В сердце моем

ГЛАВА 11

Ранение в голову, полученное Артуром во время войны, грозило параличом. Ему становилось все труднее ходить, приближалась инвалидность.

— Прежде я смотрел на тебя и думал — каково-то ему? — сказал он мне однажды. — Теперь я понимаю.

Он женился на Флори. Они арендовали домик в Альберт-парке и стали сдавать меблированные комнаты, но их комнаты часто пустовали, и тогда Артур с Флори сидели без денег.

Флори работала, не зная отдыха. Она считала, что дом должен прокормить их и Артуру ни к чему наниматься на работу.

Постепенное ухудшение здоровья Артура лишь укрепляло ее любовь к нему и преданность.

Артур часто вглядывался в лицо Флори, опасаясь увидеть на нем выражение сострадания.

— Если она станет жалеть меня, я ее поставлю на место, — сказал он как-то вечером, когда я пришел проведать его.

Мы говорили о том, что он должен сохранить независимость, невзирая на то, что Флори стала для него необходимой.

— От меня осталась только половина, — сказал он, — другая половина это она. Я понимаю, что если она меня бросит, — мне крышка. Это все равно что лишиться легких, — без них не проживешь. А она — мои легкие. Без нее мне не протянуть и дня. Только я не хочу, чтобы она это знала. Мне нужно, чтобы я мог ей сказать — я ухожу, и черт с тобой и со всеми остальными. Но, видишь ли, я ее полюбил — вот ведь в чем беда. Даже если бы меня не скрутило, все равно я не мог бы без нее жить.

Флори стала для него незаменимой, и ему хотелось, чтобы ее заботы простирались и на меня. Каждый вечер она растирала ему спину, чтобы облегчить боль, а поскольку я тоже пожаловался как-то на боль в пояснице, он решил, что и мне следует испытать на себе ее искусство врачевания.

— Я попросил ее, — заявил мне Артур, — каждый вечер растирать тебе спину, и она согласилась. Приходи ежедневно после ужина. Она сама составляет какую-то смесь, куда входит и эвкалиптовое масло, и всякая другая чертовщина. Как потрет она тебя этой мазью минут десять, прямо в жар бросает. Это очень полезно, я-то понимаю. Завтра же и начнешь. Ведь ты такой же калека, как я.

Я не нуждался во врачебной помощи Флори, но мне нужна была дружба Артура. Иногда мне казалось, что она именно тем и крепка, что мы можем делиться друг с другом всеми своими несчастьями и тем самым облегчать их.

Впрочем, несчастья, которые обрушивались на нас, разделяло с нами большинство населения Австралии — мы просто не могли избежать общей участи. Если рушатся надежды всех окружающих, можно ли сомневаться в том, что неудача постигнет и вас?

Над Мельбурном, над всей Австралией сгустилась атмосфера безнадежности, ей поддались все, даже те, кто не имел оснований опасаться за завтрашний день. Никто не мог избежать ее губительного воздействия.

Днем по улицам города и предместий бродили мужчины и женщины в поисках работы. По вечерам на перекрестках собирались группы людей, погруженных в мрачное раздумье или же обсуждавших — где искать работу. Они без конца наведывались и в нашу «Модную обувь» с неизменным вопросом: «Нет ли работы?»

Они заранее знали, что ответ будет отрицательный, были к этому готовы, и все же каждый раз, получив отказ, больно воспринимали его — словно надежда на какое-то мгновение позволяла им забыть о положении вещей.

По вечерам я ужинал в каком-нибудь дешевом кафе, а затем принимался бродить по улицам, записывая в свой блокнот все, что видел и слышал.

Рядом с гостиницей на Элизабет-стрит находился узкий переулок. Я заметил, что каждый вечер около половины девятого в этом переулке выстраивается длинная очередь к черному ходу гостиницы. Очередь доходила обычно до самой Элизабет-стрит. В свете уличных фонарей были видны лица людей, стоявших в конце очереди, тех же, кто был ближе к боковой двери, скрывал полумрак.

Меня заинтересовало, зачем они собираются здесь. Стояли они молча, кое-кто курил, достав из жестянки от табака подобранные на улице окурки, другие, сгорбившись, мрачно смотрели вдаль.

Все это были далеко не молодые люди, большинству из них перевалило за сорок. Долгая безработица лишила их всякой надежды на лучшее будущее. Небритые, в потрепанной одежде, они давно уже перестали заботиться о своей внешности. У них не было денег на мыло, на зубной порошок, на стрижку. Их потрескавшиеся башмаки и не стоили того, чтобы наводить на них блеск. Эти люди согнулись под грузом безнадежности. Еда! Как бы раздобыть еду — вот единственное, о чем они помышляли. Больше их ничто не интересовало.

Я занял место в хвосте очереди. Передо мной стоял человек в сером свитере, с локтями, заштопанными синей шерстью. Можно было догадаться, что в его давно не чесанных, спутанных как сено волосах немало песка и пыли.

Лицо его было изрыто глубокими морщинами, сухие губы запеклись. Он стоял, прислонившись к стене, уставившись в землю. Вскоре, однако, он поднял голову и поглядел на меня.

— А как же ты без газетки, приятель, — сказал он после беглого осмотра.

— Что? Да-да — газеты у меня нет, — произнес я. В руках он держал газету. Он вынул вкладыш и дал его мне со словами:

— Можешь взять.

Я взял газетный лист, сложил его и продолжал стоять, в ожидании чего-то «непонятного. Теперь я заметил, что газеты были у всех. Вся очередь чего-то ждала, зажав их под мышкой.

Человек, стоявший первым в очереди, разложил несколько газетных листов на камнях перед собой. Белый квадрат резко выделялся в темноте.

Неожиданно дверь, отделенная от этого квадрата двумя каменными ступеньками, открылась. Очередь пришла в движение; пассивное ожидание сменилось возбуждением, словно у всех появилась какая-то цель. Продвинувшись немного вперед, очередь распалась и обступила разостланные на земле газеты.

На пороге открывшейся двери показался человек в грязном белом переднике. Он нес на плече помойное ведро, придерживая его обнаженными выше локтя руками. Ведро было так набито всякого рода отбросами, что крышка съехала набок.

— Отойдите, — сказал человек в переднике.

Ведро было тяжелым. Оп наклонил его и вывалил на разложенные газеты объедки, накопившиеся за день.

Из этих остатков пищи образовался неровный холмик, обведенный по краю коричневой жижей — у меня на глазах он уменьшился в объеме и стал расползаться по газетному квадрату.

— Вот вам, — сказал человек в переднике.

Он скрылся за дверью, унося пустое ведро.

Теперь взялся за дело тот, кто стоял в очереди первым. Он был сед и производил впечатление человека бывалого.

— Сколько нас здесь? — спросил он.

— Двенадцать, — ответил кто-то.

Он быстро нагнулся над холмиком и погрузил в него обе руки. Уверенными движениями он разделил объедки на двенадцать отдельных порций.

— Готово, — произнес он. — Кто первый?

Старик с распухшими суставами протянул ему руки, на которых лежал газетный лист.

Седоволосый приподнял небольшую кучку мокрых объедков и опустил на газету. Старик отошел в сторону.

— Так. Кто следующий? Поживей.

В кучках отбросов, среди которых чернели разбухшие чаинки, можно было разглядеть кости от телячьих отбивных, жир, срезанный с краев бифштекса, корочку от пирога, куски пропитанного подливкой хлеба, кусочки жилистого мяса и жирной солонины, недоеденные картофелины, испачканные соусом, комочки рисовой драчены, капусту, несколько морковок, надкусанные ломтики сыра. Кое-где прямо на обглоданных косточках белело быстро таявшее мороженое. Вся эта масса была густо полита кофейной гущей.

Каждый из стоявших в очереди, получив свою долю, отходил в сторону и поворачивался спиной к соседям. Никто не хотел, чтобы другие видели, как он ест. Ведь это значило бы утратить последние крупицы чувства собственного достоинства.

Люди пожирали пищу, как голодные псы.

Я отошел в сторону.

— Мне что-то нездоровится, — сказал я одному из них. — Возьмите мою долю себе.

Эти люди очутились на дне не из-за каких-либо пороков, не из-за лени, пьянства или неспособности к труду. Они были доведены до такого состояния безработицей и ее спутниками — отчаянием и голодом. В хорошие времена они работали, содержали семьи. Что сталось теперь с их женами и детьми?

Я вышел на Элизабет-стрит, где ярко горели огни, где было весело и людно. Мимо переулка, смеясь и болтая, шли люди. Они понятия не имели о том, что происходит у них под боком. Никто из них даже не поглядел в сторону переулка. Все спешили домой. Надвигался вечер.

Через несколько минут из переулка стали выходить люди и вливаться в толпу прохожих. Куда лежал их путь — я не имел представления.

Раньше мне казалось, что даже голод не может заставить человека съесть то, что обычно вызывает у него отвращение. Впоследствии я понял, что до такого состояния люди доходят постепенно, шаг за шагом опускаясь до уровня животного.

На Фицрое было несколько кафе, где за семь пенсов можно было получить обед из трех блюд. Ранним утром возле одного из таких кафе останавливалась двуколка, запряженная костлявой лошаденкой. Тележка была нагружена джутовыми мешками, в которых лежали овощи и фрукты, выметенные из-под ларьков на рынке Виктории или же подобранные в канавах, куда их выбрасывали и где они лежали до появления метельщиков.

Я разговаривал со стариком — владельцем тележки и лошади, я своими глазами видел все, что он проделывал, прежде чем подъехать к кафе.

Ходил он медленно, с трудом передвигая ноги. («Проклятый артрит! Доктора говорят, нет от него лекарства; черт бы их всех побрал».)

По вечерам, когда рынок был открыт и зеленщики со всего города скупали овощи, привезенные огородниками, он со своей метлой и мешками обретался поблизости и подбирал наружные листья капусты, ободранные и выброшенные в канаву.

Возле палаток и ларьков валялись морковь и пастернак, растоптанные копытами лошадей, доставлявших овощи с окрестных ферм в Мельбурн.

Яблоки, покрытые коричневыми пятнами гнили, проросшие луковицы, старые картофелины валялись в канавах вперемешку с влажным конским навозом.

Старик собирал все эти отбросы в мешки, иногда стирая рукой прилипшую к ним грязь. Их покупали у него владельцы дешевых кафе и клали в суп или же отваривали в качестве гарнира к мясным блюдам, — вместо того чтобы пользоваться свежими, неиспорченными овощами, которые продавались на тех самых ларьках, из-под которых был выметен весь этот мусор.

Капуста была обязательным гарниром к каждому мясному блюду, подававшемуся в этих кафе. Твердая и малосъедобная, она тем не менее была овощным блюдом, и это давало право владельцу кафе утверждать, что в его заведении обеды состоят из трех блюд.

Такого рода кафе обычно посещались людьми, у которых в кармане были считанные пенсы.

Я постоянно обедал в одном из таких кафе. Там стояли столики с мраморными неприятно-холодными крышками; линолеум, застилавший пол, был зашаркан и грязен. Но еда, которую подавал владелец, была немного лучше, чем у его конкурентов, и, вдобавок, не обязательно было уходить тотчас после обеда. Можно было подолгу сидеть, коротая время в беседах с такими же горемыками, которых страшило одиночество улицы.

Однажды вечером я заказал бифштекс с жареным луком. Хозяин принес еду, поставил тарелку на стол и протянул руку за деньгами.

Платить надо было сразу. Слишком велик был понесенный им убыток от того, что люди, пообедав, выворачивали перед ним пустые карманы, — теперь он требовал деньги вперед. Я заплатил и принялся за еду.

Нож, которым я орудовал, был острым. Хозяин был убежден, что если бифштекс разрезается без труда, клиенты никогда не догадываются, что он жесткий. Поэтому ножи у него всегда были хорошо наточены. И все же мой бифштекс сопротивлялся ножу с необычайным упорством.

Положив в рот большой кусок, я стал жевать, уставившись прямо перед собой и сосредоточившись на движении своих челюстей, которые уже через несколько минут устали от непосильной работы. Тогда я пальцами вытащил изо рта непрожеванное мясо и стал его разглядывать. Оно было жилистое, сероватое, безвкусное; разодрать его на куски оказалось невозможным, и я снова сунул его в рот и принялся жевать. Но через минуту извлек мясо изо рта и положил на край тарелки — я был не в силах довести кусок до таких размеров, которые позволили бы его проглотить.

Я решил, что с меня достаточно мясного сока и что жилы можно и не есть; однако, когда полчаса спустя я сидел с разболевшимися челюстями и смотрел на сероватые комки изжеванного мяса, венком окружившие жареный лук и обрезки бифштекса, я почувствовал, что меня надули. Разве могут такие обеды придать мне сил и энергии, в которых я так нуждался? Я сидел понурившись, не в силах побороть уныние.

Между тем лук на моей тарелке совсем остыл и подернулся тоненьким слоем беловатого жира — обмякшие полоски лука пробивались кое-где через этот покров, но тут же никли и увязали в нем. С отвращением я отодвинул от себя это блюдо, лицо мое искривила гримаса.

В это время ко мне подошел человек, сидевший в одиночестве за столиком у стены, и тронул меня за плечо. Его нельзя было назвать ни молодым, ни старым, у него были впалые щеки и усталые глаза; он взглянул на меня глубоким и проникновенным взглядом, в котором со всей очевидностью отразились страдания, известные лишь тем, кто познал голод и нищету.

— Ты станешь это есть, приятель? — спросил он, указывая на тарелку.

— Нет, — сказал я. — Я уже пообедал.

— Можно, я возьму?

— Пожалуйста.

Он унес тарелку на свой стол и начал есть. Он съел все — и жеванные мной куски мяса, и застывший в жире лук.

Затем он поднес тарелку ко рту и вылизал ее.