В сердце моем

ГЛАВА 12

Постепенно я понял, что искусству показывать правдивые картины жизни и рисовать живые образы нельзя научиться, следуя готовым рецептам, заимствуя у других писателей накопленные ими знания и жизненный опыт; понял, что овладеть этим искусством я смогу, лишь принимая близко к сердцу жизнь других людей, читая их еще не написанные романы.

Надо слить свою волю к жизни и к победе с волей моих героев — только тогда истина откроется мне по-настоящему, и, познав ее, я испытаю потребность выразить ее словами.

Недостаточно наблюдать жизнь глазами художника, преданного лишь своему искусству. Написанные на основе таких наблюдений книги могут иметь значение только для их автора. Я же хотел создавать произведения важные и нужные для всех.

Я взялся за учебники грамматики, стал изучать правила, знакомые любому школьнику, но которые самому мне, поскольку я учился в глуши, постичь не удалось. Мне казалось, однако, что правила, на соблюдении которых настаивали эти учебники, могли скорее лишить меня дара слова, чем помочь мне высказать свои мысли и чувства.

Я узнал, что нельзя начинать фразу со слов «и» или «но», расчленять сложные времена, ставить предлог в конце предложения. А между тем, желая иной раз выразить свою мысль, мне хотелось нарушить все эти правила.

В одном сборнике цитат я прочитал: «Когда мысль захватывает, говорить о грамматике — кощунство». Эти слова придали мне бодрости. Но я понял, что для того чтобы отступать от правил, надо сначала их твердо усвоить.

Талант писателя не расцветет от того, что он постигнет правила расстановки слов, принятые в его время; нет, для того, чтобы научиться писать, он должен разделить с людьми все тяготы, до конца прочувствовать их. Только тогда он познает жизнь и сможет стать глашатаем правды.

Писать — значит понимать жизнь и уметь находить верные слова для выражения своих мыслей. Это умение приходит с жизненным опытом, а вовсе не достигается тренировкой в сочинении образцово правильных фраз.

Только глубокая заинтересованность в судьбах людей и проникновение в эти судьбы создают почву, на которой может родиться настоящее литературное произведение, чтобы дать этому произведению расцвести, автору надлежит отказаться от всякого личного честолюбия.

— Да нет, правда, он такой трус! Ненавидит трамваи. И людей боится, думает, кто-нибудь обязательно наступит ему на лапу.

— Вот так пес!

— Он таким и будет, пока не покроет сучку, — сказала рыжеволосая девушка.

— Фи, Глэдис! Как можно!

— Правда — Фил мне говорил.

— Ты все еще с ним гуляешь? — спросила Мэйбл, наклоняясь вперед, чтобы, лучше видеть девушку в синем джемпере.

— И буду гулять, пока не найду кого-нибудь другого. Он хочет, чтобы у нас с ним было по-честному, без обмана. Поглядеть на него — никогда не подумаешь, что он может говорить серьезно. А он долго толковал со мной — все про то… чтобы без обмана.

— Только об этом они и могут говорить, — сказала с усмешкой девушка по имени Бидди. — Обхаживают тебя, пока ты поверишь им и они добьются своего, тогда они начинают плести ахинею другой дурочке.

— Надо же о чем-то говорить, — возразила Глэдис.

— Почему же не поговорить о чем-нибудь интересном?

— Они и это умеют.

— О чем? О мотоциклах? О том, какие они молодцы?

— А о чем ты хочешь, чтобы они говорили? — упорствовала Глэдис.

— Не знаю… Во всяком случае, о чем-то таком, что помнилось бы и на другой день. Что заставило бы позабыть об этой проклятой фабрике.

— Ах, ты хочешь, чтобы он тебя просвещал? — съязвила Мэйбл. — Ты что же думаешь, что парень приглашает тебя, только чтобы побеседовать?

— Ну ладно, хватит, — с раздражением сказала Бидди, — Я просто хотела вам сказать, каких парней я предпочитаю. Чтобы с ними поговорить можно было. Это для меня главное. Но где их найти, таких парней?

— Все мы с этого начинаем. Каждой хотелось бы найти такого парня, но где его возьмешь? — сказала Мэйбл с покорностью в голосе. — В наше время таких нет. Без гроша в кармане не очень-то разговоришься.

— Беда в том, что никто даже сводить тебя никуда не может. Все сидят без работы, все на мели.

— Мы с Филом немного походим взад и вперед, а затем приткнемся в дверях какого-нибудь магазина и стоим, — сказала Глэдис, наклонившись и рисуя пальцем по пыли. — Мы и разговариваем-то немного. Он, правда, любит иногда поговорить о странных вещах. — Она выпрямилась и посмотрела на Бидди. — Ты пробовала когда-нибудь говорить о луне, стоя в подворотне? — спросила она.

Бидди промолчала.

— Посмотрели бы вы на того красавчика, что живет в одном доме с Энни на втором этаже, — сказала небольшого роста девушка, безостановочно что-то вязавшая. Она постоянно напевала «Любовь в цвету», и девушки прозвали ее «Цветиком».

— Да, я его знаю, — пренебрежительно сказала девушка в джемпере, познакомилась с ним на танцах. Танцует как медведь. Все ноги мне отдавил.

— А все равно он красивый. Плевать, что он плохо танцует, — решительно произнесла та, которую звали «Цветик».

— Я бы не стала водиться с парнем, который не умеет танцевать, заметила Глэдис.

— А как Фил по этой части? — спросила Мэйбл.

— Неплохо, — ответила Глэдис. — Но вот тот парень, с которым я встречалась раньше, так он даже в конкурсах участвовал.

— И как только ты их находишь? — спросила Мэйбл.

— Сама не знаю, — пожала плечами Глэдис с легкомысленным видом.

— Хочешь, скажу? — произнесла девушка в синем джемпере.

— Знаешь что — заткнись! — огрызнулась Глэдис.

Девушки засмеялись, но в смехе их не было радости, он даже не был веселым. Рассмеявшись, они словно признавали, что всех их волнуют одни и те же заботы и что им хочется на время забыть о них, шуткой отделаться от тяжелых дум.

Из ворот помещавшейся напротив фабрики папиросной бумаги вышли несколько девушек. Там работа была легче, менее напряженной, чем на обувной фабрике.

Девушки были в одинаковых синих спортивных костюмах из бумажной ткани; в руках у одной был баскетбольный мяч. Они стали перебрасываться им со смущенным смехом, словно стыдясь этой детской игры.

— Вот это да! Поглядите только на них! — выкрикнула девушка в синем джемпере. — А ну убирайтесь отсюда, вертихвостки!

В ответ одна из девушек высунула язык.

Девушка в синем джемпере окинула быстрым взглядом своих подруг. От удивления она даже открыла рот. Затем, словно убедившись, что ее чувства разделяют остальные, она приложила руку рупором ко рту и закричала:

— Эй вы, я кому говорю? Убирайтесь вон!

— Помолчи, Элли, — с досадой сказала Глэдис.

— А что они о себе воображают, — проворчала Элли, не спуская недовольных глаз с игравших в мяч девушек.

— Ты только себя унижаешь, когда так орешь, — заметила ей Глэдис, поглядывая то в одну, то в другую сторону.

— Эй, Биддп! Что ты скажешь о новой девчонке, — ну тот, что работает рядом с тобой? — спросила Мэйбл. — Лила Хэйл, что ли, ее зовут? Как она ничего? Вон они с Сэди идут.

Бидди посмотрела на девушек, приближавшихся к ним.

— Неплохая девочка, кажется. Ребенок еще, совсем ничего не смыслит. Похоже, что она Рону Хьюзу приглянулась.

— Рону! — презрительно усмехнулась Мэйбл.

— А что, — ведь и ты с ним когда-то гуляла. Мэйбл умолкла, погрузившись в воспоминания, не позволявшие ей отчитать Бидди как следует.

— Надо будет предупредить ее, — сказала Бидди.

Лила и Сэди присоединились к отдыхавшим девушкам. Лиле было лет пятнадцать, у нее были мягкие белокурые волосы и почти детская фигурка.

Она присела рядом со мной; когда я улыбнулся ей, она смутилась, и я почувствовал, что она не способна ответить мне такой же дружеской улыбкой. В замешательстве она отвернулась и стала смотреть на Сэди. Подруга продолжала прерванный разговор.

— Почти целых две недели он каждый вечер поджидал меня на углу.

— О ком ты говоришь? — с интересом спросила Мэйбл.

— О том парне, который приезжает за тобой после работы в своей машине, чтобы отвезти домой? — вмешалась Бидди.

— Ага, — подтвердила Сэди.

— Почему же ты не хочешь поехать с ним? — спросила Бидди.

— Я бы не заставила себя ждать, — сказала Мэйбл.

— Неужели? Чтобы потом возвращаться домой пешком? — заметила Сэди.

В ее голосе звучал цинизм, — видно было, что она хорошо знает, чем кончаются подобные прогулки.

— Днем он с тобой ничего не сделает, — сказала Бидди, — пока не стемнеет, ты в безопасности.

— Да, конечно, но он предлагает сначала поужинать где-нибудь.

— Ну, — всегда можно заставить его что-то рассказать, можно сидеть нога на ногу, можно курить и держать сумку на коленях… — Бидди готова была дать еще множество советов, но Сэди ее перебила:

— Довольно трудно болтать без умолку, если в мыслях у тебя одно — что он сейчас сделает. А в машине только об этом и думаешь. Вдруг он свернет в какой-нибудь пустырь. И как бы это помешать ему остановить машину, прежде чем доедем до нашей калитки. Смогу ли я с ним справиться? Запомни: эти кавалеры на одну ночь знают все ходы и выходы. На этой неделе у него ты, а на следующей уже другая. Думаешь, они станут слушать о том, что ты хочешь учиться играть на пианино или что-нибудь в этом роде? Все они на один лад, не дают тебе прохода, пока ты не уступишь, ну а акушерку искать, чтобы она тобой занялась где-нибудь в темной каморке, тебе уж придется самой: кто тебе тогда поможет?

— А почему бы не пойти к маме? — робко произнесла Лила, желая показать, что и она кое-то смыслит и что такие разговоры ей не в новинку.

Ее слова были встречены смехом:

— Вот-то было бы представление, — сказала Мэйбл. — Воображаю, как набросились бы на тебя старики.

— Если тебе когда-нибудь придется обратиться к матери, — сказала Сэди, положив руку ей на плечо, — знай наперед, что она тебе ничем не поможет. Она от тебя отвернется, — а зачем это тебе надо? Стоит только рассказать ей о своих похождениях в парке — и пиши пропало. Добром это не кончится.

Лила повесила голову.

— Мужчины! — прошептала Мэйбл, о чем-то задумавшись. — Мужчины!

— А как твой кавалер, Мэйбл? — спросила Бидди.

— Ты имеешь в виду Леса? Все хорошо.

— Ты с ним часто видишься? — спросила Сэди.

— Каждую среду — вечером.

— А по другим дням вы не встречаетесь?

— Нет.

— Значит, он женат.

— Ничего подобного.

— А он не говорит тебе, почему вы не можете видеться чаще?

— Он занят на работе.

— Чепуха! Все они это говорят.

— Я уверена, что он не женат. — В голосе Мэйбл звучала тревога.

— Сколько ему лет?

— Года тридцать три. — Конечно, женат. Это тот парень, с которым я тебя встретила в прошлую среду, верно?

— Да.

— По виду он явно женат. Выглядит усталым. Давно не стрижен, донашивает свой свадебный костюм. Он хоть раз приглашал тебя в кино?

— Он не любит кино.

Сэди иронически рассмеялась:

— Не любят кино женатые. Боятся, что их кто-нибудь там увидит. А где он живет?

— В Футскрэй.

— Ты знаешь, на какой улице?

— Нет, я никогда его не спрашивала. Конечно, он бы мне сказал.

— Спроси у него улицу и номер дома, скажи, что тебе хотелось бы как-нибудь написать ему. Пари держу, — он тебя отошьет.

— Никогда он этого не сделает.

— А ты попробуй.

— Обязательно попробую.

Прозвенел звонок. Через пять минут он зазвонит снова, и тогда девушки уже должны будут стоять у своих машин, в ожидании, когда завертятся шкивы и заработают приводные ремни.

Девушки встали и пошли к воротам. У входа образовался затор — задние положили руки на плечи стоявших впереди и, медленно переставляя ноги, двигались, словно узники, устремив взгляд на мрачное здание фабрики, где их ждали пока еще безмолвные машины.

Я стоял позади, рядом с Лилой Хэйл, что-то искавшей в своей сумочке.

— Итак, снова за работу, — сказал я, безнадежно махнув рукой. — А на солнышке так хорошо!

— Еще бы!

— Вы здесь ведь недавно работаете?

— Всего четыре дня.

— Ну и как вам нравится?

— Да как вам сказать, — она помедлила, не зная, стоит ли говорить мне правду: ведь еще неизвестно, как я к этому отнесусь. — Не очень.

— Не очень, — повторил я и добавил: — И мне тоже.

— Но это работа, — твердо сказала она, словно кладя конец своим сомнениям и неудовольствию. («Раз ты работаешь, а другие нет, — значит, тебе повезло», — говорил ее тон.)

— Работа-то работа, — сказал я, — да только хорошо бы иметь занятие по душе. Вот если бы вы, например, могли выбрать работу по своему вкусу — что бы вы предпочли?

— Я бы стала балериной.

— Вот это да! — воскликнул я. — Подумать только. Это было бы замечательно. А вы когда-нибудь видели балет?

— Нет, но у меня есть книжка о балете, там много всяких фотографий.

— И среди них, наверное, очень красивые?

— Да, балерины такие изящные, воздушные. Можно подумать, что они ничего не весят. Они совсем особенные, непохожие на других.

— Они очень много занимаются, — сказал я.

— Да, и мама тоже так говорит.

— А почему вы не пошли учиться, раз вам так нравится балет?

— Слишком дорого. Но я танцую дома. И уже многому выучилась. Смотрю на фотографии и танцую.

— Правильно, — сказал я. — Танцуйте, как они. Прыгайте и кружитесь. — Я помахал руками. — Как будто у вас выросли крылья. Я могу без конца смотреть на фотографии балерин и мечтать. Иногда я и сам чувствую себя легким, воздушным — как вы говорите, и тогда мне кажется, будто я порхаю на сцене под звуки музыки.

Лила бросила на меня быстрый взгляд. На лице ее отражалось удивление и радость. Мимолетная улыбка преобразила ее лицо.

— И у меня бывает такое ощущение, — воскликнула она. — Как, странно! Подумать только, что и вам так кажется — точь-в-точь как мне.

Она смущенно засмеялась:

— Наверное, это глупо.

— Ничего глупого тут нет, — сказал я.

— Не-ет, — протянула она с сомнением в голосе, а затем решительным тоном заявила: — Я накоплю денег и буду учиться.

Лила на минуту задумалась, оживление ее погасло, и она тихо сказала:

— Только тогда я буду уже старой. В той книжке сказано, что надо начинать учиться с детских лет.

— Вы ведь получаете двенадцать с половиной шиллингов?

— Да, но мама оставляет мне только половину. Последние замешкавшиеся девушки исчезали за дверью фабрики.

— Мне надо идти.

Она побежала вслед за подружками и скрылась из виду.

Я же пошел в свою контору и сел за стол. Глаза бегали по колонкам цифр, но в ушах по-прежнему звенели девичьи голоса; я продолжал слышать их и назавтра, и во все последующие дни, и они словно голос совести определяли каждую мою мысль, каждый мой шаг.

Под крышами фабрик в широко раскинувшихся промышленных пригородах Мельбурна работало очень много молоденьких девушек. Все они постепенно, шаг за шагом, постигали уроки жизни, пока наконец у них не складывались взгляды, определявшие их поступки. Они выносили свои знания из секретов, поверявшихся шепотом на школьном дворе, из признаний подруги, сидевшей с ними за одной партой, из рассказов, услышанных во время перерыва во дворе фабрики, из встреч с присяжными соблазнителями, поджидающими девушек в своих машинах и в подъездах домов, из захватанных книжек, которые передавались из рук в руки и вели к пропасти.

Знания, таким путем приобретенные, не просвещали ум, не поощряли талант, не вдохновляли на благородное дело, не утверждали истинных ценностей. Складывая их, как кирпичики, девушки воздвигали в своей душе крепость, тщетно надеясь укрыться за ее стенами, когда на них наступало одиночество, одолевали мечты, когда от них требовали подчинения общим правилам, когда их терзала зависть и, наконец, когда они испытывали отчаянную потребность быть любимыми.

О, как ты красив, Рон Хьюз! Ты крепок и силен, и твои руки оградят меня от беды. Ты ведь не причинишь мне зла, когда мы останемся вдвоем в темноте, правда, Рон Хьюз? И не бросишь потом меня плакать в потемках, одну-одинешеньку, пока ты любезничаешь с другой?

Все, что о тебе говорят, Рон Хьюз, — ведь это же ложь? Я верю только твоим словам. Я верю тебе. Я хочу верить тебе. Я не могу не верить тебе!

Нет, совсем по-иному следовало познавать жизнь этим девушкам. Может быть, ее тайны должны были открываться им в песне, веселящей душу и радующей тело, или об этих тайнах должен был поведать им кто-то мудрый и чуткий?

Но им не приходилось встречаться с такими людьми, они не слышали ни чистых песен, ни умных слов. Они вступали в жизнь, вооруженные фальшивыми представлениями, которые мешали им осуществлять свои мечты, извращали их цели и в зародыше убивали таланты.

Правда, иные девушки выходили из жизненных испытаний закаленными и умудренными; в будущем они станут оберегать своих детей от повторения таких ошибок, но большинство из них так никогда и не подарит миру то прекрасное, что таилось в их душах.

— Эй, вы, вертихвостки! — Выше этого они не смогут подняться. А кое для кого это слово претворится в жизнь.

То, что я пережил и передумал после часа, проведенного с работницами, вдохнуло жизнь в мои рассказы, и на нескольких конкурсах я даже вышел победителем, однако напечатать их мне так и не удалось. Редакторы утверждали, что публика такими вещами не интересуется.

Один из рассказов, записанных в моем блокноте и сделанных, с учетом того, что «интересует публику», — я отправил в сиднейскую газету «Еженедельник Смита».

Я подписал его вымышленным именем, потому что мне было стыдно.

Его опубликовали. Это был мой первый рассказ, появившийся в печати.