В иудейской пустыне

И дружно ему закричали друзья:

— Нам всем непонятна манера твоя!

И так как они не признали его,

Решил написать он себя самого.

И вышла картина на свет изо тьмы…

И все закричали ему: — Это мы!

Л. М.

Всю жизнь… нет, зачем врать: с 35-и лет мечтал я работать в архиве. Грезился мне, понятно, архив русской литературы при Колумбийском университете; но об этом — зачем врать? — я и не мечтал толком: разве что чуть-чуть грезил. Понимал, что не будет такого. Согласился бы на любой, почти на любой архив… но лучше — литературный. А годы тем временем шли; мечта угасала…

И вот вдруг оказалось, что не всё потеряно. Оглянулся я окрест себя — и увидел, что есть архив про мою душу: мой собственный. Конечно, я — не более чем я, но с лица — не воду пить; что выросло, то выросло; и литература, уж какая ни на есть, тут. Всю жизнь я немножко сочинял; публиковался, пожалуй, даже несколько больше, чем немножко. Донжуанского списка не вел, бросил, когда за триста наименований перевалило, но за тысячу публикаций всё-таки поручусь, даром что всё идет в одно место... жаль, что не в два.

Я — не более чем я; но для кого же мы и пишем? Чем вымышленный герой лучше живого, выжившего? Разве сложносочиненный герой не будет на меня похож, на мой опыт опираться? Каждый романист сперва о себе пишет, а потом — тоже о себе. Вздор, что выдумывать труднее, чем вглядываться в прошлое. Наоборот: с выдуманным — делай, что хочешь, а с собою — дневники и письма не пускают. Вон их сколько за полвека накопилось: гора. Попробуй разбери. А еще — попробуйте поверить, что «вон тот — это я». Разве мама любила такого? В сущности, другой человек вырисовывается. На меня ничуть не похож.

Но изучить памятник (это вам каждый Шлиман скажет) значит уничтожить его. Втыкаешь лопату в холм — и холм уже другой, а с ним — и ты. Всякий наблюдатель, учит нас физика, влияет на объект наблюдения. Маленький объект не предполагает маленького наблюдателя. К тому же за время пути собачка могла подрасти…

Я начинаю с конца: с того, как уезжал из России в год Орвелла… нет-нет, не поправляйте меня, я лучше знаю. («Хэмингуэя» тоже себе оставьте; правильно — Хéмингвэй.) Я уезжал в год Орвелла и Амальрика. Оставшимся сказал на прощанье: «Через четыре года здесь будет голый зад» — и ошибся на два года. Амальрик — ошибся на семь лет. На сколько лет ошибся Орвелл — этого мне не узнать… что и слава богу.