Удержать высоту

ОГНЕННЫЕ СТРЕЛЫ

— Слушай, старшой, правду мои батарейцы говорят, что ты Герой, или сочиняют?

Капитан Бондарев был высок, худощав, а землянка тесна и неглубока, и потому сидел он на ящике из-под снарядов, согнувшись в три погибели, и его глаза из-под нахмуренных бровей впивались в старшего лейтенанта Шутова, как два буравчика. Петр отхлебнул горячего чаю, поставил кружку на колено, кивнул:

— Да, это действительно так.

— Чего же ты звездочку не носишь? — еще больше покраснел капитан. — Отступать с ней неловко? А может, к немцу боишься попасть с таким украшением?

— Отступать хоть как неинтересно, — тихо ответил Петр. — К фашистам в лапы попадать тоже. А что до звезды, то ты ведь слышал приказ: снять с себя все ордена и медали, чтоб не блестели на передовой, не привлекали внимание снайперов…

— Ну да, — скривил губы капитан. — Наконец-то поняли, что не на параде… Вчерашние заслуги сегодня мало что значат. С фашистами война совсем другая: тут шашками наголо, как в гражданскую, не помашешь, да и силища у врага совсем не та, что была в финскую и на Халхин-Голе…

— Причем тут заслуги? Важны не они, а опыт…

— Конечно, — не уступал хозяин землянки. — Когда нет танков, не хватает снарядов для орудий, можно говорить об опыте. Только опыт у нас с тобой, старшой, особый — как лучше ноги от врага уносить. Вон куда добежали, почти до Ленинграда, а другие, вроде нас, — аж до Москвы. Заманиваем гада…

Рыжий огонек свечи плыл в тусклом полумраке землянки крохотным коптящим огарком. Наверху наливался яблочным соком август, а здесь тянуло сыростью и прохладой.

Шутов думал о Москве. Почему-то вспомнился дом-утюг, возвышавшийся над выкрашенными охрой крышами двухэтажных зданий на Таганской площади, где поселились слушатели Академии имени Дзержинского, коммунальная квартира, которую отвели семьям первокурсников, Героев Советского Союза. Жили они дружно, часто по вечерам собирались вместе на просторной и светлой кухне, уставленной керосинками и примусами, отдыхали после напряженного дня.

Ребятишки видят десятый сон. А они сидят у распахнутого окна, любуются с высоты красавицей Москвой-рекой, голубыми куполами беленьких церквушек, утонувших в зелени садов Гончарной слободы и тихонечко поют:

Хорошо, чисто выводит мелодию Надюша Шевенок, аж сердце замирает от удовольствия. Мягко подхватывают песню Шурочка Кшенская, его Тося. Задумчиво плывут баритоны Дмитрия Шевенка и Александра Кшенского, вплетается в голоса и его мягкий тенор. Как давно это было. Словно в чужой, придуманной кем-то жизни.

— И все-таки, — вывел его из задумчивости Бондарев, — я на месте командира не пускал бы тебя на передовую. Героев нужно беречь.

— Ага, — усмехнулся Петр, — под стеклянный колпак и — в музей.

— В музей не в музей, — продолжал капитан, — а с НП убрал бы. Это мне с пушечкой «прощай, Родина» на роду написано стоять здесь и умереть, а тебе с 122-мм гаубицами можно и подальше быть. Незачем под танки лезть, другие для этого офицеры найдутся, не Герои…

— А вот этого, товарищ капитан, — разозлился Петр, — у вас и не спросили. При чем тут Герой не Герой, когда фашист прет, как ошалелый, и остановить его нужно во что бы то ни стало. Сами говорите, до Ленинграда докатились…

Он замолчал, сдерживая обиду. Накопившиеся за последние месяцы злость и усталость требовали разрядки, выхода. Но не здесь же, в землянке, куда его позвал ужинать защищавший позицию на краю деревенского погоста командир противотанковой батареи капитан Бондарев. Пусть он трижды не прав, но раздражение свое нельзя срывать на товарище. Для этого есть фашисты. Надо бы извиниться перед соседом за свою несдержанность, только как?

Но капитан уже сам протягивал руку.

— Ты не сердись, старшой, за мои слова, — тихо промолвил он. — Из зависти, наверное, все это говорю. Чувствую, не устоять нам тут. А погибать вот так, безвестным, ох как не хочется. Ты вот Герой, а я кто? Комбат Бондарев, и все. Таких, как я, у России тысячи…

— Шутовых тоже хватает, — примирительно улыбнулся Петр. — А о смерти что раньше времени говорить? Бессмертных нет. Она придет, не спросит: кто Герой, а кто нет, ей все едино. Я думаю: биться будем до последнего. Не ты, я — кто-то другой завтра, послезавтра, но остановит фашистов… Не может быть, чтобы не остановил. Сила у нашей страны богатырская…

— Ну-ну, — кивнул Бондарев. — Как у Ильи Муромца… Только с печи мы слезаем непростительно долго…

Он не закончил фразы. В проеме дверей показалась коренастая фигура ординарца.

— Танки, товарищ капитан.

И в ту же минуту где-то рвануло. Зашатались, заходили ходуном бревенчатые стены, с потолка посыпалась земля, разом загасив свечу. Капитан схватил автомат и рванулся наверх, Петр за ним. В дверях они на мгновение остановились, обнялись.

— Ни пуха…

— К черту…

И разбежались в разные стороны. Капитан Бондарев — к батарее 76-мм пушек, выдвинутых на прямую наводку, старший лейтенант Шутов — к своему наблюдательному пункту, вырытому на краю кладбища в селе Славитине. Танковая атака была четвертой за этот день. И наверное, последней, ведь по ночам немцы не воюют. Режим.

Только бы сдержать их сейчас. Выстоять, удержать усыпанную кладбищенскими крестами высоту.

Гитлеровская танковая дивизия рвалась к Старой Руссе с остервенением хорошо отлаженной и заведенной на полные обороты бронированной машины. Ее солдат пьянила радость первых побед и упоительное сознание того, что им, бесстрашным львам фюрера, все удается. Пусть не так легко и просто, как на полях Западной Европы, но тем не менее удается.

Они уже здесь, у озера Ильмень, на реке Ловать, оседлали большак, что ведет прямиком к Новгороду. Их стальная рука почти дотянулась до горла Советской России. Еще чуть-чуть, еще напор, и могучие пальцы сомкнутся на нем. Прокатившиеся по десяткам столиц литые гусеницы их танков пройдут и по руинам древнего города, а за ней — прямая дорога к колыбели русской революции — Ленинграду, который рухнет, рассыплется в прах, как фетиш, от всесокрушающего удара германского меча. Потом исчезнет с лица земли, как повелел их вождь — Адольф Гитлер, и будут гулять над ним балтийские волны. И если на том месте останется только болото, то тоже прекрасно.

А стоит им повернуть башни на восток, развернуть стрелы на штабных картах, перенацелить стволы орудий — и там, за валдайскими холмами, откроется Москва, которую ожидает та же участь, что и Ленинград. Тогда наступит конец войне. Триумф победителей и безраздельное господство над миром, где все падут ниц перед могуществом тысячелетнего рейха, бесконечно благодарные уже только за то, что им позволено жить и работать на своих великих господ — чистокровных арийцев, цвет и славу германской нации.

Нет, не только властные приказы фашистских офицеров, обильные порции шнапса и упоение своей моторизованной силой бросало гитлеровцев на очередной штурм села. Славитино должно было стать только очередной ступенькой, крохотной, едва заметной, но все же ступенькой к их главной, все подчиняющей себе — душу, волю, энергию — величественной цели — стать властелинами земли.

Шутов влетел в свой окоп, огляделся. Молоденький, недавно прибывший из-под Рязани курносый паренек — радист батареи взволнованно бубнил в микрофон:

— «Сосна»! «Сосна»! Я — «Береза»! Как слышишь меня, «Сосна»?!

Петр положил ему руку на плечо.

— Спокойнее, Кравцов. Экономьте аккумуляторы. Да и голос поберегите, пригодится еще в бою.

— Как тут быть спокойным? — чуть не заплакал солдат. — «Сосна» не отзывается.

Старший лейтенант взял из его рук наушники, прислушался. В них действительно стояла абсолютная тишина. И только рев разворачивающихся в атаку фашистских танков становился все отчетливее, все оглушительнее. Петр взглянул на панель радиостанции. Так и есть. Острие переключателя смотрело на выбитую в металле надпись «Выкл.». Он резко повернул его, и в гарнитуре ожил, зашумел эфир.

— Все в порядке, — протянул комбат наушники Кравцову. — Вызывайте «Сосну».

Счастливый радист выхватил у него из рук гарнитуру, присел на дно окопа.

— Есть «Сосна», товарищ старший лейтенант!

— Тогда передай на батарею, Николай: «К бою! Участок 103. Пять снарядов… Зарядить!»

Как эхо отозвался сквозь гул танковых двигателей громкий голос солдата:

— За-ря-ди-ть!

Он поднял на комбата выжидающий взгляд, который словно молил: «Ну а теперь «Огонь!», товарищ старший лейтенант, «Огонь!». Ну, пожалуйста!»

Но Шутов не торопился. Вглядываясь в расчерченное делениями поле бинокля, терпеливо ждал, пока тупоносые, похожие на облепленные грязью спичечные коробки с крестами вместо красочных этикеток фашистские танки приблизятся к луговой пойме, втянутся в нее, как в воронку, сгрудятся в кучу, и тогда их можно накрыть одним, от силы двумя залпами. Правда, пойма лежала совсем близко от погоста, в каких-то трехстахпятидесяти метрах. Промахнуться, не остановить врага там — и уже надеяться не на что: через пяток минут гитлеровцы проутюжат и НП, и могилки с крестами, а значит, прорвутся на большак, за которым, кроме их батареи и роты стрелков, до самого озера — никого.

Вот уже слышен треск автоматных очередей, лающие звуки команд. Пехота идет за танками и между танками в полный рост, даже не стараясь прикрыться броней. Неужели предыдущий отпор ничему не научил? А может, закостенела их тактика, только лобовую атаку и признают? Или считают, что у нас уже не осталось, не должно остаться никаких сил?

Центральная машина выползла в пойму. Замедлили ход, прижимаясь к ней боками, две другие. Остановилась еще одна, пропуская вперед эту троицу, пристраиваясь за ней, за убегающими вперед автоматчиками.

— Цель 103-я, — прокричал Шутов. — Беглым… Пять снарядов… Огонь!

Грохот выстрелов раздался где-то вдалеке, за селом, и фонтаны разрывов один за другим взметнулись в горловине поймы, выворачивая комья земли, круша металл, поднимая в небо снопы огня и дыма.

Кравцов даже привстал со дна окопа, навалился грудью на бруствер и широко распахнутыми глазами смотрел на то, как зачадил, потеряв гусеницу, и закрутился на месте головной танк, как остальные, дернувшись нерешительно вперед-назад, расталкивая, давя заметавшуюся в дыму, оглохшую от взрывов пехоту, начали расползаться по сторонам, стремясь взобраться на крутолобые пригорки по бокам горловины.

— От основного… Вправо и влево 0-03, — скомандовал Шутов. — Беглым… Десять снарядов… Огонь!

И пока 122-мм, догоняя друг друга, торопились уничтожить замешкавшуюся, забуксовавшую фашистскую атаку с правого фланга, от окраины села звонко захлопали, посылая снаряды в разворачивающиеся, старающиеся обойти их танки, пушки-дивизионки батареи капитана Бондарева, они били прямой наводкой.

— Молодец, капитан, — шептал про себя Петр. — А ты говорил, мы только отступать умеем. Не только…

За грохотом боя, всплесками огня и криками раненых гитлеровцев он не заметил, как от солнца, садящегося в зеленую чашу далекого леса, вдруг понеслись на них шесть черных точек. Они приближались, росли, превращались в распластанных над деревьями стервятников с паучьими крестами на растопыренных крыльях. Шутов увидел их только тогда, когда те свалились в пике, расстреливая пулеметами погост, вываливая на него, как тяжелые камни, остроконечные бомбы, падающие вниз с противным воем и свистом.

Заходила ходуном земля, опрокинулась навзничь. И кладбищенские кресты, белые стволы берез, смоляной черноты глина вдруг взвились в воздух, чтобы тотчас обрушиться на людей всей своей тяжестью. Расплющить, раздавить.

— Ой, мамочка, — всплеснул руками радист и, обхватив голову, рухнул на дно окопа.

Какая-то неведомая сила подхватила Петра и с размаху швырнула вниз, на солдата. Он не успел сползти с него, как десятки килограммов земли, обломки досок, ветвей забарабанили по его спине, засыпав вмиг траншею, закрыв небо.

«Неужели все?» — мелькнула мысль, и сознание покинуло его.

Он не знал, сколько это продолжалось: минуту, две, десять. Пришел в себя от жалобных причитаний Кравцова.

— Тяжело же, товарищ старший лейтенант, — крутился тот, больно зацепив его плечом по лицу, — сколько можно вас так держать? Никаких сил не хватает…

Но Петр не слышал его. Голова кружилась. Рот был заполнен противной, кислой слюной, будто он откусил кусок взрывчатки и долго жевал его. На зубах скрипел песок. Грязью, песком забило уши, засыпало глаза. Он медленно привстал на колено, стараясь, словно из лисьей норы, выбраться из земляного плена, сбросить со спины его тяжелый груз. Потянул за руку связиста. А от горящей часовни, возле которой располагалась батарея капитана Бондарева, к ним бежали два солдата. Первый из них, сержант с обвислыми, как у запорожца, усами, что-то кричал. А Петру казалось, что тот беззвучно раскрывает рот.

Шутов помотал головой, вытряхивая из ушей грязь.

— Комбат ранен, — донесся до него тяжкий вздох сержанта. — Осталось едва два расчета. Остальные убиты и ранены. Что делать, товарищ старший лейтенант?

Петр повернулся к луговой пойме, где догорали, клубясь черным, чадящим дымом фашистские танки. «Юнкерсы» улетели, и от горизонта, от темнеющего вдали леса слышался несмолкаемый гул натужно урчащих танковых двигателей. Несмотря на надвигающуюся ночь, немцы не оставляли надежду на победу. «Будут брать Славитино сегодня же, — понял Шутов, но согласиться с планами врага не мог. — Нет, пока они еще живы, танкам здесь не пройти».

— Куда ранен капитан? — тихо спросил он у сержанта.

— Ногу оторвало чуть повыше колена. И крови много потерял. Не знаю, успеем ли до санбата донести.

Петр сжал кулаки. Если правду говорят, что человек может предчувствовать то, что с ним произойдет, то Бондарев точно чувствовал это. Вот почему был таким раздраженным, задиристым. Но и им наступающая ночь ничего хорошего не сулит, однако никакой горечи на душе нет. А может, это все от характера, темперамента зависит? Только вот думать над этим вопросом было некогда.

— Надо, чтобы донесли комбата, обязательно, — сурово вымолвил Шутов. — Раненых — тоже в тыл. А орудия, снаряды сюда, — указал он на окраину погоста. — И быстрее. Отходить нам приказа никто не давал.

— Есть, — повеселел сержант. Круто развернувшись, побежал вместе со своим напарником на огневую.

— Как со связью, Кравцов? — взглянул старший лейтенант на радиста.

— «Сосна» слышит нас.

— Отлично. Передайте ей: атака продолжается. Осколочно-фугасными… Зарядить!

Сержант с запорожскими усами привел с собой десятка полтора солдат. Многие из них были легко ранены: бинты белели у кого на руке или ноге, у кого на голове, но все они бодро двигались, делали свое обычное артиллерийское дело: прикатили пушку, развернули ее в указанное место, рядом поставили три ящика со снарядами. Раскрыли их, начали протирать тряпками.

«Восемь выстрелов, — подсчитал Петр. — Это уже кое-что». Какие-то теплые чувства к незнакомым артиллеристам охватили его. Ранены, а не ушли в тыл, хотя уйти имели полное право. Нельзя не положиться на таких людей в предстоящем бою. А вслух он произнес:

— Всем зарядить карабины. Примкнуть штыки. Снарядить гранаты. Быть готовыми к рукопашной.

Ждать пришлось недолго. Вскоре на расстоянии прямого выстрела появились фашистские танки. Вечерний туман, стелившийся по луговине, скрывал их гусеницы. И они катились медленно, развернутым строем, как на параде. И вновь между ними семенили, шагая в полный рост, с оружием наперевес, автоматчики. Молча. Без пальбы. Будто были бессмертны.

— Участок 101-й, — скомандовал Петр. — Залпом!.. Огонь! Бей по центральному, — крикнул он сержанту, — на предельной.

Грохнуло шесть разрывов, разбросав по земле фашистов, заставив танки расползтись пошире по лугу, начать стрельбу по погосту. А дивизионка, выпустив снаряд, послала его много выше атакующих. Еще выстрел. И опять мимо. «Сбит прицел», — понял Петр.

Гитлеровцы поднялись на ноги и побежали вперед, густо заполнив пространство между машинами, как саранча.

— Прицел меньше два, — прохрипел Шутов связисту. — Залпом… Огонь!

Кравцов передал его команду на огневую. Но выстрелов все не было. Хлопнул пушечный. И вновь мимо цели. А фашисты начали стрелять все точнее и точнее, разрывы их снарядов ложились совсем рядом с НП. Засекли.

— Где залп, Кравцов? — зашумел Петр на радиста.

Глаза солдата испуганно забегали:

— «Сосна» просит уточнить координаты: остался один залп. Последний.

«Последний!» — словно обожгло Петра. Этого следовало ожидать. Меньше боекомплекта на орудие приходилось уже тогда, когда они занимали оборону у Славитина. Но почему же так быстро, до обидного быстро кончились снаряды? Вспомнился на мгновение Смольный, слова: «Желаем Вам и в дальнейшем удерживать набранную высоту».

Нет, не получается у него удержать высоту.

Подбежал усатый сержант:

— Снарядов больше нет, товарищ старший лейтенант.

Шутов понимающе кивнул.

— Вытаскивайте затвор, — негромко произнес он, — и засыпьте в какой-нибудь воронке. Всех, кто может держать оружие, — ко мне, остальных — немедленно в тыл. — Кравцов, — строго взглянул он на радиста. — Передайте на батарею: стрелять по НП.

— Как по НП? — не понял Кравцов, и голос у него даже сел от испуга.

— Да, да, — еще тверже повторил офицер. — «Огонь!» я скомандую дополнительно.

Он расстегнул кобуру. Положил на бруствер гранаты. Первые фашистские танки уже прошли горловину поймы, мимо догорающих машин и начали взбираться на взгорок погоста. Петру хорошо были видны черные гусеницы с намотанной на них мокрой травой, комья земли, разлетающиеся в стороны. Латки на броне. Темные пятна смотровых щелей. Вонючий запах сгоревшего бензина забивался в ноздри.

А за первой линией пехоты и танков, чуть позади, катилась вторая, третья. Через весь луг, до самого леса. Будто гитлеровцы решили бросить на славитинское кладбище целый танковый полк.

— Ну, давай, сволочь, давай, — выбрал для себя старший лейтенант здоровенного ефрейтора, что бежал, пугливо прижимаясь к переднему катку головного танка, — поближе. Ну, ближе…

До их НП оставалось не больше десятка метров. Шутов уперся ногой в стенку окопа, чтобы удобнее было выскочить из него, повернул голову к усатому сержанту, залегшему со своими артиллеристами рядом с ним.

— За мной, за Родину, вперед! — громко скомандовал Петр. И, уже не оборачиваясь, спиной почувствовав, как приподнялись для броска, рванулись за ним солдаты, крикнул Кравцову:

— Огонь! Огонь!

Он не слышал залпа. Выстрелил в упор в «своего» ефрейтора и тут же упал в ноги бегущему следом за ним солдату, повалил его на траву, выбив каской из рук автомат, и со всей силой саданул тому гранатой по лицу. Немец дернулся, захрипел, забулькал кровью, но выстрел из пистолета заставил его затихнуть. А старший лейтенант уже скатился на спину, выбирая себе следующего противника и тут, похолодев, увидел наведенный на него автоматный ствол.

Выстрела не последовало. Над ним вдруг раскололось небо, и несколько молний, ослепительно белых, брызжущих огнем и невиданным светом, распороли вечерние сумерки и со страшным воем вонзились в землю, затопив ее оглушающим громом красно-рыжего пожара. «Так вот она какая бывает, смерть!» — без страха подумал Шутов и тут же с удивлением почувствовал, что все еще жив. Цел. И даже не ранен.

Рванулся в сторону, двинул замешкавшегося гитлеровца в пах сапогом и, увернувшись от падающего на него тела, чуть было не угодил под гусеницы разворачивающегося на месте танка. А небо опять раскололось грохотом ослепительных молний, вновь стало светло, как в полдень, на солнцепеке, и грохот разрывов, скрежет металла и свист осколков задрожали в его ушах, оглушая, разрывая воем перепонки.

Огненные стрелы не виданных никогда, испепеляющих все вокруг снарядов рвались во второй и третьей линии фашистской атаки, выворачивая наизнанку землю, раскалывая, словно колуном, остальные коробки танков. Гаубичный залп встал стеной перед первой. Но вражеские автоматчики, едва вступив врукопашную с горсткой отчаявшихся храбрецов, вдруг разом забыли о наступлении, растеряли всю свою спесь, невозмутимость и самоуверенность, испуганно замельтешили, сбились в кучки под прикрытие своей брони, но тут же, видимо оставив последнюю надежду, заверещали, завопили о чем-то и бросились в стороны, стремясь во что бы то ни стало выскочить, выбраться из этого пожирающего все и вся смертельного ада.

Все смешалось на поле боя. Бегущие врассыпную, ошалевшие от ужаса и паники гитлеровцы, встающие на дыбы лязгающие, пытающиеся вырваться из огненного кольца машины, полыхающий костер пожара, языки пламени на черных стволах деревьев, на зелено-серых мундирах трупов, покосившиеся кресты могил. Петр не мог понять, что случилось, откуда взялась эта свистопляска сверкающих молний? У их гаубиц не было таких снарядов, да и непохожи они на гаубичные. Как и ни на что другое, что он знал до сих пор. Кто придумал и послал на фашистов такую кару? Не господь же бог?

Единственное, о чем он догадался, в чем был непоколебимо уверен, — что прилетели они из-за Славитина, с нашей территории, а значит, были родными, советскими. А это уже что-то. И пока он жив, пока дышит, пока бьется в груди сердце, нужно сражаться, пробиваться к своим, навстречу этим загадочным стрелам.

Он подхватил брошенный у его ног фашистский автомат, еще мгновение назад нацеленный ему в грудь, резанул очередью по разбегающимся, пропадающим в сумерках, в дыму и пламени мышиным фигурам гитлеровцев и, стараясь перекричать грохот боя, скомандовал тем, кто еще был жив, кто мог слышать и понимать его:

— Ко мне!