В следующее новолуние

ПИСЬМЕНА НА СТЕНЕ

Мать рассеянно перебирала пальцами белый шелк.

— Если б я только знала, кому отдать это сшить!

— Может, фрёкен Дидриксен?

— Нет!

— Почему?

— Она стала слишком дорогая. Теперь она берет двадцать пять крон за платье.

Какая наглость! Хердис вздрогнула, может, чуть-чуть преувеличенно. Интересно, а сколько берет фру Тведте? Но произнести это имя вслух она не осмелилась.

— Все равно кому-то мы должны его отдать, — сказала она и услышала, что от бешеных ударов сердца с ее голосом что-то случилось. — Кому-то, кому нужны деньги…

Мать обернулась к ней, Хердис наклонилась и стала торопливо зашнуровывать ботинки. Мать сказала:

— Деньги нужны всем. Ты… Ты еще ничего не понимаешь в жизни, Хердис. Не возьмется ли Валборг Тведте…

Чтобы зашнуровать ботинки, потребовалось много времени. Когда Хердис выпрямилась, ее румянец объяснялся вполне естественной причиной.

— Но ведь она шьет для театра. — Хердис надеялась, что это прозвучало достаточно равнодушно.

— Да нет же. Ей пришлось оттуда уйти. Там в мастерской был такой сквозняк…

Мать замолчала и стала ходить по комнате, переплетя пальцы. Хердис вдруг подумала, что у матери все подруги юности так или иначе связаны с театром: суфлерша, гардеробщица, бывшая статистка, танцовщица, певица. И даже фру Тведте.

— Просто не знаю, что делать, — проговорила мать. — А она очень хорошо шьет… Давай сейчас сходим к ней.

Но это не совпадало с планами Хердис. Без матери. И не сегодня.

— Не-ет… Смотри, какой дождь.

— Можно взять автомобиль… А вообще-то и прогуляться под дождем не вредно…

Но Хердис вспомнила, что ей надо выучить правила по немецкой грамматике, это так трудно, как раз завтра у них…

Хотя прокатиться она была бы непрочь.

Благодаря всяким уловкам она добилась того, что сама зайдет к фру Тведте завтра после школы.

Хердис украдкой распустила зеленое мыло и в глубочайшей тайне вымыла волосы. С волосами, закрученными на папильотки, она сидела в ванне и изо всех сил мылилась мылом Oatine, после которого, если верить рекламе, она должна стать ослепительно прекрасной. Вода в ванне остыла задолго до того, как Хердис сделалась ослепительно прекрасной.

Потом Хердис долго шепотом беседовала со своим отражением в зеркале, втирая в брови и ресницы американское масло, от которого они должны были потемнеть.

— Это нужно было делать каждый вечер, — сказала она с упреком своему отражению. — Почему ты бросила это, ведь ты уже четыре года назад знала, что это необходимо?

Но тогда она была глупой одиннадцатилетней девчонкой и не понимала, какое значение имеют подобные вещи. Теперь она обращалась с американским маслом так же привычно, как с зубной щеткой.

Воспоминание о немецкой грамматике на мгновение неприятно кольнуло ее. Но это было невозможно. Она и подумать не могла ни о какой грамматике, ей нужно было пораньше лечь, чтобы как следует выспаться.

Однако мечты и видения бушевали в ней так неистово, что ей пришлось написать несколько слов в свой дневник, чтобы обрести покой. Она осторожно отодвинула от стены умывальник и отколола кнопки, которыми были прикреплены отставшие обои, все это она проделала привычно и бесшумно. Дневник был у нее в руках.

…Сейчас ночь. Тихо так, что гудку маневренного паровоза, который далеко на станции передвигает товарные вагоны, откликается эхо. Ужасно странно, но мне кажется, будто с этими вагонами связано мое счастье. А в другие ночи, наоборот, мне казалось, что ко мне приближается какая-то опасность, и я не могла уснуть и все сидела и дрожала от холода. Хотя я знала, что это только товарные вагоны, из которых составляют поезд. Видно, что-то было во мне самой. Когда мне страшно, это всегда так.

А когда я счастлива…

Счастлива! Какое слово! Я почти боюсь его!

Но ведь я так счастлива! Вся голова у меня в папильотках, и они колются. И я так долго чистила зубы, что у меня из десен пошла кровь. Но мне весело от уколов папильоток и приятен вкус крови. И сама я такая милая! Так бывает только когда человек счастлив.

Завтра я увижу его. Я хочу увидеть его завтра.

Дальше так продолжаться не может.

Я едва смею шепотом произнести его имя. Но оно живет, поет и дышит во мне, и вкус у него, как у шерри-бренди.

ЧАРЛИ! Я люблю его.

До чего странно писать об этом. Мне был нужен разбег, чтобы я смогла запечатлеть это на бумаге! Потому что руки у меня ослабели и перестали слушаться, когда я увидела это, написанное черным по белому.

Это началось, когда мы были еще детьми. И все продолжалось, продолжалось. Когда мы жили в Копенгагене, это немного поблекло и я почти не думала о Ч.

Потом случилось то, о чем я не осмелюсь написать ни за что в жизни. Когда я ехала одна на пароходе. Я умерла бы со стыда, если бы кто-нибудь узнал про это. Хотя вообще-то со мной ничего не случилось.

Это-то и непостижимо: со мной никогда ничего не случается. Я только принимаю то, что случается с другими. А вот тогда, на пароходе… я сама как будто случилась!

Но со мной-то ничего не случилось.

Одно время я даже была уверена, что я не совсем нормальная.

Однажды утром, вскоре после этого путешествия, я проснулась от того, что мне приснился Ч. Он был такой живой, такой осязаемый, точно он находился здесь же — в моем дыхании, в биении моего сердца, он заполнял меня всю. С тех пор это чувство становилось все сильней и сильней.

И тогда я поняла, что это судьба. Я где-то читала, что такие вещи записаны на звездах. Но окончательно я убедилась в этом в тот ужасный день, когда встретилась с лучниками — он шел позади всех и был пьян. Он не качался, но всем было ясно, что он пьян. Как хорошо, что я вырвала из дневника ту страницу, на которую я в тот вечер обрушилась! То, что я тогда написала, могло испепелить весь дневник.

Но я бы не хотела и избежать этого переживания, всех этих горьких и злых чувств. Он стал мне как будто ближе после всего, что я пережила из-за него. Точно так же я люблю все, что имеет к нему отношение, — дом, в котором он живет, плиты тротуара, по которым он ходит каждый день. И там, у его матери, — какие-нибудь его вещи. Например, в тот вечер в кухне на гвозде висел его комбинезон. Хотя его самого не было… его не было дома!

Его почти никогда не бывает дома.

Но завтра… Завтра…

Завтра я пойду к ним в обед, в обед все люди дома. А сейчас я должна постараться поскорее заснуть, чтобы завтра быть красивой.

Однако сон был не в силах притушить ожидания и в середине ночи им на смену пришел страх, что она вообще не уснет. Она и в самом деле уснула только под утро, когда за окном уже серел рассвет и мимо пропыхтел первый пригородный поезд.

Сразу после школы Хердис отправилась на набережную, она знала, что морской ветер освежает лицо и румянит щеки. Ей нужно было растянуть время — хотелось быть уверенной, что он уже вернулся с работы. В ней все клокотало от сдерживаемой радости.

Над фьордом кричали чайки, вдали гудел пароход. Стук тачек и лебедок, громыхание повозок по брусчатке — все казалось ей счастливой вестью — милой музыкой, которую она полюбила еще в те разы, когда рыскала по городу с непоколебимой верой, что случай смилостивится над ней, и действительно, раз или два она встретила Чарли.

Видела его. Только видела. Но она потом долго жила каждой встречей, хотя он даже и не здоровался с ней. Может, он был смущен, что на нем рабочая одежда и он везет тачку? Может, он смотрел в сторону, потому что шел, мечтая о том же?.. А что, разве так не бывает? Ведь если бы он был к ней равнодушен, он по крайней мере поздоровался бы.

Правда, в тот раз возле синематографа он поздоровался. Снял светло-серую шляпу. Высокий молодой человек в синем плаще. Она видела только его глаза. От их синевы в ней все замерло! Приветствуя ее, он прикрыл глаза шляпой и ей были видны только широкие изогнутые губы, они улыбались. Вообще-то, лицо у него было ничем не примечательное — что же в нем было такого, что зажигало в ней ликующий костер? Да только то, что это лицо было единственное, другого такого не было во всем мире. Только то, что именно оно однажды утром возникло в ней и наполнило ее такой удивительной радостью, такой сладкой и томящей тоской, которые с тех пор все росли и росли. Не имея иной пищи, кроме надежды, что, может быть, она встретит его…

Хердис забыла спрятать волосы от ветра, и несколько прядей выбились из тщательно сделанной прически, теперь они развевались вокруг ее головы, точно космы у ведьмы. На Немецкой набережной был магазин, торговавший деревянными башмаками, веревками, косами и рыболовными снастями, в витрине этого магазина было сразу три зеркала, и Хердис остановилась перед ней, делая вид, будто ее заинтересовал судовой фонарь. Зеркало за фонарем утешило ее: пустяки, что волосы растрепались, зато от прогулки она порозовела и ожидание придало глазам глубину. Хердис послюнила палец и потерла на подбородке почти незаметные следы от прыщей, потом заботливо убрала под шляпу несколько волосков.

Она пыталась представить себе, как произойдет эта встреча. Ей хотелось держаться невозмутимо и немного легкомысленно, хотелось окликнуть его… сказать…

Несмотря на промозглую погоду, у нее вспотели ладони. А вдруг он сам ей откроет?.. Нет. Лучше она не скажет ему ни слова. Только спросит, дома ли его мать. И если она покраснеет — пусть. Пора уже ему понять, что она любит его.

…Это платье. В будущем году она будет в нем конфирмоваться, но сначала она пойдет в нем на бал, оно будет без рукавов… Потом к нему можно пришить какие-нибудь красивые рукава. Ха-ха! Впервые за много лет у нее будет новое платье, не перешитое из материнского…

Ну вот, опять! Хердис шла по театральному парку и шевелила губами, разговаривая сама с собой. Она с опаской огляделась — надо быть осторожней!

Сердце у нее стучало так, что, свернув с набережной, она явственно услыхала его удары. Она пошла медленнее, ей хотелось продлить ожидание. Она думала: Сейчас. Всего несколько минут. И судьба моя решена.

Судьба — то, что предначертано заранее. А разве не предначертано заранее, что они с Чарли…

Просто она чуть-чуть помогала судьбе, иногда несомненно судьбу следует слегка подтолкнуть, чтобы она поторопилась.

Интересно, что они скажут, когда она однажды придет домой и объявит: Я выхожу замуж за Чарли Тведте. Или так: У меня будет ребенок. Мы с Чарли… Ха-ха! Простой рабочий! Который, наверное, к тому же и выпивает. Но такова любовь — для того, кто знает о жизни больше, чем думают некоторые.

Она уже горячо спорила с матерью: именно потому, что он пьет! Я хочу жить, чтобы помогать ему! И: Мы любим друг друга. Никто из нас никогда не был близок ни с кем другим.

На это матери будет нечего возразить.

С чувством благоговения Хердис стояла перед его домом. Парадное… его перекрасили в другой цвет. Жаль, оно должно было быть таким же, как прежде…

Она оглядела фасад. Дом стал вроде бы меньше. Она считала, что он гораздо выше. Старый трехэтажный кирпичный дом. Хердис могла бы поцеловать его стертый порог: здесь каждый день ступает его нога.

В подъезде Хердис всем своим существом втянула в себя унизительный запах убежавшего кофе, кошек и старого дерева и сразу поняла, что где-то переварили капусту и что из одной плиты утекает газ.

Хердис помедлила, прежде чем начать подниматься по узким ступеням, ей хотелось привыкнуть к темноте, а кроме того, ей нужно было поправить волосы, высморкаться и вообще привести себя в порядок.

А теперь — спокойно. Только без спешки. Шаги на лестнице слышны во всех квартирах, пусть не думают, что она так уж торопится.

Хердис бросила взгляд на стену, испещренную надписями и рисунками. Чаще других повторялось имя ЛИДИЯ. ЛИДИЯ — Ж…! И ЛИДИЯ —… нет, это уже слишком! Какими отвратительными должны быть люди, которые пишут на стенах. Потом она стала искать на стене его имя, здесь было много имен.

ЧАРЛИ! Вот тут, чуть повыше…

У Хердис похолодели руки, когда она приподнялась на цыпочки, чтобы прочесть, что там написано. Она смотрела на стену так долго, что у нее задрожали ноги и из глаз потекли слезы, ей показалось, будто ей вспороли живот…

ЧАРЛИ… С ЛИДИЕЙ.

Через несколько минут Хердис нетвердым шагом спешила домой.