В сердце моем

ГЛАВА 4

Благодаря дружбе с Полем я постепенно становился более уравновешенным, обретал веру в себя. Прежде, когда я разговаривал с девушкой, мысль, что я калека, заслоняла все остальное; теперь же интерес к этой девушке брал верх. Понемногу я понял, что искренняя заинтересованность в ком-то весьма заразительна, что я гам вызываю ответный интерес, и это помогло мне справиться в известной мере со своей застенчивостью.

В отличие от Поля, я с большим удовольствием слушал людей, рассказывающих о своей жизни. Я где-то прочел, что для того, чтобы понимать других, надо прежде всего понять себя. Я не был согласен с этим. Мне казалось, что прежде чем действительно познать себя, необходимо научиться понимать других.

Меня часто приводило в изумление двуличие людей, с которыми я встречался, их готовность сурово порицать в других недостатки и слабости, которые были присущи им самим. Это лицемерие проявлялось ярче всего, когда они касались интимной жизни. Собственные метания, скверные помыслы начисто забывались в этот момент, им находилось лживое объяснение, очищающее и облагораживающее их.

И все же иногда мне казалось, что люди вовсе не лицемерят, осуждая других. Как ни странно, они искренне верили в свою добродетель — не переставали верить, даже когда нарушали ее правила. В то же время из чувства собственного достоинства и желания отгородиться от правды они весьма сурово порицали чужие любовные похождения, даже если они мало чем отличались от их собственных.

Ложные представления об отношениях полов, внушаемые им с детства объединенными усилиями журналов, газет, церкви, родителей и школы, делали из людей рабов условностей. Чтобы избежать внутреннего разлада, они старались согласовать свое собственное отношение к этим вопросам с установленными обществом правилами и строго судили других, ограждая фарисейские законы, которым не подчинялись сами.

Они утверждали, что в них говорит врожденная порядочность, но на самом деле их поведение было обусловлено законами общества, в котором они жили, общества, которое в то же время находило выгодным поощрять низменные страсти с помощью кино, журналов, газет.

Сами они были одержимы ревностью, завистью, гнетущим страхом перед превратностями судьбы. Но они этого не понимали. Они не понимали самих себя потому, что были неспособны понять других.

Несколько лет назад я подружился с человеком по имени Артур; он еще тогда пытался учить меня терпимости. Ему я был обязан и всем, что знал об отношениях полов; он же показал мне, до чего неискренен и вреден подход общества к этому вопросу.

Он рассказал мне об одном отце, который в следующих словах объяснил ему запреты и ограничения, стеснявшие жизнь его дочери, — подростка лет пятнадцати — шестнадцати: «Я не хочу, чтобы в ней проснулась женщина».

— С таким же успехом он мог бы помешать восходу солнца, — заметил Артур, рассказав мне об этом.

И Артур принялся, как умел, объяснять мне, что при таком воспитании пробуждение чувства, которое должно озарить и облагородить жизнь, воспринимается девушкой как нечто грязное, бессмысленное, непонятное.

Живя в обществе ложных ценностей, лицемерия и ханжества, трудно было сохранить представление о любви мужчины и женщины, как о чем-то чудесном. Иногда мне казалось, что это общество раздавит меня, как червяка.

Девушкам, с которыми у меня завязывалось знакомство, нелегко было объяснить мне, почему они не торопятся пригласить меня к себе домой. Они опасались неблагоприятного впечатления, которое я — калека — мог произвести на их родителей; сами они, хотя и выросли в этой среде, теперь, в результате нашей дружбы, стали смотреть на вещи по-другому.

Каждый раз, когда мне приходилось сталкиваться с такой проблемой, я старался успокоить их, представив все в смешном виде. Но страх перед родителями оставался, и когда в конце концов меня представляли матери — ведь именно ее мнение было решающим, — сразу начинались осложнения.

Матери были весьма тактичны, обсуждая со мной этот вопрос, хотя сам по себе разговор отнюдь не был им приятен. Они проявляли столько такта, что иной раз я просто не мог не согласиться с ними, прекрасно видя всю трудность их положения. Но эти беседы, хоть они и велись в дружеском тоне, неизменно кончались горьким расставанием, и я снова оставался в одиночестве.

Одна девушка, желая подготовить меня к знакомству со своими родителями, сказала в недоумении: «Мать говорит, что все калеки — люди, помешавшиеся на сексуальной почве».

При этих словах меня охватила паника. Я почувствовал себя евреем, увидевшим свастику на дверях своего дома, негром, убегающим от беспощадного взгляда белой женщины, ребенком, оказавшимся на пути сорвавшегося с привязи коня.

Поль ничего не знал о всех этих разговорах и конфликтах. Ему было непонятно, что кто-то может испытывать ко мне личную антипатию. Во многих случаях мы предпочитали полагаться на собственные силы и в одиночку вели свои бои, упоминая о них лишь мимоходом.

Совсем иными были мои отношения с Артуром. Он был высокого роста, жизнерадостен, обладал проницательным взглядом и отлично умел слушать собеседника. Внешностью он напоминал моего отца, да и в характере у них было много общего. Оба считали, что нужно предоставлять мне свободу действий, но быть начеку, чтобы в минуту опасности самим взять вожжи в руки.

Сейчас Артур жил на то, что выигрывал на скачках, однако в прошлом он плавал на парусных судах, был стрелком в годы мировой войны и возил в своем дилижансе постояльцев гостиницы в Уоллоби-крик — местечке, находившемся в двадцати трех милях от Мельбурна, где мы с ним и познакомились. Я снимал комнату в той же гостинице, когда служил клерком в Управлении округа, и он решил взять на себя роль моего опекуна. Он был намного старше меня, не женат, но готовился сделать этот шаг в ближайшем будущем. Он снимал комнату на Кинг-стрит и столовался в разных кафе. Иногда я сопровождал его, мы оба любили поболтать, сидя за столиком. Артур стал знатоком по части кафе и неустанно искал такие, где можно было бы поесть дешево и вкусно. Он был убежден, что на хороший обед можно рассчитывать лишь в новом кафе в первые две недели после открытия, — дальше было уже не то.

Нередко при встрече он первым долгом радостно сообщал: «На Элизабет-стрит открылось кафе, где порция индейки стоит шиллинг девять пенсов. Пошли!»

Несколько дней он был в восторге от кафе, но затем настроение его портилось, и он заявлял мне, что не может понять, почему индейка считается деликатесом.

В дни, когда не было скачек, он сидел за столом в своей комнате и изучал отчеты о скачках. Он не верил ни в какие «системы», считая, что они только путают, поскольку никак невозможно учесть коварство жокеев и владельцев лошадей. «Прежде всего надо узнать, что представляют собой люди, в чьих руках находится лошадь. Поскольку все они жулики — выяснить это яв трудно. Затем надо пораскинуть мозгами и определить, когда именно им будет выгоднее всего, чтобы лошадь их выиграла».

Он тщательно изучал карьеру лошадей, обладавших отличными данными и тем не менее постоянно проигрывавших скачки. Артур пытался предугадать день, когда хозяин лошади решит пустить ее в полную силу. Тут-то он и начинал ставить на нее. Когда лошадь приходила первой, выдача обыкновенно была высока, и Артур умудрялся жить на выигранные деньги.

Как все игроки, он находился в состоянии постоянного нервного напряжения, тем более тягостного, что у него не было какой-либо серьезной цели в жизни. Он хотел бы иметь любимую женщину, на которую мог бы положиться, ради которой стоило бы работать. По природе своей он вовсе не был игроком, но из-за полученных на войне ранений он не был в состоянии работать по-настоящему (потребовался кусок его собственного ребра, чтобы заткнуть отверстие, проделанное в черепе шрапнелью, и, судя по некоторым признакам, угроза паралича до сих пор висела над ним).

Он говорил, что собирается бросить играть.

— Это занятие для простаков, — как-то сказал он мне. — Смотри, не попадись на эту удочку.

Однажды, сильно проигравшись, он сказал:

— Когда просадишь на скачках столько денег, просто невозможно сидеть дома. Идешь на улицу, не знаешь, чем же, черт возьми, заняться. Единственно, что может рассеять тоску в таком случае, — это если женщина признается, что любит тебя. Тогда настроение исправляется моментально.

Так началась его дружба с Флори Берч — официанткой в привокзальном кафе, где обеды были лучше, чем в других местах. Флори была пышная шатенка, с румяным лицом, свидетельствовавшим о том, что она выросла в деревне. Дочь фермера, она умела доить коров, сбивать масло, варить вкусные обеды и, по моему глубокому убеждению, была способна держать любого мужа под башмаком.

Артур влюбился в нее помимо своей воли. Как-то вечером, когда мы вышли из кафе, где Артур условился с ней о свидании, он сказал мне:

— Она мне в душу влезла, просто не знаю, что и делать. Ведь она совсем деревня, Алан. На расстоянии она мне нравится куда больше.

— Тогда не женись на ней, — посоветовал я.

— Чего проще, — возразил Артур. — Тебе легко сказать. Вроде как парни на трибунах орут, надрываются, а брось им мяч — и оказывается, они его и поддать как следует не умеют. Иной раз вечером пойдешь погулять по набережной, и как пахнет на тебя морем, поглядишь на воду и подумаешь: «Вот где твое место, балда ты этакий, — на море! Чтобы лежал ты на койке, а за стенкою волны бы бились». Ведь вон оно море, прямо перед тобой, хоть рукой пощупай. Тут-то и начинаешь раздумывать, что же, черт меня побери, я увидел хорошего в Флори.

А потом… обнимешь ее, и все! И откуда у этих баб нежность такая берется — в толк не возьму. С ними и сам размякнешь. И ведь знаешь же, что говорить с ними, ну хоть бы так, как говорим мы с тобой, никогда не будешь. А все равно ночь напролет мечешься без сна — думаешь о них. Все в голову лезет — а вдруг она целуется сейчас с кем-нибудь.

Любовь Артура к Флори росла рывками, причем каждый рывок следовал незамедлительно вслед за тем, как Флори обнаруживала еще какое-нибудь замечательное свойство характера. Их взаимная привязанность развивалась отнюдь не на основе общих взглядов и склонностей — просто откровения, следовавшие одно за другим, убеждали Артура, что женитьба на Флори принесет ему счастье. В результате чувство его усилилось до такой степени, что совладать с ним он просто не мог.

Флори же любила его глубоко и бескорыстно, хотя любовь и толкала ее порой на проявление показной заботливости. «Не ешьте сегодня котлет», — говорила она иной раз трагическим шепотом, раскладывая на столе ножи и вилки.

Совет этот был явно излишен, хотя бы потому, что ни один человек в здравом уме не станет есть в кафе котлеты, но после ее слов котлеты приобретали в наших глазах вид более зловещий, чем явно несвежие блюда. Однако Артур видел в этом предостережении признак особой заботливости Флори.

— Видишь, как она печется о нас, — заметил он мне, когда она ушла на кухню; на его лице появилось довольное выражение — он-то понимал, что означает такая заботливость!

Но истинного смысла всех этих маневров Артур, несмотря на все свои прошлые романы, не видел: посмотреть на Флори со стороны он не мог. И эта неспособность Артура оценить ее тонкое кокетство не могла не вызывать у Флори раздражение.

— Чудная она какая-то, — сказал он мне однажды. — Никак ее не поймешь. На днях я шел с ней по улице, а впереди нас шел парень с ребенком на руках. Я посмотрел на него, а она вдруг глянула на меня с улыбкой — знаешь, как она умеет, — и говорит: «Пари держу — я знаю, о чем ты думаешь, Артур». А я ни о чем не думал.

Флори взяла на себя заботу о гардеробе Артура. Она стирала и гладила его рубашки, чистила костюм и следила за тем, чтобы у него всегда был чистый носовой платок. Его внешность изменилась, изменилось и мировоззрение. Оказалось, что перед ним открывается масса возможностей, и они с Флори стали обсуждать, как он сможет добывать средства на жизнь, бросив играть на скачках. Правда, Артур, выслушивая соображения Флори на этот счет, не мог отделаться от мысли, что, в сущности, ее психология мало чем отличается от психологии игрока на скачках.

— Просто не знаю, — говорил он мне. — Ведь чем ни займись — все равно будешь наживаться за чужой счет. Возьми любое дело… Ну, скажем, мы станем продавать овощи и фрукты, — хотя нет, это нам не подойдет, придется вставать затемно, чтобы успеть занять место на рынке. Предположим, мы откроем кондитерскую… Флори умеет печь. И тут тоже вся штука в том, чтобы давать поменьше и получать побольше. Начнешь с того, что заменишь масло маргарином или еще что-нибудь в этом роде. Потом станешь экономить на сливках, подмешивать к ним что-нибудь. Я не знаю, что там к ним подмешивают, но это делают.

С этого начинается, а кончается тем, что ты только и смотришь, как бы кого нагреть. И букмекеры также. Любой букмекер смотрит на меня как на дурака, которого можно обчистить, и беда, что подлец в общем-то прав. Только пока что им это не удавалось — так, по крайней мере, мне кажется. Флори, правда, думает, что это только до поры до времени, а потом они меня выпотрошат.

И уже другим тоном добавил:

— Будь я проклят, если знаю, как мне быть с Флори. Сейчас я вольная птица, не представляю, как это будет, если она начнет таскаться со мной всюду, куда бы я ни пошел.

Он минуту помолчал и затем сказал:

— Но что правда, то правда, на нее можно положиться. Заботливее не сыщешь. — Он повернулся и посмотрел мне прямо в глаза. — Что ты думаешь о ней?

— Если ты спрашиваешь, будет ли она тебе хорошей женой, я скажу будет, без всякого сомнения, — ответил я. — Но я не уверен, что хорошая жена обязательно делает человека счастливым.

— Может быть, и так, — согласился он. — Но мне кажется, что такая, как она, сделает. Всем хороша.

И с мечтательным видом добавил, чуть изменившимся голосом:

— Она добрая.

Я не рассказал ему, что накануне вечером, когда я пришел в кафе, Флори подошла, оперлась с решительным видом о столик и сдержанно сказала:

— Вот что, пока Артура нет, скажи мне, что ты имеешь против меня? Почему ты не хочешь, чтобы он на мне женился?

— Кто тебе сказал, что я против тебя, — ответил я уклончиво.

— А мне это и говорить нечего, я и так вижу. В чем дело?

— Может быть, вы не подходите друг другу?

— Откуда тебе знать? Об этом только мы с Артуром можем судить. А ты не вмешивайся!

— Хорошо, — пообещал я.