Улыбка навсегда: Повесть о Никосе Белояннисе

VII. АРЕСТ

Никос был арестован в Афинах 20 декабря 1950 года. Он хорошо запомнил этот день: последний день, проведенный им на свободе.

Приближался праздник, крестьяне из горных деревень уже продавали на улицах Афин рождественские сосны. Улицы были скудно украшены цветными лампочками, слепых с аккордеонами, как обычно перед праздником, стало больше. Люди ежились от сырости и ветра. Призывно гудели ацетиленовые лампы на лотках торговцев каштанами. Обычная предпраздничная толкотня, и внешне почти незаметно, что совсем недавно окончилась гражданская война, что позади оккупация, жесточайший голод. Что ужасало — так это цены: чудовищные цифры, наспех исправленные, неоднократно перечеркнутые, были как крик отчаяния. На глазах у Никоса торговец снял старый ценник «Рис — 1600 драхм» и поставил новый — «Рис — 1900». Проходившие мимо женщины разразились бранью. «Мне тоже надо на что-то жить», — отвечал торговец.

Приглядевшись, можно было заметить, как худо одеты люди, как мало они покупают, хотя торговцы наперебой зазывают их к своим лоткам. Никос обратил внимание на то, как много стало в городе праздно шатающихся по улицам подростков, как озлобленно блестят их глаза. Отметил он и лихорадочное оживление на скупке в районе Монастераки, и ожесточенные перебранки полуголодных людей у дверей кофеен, бильярдных, кабаков, из которых доносились хватающие за душу звуки бузуки. «Что же ты не в Болгарии, приятель, если тебе здесь так плохо?» — услышал Никос и замедлил шаги, но не стал останавливаться: за спорящими пристально наблюдал полицейский.

У кинотеатра «Розиклер» суетились продавцы порнографических открыток, контрабандных сигарет. Никос машинально отметил, что сигареты американские: до войны такой вид коммерции не имел бы успеха. Греки любили свой табак — золотисто-лимонный или красноватый.

Остановился у антикварной лавки, в витрине которой были выставлены старинные монеты, подсвечники, иконы. За прилавком стояла Рула Эритриаду. Это означало, что Никос пришел слишком рано. Когда Рулу сменит пожилой тучный Яннис, можно будет войти.

Ну что ж, это даже неплохо: есть время лишний раз убедиться, что за ним не тянется хвост. С другой стороны, товарищи из афинского подполья предупреждали его, что задерживаться на улицах не следует: можно нарваться на обычную облаву. Но сейчас другого выхода не было. Никос решил дойти до площади, а затем вернуться обратно. Если и тогда Рула будет стоять за прилавком — надо спешно возвращаться к себе на квартиру.

На случай облавы в кармане у Никоса лежал паспорт — хоть и не подлинный, но довольно надежный. Для внимательного рассматривания в асфалии он не годился, но Никос и не собирался попадать в асфалию: не для этого он вернулся в Грецию.

ЦК поручил Никосу наладить связи с товарищами, ушедшими после запрещения КПГ в глубокое подполье. Конечно, восстанавливать связи было труднее, чем заводить их наново: многие члены партии, оставшиеся в стране, отстранились от своих организаций, другие растерялись и не знали, куда податься, к кому примкнуть, третьи разочаровались и озлобились.

Перед отъездом Никоса некоторые чрезмерно оптимистично настроенные товарищи говорили, что страна на грани революционного взрыва, что по ночам в Афинах, как в годы оккупации, молодые люди выкрикивают с крыш через рупоры: «Да здравствует КПГ!» Этого Никос не нашел, увидел же он молодых ожесточившихся ребят, имеющих много претензий к режиму, но для революционной работы не созревших. Но Никос умел работать с такими людьми. И, разумеется, старые испытанные партийные кадры оставались на своих местах даже в это тяжелое время.

Первым человеком, с которым Никос встретился в апреле пятидесятого, сразу по приезде в Афины, был Яннис, старый пирейский коммунист, товарищ Никоса по заключению в Акронавплии.

В 1940 году они оба работали в комитете «акронавплиотов». В годы гражданской войны по заданию Центрального Комитета Яннис ушел в глубокое подполье и сохранил свою группу боеспособной даже в эти тяжелые времена. В полицейском комиссариате Яннис был зарегистрирован как владелец небольшой антикварной лавки, и у приезжего имелись вполне легальные основания для встречи с антикваром. Опасений, что Никоса мог опознать кто-нибудь из случайных знакомых, не было: густая черная борода совершенно изменила лицо Никоса, ему самому понадобилось довольно много времени, чтобы привыкнуть к своей новой внешности.

В аэропорту, пройдя таможенный досмотр и проверку документов, довольно небрежную (самолет, на котором прилетел Никос, прибыл из Италии), Белояннис сел в такси, коротко сказал шоферу «Афины, Стадиу», протянул ему нераспечатанную пачку хороших английских сигарет (тот молча взял сигареты и, даже не кивнув, положил в карман) и, стараясь скрыть охватившее его жадное любопытство, стал поглядывать в окно на проносившиеся мимо тесные улочки предместий. Никос был похож (и отчетливо сознавал это) на разбогатевшего за океаном коммерсанта, для которого приезд в Афины не является событием.

За всю дорогу от аэропорта до центра Афин он не обменялся с шофером ни единым словом; так и должен был себя вести «греко-аргентинец», но Никосу стоило огромного труда удержаться и не завести ни к чему не обязывающий дружелюбный разговор: он был взволнован и опасался, что в разговоре это как-то проявится. На улице Стадиу он вышел, щедро расплатился с шофером и со скучающим видом пошел, поглядывая на магазинные витрины. Надо было убедиться, что небрежность таможенников ничего решительно не означала, что от аэропорта за ним не тянется хвост (подобные случаи уже были, но Белояннис не мог, не имел права этого допустить: слишком катастрофичны были бы последствия), и только после этого, уже на автобусе, с многочисленными пересадками направиться в Пирей к Яннису.

Яннис уже был предупрежден и не выказал ни удивления, ни радости. Они молча пожали друг другу руки, сели.

— Ну что, все сначала? — спросил Яннис после долгой паузы.

— Все сначала, отец, — ответил ему Никос. — Надеюсь, не на пустом месте?

Он пристально посмотрел на Янниса.

— Работаем понемногу, — ответил Яннис. — Но, сам понимаешь, умиротворение не тот лозунг, который может зажечь. Ты с этим приехал?

— С этим.

— Ну, вот и расскажи мне теперь без утайки, как коммунист коммунисту: как же это все получилось? Три года мы только и жили, только и дышали, что сводками с поля боя. Вы истекали кровью — мы истекали кровью. Вы наступали — мы тоже шли в наступление. Вы стали регулярной армией — мы вашим тылом.

— Ошибка, — сказал Никос. — Теперь понятно, что это была одна из наших ошибок. Мы стали регулярной армией, и нам пришлось рыть траншеи, выравнивать линию фронта, обороняться. Когда мы были партизанами, мы наступали. Наступали, черт побери, и не подставляли себя под бомбы!

Забывшись, Никос стукнул кулаком по столу — и застонал от боли. Схватился за локоть, поморщился.

— Не заживает? — участливо спросил Яннис.

— Да что-то не очень. У победителей раны заживают быстрее.

Старик встал, подошел к Никосу, обнял его за плечи.

— Ты уж прости меня, — тихо сказал он, — что я так сразу заставил тебя объясняться. Мне только хотелось узнать, не потеряли ли мы эту способность — сознаваться в ошибках. Не потеряли, — значит, все раны у нас заживут.

— И ты меня прости, отец, — опустив голову, сказал Никос. — Тебе здесь больше выстрадать пришлось…

До самого утра разговаривали они в темной задней комнатушке без окон. Никос должен был знать, сколько осталось в Пирее и в Афинах жизнеспособных партийных ячеек, насколько надежно они законспирированы, как удается им поддерживать связь.

В его положении полномочного представителя Центрального Комитета была и особая сложность: представителя ЦК ждали не только коммунисты-подпольщики Афин и Пирея, в асфалии тоже, наверно, хорошо понимали, что в Грецию для связи с подпольем должен прибыть «большой человек», и напасть на след этого человека было сейчас главной целью агентов асфалии: найти и выследить все линии связи возрождающегося коммунистического подполья. Поэтому Никос должен был действовать с особой осторожностью: малейшая его оплошность могла поставить под удар всю подпольную сеть.

Те немногие люди, которые знали о прибытии представителя ЦК, сделали все возможное, чтобы его приезд остался незамеченным: в Афинах Никоса ждала конспиративная квартира, где Никос должен был переждать какое-то время и где ни при каких обстоятельствах не могли появляться люди, с которыми он хотел встретиться.

К лету Никос познакомился с большинством людей, названных Яннисом, и счел возможным перейти от практики индивидуальных встреч к организации более или менее представительных совещаний, на которых Никос подробно рассказывал об изменении в тактике борьбы, о решениях шестого и седьмого пленумов ЦК Коммунистической партии Греции, о необходимости, наряду с подпольным, создать легальный фронт борьбы за мир, демократию, всеобщую амнистию, за экономические права трудящихся. Такие совещания были необходимы: люди должны почувствовать локоть товарищей, осознать свою сопричастность общей борьбе, да наконец просто по-человечески встретиться, обменяться дружескими фразами, посмотреть в глаза друг другу, убедиться в том, что они не одни. Тщательно законспирированные, слабо связанные одна с другой ячейки обречены на определенное окостенение, и с этим надо было бороться.

Кроме того, Никоса начала тяготить ограниченность его собственных связей с низовыми организациями. Все эти связи шли через Янниса, и когда Яннис говорил о том, что люди просят его дать им возможность встретиться с полномочным представителем ЦК, но горком не считает необходимым поощрять такую инициативу, Никос недовольно хмурился. Никосу известно было, например, о настойчивой просьбе Гулы Эритриаду, дочери его боевого товарища. Гула представляла одну из молодежных ячеек и, кроме того, была связана с группой Янниса, а с Яннисом Никос имел постоянные контакты и потому горком считал, что эта встреча не нужна. Между тем Никоса мучило сознание, что он до сих пор не выполнил просьбу старины Спироса, хотя в принципе он мог быть спокоен: девушка находилась среди своих. Яннис был опытным, надежным подпольщиком, но могла же, в конце концов, Гула лично встретиться с фронтовым товарищем своего отца.

Были и другие, более серьезные трудности. Некоторые руководители афинского подполья, о которых Яннис отзывался с уважением, считались в ЦК отступниками и даже предателями. Кроме того, значительная часть низовых организаций была слабо связана с Яннисом — как правило, через людей, которые либо самоустранились, либо по каким-то иным причинам никак себя не проявляли. Надо было что-то делать и с этими группами. Яннис был согласен, что замыкаться наглухо коммунистическое подполье не имеет права, но считал, что не дело представителя ЦК идти на встречи с непроверенными людьми. Никос доверял опыту и интуиции Янниса, но он не мог не считаться и с тем, что люди требовали личной встречи с членом Центрального Комитета. Возможно, для многих такая встреча стала бы решающим, переломным моментом в судьбе: моральный и психологический факторы нельзя было сбрасывать со счетов.

И вот сегодня произошел крайне тягостный инцидент. Человек по фамилии Блумидис, на квартире у которого должна была состояться встреча с представителем ЦК, увидев Белоянниса, был крайне растерян и даже испуган. Он начал бормотать, что ячейка, в которой он числился, развалилась, что надо делать упор на элементарное выживание, что военные трибуналы выкосили лучших людей. Никос резко оборвал Блумидиса и, посоветовав прочно забыть об этом разговоре, вышел на улицу. При выходе привычно огляделся и, сунув руки в карманы, быстро зашагал к перекрестку. Время от времени он приостанавливался и делал вид, что рассматривает скудные витрины, пропуская мимо редких прохожих. Убедившись, что за ним никто не следит (впрочем, это был не тот случай: человек, у подъезда которого дежурят агенты тайной полиции, вел бы себя по-другому), Никос позволил себе немного расслабиться и стал прикидывать все возможные последствия этой неудачи.

Возможно, Блумидис просто струсил и решил отойти от дела. Тогда у него есть серьезные основания скрыть от властей визит «большого человека». Но та же трусость может заставить его немедленно отправиться в асфалию, чтобы предотвратить свой арест.

Ситуация была неприятная: по правилам конспирации следовало срочно предупредить Элли, а самому отсидеться в надежном убежище, хотя бы у Янниса, но, как Никос только что убедился, у Янниса его так рано не ждали. Цепочка оборвалась в неудачном месте: чтобы добраться до собственной квартиры, нужно было сделать довольно длинный переход по городу. Общественным транспортом пользоваться не рекомендовалось: в случае проверки документов в автобусе ускользнуть было бы сложнее, чем на улице. Кроме того, отсюда в другие районы города шел только один автобус, и, если Блумидис «перестраховался», на остановке уже дежурят агенты асфалии. Самое скверное будет, если его возьмут до того, как он предупредит Элли: она решит, что с Блумидисом все в порядке, и тогда не миновать большого провала. Но предупредить Элли можно было только через Янниса, а это означало поставить его и Рулу под удар. Поразмыслив, Никос пришел к выводу, что не стоит рисковать такой проверенной явкой, надо попытаться выбраться отсюда самому.

Никос встретился с Элли летом 1950 года. Выступая на собрании у руководителя афинского подполья Плумбидиса (в тесной комнате с занавешенными окнами собралось до двух десятков человек), он обратил внимание на молодую худенькую женщину, по виду почти девочку, которая стояла поодаль, у стены, и слушала его внимательно, но как бы недоверчиво, глядя чуть исподлобья.

Никос говорил о том, что для партии, ушедшей в глубокое подполье, не должно быть «смутных времен». Лозунг выживания любой ценой есть лишь прикрытие пораженческих настроений и питательная среда для проникновения провокаторов, хотя это, может быть, и парадоксально звучит: не надо предаваться иллюзии, что, консервируясь, мы предохраняем себя от агентуры врага. Люди проверяются в действии, и только в действии. Кроме того, не следует забывать, что провокаторы не обязательно приходят извне: один моральный компромисс влечет за собой другой, а там и до предательства — каких-нибудь полшага.

Окончив выступление, Никос подошел к Элли и спросил:

— Наверно, что-то в моих словах вызывает у вас активное неодобрение?

— Нет, отчего же, — сказала она, посмотрела ему прямо в лицо и усмехнулась. Глаза и улыбка у нее были старше ее самой. — Я просто к вам приглядывалась. Горком поручил мне опекать вас в ваших… странствиях по Афинам.

— Неужели я произвожу впечатление такого провинциала? — Никос засмеялся. — Я старый афинянин, девушка. Я поступил в университет так давно, что кипарис в честь вашего рождения не был еще посажен[10].

— Увы, мне слишком легко уличить вас во лжи. Я слушала вас в Пирее, когда вы были студентом второго курса. И было мне тогда тринадцать лет, ни больше ни меньше.

— Так мы, значит, старые знакомые. И, между прочим, я вас отлично помню. Вы встали на парапет и замахали мне рукой, и рука у вас была перевязана красной ниткой от загара.

— Нас было много там наверху, и все махали вам, и у всех на руках были красные нитки от загара. В тринадцать лет такие мелочи кажутся очень важными.

— Однако рано же вы начали ходить на митинги.

— Это было в первый раз, поэтому я и запомнила. Девчонки из старших классов сказали: в торговом порту митинг, опять этот хорошенький студентик выступает. Ну, я и убежала с уроков… Потом уже пошли ученические забастовки, два раза из гимназии меня исключали… Но все это уже потом. Фактически все началось с того дня…

Элли оказалась хорошим товарищем. Это было удивительно жизнерадостное, увлекающееся, необычайно женственное существо. Несколько отвыкший от такого общества, Никос долго не мог найти с нею верного тона. Наконец он выбрал насмешливо-снисходительную манеру — и очень ошибся. Элли сразу вспылила, назвала его высокомерным, самоуверенным типом. Оказалось, что она умеет яростно спорить, а споря — сжимать кулачки и зло щурить глаза, и тогда начинало казаться, что она ненавидит своего собеседника, хотя это была не ненависть, а всего лишь запальчивость и горячность. С тех пор Никос избегал над ней подшучивать и лишь в минуты особого душевного равновесия, когда дела шли на лад, специально вызывал ее на спор, чтобы дать ей возможность позлиться. А спорить, кстати, было о чем, и разногласия нередко всплывали очень серьезные. Элли немного гордилась тем, что, по сравнению с Никосом, работником, прибывшим «сверху» и за партизанские годы отвыкшим от условий подпольной работы, она была опытной подпольщицей, знатоком «местных условий». Она не раз упрекала Никоса в партизанских замашках, в несоблюдении правил строжайшей конспирации, а он отшучивался, говоря, что они здесь слишком «приноровились» к режиму, но в душе понимал, что Элли права.

Однажды между ними разгорелся нешуточный спор, в котором обе стороны пустили в ход тяжелые аргументы:

— Где революционная ситуация, где? Может быть, ты привез ее с собой из-за границы?

— А ты ее и не видишь! Ты вся поглощена нелегальным бытом!

— Зато я работаю с живыми людьми, а не с абстрактными установками!

— Вот и не видишь перспективы! Все силы твои уходят на то, как бы обвести вокруг пальца асфалию. Это и есть та самая установка на выживание, не больше!

— Мы — на местах, нам виднее!

— Виднее всегда со стороны! Конкретность вас заедает!

— А, со стороны! Ты сказал «со стороны»? А может ли революционер быть в стороне от конкретной борьбы? Если, конечно, он революционер, а не…

Элли остановилась передохнуть.

— Ну? — поторопил ее Никос.

— Что «ну»? — переспросила она, смахивая со лба прядки волос.

— Ты сказала «если он революционер, а не…» Кто?

Элли смутилась.

— Разве я так сказала?

И, глядя на ее растерянное виноватое лицо, Никос вдруг неожиданно для себя произнес:

— Ты даже не знаешь, Элли, как ты мне нужна.

Элли посмотрела на него вопросительно — Никос был серьезен. Она помедлила и сказала:

— Знаю. Ты в трудном положении, Никос.

Элли была права: Никос действительно находился в трудном, мучительно сложном положении. Установки, которые он привез от ЦК, часто вступали в противоречие с реальностью. Люди, которых ЦК обвинял в измене, на поверку оказывались честными, мужественными коммунистами, они были глубоко оскорблены несправедливыми обвинениями, но продолжали работать для партии, потому что иначе не могли жить. Оставалось признать, что ЦК зачастую неверно оценивает положение дел на местах. Но Никос сам был членом ЦК, его представителем в афинском подполье и подвергать сомнению линию ЦК после коллективно принятых решений был не вправе. Из-за этого нередко возникали большие сложности. Элли была связной Плумбидиса и помогала Никосу найти общий язык с товарищами из подполья — и потому была для него незаменимым помощником. Но, говоря о том, что Элли ему нужна, Никос имел в виду не только это.

— Боюсь, что ты меня не до конца поняла, — сказал он тогда Элли.

— Возможно, — ответила ему Элли. — Я поняла главное: то, что я тебе нужна…

При выходе на площадь Никос еще издали заметил группу людей. Прохожие замедляли ход, как будто готовясь обойти невидимое препятствие. Без сомнения, это была проверка документов. Никос сразу же свернул в боковой переулок, но там навстречу ему шли двое полицейских.

— Ваши документы, — равнодушным голосом проговорил один.

Никос спокойно достал из внутреннего кармана пиджака свой паспорт и протянул полицейскому.

— Вам придется последовать за нами, — сказал тот, бегло просмотрев документ.

Никос сделал шаг назад и оглянулся. При выходе из переулка стояли двое в штатских, довольно потрепанных пальто и смотрели на него без особого интереса. Обычная уличная облава: пожалуй, не худший вариант.

В полиции Никос, разумеется, настаивал, что его зовут так, как написано в паспорте, даже после того, как ему со злорадством сказали, что для такого важного лица паспорт можно было бы изготовить и подобросовестнее.

— Я вас не понял, — холодно сказал Никос комиссару асфалии.

— Ну, начнем с того, что этот документ, если не считать фотографии, принадлежит человеку, в свое время подписавшему «дилоси». Вы же об этом факте в своей версии умолчали. Давайте теперь попытаемся разобраться в этом противоречии…

Никос молча пожал плечами. Возможно, его просто пытались «взять на пушку» — пока в картотеке асфалии занимаются сличением отпечатков пальцев (а это работа нешуточная). Но Никос не собирался облегчать им задачу: пусть потрудятся, это даст ему возможность хорошенько обдумать случившееся.

Первый, самый приблизительный вывод — произошло не самое худшее. Во-первых, он правильно сделал, что не зашел в лавку к Яннису, а во-вторых, асфалия вообще поторопилась с арестом. Проверив документы, они могли бы отпустить его, последить за ним денек-другой и собрать урожай побогаче. Ну что ж, если они надеются, что, ухватившись за него, вытянут целую цепочку, то они просчитались. Только бы Элли успела скрыться…

Элли Иоанниду была арестована 27 декабря — ровно через неделю.

Сидя в одиночке асфалии (бетонный пол, постели нет, окон тоже нет, отопления, разумеется, никакого, спать приходится на голом полу, оправляться — тут же; за ночь камера так остывает, что кажешься себе вмерзшим в ледяную глыбу), Никос с болью думал о том, что в такой же одиночке сейчас может находиться и Элли. А ведь у нее должен быть ребенок, она едва успела ему об этом сказать. Как она перенесет этот каменный холод, побои, пытки? Пытки… В волнении Никос пытался встать, но с его ростом и плечами в этой каменной коробке нельзя было не то что встать — трудно было повернуться.

Глаза Никоса так привыкли к абсолютной темноте, что начало казаться, будто он видит шероховатости стен и трещины пола, хотя свет не мог поступать ниоткуда.

Это был тонкий расчет: несколько дней Никос не видел света и, оказавшись в кабинете с огромным окном, почувствовал резкую боль в глазах. Когда к нему вернулась способность видеть, в пяти шагах от него стояла Элли. Лицо ее было измученным, но без следов побоев (эти подлецы знали, как бить и пытать, не оставляя следов), брови нахмурены, она отчужденно смотрела мимо Никоса и на вопрос, знаком ли ей этот человек, молча покачала головой. Элли еще не знала, что личность Никоса в асфалии уже установлена.

В первые три месяца допросы следовали один за другим, чуть ли не ежедневно. По невероятному количеству имен, которые мелькали в вопросах, можно было судить, что затевается грандиозный процесс, равного которому не было в истории Греции. Но, по-видимому, концы у следствия никак не сходились с концами: из пятидесяти тысяч политзаключенных, имевшихся под рукой у асфалии, следователи никак не могли отобрать два-три десятка, которые могли бы предстать перед военным трибуналом в качестве «группы Белоянниса». Во-первых, отпадали все те, кто был арестован до апреля 1950 года и по этой причине никак не мог вступить в контакт с Белояннисом; во-вторых, отпадали и те, кто был арестован после апреля, но был уже осужден на другом процессе.

Очень скоро комиссары асфалии поняли, что имеют дело с человеком, от которого новых имен не добиться. Такое испытанное средство, как пытки и избиения, в случае с Белояннисом не имело успеха; в ответ на первые же попытки Белояннис пригрозил голодовкой, и были все основания предполагать, что он доведет это дело до конца. Белояннис был слишком нужен асфалии — не столько как человек, сколько как символ, марка предстоящего судебного процесса, и пытки пришлось прекратить. К угрозе, что смертельный исход голодовки будет представлен как самоубийство «под тяжестью обвинений», Белояннис отнесся спокойно: им невыгодно было прибегать к такому испытанному трюку. Никос им нужен был живым. Но дождаться от него показаний комиссары асфалии не смогли. Никос превосходно владел своими нервами, темнота, одиночество и полная отключенность от мира, сломившие многих, на него совершенно не действовали, физически и психически он был достаточно закален, чтобы все это перенести.

Тогда асфалия прибегла к пытке неизвестностью. Допросы прекратились, и в течение полутора месяцев Белояннис сидел в «бетонном шкафу», лишенный даже возможности считать дни и ночи: часы у него были отобраны. Раз в сутки караульный приносил еду, и это позволяло хоть как-то отсчитывать время; заметив это, начальство приказало охране «сбить систему», и караульный стал приходить то раз в двое суток, то по три раза на день. Однако свести Белоянниса с ума таким способом не удалось: он научился определять и отсчитывать время по малейшим изменениям света, который проступал сквозь щели дверного косяка. Это был такой слабый свет, что только после недельного пребывания в кромешной тьме можно было его увидеть — точнее, не увидеть, а ощутить кончиками пальцев, проводя рукой по кромке порога.

И вот наступило время «Бобе». Еще на свободе Никос много слышал об этом хозяине подвалов асфалии. Иногда, если замешкавшийся караульный не слишком быстро прикрывал окованную железом дверь, из коридора вдруг доносился вопль ужаса и тоски, от которого леденело сердце. Это где-то по соседству «работал» Бобе. Настоящее его имя было Роберт Дрискол, и числился он в штате асфалии «старшим советником», советы же, которые он давал в процессе «обработки» арестованных, бывали такого рода, что даже видавшие виды комиссары асфалии поеживались и предлагали Бобе действовать самому, от чего он, впрочем, никогда не отказывался. Это по его «сценарию» свели с ума примерно в это же время профессора математики Цамиса, которого никак не удавалось связать с «группой Белоянниса». Это по разработкам Бобе и при его личном участии была замучена в ходе подготовки к тому же процессу молодая женщина Лия Фотия. Что делали с ней изверги, осталось тайной: ее изуродованное тело было выброшено из окна того самого кабинета, куда водили на допрос Никоса и Элли. Своей коронной работой Бобе считал обработку «одного из членов группы Белоянниса» — Питакаса, имя которого Никос, кстати говоря, услышал на процессе впервые. Не выдержав пыток, Питакас подписал «дилоси», поставил свою подпись под множеством самых фантастических показаний, а когда его оставили в покое — стал пытаться лишить себя жизни с такой настойчивостью, что его пришлось отправить в сумасшедший дом. К моменту начала процесса его удалось привести в более или менее уравновешенное состояние, но на одном из заседаний произошел тяжелый психический срыв. Из других «достижений» Бобе можно было бы назвать самоубийство Евангелины Флория, помешательство Атанасопулоса и — после попытки покончить с собой — Лонгоса. Вот так шло следствие, но обо всем этом Никос узнал лишь перед самым началом процесса.

Бобе подступил к Никосу с «детектором лжи». Это, как и напалм, была одна из новинок. Надевая на людей браслеты, присоединяя к обнаженному телу клеммы и датчики, «старший советник» не предупреждал, разумеется, о том, что это всего лишь «детектор лжи», и допрашиваемые напрягались в ожидании электрического шока, теряли контроль над собой, нередко погружались в состояние тяжелого транса. Надо сказать, что пытки электрическим током широко применялись в асфалии во время допросов, и ужас при виде демонстративно усложненной электроаппаратуры был вполне оправдан.

В этом смысле Никос был более подготовлен, чем многие. От английских офицеров связи при штабе третьей дивизии ЭЛАС он кое-что слыхал о «дьявольских штучках» янки, в том числе и о «детекторе лжи». Поэтому многозначительность, с которой Бобе, покрикивая на своих подчиненных, возился с аппаратурой, вызвала у него лишь усмешку. Никос мог бы, конечно, наотрез отказаться от испытаний подобного рода, и сам президент США не заставил бы его надеть эти дурацкие датчики, но он понимал, что никакой «проверки истинности» не предвидится: те скупые показания, которые он дал несколько месяцев назад, не нуждались в такой проверке, ибо они в точности соответствовали истине. А значит, это будет проверка его реакции на те сведения, которыми располагает сама асфалия. Из этого психологического испытания он мог бы сделать кое-какие выводы о характере обвинения и цели предстоящего процесса.

Бобе знаком приказал Никосу раздеться до пояса, обмотал его поперек груди поясом с датчиками, затем, тщательно протерев виски и ладони Никоса влажным тампоном, укрепил датчики и на них. Комиссары асфалии чуть ли не молитвенно следили за манипуляциями Бобе.

Через переводчика Бобе предупредил Никоса, что он должен отвечать кратко «да» или «нет» и не двигаться во время допроса. Никос кивнул. Необходимости в переводчике не было, так как он знал английский язык, но Бобе предпочитал, чтобы допрос проводился по-гречески.

Итак:

— Ваше настоящее имя Николаос Белояннис?

— Да.

— Вы грек, имеющий аргентинское подданство?

— Нет.

Смешно было бы придерживаться сейчас этой опровергнутой уже при аресте легенды.

— Вы въехали в Грецию с фальшивыми документами?

— Да.

— Вы вернулись в Грецию с целью свергнуть существующее правительство?

— Нет.

Вот оно. Закон 509 — «за претворение в жизнь идей».

— Белояннис, вы ставили целью саботаж и диверсии на предприятиях, железных дорогах, в портах страны?

— Нет.

— Вы подготавливали… Вы замышляли… Вы покушались…

— Нет. Нет. Нет.

Дальнейший допрос терял всякий смысл — по крайней мере, для Никоса…

— Да. Нет. Не знаю.

— Белояннис, вы не должны отвечать «не знаю». Да или нет?

— Вы задаете нелепые вопросы. «Существуют ли в Греции нелегальные группы, ставящие целью подчинение страны иностранному господству?» Как, по-вашему, я должен ответить на этот вопрос? Нет? Но я далеко не уверен в чистоте намерений «священного союза»[11]. Не будьте глупее техники, которую вы взяли напрокат.

Вне себя от бешенства, комиссар асфалии замахнулся на Никоса. Никос был привязан к креслу и не смог бы уклониться от удара, но на его лице не дрогнул ни один мускул.

— Я полагаю, — сказал Никос по-английски, обращаясь к Бобе, — я полагаю, ваш аппарат показывает сейчас чистую правду?

Допрос пришлось прекратить. Белоянниса увели в одиночку, и больше он Бобе не видел. Но крики и стоны из коридора слышны были по-прежнему — всякий раз, когда караульный открывал дверь.

В начале осени 1951 года Белоянниса вновь повели на допрос. Но на этот раз в уже знакомом ему кабинете кроме сотрудников асфалии, одетых, как обычно, в штатское (белоснежные рубашки, темные, сдержанных тонов галстуки), находились два незнакомых Никосу человека — один моложавый, постриженный под полубокс, другой пожилой, с заметно выступающим брюшком, непоправимо лысеющий, но одетый так же, как и первый, в светлый дешевый спортивного типа костюм.

Дружески взяв Никоса за плечо, тот, что помоложе, усадил Никоса, справился по-гречески, но с сильным акцентом, не позволит ли господин Белояннис перейти на английский, и, не дождавшись ответа, заговорил по-английски.

— Мы — сотрудники иностранного посольства, наш ранг достаточно высок, чтобы говорить с вами на равных, а цель наша — вмешаться в развитие событий, пока они не приняли характера непоправимых.

Никос молчал, положив руки на стол (что во время допроса запрещалось) и рассеянно касаясь пальцами граненых карандашей, лежавших перед ним, бумаги. Руки истосковались по этим простым предметам, пальцы огрубели от прикасания к шероховатой бетонной стене.

— Дело в том, что ваше поведение представляется нам весьма неразумным. Господин Белояннис, вы гонитесь за вчерашним днем.

Никос поднял на него тяжелый взгляд, коснулся рукой заросшего подбородка.

— С коммунизмом в Греции покончено, — поспешно сказал молодой, словно опасаясь, что Никос его перебьет. — Как движение вы вырождаетесь в кучку заговорщиков, держащихся лишь на подачках из-за границы. Вы ведете борьбу против объективной тенденции, против тяги вашей страны к стабильности и правопорядку. Причем ведете эту борьбу почти в одиночку. Для такого безусловно крупного деятеля, как вы, находиться в рядах бесперспективного движения — серьезная жизненная ошибка. Отдайте свой ум и талант делу возрождения Греции — вот чего требует от вас логика сегодняшнего дня.

— Короче, — медленно произнес Белояннис, — вы явились что-то мне предложить, я так понимаю?

— Вот это деловой разговор, — обрадовался молодой, — сразу видно энергичного человека.

— Простите, — сказал Никос, — что я не смог принять вас по такому важному случаю у себя в камере. Там слишком тесно и темно, а если провести свет — может оказаться, что стены забрызганы кровью.

— Мы понимаем ваше раздражение, — вмешался пожилой, увидев, что его спутник несколько стушевался. — Вы крупный деятель, вы привыкли к тому, что полем деятельности для вас является вся Греция. Естественно, вам тесно в четырех стенах. Мы и пришли затем, чтобы помочь вам преодолеть обстоятельства. Течь идет…

— О «дилоси», конечно, — помог ему Никос.

— Ну, не обязательно о «дилоси»… — поморщился пожилой. — Конечно, чтобы выбраться отсюда, какое-то заявление придется подписать…

— У нас это называется «дилоси», — быстро сказал Никос. — Что же мне предлагается взамен? Политическое убежище?

— Ну, это пустяки. Вам надо трудиться на благо Греции. Вам по плечу был бы и министерский пост.

— Прошу прощения, не понял. Министерский пост где?

— В правительстве Греции, разумеется.

— И только-то? — улыбнулся Никос. — А я думал, что портфели в кабинете министров Греции распределяют греки. Вполне простительное заблуждение для человека, который вот уже полгода не читал газет.