9

Мы с Бобом приехали в аэропорт задолго до вылета, сразу поднялись в самолет и устроились поудобнее. Несколько рабочих суетились в багажном отделении, что-то закрепляя в соответствии с указаниями врача. Мы так устали, что даже этот шум не помешал нам заснуть. Первым задремал Боб. Я просто закрыл глаза, решив дать им отдохнуть. Очевидно, я тоже заснул, потому что не заметил, как мы взлетели.

Когда Боб потряс меня за плечо, указывая на иллюминатор, мне показалось, что я только что закрыл глаза.

— Вон он, Лу. Наш центр животноводства.

Я посмотрел вниз. И почувствовал разочарование. Раньше я никогда не выезжал за пределы округа, и сейчас, уверенный в том, что Джойс не выживет, я мог бы насладиться интересным зрелищем. А зрелище действительно было интересным — я такого никогда не видел. Жаль, что я так долго спал.

— Где мистер Конвей? — спросил я.

— В багажном отделении. Я только что оттуда.

— Она… она все еще без сознания?

— Гм, если хочешь знать мое мнение, она никогда не придет в сознание. — Боб мрачно покачал головой. — Конвей не знает, повезет ли ему. Если бы этот никудышный Элмер не был бы мертв, он сейчас уже качался бы на суку.

— Да-а, — протянул я, — хреново.

— Не представляю, что может заставить человека пойти на такое. Не представляю, хоть тресни! Не представляю, до какой степени нужно напиться или разозлиться, чтобы сделать такое.

— Наверное, это моя вина, — сказал я. — Зря я разрешил ей остаться в городе.

— Ну-у… я просил тебя самому принять решение. Судя по тому, что я слышал, она была привлекательной штучкой. Будь я на твоем месте, я, возможно, тоже разрешил бы ей остаться.

— Я очень сожалею, Боб, — сказал я. — И еще я жалею о том, что не пришел к тебе с этим шантажом, а попытался сам решить дело.

— Да, — медленно кивнул Боб, — мы уже достаточно говорили на эту тему Что сделано, то сделано, и никуда не денешься. Сокрушаться и жалеть о всяких «бы» бесполезно, это ни к чему не приведет.

— Верно, — согласился я. — По пролитому молоку не плачут.

Самолет начал поворачивать и снижаться. Мы застегнули ремни. Через пару минут самолет уже катил по полосе, а рядом с ним ехали скорая и полицейская машина.

Самолет остановился, пилот вышел из кабины и отпер люк. Мы с Бобом спустились вниз и наблюдали, как под руководством доктора из самолета выгружают носилки. Верхняя часть носилок была накрыта чем-то вроде тента, и я мог видеть только очертания ее тела под простыней. А потом я не мог видеть и этого: носилки быстро покатили к скорой. Кто-то сильно ударил меня по плечу.

— Лу, — сказал Честер Конвей, — ты поедешь со мной в полицейской машине.

— Да, но, — проговорил я, глядя на Боба, — я считал…

— Ты поедешь со мной, — повторил Конвей. — Шериф, вы поедете в скорой. Встретимся в больнице.

Боб сдвинул на затылок «стетсон» и мрачно посмотрел на Конвея. Мне на мгновение показалось, что у него обвисли щеки. Резко повернувшись, он зашагал прочь, шаркая ботинками по плитам.

Я никогда не знал, как вести себя в присутствии Конвея. Сейчас, увидев, как он отшил Боба Мейплза, я разозлился. Я вывернулся из-под его руки, сел в полицейскую машину и отвернулся к окну. Я не поворачивался все то время, пока Конвей усаживался в машину.

Скорая тронулась с места и поехала по полю. Мы двинулись за ней. Конвей закрыл стеклянную перегородку между передним и задним сиденьями.

— Не очень-то тебе это нравится, верно? — усмехнулся он. — Да, пока все закончится, будет много того, что не нравится. На карту поставлена репутация моего бедного мальчика, понимаешь? Это и моя репутация. И я помню об этом — и только об этом — и не придерживаюсь общепринятых правил. Я не допущу, чтобы чьи-то нежные чувства стояли у меня на пути.

— Я так и не думал, — сказал я. — Трудно начинать все с начала в вашем возрасте.

Я уже жалел, что сказал это. Понимаете ли, этим я мог выдать себя. Но он, кажется, не услышал меня. Как всегда, он не услышал то, что не желал слышать.

— Эту женщину прооперируют, как только ее доставят в больницу, — продолжал он. — Если она не помрет во время операции, то к вечеру заговорит. Я хочу, чтобы к этому моменту — когда она выйдет из наркоза — ты был рядом.

— Я? — удивился я.

— Я не имею ничего против Боба Мейплза, просто он слишком стар для такой нагрузки. Он способен провалить любое дело, как раз когда ты больше всего в нем нуждаешься. Поэтому сейчас, когда нет надобности в опытном специалисте, я оставлю его в покое.

— Кажется, я вас не понимаю, — сказал я. — Вы имеете в виду…

— Я забронировал номер в гостинице. Я заброшу тебя, и ты будешь сидеть в комнате, пока я не позвоню. Отдохни, понимаешь? Хорошенько отдохни, наберись сил, чтобы потом, когда придет время, продемонстрировать исключительную работоспособность.

— Ладно, — пожал я плечами. — Только всю дорогу сюда я проспал в самолете.

— А ты еще поспи. Вдруг ночь будет тяжелой, и ты не присядешь ни на минутку.

Гостиница находилась на Западной седьмой улице, в нескольких кварталах от больницы. Конвей забронировал огромный номер-люкс из нескольких комнат. Помощник управляющего и коридорный проводили нас наверх, и через пару минут после их ухода официант принес поднос с виски и льдом. Позади него стоял еще один официант с кофе и целой горой сэндвичей.

Я налил себе выпить и подошел к окну. Сев в удобное кресло, я положил ноги на батарею и откинулся на спинку, ухмыляясь.

Конвей — большая «шишка». Он может послать тебя и сделать так, что ты от этого будешь только счастлив. Он может жить в таких люксах, а служащие гостиницы будут скакать вокруг него и из кожи вон лезть, чтобы обслужить его. Он может иметь все, что хочет, кроме двух вещей: сына и доброго имени.

Его сын до смерти забил проститутку, а та убила его. И Конвею никогда не исправить этого. Даже через сто лет — надеюсь, что он столько не проживет.

Я съел половину сэндвича, но лучше мне от этого не стало. Я налил себе еще виски и опять устроился у окна. Я чувствовал странное беспокойство и тревогу. Мне хотелось побродить по городу, и я страшно жалел, что мне нельзя выходить из гостиницы.

Форт-Уорт — это начало Западного Техаса, и я, одетый так, как принято одеваться в Далласе или Хьюстоне, не очень бросался бы в глаза. Я бы отлично провел время — ради разнообразия, взглянул бы на что-нибудь новое. А вместо этого я вынужден сидеть здесь, бездельничать и мусолить все те же мысли.

У меня создавалось впечатление, будто вокруг меня плетется заговор. Будто я что-то сделал не так, еще когда был ребенком, и мне уже никогда не выбраться из этого. Будто изо дня вдень меня тычут в это носом и будут тыкать до тех пор, пока я, как передрессированная собака, не испугаюсь и не убегу. Вот такая ситуация…

Я налил себе еще одну порцию.

…Такая ситуация, только она долго не протянется. Джойс умрет, если уже не умерла. Я избавлюсь от нее, а потом и от «этого» — от болезни. Как только суета уляжется, я уволюсь, продам дом и отцовскую практику и уеду.

Эми Стентон? Ну, — я отрицательно покачал головой, — уж ей-то меня не остановить. Ей не удастся опутать меня цепями и приковать к Сентрал-сити. Я не знал, как мне от нее отделаться, но был уверен в том, что отделаюсь.

Как-нибудь.

Чтобы убить время, я долго нежился в горячей ванне. После этого я попытался развлечь себя едой. Жуя сэндвич и прихлебывая кофе, я ходил от одного окна к другому и жалел, что нас разместили так низко, — был бы этаж повыше, можно было бы увидеть еще что-нибудь.

Я решил вздремнуть, но это только испортило дело. Тогда я взял из ванной специальную тряпочку и принялся полировать свои ботинки. Я уже закончил с одним, начистив его до зеркального блеска, и собирался приступить к другому, когда пришел Боб Мейплз.

Он небрежно бросил: «Привет» — и налил себе выпить. Потом сел, уставился в свои стакан и стал гонять кусочки льда по кругу.

— Боб, я искренне сожалею о том, что произошло в аэропорту, — сказал я. — Думаю, ты знаешь, что я хотел держаться рядом с тобой.

— Да, — коротко проговорил он.

— Я дал понять Конвею, что мне это не нравится, — добавил я.

— Да, — снова произнес он. — Забудь об этом. Просто забудь, ладно?

— Конечно, — кивнул я. — Как скажешь, Боб.

Я искоса наблюдал за ним, продолжая начищать ботинок. Боб вел себя так, будто был чем-то рассержен и встревожен и даже испытывал к чему-то отвращение, если можно так выразиться. Только я был уверен в том, что это не имеет отношения ко мне. Да и Конвею вряд ли бы удалось расстроить его до такой степени.

— Тебя снова мучает ревматизм? — спросил я. — Давай, сядь на стул задом наперед, и я помассирую тебе плечи, я…

Боб поднял голову и посмотрел на меня. Его взгляд был ясным, но мне показалось, что в глазах блеснули слезы. Медленно, будто разговаривая с самим собой, он сказал:

— Я знаю, что ты собой представляешь, правда, Лу? Знаю твое прошлое и будущее. Я знаю тебя с тех пор, как ты пешком под стол ходил, и я никогда не слышал о тебе ничего плохого. Я всегда знал, что ты скажешь или сделаешь, — не важно, с чем ты сталкивался. Например, как сегодня в аэропорту, когда ты увидел, как Конвей мне приказывает. Большинство на твоем месте воспользовалось бы такой ситуацией к собственной выгоде. Я знал, что ты не будешь. Я знал, что тебе будет гораздо больнее, чем мне. Вот что ты собой представляешь, и ты не умеешь быть другим…

— Боб, — сказал я, — у тебя что-то на уме, а, Боб?

— Это подождет, — ответил он. — Это подождет некоторое время. Я просто хотел, чтобы ты знал, что я…

— Да, Боб?

— Это подождет, — повторил он. — Я уже сказал, что это подождет. — Опустив взгляд в стакан, он дернул рукой, и льдинки звякнули о стекло. — Этот Говард Хендрикс, — продолжал Боб, — он должен был сначала подумать, прежде чем устраивать тебе тот дурацкий спектакль сегодня утром. Естественно, он выполняет свою работу, как и я, и нельзя допускать, чтобы дружба мешала долгу. Но…

— К черту, Боб, — сказал я. — Я ничего такого не думаю.

— Ну а я думаю. Я думал об этом все время после того, как мы расстались в аэропорту. Я думал о том, как бы ты поступил, если бы оказался на моем месте, а я — на твоем. Полагаю, ты был бы любезен и дружелюбен, потому что именно так ты устроен. И ты бы ни у кого не оставил сомнений насчет своей точки зрения. Ты бы сказал: «Послушайте, Боб Мейплз — мой друг, и мне известно, что он прямой, как струна. И если мы хотим что-то узнать, пойдем и спросим его. Давайте не будем подличать с ним так, будто он по одну сторону баррикады, а мы — по другую…» Вот что ты бы сказал. А я… не знаю, Лу. Возможно, я отстал от жизни. Возможно, я стал слишком старым для этой работы.

Мне показалось, что в его словах скрыт некий подтекст. Он действительно стареет и теряет уверенность в своих силах, а Конвей, очевидно, устроил ему разгром, о котором я ничего не знаю.

— Боб, у тебя возникли какие-то проблемы в больнице? — спросил я.

— Да, — поколебавшись, ответил он. — Проблемы возникли. — Он встал и налил в свой стакан виски. Потом подошел к окну и встал спиной ко мне. — Она умерла, Лу. — Он принялся покачиваться с пятки на носок и обратно. — Она так и не вернулась оттуда.

— Так мы же знали, что у нее нет шансов, — сказал я. — Все, кроме Конвея, а он слишком упрям, чтобы здраво смотреть на вещи.

Боб промолчал. Я подошел к окну, встал рядом с ним и положил руку ему на плечо.

— Послушай, Боб, — проговорил я, — не знаю, что тебе сказал Конвей, но нельзя, чтобы его слова так действовали на тебя. Ты посмотри, что он вытворяет! Ведь он даже не собирался брать нас в это путешествие — мы сами навязались. А теперь он требует, чтобы мы прыгали по первому его «кваку», и закатывает страшный скандал, когда что-то его не устраивает.

Мне показалось, что Боб слегка пожал плечами, а может, он просто глубоко вздохнул. Я убрал руку с его плеча, секунду прикидывал, стоит ли еще что-то сказать, а потом ушел в ванную и закрыл за собой дверь. Когда человеку плохо, иногда лучше оставить его одного.

Я сел на край ванны и закурил. Я сидел и думал — как бы со стороны — о себе и Бобе Мейплзе. Боб всегда был очень добр ко мне, и он мне нравился. Но не более, чем другие. Когда дело доходило до расследований, он становился одним из сотен, с кем я встречался и был любезен. Однако почему-то сейчас меня волнуют его проблемы, а не мои собственные.

Возможно, это отчасти объясняется тем, что мои проблемы главным образом решены. Я знал, что Джойс не выживет и, следовательно, не заговорит. Я не исключал, что она на время придет в сознание, но был убежден, что говорить она не сможет, — это нереально после того, что случилось с ее лицом… Однако уверенность в собственной безопасности не объясняла мое беспокойство за Боба. После убийства меня здорово напугали, поэтому до сих пор у меня не было возможности порассуждать спокойно и принять тот факт, что я в безопасности. Однако, несмотря на это, я попытался помочь сыну того грека, Джонни Папасу.

Дверь распахнулась, и я поднял голову. Мне широко улыбался Боб. Он раскраснелся, виски выплескивалось на пол из полного стакана.

— Эй, — спросил он, — ты меня бросил, Лу? Иди сюда, составь мне компанию.

— Конечно, Боб, — сказал я, — с удовольствием. — Я вместе с ним вернулся в гостиную. Он плюхнулся в кресло и залпом опорожнил свой стакан.

— Лу, давай чем-нибудь займемся. Давай выйдем в этот чертов коровий город и загуляем. Вдвоем, только ты и я, а?

— А как же Конвей?

— К черту его. У него здесь какие-то дела, планирует задержаться на несколько дней. Бросим свои вещи в какой-нибудь гостинице, чтобы больше не встречаться с ним, и устроим себе праздник.

Он потянулся за бутылкой, но ухватить ее ему удалось только со второй попытки. Я забрал у него бутылку и сам наполнил стакан.

— Звучит соблазнительно, Боб, — сказал я. — Я бы с удовольствием. А разве нам не надо возвращаться в Сентрал-сити? Я имею в виду, Конвей в таком состоянии, и с нашей стороны было бы…

— Я сказал: к черту его. Я сказал именно то, что хотел сказать.

— Да, конечно, но…

— Я сделал для Конвея достаточно. Я сделал слишком много. Я сделал даже больше, чем следовало. Итак, запрыгивай в свои ботинки, и пошли.

Я сказал, что да, конечно, с удовольствием, сию минуту, но у меня болит мозоль, и мне нужно срезать ее, и пока я буду заниматься мозолью, Бобу было бы неплохо немного поспать.

Боб так и сделал, предварительно поворчав и посопротивлявшись. Я позвонил на железнодорожный вокзал и забронировал купе в спальном вагоне на восьмичасовой поезд в Сентрал-сити. Это обойдется нам в кругленькую сумму, так как округ не будет оплачивать проезд в первом классе, однако я решил, что нам никто не должен мешать.

Я оказался прав. Я разбудил его в шесть тридцать, чтобы у него было достаточно времени прийти в себя. Он выглядел хуже, чем до сна. Я попытался уговорить его принять душ, но он отказался наотрез. Отказался он и от кофе и еды. Вместо этого он опять присосался к виски и перед уходом прихватил с собой полную бутылку. Когда я усадил его в поезд, я был измочален, как коровья шкура в дубильном чане, и спрашивал себя, что, ради всего святого, сказал Бобу Конвей.

Я спрашивал себя, хотя уже давно должен был понять. Потому что Боб почти сказал мне. Все было ясно как день, просто я слишком глубоко ушел в себя, чтобы разглядеть это.

Возможно, хорошо, что я ничего не понял. Ведь уже нельзя было что-либо изменить. А я бы обливался кровавым потом.

Вот таким было мое путешествие в большой город. Первое путешествие за пределы округа. Из самолета — в гостиницу. Из гостиницы — в поезд. А потом долгий ночной переезд, когда за окном ничего не увидишь, в тесном купе в обществе рыдающего пьяницы.

Примерно в полночь, незадолго до того как заснуть, Боб, кажется, начал бредить. Он вдруг сжал кулак и ударил меня в грудь.

— Эй, — воскликнул я, — не зарывайся. Боб!

— Не зары… не зарывайся, — забормотал он. — Люди, улыбайтесь, с-смехом заряжайтесь… о содеянном не сокрушайтесь и т-так далее. Так что не зарывайся.

— Боб, — сказал я, — я просто пошутил.

— Вот что я тебе скажу, — резко проговорил он. — Ты никогда даже не думал об этом.

— Ну?

— С-светлее всего — п-перед темнотой.

Я расхохотался, несмотря на усталость.

— Ты все неправильно понял, Боб, — сказал я. — Ты имеешь в виду…

— Ш-ш-ш, — оборвал он меня. — Это ты неправильно все понял.

Загрузка...