В сердце России

СЕНТЯБРЬСКИЕ ЭСКИЗЫ

День казался сумеречным, серого цвета, от которого можно было ожидать и дождя и солнца. Дымчатая сетка затянула горизонт. Кругом все застлалось, и очертания отдельных предметов слились в смутные большие пятна. Густые, низко нависшие тучи, закрывая солнце и синеву неба, громоздились друг на друга бесформенными пластами. Отяжелевшие, они, казалось, спускались все ниже и ниже, вдали их серые лохмотья точно касались земной поверхности, и там, где они соприкасались с землей, вставала до небес непроницаемая стена облаков. Небо и горизонт были одного и того же цвета, напоминавшего мутную воду.

Дождь начался без ветра и грома, моросил, сыпал мелкими капельками, словно сквозь сито, с осторожным шорохом на дорогу. В такое время грустно становится на душе, невольно испытываешь подавленное чувство. «Осень непогодь несет», — говорят в народе. Погода может капризничать произвольно. Вот и сейчас поднявшийся ветер разорвал туманную завесу. Косматые облака стали мало-помалу расползаться. Серыми островками рассыпались клочья дождевых туч и разбежались в разные стороны, уступая место чистой и веселой синеве. Теплые солнечные лучи обильным потоком брызнули на поля и затрепетали на них сияющими волнами. Все вокруг посветлело и приняло радужную окраску. Солнце поднялось невысоко, оно словно припекало косыми лучами. Небо сияло ласковой улыбкой, а под ним в глубокой безмятежности усталого покоя лежали поля задумчиво-тихие, одетые то желто-золотистыми лоскутами жнивья, то бледно-зелеными полосками изумрудных озимей, и широким простором уходили вдаль, нежно синея и затягиваясь прозрачной, голубой дымкой. Кое-где на них рдели запоздалые цветы, а на подросшей отаве отдельные листья трав пестрели малиновыми, бурыми и лиловыми красками.

Сегодня день теплый, ясный, с высоким куполом неба. Воздух умиротворяюще сладок. Поднимешь голову— над тобой будто все то же поблекшее от тепла небо. Но прищуришься, взглянешь пристальнее и заметишь, что на нем чуть больше голубизны. И солнце вроде бы такое же летнее, но нет — и оно другое, лучи уже не обжигают, не вызывают нестерпимой жары.

Среднерусский сентябрь запоминается не ненастьем, а ласковым солнцем, красотой желтеющего леса, простором скошенного поля, журавлиным криком из-под облаков. Пожелтели леса и перелески, запестрели палевыми пятнами различных тонов и оттенков. Как будто кто-то обмакнул исполинскую кисть в желтую Раску и окропил ею их, потом в багряную, золотую — Снова окропил. И запестрели, разукрасились березы, осины. Каждое дерево, прихваченное желтизной, как бы вновь цветет. А в полях свежа и ярка немеркнущая краса озимых посевов. Рядом углем чернеют бархатистые взметы зяби и паров. От хлебов осталась стерня да стога янтарной соломы. Что же, пора отдохнуть и земле. Щедро воздала она за труд хлеборобов. Все кругом: и воздух, и вода, и полевой простор — кажется каким-то серебристо-прозрачным, и так далеко видно, словно перед тобой увеличительное стекло. Дальние рощи, обычно скрытые плотной синеватой дымкой, теперь выделяются четким силуэтом.

Есть неизъяснимая поэзия в осеннем поле, хотя на первый взгляд кажется оно пустынным и унылым. Осенью хочется идти и идти по скошенным полям в бескрайнюю даль… Мне особенно хорошо думается в осеннем поле. Нигде мысли не плывут так спокойно, широко, как на безлюдной осенней полевой дороге. В воздухе нет ни мошек, ни комаров. Только летит паутина. Летит, плавно покачиваясь, вьется, цепляется за травинки, жнивье, кусты. Нити воздушной ткани блестят словно из серебра. По этим паутинам-проводам и передает, наверное, осень сообщение о том, что пора лесу сбрасывать свой наряд.

Над полем с шумом летели грачи. На фоне желтой стерни они были так черны, что, казалось, их брали за клюв и обмакивали в смолу. Поэтому белым остался один клюв. Тут же летели вороны, но держались они отдельно, своими компаниями. А вон взвился в погожее небо жаворонок, и полилась его трель. Осенняя песня жаворонка короче и тише весенней и не такая радостная. Прощальная песня! В бездонной глубине неба стыло одинокое облако — белое и легкое, как перышко. Думалось, к нему была обращена тоскующая песня жаворонка, и облако будто прервало свой одинокий полет, чтобы выслушать эту тихую жалобу. Полевую тишину вдруг потревожил трубный слабый звук. Откуда это? Всматриваюсь в глубь неба и вижу длинную, живую, колышущуюся полоску, которая вскоре выросла в летящий клин. Улетающие журавли! Курлыча, они тревогу били, последнее тепло уносили. Птицы тревожно кричали, словно путники, потерявшие дорогу. Прощальные голоса их вещали о достоверности наступившей осени.

Куда летели они? Наверно, в Африку, на берега песчаного Нила. В пути где-нибудь опустятся между полем и речкой, поедят, попьют, проведут ночь и снова в путь. Если погода хорошая и не попрятались улитки и гусеницы, если в поле можно полакомиться опавшими стручками гороха, то журавли погостят неделю, а то и больше. А потом вожак крикнет, и все, как один, поднимутся. Стая взмоет в воздух и выстроится для полета. На пути их встречные ветры, снежные тучи, бури… Неблизкий и нелегкий путь! А когда прилетят, будут коротать зиму, живя колонией, не смешиваясь с туземными птицами. Полгода проводят журавли на гнездовых местах, полгода — в странствиях. Наблюдая за полетом журавлей, я подумал о вожаке — самой сильной и опытной птице. Он мерно и мощно махал большими крыльями и казался крупнее остальных. Вожак лучше других знает дорогу, сам выбирает воздушные слои и первым встречает ветры. Передовой, не обращая внимания на грустную перекличку своей стаи, властно ведет ее на юг, по пути, проложенному его предками тысячи лет назад…

Каждый раз, когда я вижу улетающих журавлей, меня охватывает легкая грусть: вот ушло лето— покидают они родной край. Грусть расставания, грусть осени сквозит в голосе журавлей. От этих «курлы, курлы» сердце наполняется печалью, хотя и знаешь, что настанет весна и птицы вернутся домой. Но кто-то ведь и не вернется… Трубный крик журавлей, все так же полный тревоги, уже доносился издалека, тише, пока совсем не растворился в дневном покое. Но мне казалось, он все продолжал звучать в небе. В журавлином голосе чувствовалось прощание не только с летом, но и с родиной и смутная надежда долететь до теплого края.

В сентябре бывает так: осень как бы остановится на полпути, переломится на половине, задержит свое унылое дыхание, и тогда все живое будто кинется в рост, засветится, засверкает молодостью, солнцем. Это время осени называют «бабьим летом». В Метеорологическом словаре оно определяется так: «…период сухой и сравнительно теплой погоды осенью. В Европе наблюдается во второй половине сентября, в связи с устойчивым антициклоном, простирающимся от Азорских островов до южной половины европейской территории Советского Союза включительно». Лето словно повертывается вспять, природа как бы притихает накануне больших перемен. Главная примета «бабьего лета» — серебряные нити паутины. Длится оно обычно неделю и отличается ясностью неба, тихой теплынью. В это время вторично расцветают некоторые Цветы, распускаются деревья, начинают порхать бабочки. Разбуженные теплом, выплывают на речные отмели голавли, язи.

Происхождение названия «бабье лето» народное и уходит в глубь веков. На Руси с «бабьего лета» начинался своеобразный женский праздник. Для сельских тружениц приходило запоздалое лето. В это время в основном кончались полевые работы. После летней страды наступало время посиделок и вечеринок, на которых отдыхали, веселились. В других странах по-разному называют в народе это удивительное возвращение летнего тепла: в Америке — это «индейское лето», когда природа по живописности красок напоминает яркие наряды индейцев, во Франции — «лето святого Мартина». А немцы называют его «лето бабушек». Лучше всех русских поэтов о «бабьем лете» написал Ф. И. Тютчев:

Есть в осени первоначальной Короткая, но дивная пора — Весь день стоит как бы хрустальный, И лучезарны вечера…

Действительно, будто через голубое хрустальное стекло вдаль глядишь. Воздух так и переливается, так и сверкает, вдали как будто блестит и струится. А вечера с сиренево-палевыми закатами и удивительным покоем, когда каждое слово, сказанное вполголоса, раскатывается далеко-далеко, зачаровывая слушателей первозданной тишиной.

В такой день сентября мы ехали в Болдино. На высоком небе редкие светлые кучевые облачка. Как белые воздушные замки, плыли они в ясной лазури. Машина наша шла не спеша по ровному, гладкому шоссе. Из окна видно, как шагали назад поля, то черные, как вороново крыло, от взметов зяби, то покрытые нежной зеленью озими. Нескошенная трава обмякла, пожухла, но уцелевшие, тлеющие маковки клевера держали себя высоко и уверенно, и именно они бросались в глаза, хотя большинство было отгоревших, уже роняющих семена. Белыми звездочками по синему фону разбросаны ромашки. Росли они не стайкой, как летом, а поодиночке. Ни один из цветков не поворачивал головку за солнцем и не купался в его лучах. Среди сухих скошенных стеблей выделялись синенькие, желтенькие и фиолетовые бархатистые цветочки полевых анютиных глазок. Летом они были незаметны, скрытые от лучей солнца, в затенении росли медленно. Скосили пшеницу, открыли им доступ к свету, солнцу, и расцвели цветки. На жнивье прыгали суслики, веселились, иные выглядывали из нор. Один стоял на задних лапках, словно путевой обходчик, провожал нашу машину. Изредка с криком поднимались овсянки и, отлетев недалеко, опять садились на скошенное поле.

Чистая молодая озимь, большим резным пятном выделявшаяся на холме и далеко видная, набирала силу и словно подчеркивала, что все растущее вокруг нее старо, изношено и обречено. А вдали, позолоченный солнцем, неподвижно стоял лесок, как будто следил, чтобы поля далеко не убежали.

Я вглядывался в широкую прозрачную даль. Куда ни посмотришь, всюду поля, поля, перемежающиеся редкими рощами. Дорога то взбегала на пригорок, то уходила вниз. Мелькали названия населенных мест: Новая Слобода, Краловка, Малое Болдино…