Убийца во мне

12

Я сидел так — пялясь в одну точку — всего несколько минут, но за это время ко мне вернулся мир моего детства. И она вернулась ко мне, экономка. В том мире она играла очень большую роль.

«Хочешь побороться, Хелен? Хочешь научиться боксировать?..»

И:

«О, я устала. Просто ударь меня…»

И:

«Но тебе это понравится, дорогой. Все большие мальчики так делают…»

Я за мгновение прожил все это и потом подошел к концу той жизни. К последнему ужасному дню, когда я лежал, скрючившись, под лестницей. Меня тошнило от страха, стыда и ужаса. Мне было больно оттого, что я плакал — в первый и последний раз в жизни. Я лежал и слушал приглушенные сердитые голоса, доносившиеся из библиотеки, сердитые и пренебрежительные голоса.

«Я не буду спорить с тобой, Хелен. Сегодня ты уедешь. Я не подал на тебя в суд — считай, что тебе повезло».

«О да-а-а! Хотела бы я взглянуть, как бы это у тебя получилось!»

«Почему, Хелен? Как, ради всего на свете, ты могла так поступить?»

«Ревнуешь?»

«Ты… невинный ребенок и…»

«Да! Верно! Невинный ребенок! Почему бы не помнить об этом всегда? Слушай меня, Дэниел. Я…»

«Только не произноси это. Пожалуйста. Это моя вина. Если бы я…»

«Так тебя это задело? Причинило боль? Разве ты — я не могу не спросить! — не утратил интерес к этому? Не сразу, а медленно, постепенно?»

«Но ребенок! Мой ребенок. Мой единственный сын. Если что-нибудь случится…»

«Ага. Так вот что тебя волнует, верно? Не он, а ты сам. То, как это отразится на тебе».

«Убирайся! Женщина, у которой чуткости не больше…»

«Я „белая шваль“[2] — ведь есть же такой термин, правда? Шпана. Я не того сорта. И я должна быть чертовски счастлива, когда мне встречается лицемерный сукин сын, вроде тебя!»

«Убирайся, иначе я убью тебя!»

«Э-те-те! Доктор, подумайте, какой вас ожидает позор… А теперь я хочу вам кое-что сказать…»

«Уби…»

«То, что вам следует знать в первую очередь. Раньше в этом не было смысла. Абсолютно никакого. А теперь есть. Вы повернули все так, что хуже быть не может. Вы…»

«Я… Хелен, пожалуйста».

«Вы никогда никого не убьете. Не вы. Вы слишком самодовольны, самоуверенны и самоуспокоены. Вам нравится причинять боль людям, но…»

«Нет!»

«Ладно, я ошибаюсь. Вы великий и добрый доктор Форд, а я „белая шваль“, поэтому-то я и ошибаюсь… я надеюсь».

Вот и все.

Я забыл об этом тогда и сейчас забыл снова. Есть вещи, которые нужно забыть, если хочешь жить дальше. А я почему-то хочу, причем сильнее, чем прежде. Если Господь Бог совершил ошибку, создавая нас, людей, так именно в том, что дал нам желание жить как раз тогда, когда у нас для этого меньше всего основании.

Я поставил указатель на полку. Я отнес фотографию в лабораторию и сжег ее, а пепел смыл в раковину.

Снимок горел долго. И я против своей воли успел кое-что заметить.

То, как сильно она напоминает Джойс. И какое сильное сходство у нее с Эми Стентон.

Зазвонил телефон. Я вытер руки о брюки и взял трубку. Стоя у телефона, я смотрел на свое отражение в зеркальной двери — на парня в черном галстуке-бабочке, розовато-коричневой рубашке и брюках, застегнутых на крючки поверх ботинок.

— Говорит Лу Форд, — сказал я.

— Это Говард, Лу. Говард Хендрикс. Послушайте. Я хочу, чтобы вы приехали в… в здание суда, да.

— Ну не знаю, — ответил я. — Я вроде как…

— Она подождет, Лу. Это важно! — Наверняка важно, судя по тому, как он волнуется. — Помните, о чем мы говорили сегодня? О… возможности того, что в убийстве замешано третье лицо. В общем, вы как в воду глядели. Наше предположение оказалось верным!

— Ого! — воскликнул я. — Не может быть… я имею в виду…

— Мы взяли его, Лу! Мы взяли этого сукиного сына! Мы взяли его тепленьким, и…

— Он признался? Черт, Говард, всегда найдется какой-нибудь чудак, который признается…

— Он ни в чем не признается! Он вообще отказывается говорить! Поэтому мне нужны вы. Мы… э-э… не имеем права работать над ним, а вот вы могли бы заставить его говорить. Если кто и может привести его в чувства, так только вы. Кстати, кажется, вы знаете его.

— К-кто это?

— Сын грека Джонни Папас. Вы знаете его: он доставлял немало хлопот. Короче, приезжайте сюда, Лу. Я уже позвонил Честеру Конвею, и он утром вылетает из Форт-Уорта. Я расписал ему ваши заслуги, рассказал, как мы вместе работали над этой версией и что мы не сомневались в невиновности Элмера, и… Лу, он доволен до небес. Эх, дружище, если бы нам удалось расколоть его, добиться признания…

— Я еду, — сказал я. — Скоро буду, Говард.

Я нажал на телефонный рычажок и на секунду задумался, вычисляя, что произошло. Потом позвонил Эми.

Ее родители еще не легли, поэтому она не могла долго разговаривать, и это было мне только на руку. Я дал ей понять, что действительно хочу видеть ее — а я действительно хотел, — но должен ненадолго уехать.

Я повесил трубку, достал бумажник и разложил на столе все двадцатки.

Моих двадцаток среди них не было, только те, что мне дал Элмер. Увидев, что пяти не хватает, я похолодел, однако тут же вспомнил, что четыре я потратил в Форт-Уорте на железнодорожный билет и только одну разменял здесь. Только одну… когда платил Джонни Папасу. Следовательно…

Следовательно, я сел в машину и поехал в суд.

Хенк Баттерби, помощник шерифа, бросил на меня сочувственный взгляд, а другой помощник, случайно оказавшийся в приемной, подмигнул и поздоровался. В помещение ворвался Говард и, схватив меня за локоть, утащил в свой кабинет.

— Какая удача, Лу! — Он едва не пускал слюни от восторга. — А теперь я объясню, какова наша тактика. Вот что от вас требуется: сначала успокоить его — вы понимаете, что я имею в виду, — и усыпить бдительность, а потом вцепиться мертвой хваткой. Предупредите его о том, что, если он будет сотрудничать, мы облегчим его участь, предъявим обвинение в непредумышленном убийстве — мы, естественно, можем это сделать, но все, сказанное вами, меня ни к чему не обязывает. Предупредите его, что в противном случае его ждет электрический стул. Ему восемнадцать, уже исполнилось, и…

Я пристально посмотрел на него. Но он неправильно понял мои взгляд.

— Черт, — сказал он, тыча мне пальцем под ребра, — кому это я рассказываю, что надо делать? Разве я не знаю, как вы умеете управляться с этими ребятами? Разве я…

— Вы еще ничего мне не сказали, — возразил я. — Мне известно, что Джонни немного несдержан, но я все равно не могу представить его убийцей. Что, по-вашему, у вас есть на него?

— По-моему! Ха! У нас есть… — Он заколебался. — В общем, ситуация такова, Лу Элмер приехал в дом той шлюхи с десятью тысячами баксов. Они сошлись именно на этой сумме. Но когда мы пересчитали деньги, пятисот долларов не хватило…

— И что? — спросил я. Оказывается, все было именно так, как я предполагал. Чертов Элмер не захотел признаться в том, что у него нет собственных денег.

— Ну, мы подумали — Боб и я, — что Элмер, очевидно, проиграл их в кости или потратил каким-то другим образом. Но все купюры были промаркированы, и старик уже предупредил все местные банки. Если бы она все же осталась в городе после того, как получила бы свои деньги, он привлек бы ее за шантаж… Ох уж этот Конвей! Немногие решатся поставить против него!

— Кажется, не так давно были сделаны ставки против меня, — напомнил я.

— Да ладно вам, Лу, — он похлопал меня по спине. — Ну что вы, вы неправы. Мы полностью вам доверяли. Просто это дело Конвея, и… гм, вы оказались поблизости, и…

— Оставим, — сказал я: — Джонни потратил эти деньги?

— Двадцать. Он вчера расплатился в аптеке, а сегодня утром двадцатку доставили в банк. Мы отследили ее путь и два часа назад вышли на него. А теперь…

— Откуда вам известно, что Элмер не потратил эти деньги и они просто поступают в оборот?

— Больше ни одной купюры не выявлено. Только эта. Следовательно… Подождите, Лу. Подождите минутку. Позвольте мне обрисовать ситуацию — это сэкономит нам время. Я был искренне готов признать, что эти деньги попали к нему случайно. Он сам рассчитался с собой за работу на заправке. Только странно получается: плата за две ночные смены составляет ровно двадцать долларов. Ладно, не будем заострять на этом внимание — вы меня понимаете? Не исключено, что он принял от кого-то двадцатку и ею сам себе заплатил. Однако он этого не утверждает — он вообще ничего не говорит, — потому что просто не может это утверждать. Между полуночью и восемью утра на заправке Мерфи останавливается мало машин. Наверняка он запомнил бы того, кто дал ему эту двадцатку. Мы бы проверили этого клиента или клиентов, и он бы остался чист — если он действительно чист.

— Возможно, двадцатка уже была в кассе, когда он заступил на смену?

— Вы шутите? Одна купюра в двадцать баксов на то, чтобы сдавать сдачу? — Хендрикс покачал головой. — Нам известно, что ее не было, даже без слов Слима Мерфи. Стоите! Подождите! Мы проверили Мерфи, у него твердое алиби. А вот у парня… На период с девяти вечера в субботу до одиннадцати алиби у него нет. Мы не можем выяснить, где он был, а он молчит… Да, Лу, дело наилегчайшее, как ни взгляни. Возьмем убийства как таковые — бабу избили до полусмерти. На такое способен только человек, потерявший голову. А теперь деньги: из всей суммы взято только пятьсот. Он потрясен столь огромной кучей денег, хватает первое, что попадается под руку, а остальное бросает. Типично детское поведение.

— Да, — сказал я, — да, кажется, вы правы, Говард. Вы думаете, деньги, оставшиеся от пятисот, он где-то спрятал?

— Либо спрятал, либо, испугавшись, выбросил. Лу, дело наилегчайшее. Я, дружище, впервые сталкиваюсь с такой элементарщиной. Если бы он сейчас рухнул замертво, я бы решил, что это кара свыше, — а ведь я нерелигиозен!

Итак, он все сказал. Все разложил по полочкам, все доказал.

— Лу, думаю, вам пора приступать. Мы изолировали его, но решили не регистрировать, пока он не сознается. Мне бы не хотелось, чтобы какой-то там адвокатишка рассказывал ему о его правах на этом этапе игры.

Я заколебался. Потом сказал:

— Верно, это нам сейчас ни к чему. Да и не даст ничего… А Боб знает?

— Зачем тревожить Боба? Что он может сделать?

— Я просто подумал, а не стоит ли нам спросить его… будет ли правильно, если я…

— Будет ли правильно? — Говард нахмурился. — А почему может быть неправильно?.. О, я понимаю, что вы чувствуете, Лу. Он всего лишь ребенок, вы давно знаете его. Но он убийца, Лу, причем хладнокровный. Помните об этом. Помните о том, что ощущала та несчастная женщина, когда он бил ее по лицу. Вы видели ее. Вы видели, во что превратилось ее лицо. В кусок мяса, котлету…

— Не надо, — сказал я. — Ради бога!

— Ладно, Лу, ладно. — Он обнял меня за плечи. — Прошу прошения. Я все время забываю, что вы так и не ожесточились против этого отребья. Ну?

— Ну, — сказал я, — думаю, пора приступать к делу.

Я спустился в подвал — в тюрьму. Надзиратель пропустил меня внутрь и закрыл за мной решетчатую дверь, потом мы вместе прошли мимо КПЗ и обычных камер к тяжелой стальной двери. В двери имелся «глазок», и я заглянул в него. Но ничего не увидел. Трудно сохранить лампочку в целости и сохранности, какой бы защитный кожух мы на нее ни ставили. Да и через окно, расположенное на две трети ниже уровня земли, света почти не поступает.

— Возьмешь фонарь, Лу?

— Нет, — ответил я. — Вряд ли он мне понадобится.

Надзиратель приоткрыл дверь на несколько дюймов, и я проскользнул в камеру. Дверь с лязгом захлопнулась. Я на секунду замер, моргая. Послышался скрип, тень поднялась и двинулась ко мне.

Джонни упал мне на руки, я прижал его к себе и стал хлопать по спине, успокаивая:

— Все в порядке, Джонни. Все будет хорошо.

— Господи, Лу. Господи боже мой. Я знал… я знал, что вы придете, что они пошлют за вами. Но вас так долго не было, так долго, что я начал думать, что… может… вы…

— Ты плохо меня знаешь, Джонни. Разве тебе не известно, что я почти постоянно думаю о тебе?

— К-конечно. — Он глубоко вдохнул и медленно выдохнул, как пловец, достигший берега после тяжелого заплыва. — Лу, у вас есть сигарета? Эти грязные ублюдки забрали все мои…

— Ладно, ладно, — перебил его я. — Они просто выполняли свой долг, Джонни. Бери сигару, я покурю вместе с тобой.

Мы сели рядышком на прикрученные к полу нары, я достал спички и зажег одну. Прикурив, Джонни выпустил дым, я тоже. Наши лица на мгновение осветил огонек.

— Это убьет старика. — Он отрывисто рассмеялся. — Думаю… придется ему сказать, да?

— Да, — ответил я. — Боюсь, придется ему сказать, Джонни.

— Как скоро я смогу уйти?

— Очень скоро. Осталось недолго, — сказал я. — Где ты был в воскресенье вечером?

— В кино. — Он сильно затянулся, огонек сигары вспыхнул ярче, и я заметил, что у него на скулах заиграли желваки. — А какая разница?

— Джонни, ты же понимаешь, что я имею в виду. Куда ты пошел после кино, где ты был после окончания сеанса и перед началом смены?

— В общем, — «пых», «пых», — я не понимаю, при чем тут это. Я же не спрашиваю вас, — «пых», — где вы…

— А ты спроси, — сказал я. — И я отвечу. Наверное, Джонни, ты знаешь меня хуже, чем я думал. Кажется, я всегда был искренен с тобой?

— Черт, Лу, — проговорил он, устыдившись. — Вы же знаете, как я отношусь к вам, но… Ладно, я бы все равно рассказал вам рано или поздно. Было… — «пых», — вот как все было, Лу. Я сказал старику, что у меня свидание в среду, что я боюсь за свои покрышки и что можно по дешевке купить парочку хороших. Я предложил ему, что буду каждую неделю возвращать ему часть долга, пока не расплачусь. И…

— Подожди, дай мне разобраться, — сказал я. — Тебе понадобились покрышки для машины, и ты решил занять денег у отца?

— Точно! Именно то, что я сказал. А знаете, Лу, что он мне ответил? Он сказал, что покрышки мне не нужны, что я и так слишком много болтаюсь без дела. Он сказал, чтобы я привел девчонку в дом, что мама сделает мороженое, что мы сыграем в картишки или во что-нибудь еще! Вы представляете! — Он сокрушенно покачал головой. — Как можно быть таким глупым!

Я негромко засмеялся.

— Как бы то ни было, ты раздобыл две покрышки, верно? — сказал я. — Снял их с припаркованной машины?

— Ну… гм… честно сказать, Лу, я взял все четыре. Я не собирался, но у меня есть место, где их можно быстро сбыть, и…

— Понятно, — сказал я. — Этой девчонки не так-то просто добиться, а ты хотел убедиться, что завоевал ее. Действительно такая страстная, а?

— М-м-м! Отпад! Лу, вы понимаете, что я имею в виду. Одна из тех, вокруг которой хочется скакать на цыпочках.

Я снова рассмеялся, и он засмеялся вместе со мной. Потом наступила гнетущая тишина, и он поежился.

— Лу, я знаю, кому принадлежит та машина. Как только я поднакоплю деньжат, я обязательно заплачу ему за покрышки.

— Вот и хорошо, — сказал я. — Пусть это тебя не волнует.

— Мы уже… э-э… я могу?..

— Подожди немного, — ответил я. — Еще несколько минут, и ты, Джонни, уйдешь. Остались кое-какие формальности.

— Господи, как же я буду рад, когда выберусь отсюда! Эх, Лу, не представляю, как люди выдерживают это! Я бы сошел с ума.

— Любой сошел бы с ума, — сказал я. — И люди действительно сходят с ума… Джонни, может, тебе лучше немного полежать? Вытянись на нарах — мне нужно еще кое о чем поговорить.

— Но… — Он медленно повернул голову и попытался разглядеть мое лицо.

— И все же тебе лучше лечь, — сказал я. — Когда двое сидят, в камере становится душно.

— Ах, — проговорил он, — да. — И лег. Потом глубоко вздохнул. — Гм, а так значительно лучше. Забавно, правда, Лу, — такая разница! Я имею в виду, когда есть с кем поговорить. Когда рядом тот, кто тебя любит и понимает. Если у тебя есть такой человек, тебе все по плечу.

— Да, — согласился я. — Действительно, разница огромная, и… Такие вот дела. Ты не сказал им, что получил ту двадцатку от меня, а, Джонни?

— Черт, нет! Кто я, по-вашему? Да плевать мне на них!

— А почему? — спросил я. — Почему ты им не сказал?

— Ну, гм… — Доски под ним скрипнули, — ну, я решил… Лу, да вы же знаете. Элмер появлялся в самых подозрительных местах, и я подумал… короче, я знаю, что вы не так-то много зарабатываете, всегда тратитесь на других… и если кто-то сунул вам чаевые…

— Понятно, — сказал я. — Джонни, я не беру взятки.

— А кто говорит о взятках? — Я почувствовал, как он пожал плечами. — Кто сказал хоть слово? Я просто не хотел, чтобы они доставали вас, пока вы не сообразите… пока вы не вспомните, где нашли ее.

Я молчал целую минуту. Я сидел и думал о нем, об этом парнишке, которого все считают никудышным, и о некоторых других своих знакомых. Наконец я сказал:

— Жаль, что ты это сделал, Джонни. Это было неправильно.

— Вы хотите сказать, что они разозлятся? — Он хмыкнул. — К черту их. Они для меня ничто, а вот вы — классный парень.

— Разве? — спросил я. — Джонни, откуда ты знаешь, какой я? Разве человек может быть уверен в том, что знает что-то? Малыш, мы живем в забавном мире, в своеобразной цивилизации. В этом мире полицейские становятся проходимцами, а проходимцы выполняют их обязанности. Политики становятся проповедниками, а проповедники — политиками. Налоговые инспекторы собирают налоги для себя. Плохие люди хотят, чтобы у нас было больше денег, а хорошие борются за то, чтобы их отнять. В этом нет ничего хорошего для нас — понимаешь, что я имею в виду? Если бы у всех было на столе то, что они хотят съесть, появилось бы слишком много дерьма. Выросло бы производство туалетной бумаги. Вот так я все это понимаю. Вот таков уровень моих аргументов.

Он хохотнул и бросил окурок на пол.

— Знаете, Лу, мне нравится слушать, когда вы говорите… и я никогда не слышал, чтобы вы говорили так, как сейчас… но уже поздно, и…

— Да, Джонни, — сказал я, — это испорченный, изгаженный мир, и я боюсь, что он таким и останется. И я объясню тебе почему. Потому что никто, почти никто, не видит в этом ничего плохого. Люди не видят, что все испорчено, и не переживают из-за этого. А переживают они из-за таких ребят, как ты. Из-за ребят, которые любят выпить и пьют. Которые возьмут кусочек чьей-то собственности, не заплатив за нее. Которые знают, от чего им хорошо, и не хотят, чтобы их отговаривали… Они не любят вас, парни, они стремятся применять против вас крутые меры. И мне кажется, что чем дальше, тем сильнее они будут давить на вас. Ты спросишь меня, почему я остаюсь здесь, зная все это. Трудно объяснить. Наверное, врос корнями и в их землю, и в нашу, а теперь я не могу шевельнуться. Остается ждать, когда я разделюсь надвое. Точно посередине. Вот и все, что я могу сделать и… Ты же, Джонни… Возможно, ты поступил правильно. Возможно, это лучший путь. Потому что, малыш, со временем будет только тяжелее, а как тяжело было раньше, мне хорошо известно.

— Я… я не…

— Я убил ее, Джонни. Убил их обоих. И не говори, что я не способен на это, что я не из тех, — ты меня не знаешь.

— Я… — Он приподнялся на локте и снова лег. — Готов спорить, Лу, что у вас были веские причины. Готов спорить, что они сами виноваты.

— Никто ни в чем не виноват, — возразил я. — Но у меня действительно были причины.

Вдали, возвещая об окончании смены, завыли заводские гудки. Их вой напоминал вопли призраков. Я представил себе, как одни рабочие тащатся на смену, а другие бредут со смены. Бросают коробки от завтраков в машины. Едут домой, играют со своими детьми, пьют пиво, смотрят телевизор, ужинают с женой и… Как будто ничего не происходит. Как будто юному парнишке не грозит смерть, как будто взрослый человек, вернее, человек наполовину, не умирает вместе с ним.

— Лу…

— Да, Джонни. — Это было утверждение, а не вопрос.

— В-вы хотите сказать, что я… я должен сесть за решетку вместо вас? Я…

— Нет, — ответил я. — Да.

— Вряд ли… Я не смогу, Лу! О, господи! Не могу! Я не вынесу…

Я взъерошил его волосы, потрепал за подбородок, заставил поднять голову.

— «Есть время жить в мире, — сказал я, — и время воевать. Время сеять и собирать урожай. Время жить и время умирать»…

— Л-лу…

— Мне очень больно, — проговорил я, — гораздо сильнее, чем ты думаешь. — Я пережал ему дыхательное горло. А потом я взял его ремень.

…Я постучал в дверь, и через несколько минут надзиратель выпустил меня из камеры. Я выскользнул наружу.

— Много было хлопот, Лу?

— Нет, — ответил я, — он вел себя очень мирно. Думаю, мы можем закрыть дело.

— Он заговорит, да?

— Все рано или поздно начинают говорить, — пожал я плечами.

Я поднялся наверх и сказал Говарду Хендриксу, что у меня был долгий разговор с Джонни и что, по моему мнению, он скоро расколется.

— Не трогайте его в течение часа или около того, — добавил я. — Я сделал все возможное. Если мне не удалось заставить его прозреть, то он уже никогда не прозреет.

— Конечно, Лу, конечно. Мне известна ваша репутация. Хотите, я позвоню вам после того, как увижусь с ним?

— Да, очень, — ответил я. — Мне страшно любопытно, заговорит он или нет.