Уральский следопыт, 1982-02

ПЕРВОГО СНЕГА

Окончание. Начало см в N I.

Валентин НОВИКОВ

Рисунки Н. Мооса

Я попал в бригаду плотников к Петрову.

Бригада была на первый взгляд неприметная, Работают плотники то тут, то там: копают землю, укладывают бетон, делают опалубку или ставят дверные коробки, стеклят окна или настилают полы.

На всю стройку светлым чистым голосом поет их циркулярка, напоминая мне школьный звонок.

Бригадир сразу поставил меня на пилу в паре с рыжим парнем. Был он силен, тяжелые доски поднимал с такой легкостью, словно они ничего не весили. Руку мне пожал так, что я присел, и неожиданно высоким тенорком сообщил:

– Толя.

Вначале мы с ним перетаскивали сваленные в ста метрах от циркулярки доски. Толе эта работа была нипочем. Доски он без заметного усилия взваливал на плечо и тащил к пиле. А я, перетащив первую доску, спросил:

– Ближе не могли подвезти?

– Шофер не захотел. Дорога сюда, видишь, неважная.

– А на себе таскать хорошо? Ты не мог шофера заставить?

Толя, тащивший в это время толстую шестиметровую доску, остановился и медленно, вместе с доской, повернулся ко мне:

– Как?! -Ну…

– Вообще-то я не подумал… А дорога? Дорога действительно – бугры, ямы, выбоины, развороченная колея.

Я заметил, что неподалеку Беленький остановил свой бульдозер и выбрался из кабины покурить. После инцидента в пристанционном буфете он меня всегда издали весело приветствовал.

– 3-з-закуришь? – спросил он, доставая из кепки пачку папирос.

– Спасибо. Не курю.

– В-в-вот это п-п-похвально!

– Дядя Миша, не проутюжишь нам дорогу к циркулярке? Экскаватором все перерыли да так и бросили. Ни проехать, ни пройти. Машины лес сваливают черт знает где, а мы таскаем.

– Это мы м-м-мигом, – улыбнулся Беленький и, докурив папиросу, прыгнул в кабину.

Засыпав ямы, согнав развороченный грунт, Беленький развернул свою видавшую виды машину и, пятясь, пригладил напоследок ножом дорогу. Работа была не просто хорошая, а красивая.

С восхищением следили плотники за работой бульдозериста.

– Ну, ты даешь, Валерка! – заметил Толя. – А ведь мы полмесяца мучились…

Несколько дней я работал на пиле. С летучим звоном сверкающий диск входил в дерево, веером летели опилки. Пахло свежей древесиной. Мне правилась эта работа – она не отвлекала меня от мыслей об Ане.

Я ничуть не обижался на нее. Наверно, пригляделась ко мне и нашла что-то…такое…-. И со мной случалось – вначале нравится человек, а поближе узнаешь, и он уже не нравится… Но дорога, по которой мы шли t Аней горячим лесом, запах цветов и легкие тени на траве, тишина – все это вызывало незнакомое чувство радости и одновременно острой боли. Такого еще не бывало со мной.

То припоминалось мне, как Аня медленно гладит ярко-зеленый лишайник, словно пушистого котенка, то вновь я видел, как она улыбается своему зыбкому отражению, в лесном роднике, как прикладывает щеку к теплым бревнам часовни… и непонятно смотрит на меня.

– Не о том думаешь! Надо думать о пиле. Гляди, так вжикнет – без руки останешься, – сказал вдруг Толя.

Через несколько дней бригадир послал меня бетонировать стыки со старым плотником Заплеткиным.

Маленький, нескладный, какой-то корявый весь, Заплеткин был плотник из местных. Работая топором и ножовкой, он рассказывал, как отец учил его плотницкому ремеслу. Мне казалось, что, речь шла о давних-предавних временах и старом забытом ремесле. Заплеткин и впрямь давным-давно пришел в город из глуши и с тех пор работал на разных стройках, но речь его по сей день отдавала лесом.

– Вишь, работа ювелирная, – говорил он о бетонировании стыков. – Однако куды от ее денесся? – Он разводил в стороны руки и подытоживал: – Никуды. Весь металл должон быть упрятан в бетон. Понял? Сперва ты должон чего? Сперва ты должон поглядеть. Так и так, со всех сторон. Тут догад нужен.

– Что?

– Догад. Ну, подгадать надо так, чтоб в аккурат. Главное – молочко из бетона чтоб не ушло в щели.

Заплеткин уже много лет делает опалубку под стыки, и работа у него действительно «ювелирная». Он кропотливо подгоняет клинышки, прямо-таки притирает дощечки друг к дружке – и все это обычно на значительной высоте, в неудобной позе, скособочась, перегнувшись.

Мастерство и терпение старого плотника меня поразили. Едва сварщики заканчивали свою работу, Заплеткин осматривал сварку. Иногда кивал довольно, иногда ворчал неодобрительно – он отлично разбирался в качестве сварки – и начинал прилаживать «опалубочку». Раньше я как-то даже и не замечал этого человека, так он был небросок, а ведь выполнял он ответственнейшую работу. Иногда, когда дел прибавлялось, бригадир посылал к нему двух-трех опытных плотников, но за все «узкие заделки», как в бригаде называлось бетонирование стыков, отвечал Заплеткин.

Я подавал ему инструмент, придерживал He-скрепленные детали опалубки, иногда подстраховывал его.

И снова меня перебрасывали с одной работы на другую: то с кем-нибудь из плотников я сколачивал переходы, то помогал устраивать защитные навесы, то опиливал рейки для полов.

Однажды я угадал стеклить окна одного из заводских корпусов вместе с самим бригадиром. Петров резал стекло, а мне велел сажать на краску штаники – тоненькие трехгранные рейки. Они должны плотно прижимать стекло. Прибьешь их гвоздиками, и не надо никакой замазки. Удобно, быстро. Работа как будто простая, но молот-ком можно ударить по стеклу.

Я аккуратно прикладывал и осторожно прибивал штапики, а Петров резал стекло и наблюдал за мной.

– Ничего у тебя рука, чуткая, – одобрил он. Раз все же я промазал, когда прибивал штапик, стекло со звоном разлетелось в куски.

Я ожидал, что Петров отругает меня за невнимательность, а он только ухмыльнулся и сказал:

– Это бывает. Рука, утомясь, теряет точность, глаз косит… Порежь-ка стекло, а я поприбиваю.

Взяв стеклорез, я некоторое время со страхом глядел на хрупкую полосу стекла. Неуверенно положил на нее линейку, осторожно повел стеклорезом. Линия получилась слабой. Начал было подколачивать стекло снизу рукояткой стеклореза вдоль своей слабой царапины и расколол.

– Так мы с тобой стекла не напасемся, – даже не обернувшись, заметил Петров. – Когда ведешь стеклорез, осторожность не нужна. Нужна сила и твердость,… Нет, свепх меры жать тоже не следует, однако…

Никогда я не думал, что столь хрупкая вещь, как стекло, требует такого жесткого обращения. Оказалось, резать стекло куда тяжелей, нежели разбивать ломом бетон. Сначала как будто ничего, а потом от напряжения начинает неметь шея, не слушаются руки.

Раскроив несколько полос, я вытер заливавший глаза нот,

– Ну и ладно, – сказал Петров. – Теперь я. А ты прибивай рейки.

Больше по стеклу я не ударял.

Через несколько дней, когда мы застеклили все три этажа, Петров взял меня с собой устанавливать дверные переплеты в бытовках.

Мы долго ходили по нижнему этажу. Петров осматривал все, что сделано по плотницкой части. Вошли в одну из душевых. Петров любовно провел ладонью по облицованной кафелем стене.

– Ладно подогнано, – сказал он и добавил: – А между прочим, нелегкое это дело. Девчата наплакались с облицовкой, пока пошло.

Он крутил неокрашенные еще вентиля, становился под душевой рожок, подмигивал мне весело, мол, то-то хорошо будет тут помыться. Я на это сказал:

– Нас-то тут и не будет, как душ заработает.

– Это верно, – согласился Петров, – Мы опять где-нибудь начнем с земли, с нулевого цикла. Такая уж у нас работа,,.

Когда я сказал дома, что подумываю, не стать ли плотником, у Оли в глазах мелькнул испуг:

– Ты? Плотником?

– А что?

Я хотел объяснить, почему выбрал именно эту профессию, но, к своему удивлению, не смог. Оля поняла это как неуверенность.

– Я была на стройке, – сказала она, – но не видела там никаких плотников.

– Ну, как же! – возразил я. – Везде они…

– Да нет, я вообще-то не о том… Понимаешь, ведь столько современных профессий… Ты хотел стать монтажником…

– Хотел.

– В чем же дело? В наше время топором работать… – Она неуверенно пожала плечами.

Мама молчала, лишь внимательно смотрела на меня.

И тут я сказал Ольге о том, что заставило меня сделать выбор.

– Топором? Да я почти и не держал в руках топор. Был на пиле, потом стыки бетонировал с Заплеткиным, окна стеклили с бригадиром. Разная работа… На верхах и на нуле…

– На нуле?

– Ну да. На фундаментах. Плотников Петрова иногда даже называют бригадой нулевого цикла.

– Валерик, я просто ничего не понимаю в вашей работе. Выбирай сам. Только знаешь, откровенно сказать, мне бы хотелось, чтобы работа у тебя была не такой грязной. Я понимаю, стройка… Иначе и невозможно. И все-таки…

Мама вдруг встала и ушла.

Мы замолчали. И – услышали ее всхлипывания. Перепуганные, бросились в кухню.

Мама подняла голову, и мы увидели, что она улыбается.

Это было так неожиданно, так странно, что мы застыли, глядя на нее.

– Я боялась, когда ты начал, – тихо сказала она.

– Чего боялась?

– Всего помаленьку. Когда ты после первой зарплаты пьяный домой пришел, я подумала, это – начало. Начало беды… Шурик вон так никуда ведь и не прибился. Поработает две недели и опять – по подъездам. А теперь я вижу,,. Вижу… – И ее глаза снова наполнились слезами. – Э, да разве вы поймете!… – Она слабо махнула рукой.

Меня уже не тянуло к ребятам, да и я был им теперь безразличен. Мы разговаривали вроде так же, как прежде, ведь времени прошло не так уж много, а я оказался где-то в стороне. Нет, я не чувствовал себя отторгнутым, выброшенным из близкой мне среды. Скорее, что наши пацаны вызывали у меня сочувствие. Впрочем, наверно, и они так же сочувствовали мне.

В тот вечер я встретил в подъезде Галку.

Высокая, красивая, с сумкой на длинном ремне, она показалась мне какой-то незнакомой, словно мы и не сидели с ней за одной партой.

– Валерик… – Она остановилась. – Сто лет тебя не видела. Как дела?

– Да так… – Я чувствовал себя неловко с ней. – Работаю. На стройке.

– Мне мальчишки говорили… И как? Нравится?

– Да ничего. Привыкаю.

– Почему не заходишь? – Она смотрела мне прямо в глаза, и я понимал, этот вопрос задан не просто так,

– А ты выросла…

– Это каблуки, – Она рассмеялась. – Нынче в техникум будешь поступать?

– Нынче нет. И вообще…

– Что – вообще?

– Нет, ничего. Мама нездорова… Понимаешь? Она сразу посерьезнела и чуть тронула меня за руку:

– Заходи… Раньше все время бегали друг к другу. А теперь ко мне приходят только те, кого я не хочу видеть. Почему все так меняется?

– Как?

– Быстро… Приходят, мешают. А я готовлюсь к экзаменам…

– Шурик, что ли?

– Шурик. Да и все остальные какие-то надоедливые. Все одно и то же, одно и то же… Мальчишки просто не знают, чем заняться…

После встречи с Галкой я долго ходил по вечернему городу. Новым, непривычным было это отрадное ощущение, когда можно обо всем подумать, что-то решить для себя, когда никто не бубнит над ухом и не бренчит на гитаре, И темные громады лип напоминали мне лес, а подвижные тени ветвей под ногами – лесную дорогу к часовне…

У самой земли натянуты как струны сверкающие нити стальной проволоки. Везде развороченная земля, траншеи, трубы, кирпич, металл, железобетон. Все перемещается, все в движении. Лишь эти сверкающие нити стальной проволоки неприкосновенны: их далеко объезжают, осторожно переступают. Это – оси. Это как бы застывшие в воз/духе зримые линии проекта.

Мы всей бригадой с утра устанавливаем опалубку по осям. Массивная деревянная коробка уже готова, доски надежно скреплены.

У Петрова выгоревшая куртка почернела на плечах от пота: коробка то осядет, то сместится в сторону.

– Что ни опалубка – вечно морока! – В голосе у бригадира улавливаю раздражение. – А чуть что не так – беда: как зальют сюда кубов полета бетона, тогда уж не подвинешь.

– Ну, как? – спрашивают снизу плотники.

– Самую чепуху осталось…

Я уже со злостью смотрел на острие отвеса, застывшего над забитым в доску гвоздем.

– Ну-ка,' подай на меня еще маленько, – говорит Петров.

Мы разом наваливаемся на занозистый бок коробки. Чувствую, как в плечо впивается острый край доски, но жму что есть силы. Опалубка поддается. И тотчас сверху голос Петрова:

– Э, лишку, сдай назад… Еще немного… Уже начался обед, а мы все возились с опалубкой.

– Ладно тебе, Акимыч, – устало говорит один из плотников. – Как окончательно закреплять будем, проверишь. Идем обедать.

Но Петров точным ударом обуха сам чуть сместил опалубку. Мы даже не ощутили ее движения, но острие отвеса оказалось точно под гвозцем.

– Теперь порядок.

Точно в двенадцать все плотники пришли к циркулярке. В буфет обедать никто из них не ходил.

Сидели на досках. Не то чтобы тесно, но и не порознь. Кто молча облупливал яичко, кто открывал бутылку с кефиром.

Выложил и я свой сверток, развернул, подвинул плотникам.

Петров увидел, что у меня в банке соленые грибы, оживился:

– Своего посола?

– Своего. – Я подвинул банку.

Он отсыпал из банки на свою широкую ладонь немного грибов и кинул в рот.

– Хороши. Черный груздь. Сам брал?

– С сестрой.

Он расспросил меня о сестре, о маме. Чуть улыбнулся чему-то, но чему – не сказал, и опять перешел на грибы:

– У нас вот свинушки хороши на жарку и на посол. А в иных местах грибы эти не берут, видно, не та земля…

Пообедав, мы напились ключевой воды. Олег Иванович добыл где-то старую бочку из-под кваса, ее починили, и каждое утро, подцепив к «Беларуси», привозили ключевую воду. Это была необыкновенная вода. Помню, первый раз я выпил сразу четыре стакана. Потом сам ездил за водой, сначала – чтобы посмотреть. Это оказался обыкновенный ручеек, вытекающий из травы. Но вокруг него теснилось много пчел, шмелей и ос, каких-то светлых паучков, красных стрекоз и мошек. В ложбине я осторожно зачерпывал воду небольшим ведром, стараясь не взмутить. Когда мы возвращались с водой, возле прорабской уже стоял Олег Иванович с графином…

После обеда плотники разошлись отдохнуть, а я подошел к Петрову:

– Василий Акимович, возьмите меня в свою бригаду.

Бригадир достал из кармана мятую пачку папирос, не торопясь закурил.

– Надумал быть плотником? А топор в руках держал?

– Держать-то держал.

– Видел я сегодня, как ты им орудовал. В охотку-то вроде ничего, а за день тяжелым он тебе покажется. Да и не все у нас по плотницкой – есть и земля, и бетон… – Он вдруг прищурился и наклонил голову набок. – А все же – почему в нашу бригаду?

– Ваша нравится.

И вдруг он ударил ладонью по доске, на которой мы сидели.

– Как нравится?! На стройке мы вроде затычки. Где чего трещит – в прореху сразу нас. Вот и затыкаем дыры. И работа плотницкая тяжелая. Иди-ка ты в монтажники. У них и механизация, и заработки повыше наших.

– Я к вам хочу.

– Однако ты упрямый. Ладно, давай так договоримся – мы еще на тебя поглядим, а ты – на нас.

Со стороны прорабской, торопясь и по-медвежьи переваливаясь, шел Толя. Издали видно было, как он плотен и крепок: массивные плечи, короткая борцовская шея. Подошел к Петрову:

– .Василий Акимович, Олег Иванович всю бригаду зовет.

Когда мы вошли в прорабскую, там уже было полно народу. Многие курили. И как всегда, у входа на корточках сидел бульдозерист Беленький. Он подмигнул мне из-под низко надвинутой на глаза кепки. Шло собрание партгруппы с участием комсомольцев. За столом сидел секретарь партбюро управления Артюхин,

– Сейчас, – заговорил Олег Иванович, – нас интересует только один вопрос – темпы работ.

– Плохо, что ль, работаем?! – хмуро спросил бригадир каменщиков дядя Митяй.

– Нет, не плохо. Не о том речь. Мало внедряем нового.

– Почему мало? А свайные фундаменты? Разве они не дают выигрыш времени?

– Дают, но это уже дело прошлое.

– А панели вместо каменной кладки?

– Это – где возможно, Нам надо не только войти в график, но и иметь резерв на осень, когда погодные условия.».

– Резе-ерв… – протянул дядя Митяй. – Пусть кирпич в пакетах возят да раствор без щебня!

Секретарь партбюро Артюхин встал из-за стола:

– Погоди. С кирпичом наладится. Положение дел на кирпичном заводе разбиралось на днях на бюро обкома. А мы собрались, между прочим, не для того, чтобы спорить о пакетах.

– Ладно уж… – 'Дядя Митяй обиженно засопел и сел на лавку.

– Вот и ладно. Послушай лучше, что Олег Иванович про насосную доложит.

Олег Иванович взял лежавшую у доски брезентовую рукавицу, плеснул на нее воды из графина и вытер доску. Попробовал на столе мел и откашлялся.

– По проекту насосную станцию предусмотрено строить методом опускания. – Он провел мелом по доске. Жирная горизонтальная черта, как по линейке. – Над уровнем земли делаем опалубку, варим арматуру, заливаем бетоном и… – Он показал пунктиром, как бетонное кольце опускается вниз. – Метод хорош, если грунт насыщен водой.

– У нас не насыщен, – простодушно буркнул кто-то из угла.

– Вот-вот, у нас не насыщен, – подхватил прораб, – Значит, чтобы бетонное кольцо опустилось, надо гнать воду насосами, разжижать землю, а потом выбирать пульпу.

. – Чем? – Тот же голос из угла. Все обернулись. Реплики подавал старый бетонщик Тихомиров, обычно не встревавший ни в какие споры. Но тут его, видать, что-то задело за живое. – В войну еще, помню, – продолжал он, – такие штуки делали… Вручную выбирали эту самую пульпу, растуды ее…

Мы думали, вопрос поставил прораба в туник, но он, напротив, заметно повеселел.

– Насосов у нас кет, – сказал он. – Придется пульпу выбирать вручную и поднимать краном.

По прорабской прошло веселое сдержанное оживление. Что такое выбирать пульпу, знал не только Тихомиров,

– А у тебя есть другой вариант, Олег Иванович? – спросил Петров. – Если есть, выкладывай, не темни.

– Есть. Копать котлован под насосную экскаватором… – Все притихли, В наступившей тишине Олег Иванович продолжал: -…и затем вести все работы прямо в котловане – опалубку, армирование, бетонирование. Работать будем в две смены методом бригадного подряда. Поручить это дело думаем бригаде коммуниста Петрова.

«Значит, Петрову. Нашей бригаде… Мы – на решающем участке стройки». Я, вытянув шею, посмотрел на бригадира.

Петров принял все сказанное внешне невозмутимо. Помолчал, подумал, потом спросил:

– А расчеты, калькуляция?

– Расчеты уже делают. Документация в отделе труда и зарплаты.

– Ну что ж, можно попробовать… – Петров оглядел собравшихся, – Там будет, поди, только бетона полтысячи кубов?

– Около того, – улыбнулся прораб, – Вот это и есть наш резерв.

– Резерв солидный, – сказал секретарь партбюро. – Это тебе, Василий Акимович, и партийное поручение. Мы на партбюро думали, кому эту работу дать. Решили – тебе. Добавь в бригаду комсомольцев, сам посмотри, кого. Работа, конечно, трудная – земля, опалубка, бетон… Но применительно к нашим условиям – как раз то, что надо. Это даст выигрыш и во времени, и в деньгах…

– Все это хорошо на бумаге, – проворчал Толя, – А как зарядят дожди, придется по уши в грязи работать.

Сказал он это вроде сам себе, но Петров его услышал, встал:

– Тогда будем по уши в грязи… На время этих работ прошу дать мне вот каких комсомольцев…

Я замер. Назовет ли меня? Вряд ли… Топор в руках почти не держал – и вдруг на котлован, самую горячую точку стройки…

Петров, загибая пальцы, назвал пятерых комсомольцев и в их числе меня.

– А этого, – он показал на Толю, – не надо, хоть он и мой. И впрямь еще дожди зарядят. Пусть остается на пиле.

– Желающие высказаться есть? – спросил Олег Иванович.

– Есть! – злым тенорком откликнулся Толя и тяжело встал: – Это я к слову сказал, Василий Акимович, что «по уши в грязи». А вы сразу: «Этого на надо!» Да я…

– А и верно, – неожиданно поддержал его кто-то,

– Что верно-то? – Петров, привстав, пытался разглядеть, кто подал голос.

– Да не вытягивай шею, Акимыч… я это, Утюгов. Вишь, какая история: задело, видно, парня за живое…

– Сказано. Что зря тянуть разговор, – отрезал Петров. – Останется на пиле: И точка!

В тот же день мы провели короткое собрание у себя в бригаде. Петров оглядел нас и сказал:

– Вот что, ребята, пока механизаторы будут рыть котлован, нам предстоит работа. Большая. Но заработка большого не будет. Надо закончить все узкие заделки, чтобы потом мне меньше приходилось отвлекать людей от насосной. Понятно?

Толя между тем подсел ко мне и легонько ткнул меня в бок:

– Валерка, скажи ты ему… Мы ведь с тобой в любую погоду таскали доски по грязи.

– А зачем про грязь вякнул?

– Да я всегда как-то вперед скажу, а потом обдумаю. Понимаешь, характер у меня такой.

– Характер… – Я знал, что с Петровым трудно договориться. И вдруг меня осенило: – Идем к Синявскому. И «молнию» надо готовить про котлован… Ты в школе как, не в отличниках ходил?

– Нет.

– В ударниках?

– А. не пошел бы ты…

– Давай к нам, в редколлегию.

– Морду, что ли, кому бить надо?

– И это. Но не в прямом, конечно, смысле…

Пока механизаторы рыли котлован под насосную станцию, мы готовили щиты для опалубки, кружала, поддоны, бетонировали стыки.

Работают плотники вроде не спеша. Я внимательно приглядываюсь к Петрову. На обветренном лице его поблескивает седая борода. Отпусти он ее – была бы лопата! Когда он сдержанно улыбается, борода вспыхивает на солнце, такая она густая и плотная. Покатые плечи его и медвежья сутулость говорят о силе. Петров мне не кажется стариком, хотя ему далеко за пятьдесят. Он учит меня тонкостям плотницкого мастерства. Учит ненавязчиво, как бы между прочим, за работой.

– Пошли-ка поглядим столярку на административном корпусе.

На первый взгляд все было в порядке: застеклены окна, установлены двери, врезаны замки. Но Петров сразу стал тихо про себя поругиваться:

– Дверные переплеты опять из сырого дерева…

Он попутно показал мне, куда надо загонять клинья, чтобы не повело дверной переплет.

– И вот погляди, – сказал он, – все двери, – какие ставим, открыты настежь. А после дерево усохнет – не закроешь. Комиссия придет – дерг-дерг, – и снова плотники за работу. Вообще-то напиши-ка об этом в «Прожекторе», может, будет толк.

…На днях Петров дал мне топор – тяжелый, аляповатый, с неухватистым топорищем и велел обтесать бревно. Работа вроде ничего особенного. И я ретиво взялся за дело. Однако хватило меня на полчаса.

Когда подошел Петров, топор меня уже не слушался: то круто вонзался в бревно, то, коротко звякнув, оскальзывался.

– Ты, случаем, не левша? – спросил он и вдруг строго прикрикнул: – Как стоишь?! Топор-то сорвется да по ноге и угодит!

– Плохой топор, – виновато сказал я.

– Это бывает, – согласился бригадир. – Дайка погляжу.

Он взял топор, повертел его в руках, словно перышко. Казалось,'топор сразу утратил вес, едва Петров коснулся его. Потом пошатал бревно, которое я обтесывал.

– Закрепил плохо, – сказал он. – Упора нет, а бревнышко-то невелико, вот и елозит у тебя под топором, ползет в сторону. Да-а, теперь такая работа уже редка. – Он основательно закрепил бревно. – Теперь больше бетон, стеклоблоки, готовая столярка…

Легкими точными ударами Петров начал тесать бревно.

И, по-моему, в эти минуты он забыл обо мне, забыл, что он бригадир, забыл обо всем на свете. Единственное помнил – что он плотник, с малых лет привыкший тесать, ставить срубы, подгонять венцы, экономно и точно поднимать и опускать топор. Петров тесал и тесал бревно, щурился от удовольствия, чуть раздувал ноздри, принюхивался к запаху горячей сосновой смолы. Потом неуловимым движением кинул топор, и тот вонзился точно в центр бревна.

– Вот так, – сказал он. – Главное – стой правильно. Понял? Ну, давай. – Он ухмыльнулся чему-то своему и ушел.

Я снова принялся за бревно. Интересно, замечает ли меня Аня? Ее кран мне виден отовсюду. Вот она остановила свою огромную машину; я вижу, как вниз опускается крюк, и, спустя минуту-другую, в воздухе среди бело-синих летних облаков покачивается стеновая панель. Аня плавно разворачивает стрелу и сигналит. Монтажники уже наготове. Панель плывет над стройкой и вот мягко касается колонн – монтажники принимают ее, и ярко вспыхивают огни электросварки.

Ко мне подошел Хонин. Некоторое время молча наблюдал, как я обтесываю бревно, потом заговорил:

– К Петрову, значит, пошел… Ну и дурак. Я оставил бревно и посмотрел на Хонина.

– Что глядишь? Не узнал? – Хонин улыбнулся. У него жесткий рот. Голос высокий, резкий и одновременно тусклый. Лицо его не запоминалось. Черты крупные, резкие, а как будто собраны у разных людей. – Зачем, говорю, в бригаду к Петрову пошел? У прораба есть должность уборщицы – вакантное место. Иди…

– Уборщицы?

– Ну! Вроде и работа, а делать нечего.

Я не мог понять, почему Хонин подошел ко мне. И вроде ведь добра желает. Да добро его какое-то…

– Отчего же сам не пойдешь в уборщицы? – спросил я.

– Зачем? – Он смотрел на меня необычайно пристально. – Мне и там, где я есть, неплохо. А надо будет – пойду. Это ты ранний чистоплюй.

Он наклонился, раздавил окурок на светло-желтой с капельками смолы древесине сосны, как раз там, где недавно прошелся топор Василия Акимовича, и заторопился обратно к башенному крану.

Я некоторое время глядел на этот окурок, потом, размахнувшись, вырубил его так, что он вместе со щепой отлетел далеко в сторону.

Котлован напоминал широкий колодец. На пятнадцатиметровой глубине от земли тянуло холодом, воздух был влажен и тяжел, а синева неба над головой казалась гуще, из нее исчезла привычная прозрачная дымка. Нам предстояло выстроить со дна до самого верха двойную опалубку и заполнить ее бетоном.

Сварщики варили арматуру. А мы поднимались все выше и выше, приколачивая к стойкам доску за доской.

Постепенно котлован начинал походить на арену для мотогонок по вертикальной стене.

Сверху, у ограждения, время от времени стояли любопытные. Часто слышалось:

– Во дают!

И тут же кто-нибудь говорил:

– Петро-ов!…

Никогда я еще не испытывал такого чувства гордости за то, что было сделано мною, за людей, с которыми работал. Это было ощущение причастности а чему-то настоящему. До сих пор мне казалось, что где-то существуют высота, романтика, жизнь, существуют помимо меня для каких-то иных людей, возможно, более удачливых, а может быть, и более стоящих; что я в стороне от настоящих дел; что большое проходит мимо. А тут с пронзительной ясностью понял, что строю завод, поднимаю его своими руками из.земли, из сырой глины, что от моей работы сейчас зависит, уложимся ли мы в срок, сдадим ли вовремя первую очередь завода.

Ровно в двенадцать мы выбирались из котлована и тут же, неподалеку, устраивались обедать.

Однажды, когда я, усталый, грязный, сидел на бревне, ко мне подошла Аня.

– Ну,.как новая работа? – спросила она.

– Нормально,

– Не жалеешь, что ушел?

– Хонина жалко…

– Почему никогда не приходишь?

Я вскочил. Мы смотрели прямо в глаза друг другу.

– Ты же сама не хотела со мной разговаривать! Помнишь, когда руки у меня… Ну, на больничном я был…

– Сегодня опять была видна часовня, – неожиданно сказала она.

– И снова белая?

– Белая. Я вчера была там.

– Одна? – Не знаю уж, как это у меня вырвалось. В уголках Аниных губ как будто едва наметилась снисходительная улыбка.

– С Хониным. «Зачем это она?» – Ну и что?

– Ничего. Он окурок погасил о ее стену. Вот и все. Вот так ввинтил его, – Она показала, как Хонин ввинтил окурок.

У меня как будто разладилось все внутри, я не находил, что сказать. Растерянно смотрел на поношенные, покрытые пылью Анины туфли и уже не мог поднять на нее глаз.

Она чуть коснулась пальцами моей щеки и ушла.

«Нет, не была она у часовни с Хониным. Это она придумала», – решил я.

Дождь налетел внезапно. Нас окатило, словно из опрокинутой бочки. И вмиг промочило до нитки.

Мы с Аней спрятались от ливня под навесом наклонной галереи,

Стояли рядом, холодные, мокрые, близко друг к другу, и от этого было жарко.

Лучом света вспыхнула ее улыбка.

– Грибы-то теперь пойдут!…

– Пойдут, – в тон ей ответил я, – мухоморы-то…

Она рассмеялась и прижалась ко мне еще ближе.

А дождь катил лавиной, гремел листами железа, сметал мусор. Земля не успевала впитывать его, так он был внезапен и обилен: по дороге уже мчались потоки воды.

«Котлован,… – с тревогой подумал я.-lie поползла бы глина…»

Прибитая пыль, намокшее враз горячее дерево, смоченные внезапной водой камни, плиты – все пахло волнующе и остро. От близости Ани, такой неожиданной и ясной, у меня закружилась голова.

Аня посмотрела на меня пристально, прямо. Серые глаза ее вдруг потемнели, на губах появилась странная улыбка, будто она с этой улыбкой прислушивалась к чему-то неожиданному в самой себе.

Она медленно провела пальцем по моим бровям, сначала по правой, потом но левой, и вдруг сказала:

– Я видела твою сестру. Вы близнецы, что ли?

– Нет… – Я хотел добавить, что Ольга старше, однако вовремя спохватился.

Но Аня поняла меня, и снова вспыхнула ее улыбка.

– Вас просто не отличишь. Нет, нет, – в свою очередь спохватилась Аня. – Я ничего такого не хочу сказать. Просто это удивительно. И потом,… – она помедлила, – мне это нравится. Ты ее любишь?

Я кивнул.

– Счастливый ты. Вас двое, таких хороших… А у меня, Валерик, только мама в деревне, больше никого… Деревня в глуши, в лесу… Речка маленькая… На дне видны камушки… У мамы коза. Белая. Вот и все. Туда приедешь, кажется, ничего не изменилось с детства…

Дождь пролетел, прогрохотал, и почти сразу по окнам зданий, стеклам кабины башенного крана полоснуло солнце.

Аня подняла голову.

– Ну вот, вверху уже хорошо. Нора на кран. Отовсюду из-под навесов выходили рабочие, направлялись кто куда. Наши плотники спешили к котловану.

В тот вечер мне пришлось задержаться: откачивали из котлована воду, выбирали клейкую грязь.

Возвращался я поздним троллейбусом, когда уж и пассажиров-то не было. За окном встряхивало черную летнюю ночь с размытыми огнями, время от времени набегавшими на меня. Потом огни куда-то провалились, из ночи вырвался нестерпимый грохот. Казалось, меня усердно охаживают по голове пустым ведром. Но проснуться не хватило сил. Сон застал меня в углу пустого троллейбуса, ведомого по ночному городу красивой, но хмурой девушкой.

Мне снилось, что возле самого моего уха работает насос, а из широкого шланга хлещет мутная вода.

Кто-то бежал, стуча сапогами, по мокрым доскам и кричал, что оголены провода.,.

Я просыпался, снова засыпал, Потом я вдруг увидел грибы, большую плетеную корзину, полную грибов, и не сразу понял, откуда она взялась. Напротив сидели две старые женщины.

– Я-то думала, выпимши, – донеслось до меня. – А он, видать, та-ак…

Я понял: это про меня говорят задержавшиеся в лесу бабуси. Видно, заснул всерьез.

Отвернулся к окну и стал глядеть в темноту, пытаясь определить, что за остановка.

Троллейбус резко тронулся с места и пошел дальше по ночному городу. Я прислонился виском к холодному пластику. Толчки отдавались в голове глухой болью,

– Пошли, видно, грибы-то? – спросил, я у своих случайных попутчиц.

– Пошли мухоморы-то… Дома нас, поди, и не ждут. Думают, волки растащили…

Дома, едва стукнул, дверь отворила Ольга.

– Куда ты пропал? Что с тобой? Заболел?

– Здоров.

– А где был?

– В ресторане.

– Я серьезно спрашиваю.

– Квартальный план выполнял одним днем. И прихватил ночь.

– Выполнил?

– Спрашиваешь!

Она хмурилась, и мне казалось, что это я в зеркале вижу свои две стрелки над бровями.

– Уходи-ка ты со стройки… – сказала Ольга шепотом.

– Ни за что! – так же шепотом ответил я. С упоением, соединенным со страхом, я думал об Ане. И странно, во всякую минуту воспоминание о ней с необъяснимой неизбежностью возвращало меня к мысли о Хонине.

Некоторые завидовали Хонину, что он так легко живет – не переработает, не возьмет на себя ничего лишнего.

Я чувствовал таившееся в нем куда более значительное зло, пока еще не вполне понятное для меня. А может, это потому, что он постоянно возле Ани? Неужто это обыкновенная ревность?

Я начал чувствовать, что Аню мне никто не может заменить: ни мама, ни Оля. Я мог без конца смотреть, как у ее губ вспыхивают легкие лучики.

Однажды мы с ней сидели у крана. Аня взглянула на часы:

– Опять не подвезли вовремя бетон. А привезут – начнется спешка. Сразу придет несколько машин, и Водяной начнет свое: «Давай скорее! Давай скорее!» Больше всего не люблю эту суету.

В спешке там допустишь ошибку, тут не доглядишь. А это кран… С. такой-то махиной, – она хмуро взглянула на перечеркнувшую полнеба стрелу, – и до беды недолго,…

Подвезли бетон. Аня встала, огляделась, кругом и улыбнулась:

– Курорт окончен!

И когда Аня поднималась к своей кабине, я случайно перехватил взгляд Хонина. В'глазах его была злоба. Он пристально следил за каждым ее движением и не замечал, что я смотрю на него. На какой-то миг сердце кольнула необъяснимая тревога. Мне вроде бы следовало радоваться, что щелкнул Хонина по носу, а вместо этого я ощущал беспокойство оттого, что он неотступно был возле Ани.

Неприметно подступила осень. Нагнало туч, и потянулись дожди. Сначала редкие, едва прибивающие пыль. Потом зарядили грозовые ливни, Чем дальше, тем чаще сменялись они изморосью. Котлован буквально заливало. Со стен его отслаивалась и ползла вниз глина. Выбирать ее приходилось вручную.

– Ничего, закончим, будет легче, – подбадривал нас бригадир.

Каждый день к нам приходил прораб, смотрел работу, озабоченно советовался о чем-то с бригадиром, поглядывал на серое небо, повисшее над стройкой.

Я уже мог весь день, не чувствуя особой усталости, работать топором,

Однако Петров все поправлял и поправлял мою руку, показывал, как надо стоять, советовал не делать лишних усилий.

На котловане я работал наравне с другими плотниками, не отставая от них. Я придумал подвесить на консолях в котловане редукторную дисковую электропилу для обрезки концов досок. Это дало некоторый выигрыш и облегчило нашу работу.

«Прожектор» мы выпускали вместе с Толей. Писал он медленно, но четко и аккуратно. Частенько, правда, приходилось исправлять за ним орфографические ошибки, однако получалось у нас неплохо. Вот только рисунки…, Рисовать никто из нас не умел,

Валя Синявский, глядя на эти рисунки, говорил:

– Сюрреализм… И все же это не самое главное. Главное – к новому году пустить первую очередь завода.

И мы нажимали вовсю. Вечером я засыпал, пожалуй, раньше, чем голова моя успевцла коснуться подушки. Утром вскакивал под неистовый треск будильника и мчался под дуга.

У Ани тоже прибавилось работы. Она теперь гоняла кран от главного корпуса завода к складу глины.

Склад глины – это только называется так. На деле же – огромный цех: в нем мог бы разместиться чуть не весь завод вместе с сорокаметровой вращающейся печью. Внутри склада глины проложен железнодорожный путь.

Аня подавала монтажникам фермы и плиты перекрытия. Работа на монтаже склада глины требовала предельной осторожности и от крановщицы, и от монтажников. Осторожности, согласованности и смелости. Монтаж шел на десятиметровой высоте. Ребята в бригаде Михеева как на подбор – все рослые, плечистые. Состав этой бригады не менялся: никто из нее не уходил, никто в нее не вливался. Так и держались михе-евцы одной группой – семь человек, считая бригадира.

Во время работы монтажники весело переговаривались с Аней, приглашали ее кто в кино, кто в театр, кто на танцы.

А она сердито кричала им:

– Леша, пристегнись!,. Мальчики, будете лихачить, откажусь с вами работать. Понятно?

На глазах поднимались новые корпуса завода. Завершался монтаж сорокаметровой вращающейся печи обжига. Недалек уже был день, когда в ней вспыхнет мощное газовое пламя, в котором закружится нескончаемый вихрь гранул. А пока мы заливали в опалубку бетон, уплотняли его вибраторами,

В начале сентября мы вышли на нулевую отметку.

Это был разговор, к которому я возвращаюсь без конца.

Мы с Аней шли картофельным полем к электричке. Мы были вовсе не одни – и впереди и позади нас шли рабочие разных бригад, все после смены спешили на поезд.

На перроне собралось полно народу.

Когда донесся шум приближающегося поезда, Аня вдруг взяла меня за руку,

– Идем…

И мы пошли с ней узкой тропинкой.

Вскоре нас догнал и пронесся мимо поезд. Мы оглянулись – перрон опустел, нигде ни души…

– Слушай, – сказала Аня, – как это мы до сих пор не додумались пройти эти шесть километров после работы пешком? Ты не знаешь?

– Нет,

– Слушай, – снова7 сказала она. – А может быть, мы и еще до чего-нибудь не додумались? – И, засмеявшись, зашагала впереди.

Мне нравилось в ней все: как она держала голову, ее подвиншая легкая фигура, ее походка, ее всегдашние неожиданности: одна из них – эта наша прогулка пешком.

Осень, в общем-то сырая и дождливая, прояснилась, и ясность и тепло будто захватили в прощальные объятия: дымчатая глубина полей, лес, вдруг обагрившийся после долгого зеленого сна, кое-где лиловый, кое-где фиолетовый, бесчисленные гроздья рябин, запах приносимого ветром дыма, приглушенные звуки – все было трогательно, прощально, все могло вызвать счастливые слезы.

Аня обернулась, улыбнулась мне, замедлила шаг и пошла рядом. Я почувствовал ее плечо, ее руку, ее быструю крепкую ладонь.

– Если бы мы сегодня поехали электричкой, то не увидели бы этих рябин.

– А знаешь, – сказал я, – это нам только кажется.

– Как?

– Ну, так…

Она с улыбкой заглянула мне в глаза:

– Правда… Одной мне все это тоже, наверно, казалось бы обыкновенным…

Мы то шли по шпалам, беспрерывно меняя ногу и подскакивая, то бегали вверх и вниз по насыпи, гоняясь друг за другом, как будто и не было довольно трудного рабочего дня.

Мимо нас проносились поезда, стремительные пассажирские и нескончаемые, пахнущие лесом и нефтью, грузовые.

Пережидая их грохот, мы умолкали, а потом опять говорили.

Чего-то я не расслышал из-за шума уходящего поезда, разобрал лишь остаток того, что сказала Аня:

– Олег Иванович просил. завтра две смены… А мне в школу. Значит, опять пропущу. И так уже много пропусков… Ты хитрый – не повышаешь свой…

Я схватил ее за руку и уткнулся лицом в ее куртку, уткнулся, словно бросился в омут, чтобы меня не было видно и слышно, чтобы спрятаться от себя, от Ани, от красных рябин, от осеннего света, от всего. Анина куртка пахла машинным маслом и еще, кажется, полынью.

Я поднял голову, спросил:

– Почему ты пахнешь полынью?

– Потому что… – Бледность медленно скатывалась с ее щек. – Потому что.,.

Это было, как я понял потом, признание в любви. А я вдруг задал дурацкий вопрос:

– А Хонин?

– Что-о?! – Анины глаза округлились. Затем мы долго шли молча. Аня впереди, я – следом,

Внезапно налетел резкий порыв холодного ветра.

Аня замедлила шаг.

– Теперь опять будет мучение с этой погодой… Хоть бы дул равномерно, а то рванет как бешеный, и опять тихо.

– Ты заклинила линейный контактор?

– Нет.

– Почему?

– Да пойми, это же категорически запрещается. Этим выводится из действия защита от перегрузки и короткого замыкания и вообще блокировка всего крана.

– Ну и что?

Аня лишь пожала плечами и отвернулась.

– И так неприятностей хватает. А тут – линейный контактор! Да если хочешь знать, запрещено даже выдергивать краном защемленный грузом чалочный канат, поднимать примерзший или присыпанный землей груз. Даже тебя я не должна была пускать в кабину, потому что это запрещено правилами.

– Но ты же сама говорила…

– Мало ли, что я говорила… Олег Иванович сам все пломбы проверяет. И дураков навалом. Под груз лезут, устраивают завалы из блоков и панелей… Думаешь, сверху все видно? За всем не усмотришь. На днях самого Водяного крюком по голове ударила.,.

– . И что крюк, выдержал?

– Хорошенький смех.,. Слава богу, каска на нем была. Сам мастер лезет, не глядит.

– Ругался?

– Нет, сам ведь виноват… Знаешь, я больше всего боюсь кого-нибудь покалечить. Представляешь… – Она остановилась, возле ее губ вздрагивали едва заметные горькие морщинки.

– С чего это у нас разговор пошел заупокойный? – весело спросил я.

– И правда… Ах, с ветра. Налетел ветер, вот и…

– Осень. Ладно, мы хоть бетонирование котлована закончили. Уложились в срок…

Этот путь среди осенней травы показался таким коротким, что я с недоумением смотрел на первый перекресток, эстакаду, людей, спешивших к подземному переходу. Город уже охватывали сумерки, кое-где в окнах горел свет.

– Вот. и все, – улыбнулась Аня, медленно отведя со лба спутанные ветром волосы. – Завтра можно снова пройти…

Но на другой день с утра пошел дождь. Ветер во все стороны бросал холодные потоки воды. Все надели плащи с капюшонами.

Наша бригада разрослась. Пришли выпускники из ГПТУ, влился кое-кто из разнорабочих.

Василий Акимович как будто притягивал к себе людей. Выл молчалив, глядел пристально. Больше давал понять, чем говорил.

Как-то один из новеньких пренебрежительно сказал при нем:

– У всех механизация, а у нас топор да топор, как сто лет назад. Пора его сдать в архив.

– А работать чем будешь? – с улыбкой спросил Петров. – В Москве, в музее я недавно видел каменный топор. Выточен: – прямо засмотришься. Другие проходили мимо, а я заинтересовался, расспросил. Оказалось, каменные топоры полировали поколениями – начинал дед, продолжали сын, внук… Во как!

. – Интересно, однако, Василий Акимович, когда первый топор появился?

Но старого плотника вопрос ничуть не смутил:

– Четыреста тысяч лет назад.

И меж плотниками мигом разгорелся спор о топоре.

– В древности топоры украшали.

– Это потому, что тогда топор был оружием. А оружие всегда украшали.

– За Русь драться мужик выходил с нераскрашенным топором.

– Теперь топорами не воюют. И снова в спор ввязался Петров:

– Не скажи, я всю войну прошел с топором. Сапером был. Наводил мосты. Не раз купался в ледяной воде. Пять топоров у меня пошло ко дну. Шестой домой привез. Другие с добром, а я с топором, По нам самолеты хлещут, от пуль только шум по воде идет, а мы с топориками – тюк да тюк, и весь фронт на нас глядит, пока переправу наведем. Тогда никто не думал, что топор устарел, Или, может, сейчас возьмем да выкинем наши топоры?…

Я люблю первый снег. А на стройке невесомый покров, насыщенный ослепительно белым сиянием, исчезал под ножом бульдозера.

Бульдозерист Беленький остановил машину, весело щурясь, сказал:

– С-снежок!… Жаль трогать.

Не спеша выкурил папироску. Он всегда курил не спеша, в каком бы темпе ни шла работа и какой бы выработки он ни добивался. Он говорил:

– П-перекур есть п-перекур.

В это утро он курил особенно долго, в каком-то радостном изумлении глядя на неправдоподобно белый снег, преобразивший всю окрестность. Потом затоптал окурок, пригнувшись, нырнул в кабину. Бульдозер резко дернулся и снова погнал перед собой земляной вал, смешанный с первым снегом.

У главного корпуса наши ребята и девчонки швырялись снежками. Далеко был слышен смех и визг. Я тоже ввязался в игру.

Снег летел во все стороны. Брошенный кем-то снежок угодил в плечо проходившего мимо прораба. И Олег Иванович схватил комок снега, быстро смял его и запустил в нашу сторону.

Я не заметил, как ко мне сзади подкралась Аня и сунула за шиворот обжигающе холодный комок снега. Пока я его выцарапывал, в меня со всех сторон полетели снежки. Кто-то сбил с меня шапку.

У нас уже горели руки, мы едва переводили дух, и все охрипли от смеха и крика.

Снег падал медленными легкими хлопьями, цеплялся за каждый выступ на стене, выбелил темные керамические трубы, ровным слоем лег на фундаментные блоки, колонны, ригели, прогоны. Поле, где летом рос овес, стало таким белым, что от блеска его ломило глаза.

Однако этот столь приятный на ощупь снег здорово мешал нам работать в тот злополучный день.

Скоро он превратился в легкую пушистую метель. Стало заметно холоднее, в перекрытиях загудел северный ветер. Снег полетел почти горизонтально.

Пришла первая машина с бетоном, почему-то в этот день – сильно запоздавшая, и одновременно привезли кирпич.

Водяной в красной с синими полосками куртке бегал по стройке, торопил людей, то тут, то там устранял заторы и заминки. А машины, как нарочно, прибывали одна за другой. Это была не столько уж необычная история. Случается, после пустых часов, не знаю уж, чем вызванных, враз собирается полно машин. Везут металл, стеклоблоки, сборный железобетон – только успевай выгружать. А успеть тут никак нельзя. Машины простаивают, шоферы ругаются, каменщики стоят на подмостях без дела, потому что кран занят на выгрузке и не подает раствор. Кроме того, стройплощадка загромождена сборным железобетоном, разворачиваться автомашинам негде.

Теперь все зависело от крановщицы.

Чувствовалось, что Аня спешила, то и дело сигналила, непрерывно щелкали контакты.

В это время на площадке появился Спиридонов, подошел к Хонину, подцеплявшему плиту перекрытия. Отвернул полу мятого пальто и стал доставать из кармана бутылку. Только его сейчас тут не хватало!

Резко засигналил кран, Аня наклонилась к стеклу, глядя вниз.

Появился Водяной, выразительным жестом показал Спиридонову, чтобы тот немедленно убирался с площадки.

Спиридонов нехотя поплелся прочь и все оглядывался и что-то бормотал.

Ветер вдруг изменил направление и подул резкими порывами.

На кране уже дважды срабатывал анемометр. Кран останавливался, и все ждали, когда утихнет ветер.

Привезли лестничные марши, и тут же пришел панелевоз с панелями, встал так, что ни проехать, ни пройти.

Водяной, сильно жестикулируя, ругался с шофером, однако голоса его почти не было слышно.

Шофер стучал пальцем по своим наручным часам, отвечал, что машина полдня стоит под погрузкой, полдня – под разгрузкой, потому что на стройке нет никакого порядка.

И тут же, как на грех, пришла автомашина с лесом. Петров велел нам самим сгрузить с прицепа доски. Мы надели рукавицы и принялись за работу.

Время от времени я поглядывал на кран. Ане приходилось, видно, нелегко. Ветер то ослабевал, то дул с неистовой силой. В окно кабины хлестала редкая снежная крупа. Внизу суетились, спешили люди. Вся работа по разгрузке пришлась на Аню: в этот день начальник СУ велел перегнать автокран на какой-то другой объект. Второй автокран был в ремонте,

Мы торопливо сгружали доски с прицепа, чтобы поскорее освободить проезд.

Внезапный толчок шквального ветра чуть не сбросил меня с машины, словно перышко, вырвал из рук доску. И тут же странный сдавленный крик повис над стройкой. Крик был какой-то совсем нечеловеческий, несколько голосов будто слились в долгий страшный стон.

Мы все разом обернулись. Я вначале с недоумением отметил про себя неестественный угол, под которым двигалась стрела башенного крана. Потом я понял, что стрела неподвижна. Но что же происходило? И вдруг сердце полоснул ужас – кран падал. Падал медленно, описывая в смутно-белом небе плавную кривую и быстро набирая скорость. Мне показалось, что за стеклом несшейся к земле кабины крана на миг мелькнуло лицо Ани.

Кран рухнул на фундаментные блоки. От чудовищного удара тяжело качнулась земля. Полыхнуло короткое замыкание.

И люди закричали.

Я спрыгнул с машины и бросился к упавшему крану. В несколько прыжков был у кабины.

Аню я сразу не увидел. Кабина показалась пустой. Потом я разглядел, что Аня лежала в углу. Лицо ее было осыпано битым стеклом.

Кто-то побежал вызвать «скорую помощь».

Олег Иванович, потерявший где-то шапку, прибежал из прорабской, поднял, когда ломами свернули смятую дверь кабины, на руки Аню и понес ее поперек подкрановых путей прямо на стену.

Кто-то тихо и тоненько заплакал в тишине. И все бросились вперед, каждый, видимо, хотел убедиться, что Аня жива, но, едва взглянув на нее, одеревенело выпрямлялся.

Олег Иванович дошел до глухой кирпичной стены главного корпуса и остановился, потом оглянулся на нас.

Анина рука висела безжизненно, с пальцев длинными каплями стекала кровь.

В тот же день в больнице, не приходя в сознание, Аня скончалась.

После случившегося собирали нас чуть не ежедневно. Одно собрание проходило даже у самого управляющего трестом; Говорили о технике безопасности, о безответственности отдельных руководителей – надо полагать, имелся в виду Олег Иванович, – допустивших аварию, о неопытности крановщицы.

И все время у. меня было такое ощущение, что говорят не о самом существенном, что о другом надо вести речь, но пока сам не мог разобраться в своих чувствах»

На многих стройках опломбировали краны. Линейные механики колесили по всем районам, проверяя состояние строительной техники,

А у нас по стройке ходил следователь – худой медлительный человек с желтой лапкой под мышкой, разговаривал то с одним, то с другим, что-то измеряя рулеткой на месте аварии, просматривал бумаги Олега Ивановича. Однажды он и меня вызвал в прорабскую.

Мы сидели по разные стороны голого дощатого стола, на краю его лежала коробка передач от ГАЗ-69. Выло неуютно и жутковато.

Следователь спросил, где я находился во время аварии. Я ответил,

– Где находился стропальщик?

– Как где? Тут же. Подцепил панель и…

– И что? – Следователь перестал писать и поднял голову.

– …и стоял…

– Стоял… – повторил следователь. – А в это время панель повернулась плоскостью к ветру… Стропальщик должен был развернуть, вернее, вообще не выпускать из рук панель.

– Там же стояла машина с кирпичом.

– Ну, влез бы на машину!

Следователь резким движением что-то зачеркнул и уже вяло спросил:

– В каких отношениях вы находились с потерпевшей?

– С кем? – Лишь задав этот вопрос, я понял всю его глупость.

Следователь же и ухом не повел.

– Тут разное говорят, – продолжал он. -

Будто стропальщик Хонин сильно интересовался ею, а ты… – Следователь перешел на «ты». – Так в каких отношениях вы были?

– Да ни в каких мы не были отношениях! Разговор стал напряженным.

– Ни в каких?

Он, глядя в упор на меня, вытянул под сто-лом ноги и достал из кармана брюк мятую пачку «Беломора». Закурил. И, отмахиваясь ладонью от дыма, принялся что-то писать.

– Говорят, красивая была девушка?

Я проглотил собравшуюся у меня во рту слюну, словно горсть песку. Ничего не ответил и отвернулся к окну.

Застрекотал телефон. Следователь приподнял трубку и сразу положил ее обратно.

Как раньше я не догадался, что во всем виноват Хонин? Это из-за него, гада, все произошло! Только из-за него. Ведь панель – такой парус, такой парус!…

Я вспомнил, что именно в тот момент кто-то крикнул: «Держи!»

– Так как все-таки? – донеслись до меня слова следователя. – Мог стропальщик влезть на машину с кирпичом и развернуть панель ребром к ветру?

– А он сам что говорит? – спросил я, забыв, что сижу перед следователем.

– Говорит, растерялся. Все, говорит, внезапно произошло. Не он ведь, говорит, давал команду сгружать панели.

Помолчав, следователь спросил, не был ли пьян стропальщик.

– Говорят, он частенько выпивал…

– Выпивать-то он выпивал…

Я умолк. Но следователь понял, что я сказал не все.

– И что же?

– Да нет, ничего… Тогда, по-моему, он был трезв.

– По-твоему… А незадолго до аварии к нему подходил бывший крановщик Спиридонов, бутылку доставал из кармана будто бы… Ты разве не видеш?

– Видел. Они не пили.

– Точно?

В ответ я лишь пожал плечами. Получается, я надежно страховал Хонина от возможного обвинения. Влезть на машину с кирпичом он, ясное дело, мог. Мог не выпустить из рук панель, не дать ей развернуться под напором ветра, а стало быть, мог спасти Аню. Но не такой он человек, чтобы спасать кого бы то ни было. Я не думаю, что Хонин умышленно ничего не предпринял, чтобы воспользоваться аварийной ситуацией. Просто он привык никогда ничего не делать для других, и тут сработал этот, так сказать, рефлекс, ставший его привычкой. Вскакивать на автомашину, хватать руками поднимаемую краном панель – это было и опасно для него, и запрещалось всеми правилами. Здесь могло включиться только одно правило – правило самоотверженности.

– А верно, что Хонин летом подсунул тебе пробитый чалочный канат, которым ты сильно поранил руки?

– Не знаю, откуда взялся этот канат… Не знаю…

Следователь пристально, с интересом смотрел на меня.

– Ясно. Теперь ответь мне на последний вопрос: как ты относишься к Хонину?

– Я его ненавижу! ~

Он ничего более не сказал. Закончив писать, протянул мне исписанный лист бумаги:

– Прочитай, подпиши.

Написанное я читал невнимательно. Все это мне было неинтересно. Я понял, что следователь просто старался выяснить все обстоятельства этого дела, и разговор со мной ничего не изменил. И, наверно, не мог бы ничего изменить. Впрочем не все ли равно. Ани ведь нет в живых.

Он взял у меня листок и долго смотрел мне в глаза, потом сказал:

– Подумай, может, все было не совсем так, как ты рассказываешь? И не так уж безобиден Хонин. Что-то многовато за ним такого… не совсем ясного… В общем подумай. И приходи ко мне.

И по голосу его, и по внимательному сочувствующему взгляду я понял, что следователь вовсе не безразличен ко всему происшедшему.

Я вышел из прорабской, и ко мне сразу привязался откуда-то взявшийся Спиридонов. Стал рассказывать про своего зятя:

– И за какой грех Маньке такой мужик достался – ночью два раза встает и ест…

Я смотрел на него и тупо соображал, что он такое мелет.

Лишь сон на короткое время уносил мучившую меня безысходную боль. Но просыпаясь, я ощущал ее с новой силой. Особенно тягостно приходилось, когда я просыпался до рассвета, разбуженный неведомо чем. Я чувствовал себя в эти предутренние часы невыносимо одиноким. Оцепенело стоял у окна, глядя на спящие дома, на серое небо, на клочья облаков.

Иногда ночь выдавалась лунной, светлой. И лунные тени были особенно глубоки. Я тихо звал Аню, и голос мой казался мне чужим, холодным.

И каждый раз я возвращался назад, в прошлое, к аварии, столь быстрой и столь простой. Когда ударил ветер, я должен был не стоять спиной к крану, а бежать к нему, должен был в критическую минуту вскочить на машину с кирпичом, развернуть панель… Я как-то не думал о том, что все равно не успел бы. Только Хонин мог предотвратить аварию, если бы не выпустил из рук панель.

Хонин… Он, конечно, уйдет. В убийстве его никто обвинить не сможет. А наша ненависть для него – ничто. Уйдет на другую стройку… Уйдет… Все это уже далеко от меня. Но ведь там тоже люди, такие же, как я, как Аня, как все мы… Опять будут говорить о нем: парень видный, в работе аккуратен… Опять будет чьим-нибудь наставником… Нет, этого не должно быть!

Утром Оля спросила:

– Что ты думаешь делать?

– Что-то надо делать…

– Охота тебе… Все равно ведь ничего не изменишь. Аня погибла…

Я вскочил. И впервые под моим взглядом Ольга опустила глаза.

– Извини… Я не хотела…

– Оля! Гад должен получить свое! Получить то, что заслужил. Ани нет… может быть, потому, что слишком много попустительства позволяет себе каждый из нас. Я тоже… Если бы я раньше действовал иначе, если бы Хонина раньше со стройки… Понимаешь? Может быть, и Аня…

– Как жаль, что я ее не видела.

– А ведь Аня старалась выяснить, откуда взялся пробитый чалочный канат, спрашивала, как попали за доски мои рукавицы. Я же не сказал ничего об этом даже на собрании. Действовал именно так, как сейчас советуешь ты…

– Мама говорит, что тебе надо уйти со стройки, чтобы забыть…

– Забыть? – Я посмотрел на Ольгу так, что она покраснела.

Забыть Аню? Уйти в сторонку, спрятаться в уголок?… А ведь я прежде всего должен закончить то, что мы делали вместе с Аней. Я хочу жить так, как она.

Собрание проходило в необжитом еще, пахнущем краской заводском клубе.

Неуютно было от напряженного молчания. Олег Иванович смотрел на Беленького, ждал. А тот сидел у стены на корточках, молча разминал в пальцах папироску.

– Погоди курить, Михаил Афанасьевич. Доложи-ка лучше, как все было.

Я никак не ожидал, что к этому делу окажется иричастен бульдозеригст.

Беленький положил папироску обратно в кепку, встал:

– Б-б-было. – И надолго замолчал.

– Как все же вас угораздило? Да еще в начале рабочего дня?

– П-премия… – Беленький растерянно оглянулся на Хонина. – П~подвернулся вот он. Утром. Пойдем, говорит, отметим, пока они в с-снежки играют. Зажал ведь, говорит, премию-то, А я, жмот, что ли, какой? Сроду я не был' жмотом!

Все посмотрели на Хонина. Тот лишь едва заметно усмехнулся. Но усмешка была судорожной, натянутой.

– Я сам-то и не пил, – продолжал Беленький. – А этот, – он показал кепкой на Спиридонова, – подвернулся нам под руку и в буфете п-перебрал маленько. Так с-своей головы у него, что ли, нету? Отчего я должен регулировать, сколько ему уп-п-потребнть? А этот, – Беленький хмуро взглянул на Хонина, – два стакана молдавского вина выпил.

Хонин вскочил:

– Не был я пьяным! Врет Беленький! Я не пил!

Олег Иванович покачал головой:

– Держите себя в руках. В конце концов вы были не одни с Беленьким. С вами выпивал еще и бывший крановщик Спиридонов. Верно, Спиридонов?

Спиридонов суетливо вскочил, оглянулся на Хонина, глаза его забегали.

– Завязал я. Завязал… Утром солянку сборную ем. Непьющий я теперь человек! – По щеке Спиридонова медленно скатилась слеза.

Зал загудел. Послышались голоса:

– Да знаем мы его сборную солянку!

Олег Иванович помолчал. Я видел, каково давалось ему это внешнее спокойствие.

– Может быть, вы забыли, Спиридонов, почему вас сняли с крана? Мы можем напомнить и возобновить дело в судебном порядке… Тогда семью вашу пожалели, детей…

– Пили! – закричал Спиридонов. – Пили! И он пил! – Спиридонов показал пальцем на Хонина. – Я пил и он. Мы всегда с ним…

– Ясно, – кивнул Олег Иванович. – Кто еще хочет выступить?

Я решил, что начну с первой зарплаты, и посмотрел на Хонина.

Он сидел съежившись, низко опустив голову.

Весна медленно рождалась в мартовских вьюгах, апрельском слепящем солнце, блеске сосулек и грохоте капель.

И все же воздушно-зеленая трава появилась неожиданно, как-то в один день,

Небо еще полно гроз, но тучи уже светлы и мимолетны. Они уплывают, глухо прогремев, куда-то дальше, где еще светлее и бирюзовее небо.

Как непохоже все это на темную глубокую осень, связанную для меня с первым снегом, перемешанным с землей, перемешанным с тем страшным днем…

Весенним утром я явился в прорабскую.

– Олег Иванович, вот заявление. На курсы крановщиков.

– Ты же плотник. Уже на четвертый разряд тянешь… и уходить?

– Пойду на кран. Вместо Ани.

Лицо Олега Ивановича, худое, усталое, стало серым, он отвернулся, долго молчал. Потом подошел, обнял меня,

– Ну, иди…

Я шел к станции той же тропинкой, которой мы ходили с Аней. Но это была совсем не та тропинка, хоть мне знаком каждый ее изгиб.

У станции пахло тополиными почками, сбитыми ночным ветром и размокшими от дождя.

И этот запах напомнил мне о том, что прошел ровно год с того дня, как я здесь, на стройке.

И если бы в то весеннее утро я свернул налево, а не направо, в первый случайный проулок, всей этой истории не было бы. Не было бы Ани, Олега Ивановича, Водяного, моего бригадира Петрова и всех других, с кем мне пришлось работать. Но была бы какая-то другая стройка, другие люди, или, может быть, авторемонтный или какой-либо другой завод… Может быть, там я оказался бы более удачливым, кто знает, но в одном я не сомневался: все наши удачи и наши беды во многом зависят от нас самих.

Я свернул в заросли молодых тополей, тонких рябинок и осин. Сюда редко кто заглядывал – ветви густо переплелись, повсюду валялся сушняк, ближе к железнодорожному полотну проглядывали темные насупленные елки,

И здесь был тот же пронзительный запах тополиных почек. Он приходит на краткий срок в году – его приносят и уносят весенние дожди. Наверно, более всего нашу душу бередят запахи. Как будто все возвращается вновь…

Анину могилу засыпали землей, смешанной со снегом. Когда земля оттаяла и осела, я таскал ведрами глину и подсыпал холмик. Глина была еще сырой и вязкой, тяжелой, как свинец…

Вокруг меня тоненько пищали птицы. И как не бывало отвоеванного мною за минувший год мужества… О, как эта влажная земля пахла жизнью!