За дружбу.

А она сказала:

— За то, чтобы все прошло.

Потом Дебора проводила меня до дома. Я не стала приглашать ее, мы расцеловались внизу, у дверей. Я поднялась в квартиру, из которой собралась съезжать на следующей неделе. В этот уик-энд мне нужно было упаковать свои пожитки и решить, что делать с вещами Адама. Они по-прежнему валялись повсюду в комнатах: его выцветшие джинсы; его футболки и грубые свитера, которые хранили его запах так, что, закрывая глаза, я могла представить, что он все еще находится в комнате и смотрит на меня; его кожаная куртка, которая, казалось, по-прежнему сохраняет форму его тела; его рюкзак, набитый альпинистским снаряжением; мои фотографии, которые он сделал своим «Поляроидом». Исчезли только его драгоценные поношенные альпинистские ботинки: Клаус — милый Клаус с распухшим от слез лицом — положил их ему в гроб. Ботинки вместо цветов. Вообще после него осталось не много вещей. Он всегда путешествовал налегке.

Сразу после случившегося я думала, что не смогу оставаться в этой квартире ни на час, ни на минуту. На самом же деле мне было до странности трудно оставить эту квартиру. Однако в понедельник я закрою очередную новую дверь, запру ее на два замка и передам ключи агенту по недвижимости. Возьму свои чемоданы и мелочь, поймаю такси и отправлюсь в свой новый дом, в уютную однокомнатную квартиру поблизости от работы, с крошечным патио, стиральной машиной, микроволновкой, центральным отоплением и толстыми коврами. Полин как-то сказала мне после того, как пережила то тяжелое расставание: если держаться так, словно у тебя все в порядке, то однажды так и будет. Чтобы выжить, нужно пройти через процесс выживания. Вода находит дорогу в каналы, которые ты для нее копаешь. Поэтому я куплю машину. Может быть, заведу кота. Снова начну учить французский и покупать одежду. Я буду каждый день рано приходить на работу и знать, что неплохо с ней справляюсь. Буду встречаться со старыми друзьями. Какая-нибудь жизнь сможет прийти в эти приготовленные пространства; неплохая на самом деле жизнь. Глядя на меня, люди никогда не догадаются, что все это ничего не значит; что я чувствую себя такой же глубокой, пустой и печальной, как небо.

Я так и не смогла вернуться к себе прежней. К себе, какой я была до него. Большинство людей никогда не узнают об этом. Джейк, который нашел счастье со своей новой подружкой, не узнает. Он будет возвращаться к концу нашего романа и вспоминать боль, хаос и смущение, но это будет лишь смутным воспоминанием и не станет больше ранить его, если это хоть немного задевает его сегодня. Полин, она на сносях, тоже не узнает. Она попросила меня, очень стесняясь, быть крестной ее ребенка, а я, расцеловав ее в обе щеки, призналась, что не верю в Бога, но что да, буду очень счастлива. Клайв, мечущийся от одной привязанности к другой, будет считать меня женщиной, познавшей истинную романтическую любовь; он будет обращаться ко мне за советом каждый раз, когда соберется куда-нибудь пойти с женщиной или расстаться с ней. А я так и не смогу рассказать правду своей семье, его семье, Клаусу, сообществу альпинистов или кому-нибудь на работе.

Для всех них я осталась безутешной вдовой героя, который ушел слишком молодым, покончив с собой. Они разговаривали со мной и обо мне с настоящим уважением и печалью. Сильвия, конечно, все знала, но я не могла говорить с ней об этом. Бедная Сильвия, она думала, что поступает из лучших побуждений. Она присутствовала на похоронах и потом с отчаянными рыданиями просила у меня прощения. Я сказала, что прощаю ее — что еще я могла сказать? — отвернулась и продолжила разговор с кем-то еще.

Я устала, но спать не хотелось. Я приготовила себе чай и выпила его из оловянной кружки Адама, той, которая болталась на его рюкзаке, когда мы шли темной звездной ночью в медовый месяц в Лэйк-дистрикт. Я села в халате на диван, поджав под себя ноги, и стала думать о нем. Подумала о том, как в первый раз увидела его, через дорогу, когда он не отрываясь смотрел на меня, привораживая взглядом, притягивая к себе. Я подумала о последней встрече в полицейском участке, когда он улыбнулся мне так нежно, словно отпускал меня. Должно быть, он понял, что это конец. Мы так и не попрощались. Все началось в восторге, закончилось в ужасе, а теперь превратилось в отчаянное одиночество.

Несколько дней назад мы с Клайвом вместе обедали, и он после всяческих слов о душевных муках и поддержке спросил: «Разве кто-нибудь когда-нибудь сможет с ним сравниться, Элис?»

Никто и никогда. Адам убил семерых. Он убил бы и меня, даже если бы потом рыдал над моим телом. Всякий раз, когда я вспоминаю, как он смотрел на меня с такой силой концентрированной любви, или когда перед моим внутренним взором возникает его мертвое тело, медленно поворачивающееся на желтом шнуре, я думаю также о том, что он насильник и убийца. Мой Адам.

Но после всего случившегося я по-прежнему помнила любимое лицо, то, как он сжимал меня в объятиях, заглядывал мне в глаза и произносил мое имя, так нежно... Я не хотела забывать о том, что кто-то любил меня так сильно. «Только тебя я хочу, — говорил он, — только тебя». Никто больше не будет любить меня так.

Я встала и открыла окно. Группа молодых людей проходила внизу по улице, их освещал фонарь, и они пьяно хихикали. Один посмотрел наверх и, увидев меня в окне, послал воздушный поцелуй, а я помахала ему рукой, улыбнулась и отвернулась. О, это была такая печальная история, моя любовь, мое сердце.