В следующее новолуние

ИСПАНКА

Все началось с какой-то странной летучей боли в плечах, ногах, спине — всюду, боль налетела на нее, как шквал. Во время решения домашних примеров Хердис ни с того ни с сего начала плакать, ее колотило от озноба.

Выяснилось, что на этот раз Хердис действительно больна, серьезно больна, а не притворяется, чтобы привлечь к себе внимание. Ее уложили в постель, поставили ей градусник, и температура оказалась весьма высокой. Пришел врач, от него по-настоящему пахло врачом, он прикладывал к груди и к спине Хердис какую-то холодную штуку с резиновыми трубками, заставлял Хердис дышать и кашлять, и она чувствовала себя так скверно, что даже забыла о всякой неловкости.

Потом ее закутали в одеяло, как будто кастрюлю с картошкой, которую хотят сохранить горячей. Дядя Элиас сообщил в свой магазин, что некоторое время его не будет, и перебрался в комнату Хердис вместе со своими счетами, бухгалтерскими книгами, газетами и сифоном с сельтерской. Он настаивал, что за Хердис надо присматривать, чтобы она не сбросила одеяло и не застудилась.

Доктор выписал рецепт: капли и пилюли для Хердис плюс две бутылки коньяку, три бутылки виски и литр можжевеловой водки для домашних, чтобы эта столь заразная болезнь не распространилась на них.

Хердис проснулась от шума водопада, казалось, будто комната куда-то плывет.

Наконец стакан был полон. Дядя Элиас отставил сифон с сельтерской и икнул.

— Что, моя крошечка-малюточка Хердис уже проснулась? Нет, нет! Только не раскрывайся!

В одно мгновение он очутился возле кровати и подоткнул одеяло со всех сторон, чтобы она не могла высунуть наружу даже пальчик ноги.

— Мне очень жарко, я сейчас лопну!

— Тс-с! Что еще за глупости! Ты скоро поправишься.

Виски, разбавленное сельтерской, тихонько шипело в стакане дяди Элиаса.

— Я хочу пить, — сказала Хердис, бросив украдкой взгляд на пузырящийся стакан.

Дядя Элиас дал ей ложечку тепловатой воды, стоявшей на тумбочке. Холодного ей нельзя: это так же верно, как то, что его зовут Элиас.

— А в остальном я исполню любое твое желание. Любое! Дядя Элиас все сделает для своей крошечки-малюточки Хердис. Хочешь, я почитаю тебе сказки?

Она плыла по зеленым волнам, которые от лунных лучей сверкали, точно бриллианты, а водоросли, запутавшиеся в ее волосах, казались расплавленным золотом. Наверху на мраморной скале стоял Чарли, и у него на шляпе развевались перья. Принц Чарли. Но большевики все ближе и ближе подходили к Береговой, а она лежала, и к ее ногам был привязан мокрый рыбий хвост. Она попыталась освободиться от хвоста, чтобы ноги у нее стали как у обыкновенной принцессы, но шипящая волна выбросила ее на берег, и это шипение раскололо ей голову. Хердис приоткрыла один глаз и увидела сифон с сельтерской и руку дяди Элиаса. Но тут началась перестрелка, это была гражданская война в Финляндии, стреляли прямо в дверь. Дядя Элиас сказал «войдите», ручка двери повернулась, и в щели показалось лицо Магды.

— Пора обедать.

Хердис медленно покачивалась на месте, а вокруг развевались обрывки всевозможных видений, наконец они растаяли, оставив острую боль в затылке. Дядя Элиас сказал:

— Принесите мне обед сюда. Может, мы и Хердис уговорим что-нибудь съесть.

— Хозяйка считает, что вам лучше поесть в столовой.

— Я не отойду от девочки.

Хердис вздохнула. Паривший в комнате запах виски был ей даже приятен. От влажного тепла ногам в рыбьей чешуе тоже было приятно. Теперь ей было уже не так жарко. Когда Магда закрыла дверь, Хердис спросила:

— Я говорила во сне?

Дядя Элиас беззвучно засмеялся.

— Да, о Брест-Литовске. Несла какую-то чушь о Брест-Литовске.

Хердис на мгновение затаила дыхание.

— Брест-Литовск? А кто это?

Смех дяди Элиаса обрел звук.

— Я тебе о нем читал. Это город. Кажется, в Польше. Помнишь? Там они пытаются договориться о мире.

— Мир? А разве они не воюют?

— Конечно, воюют. И в этом не так-то легко разобраться. Немцы воюют с Антантой. Но русские больше не хотят воевать. Вот они и начали переговоры. В Брест-Литовске. О-ох! — вздохнул дядя Элиас во всю глубину своих легких и судорожно глотнул из стакана. — Бог знает, чем все это кончится, — сказал он мрачно и вытер рот тыльной стороной ладони. — Возможно, немцы еще захватят власть в России. Тогда хоть они остановят большевиков.

— И освободят царя?

— Царя? Да, наверно. Черт бы побрал их всех, вместе взятых!

— Ты на царя тоже сердишься?

— Сержусь? Не-ет! Дядя Элиас ни на кого не сердится… Да, да, войдите! Ах, это обед! Великолепный обед! Большое спасибо, поставьте его где-нибудь там.

Он сидел молча, сжав коленями руки, пока Магда накрывала на стол между сифоном, книгами и газетами, которые она осторожно сложила стопкой. Однако, когда она хотела передвинуть стакан с виски, дядя Элиас неожиданно проворно схватил его и крепко держал обеими руками, пока Магда заканчивала свою работу.

Потом воцарилась тишина. Обед стоял на столе, пахло горячей рыбной запеканкой, так она пахнет до того, как ее разрежут и запах рыбы заглушит все остальные.

Дядя Элиас впал в задумчивость. Он мрачно смотрел прямо перед собой и коротко постанывал.

По его блестящему носу зигзагом скатилась большая слеза. Он встряхнул головой и что-то пробормотал. Потом достал носовой платок и высморкался.

— Нет, нет, деточка! Дядя Элиас не сердится ни на одного человека в мире. Даже на Элиаса-младшего.

Он вынул из кармана письмо и огорченно взглянул на него.

То самое письмо. Ну, это еще не такое большое горе. Хердис спросила:

— И даже на большевиков?

Дядя Элиас спрятал письмо в карман; казалось, будто он очнулся после долгого сна.

Он поднял с пола бутылку, рука, наливавшая виски в стакан, немного дрожала.

— Большевики, — рыкнул он. — Большевики!

Сифон зашипел, и сельтерская полилась через край стакана.

— Это не люди! Это дьяволы!

— А знаешь, что говорит Матильда? Она говорит, что большевики хорошие. Она говорит…

— Кто эта Матильда?

— Моя лучшая подруга.

— Ага. Ты учишься с ней в одном классе?

— Нет. Мы раньше жили рядом в Сёльверстаде.

— А кто ее отец?

— Пекарь.

На секунду лицо дяди Элиаса словно распалось на части. Но тут же они связались в маленькие злые узелки.

— Бедное дитя. Она не ведает, что говорит. И это возмутительно!

Дядя Элиас вскочил и замер навытяжку. Он плакал от гнева. Хердис захотелось спрятаться под одеяло.

— Они хуже зверей. И если бы наши норвежские большевики получили здесь власть, судьбе твоей Матильды не позавидовали бы даже мертвые…

Голос его сорвался. И дядя Элиас зарыдал в носовой платок.

— А разве у нас тоже есть большевики? — испуганно спросила Хердис.

— Если бы их не было! Благослови тебя бог, дитя мое, ты… ты еще так невинна. — Он схватил со стола газету, пар от рыбной запеканки уже не шел. — Вот, тут все написано. Вот они, письмена на стене! Эти большевики устраивают собрания. Они хотят, чтобы у нас, как в России, были рабочие советы.

— Рабочие советы? Но ведь это очень опасно, — сказала Хердис ослабевшим голосом.

— Опасно! А тебе известно, что они обсуждают в этих своих рабочих советах… или там на собраниях? Они хотят вырвать у нас изо рта последний кусок. Они завидуют маслу, которое мы едим, даже хлебу. Только рабочие имеют право есть. А все остальные могут подыхать с голоду.

Хердис сказала:

— Дядя Элиас, дай мне, пожалуйста, кусочек запеканки.

Масло, к сожалению, застыло, но запеканка была еще теплая. Хердис запивала ее соком. Она вдруг подумала, что любит всякую еду, в которой есть яйца.

— А яйца они тоже хотят отнять у нас?

Дядя Элиас полистал газету.

— Вот, послушай. Они хотят конфисковать все частные склады продовольственных товаров. Хотят заставить продавать все продовольствие по максимально низким ценам. Таким образом они намерены помешать правящему классу и его прихвостням — ха-ха! прихвостням! — обжираться, в то время как бедняки получают продовольствие по карточкам.

Хердис восторженно прыснула: прихвостни!

Но дядя Элиас уже бубнил дальше, склонившись над газетой:

— М-мм… ага, вот, опять про этот восьмичасовой рабочий день! Ты понимаешь, Хердис? Вся беда в том, что они не хотят работать. Восьмичасовой рабочий день? Ха! А ты знаешь, сколько часов в день работаю я? Я должен принимать людей независимо от времени. Я прихожу в контору первый и ухожу последний. А иногда и вообще не ухожу! Потому что, если кто-нибудь захочет поговорить с торговцем Рашлевом, он должен в любую минуту застать торговца Рашлева, а иначе торговец Рашлев вылетит в трубу со своим магазином. Тебе это ясно, крошечка-малюточка Хердис?

Хердис кивнула. Это ей было ясно. Ведь случалось, что дядя Элиас по несколько дней не являлся домой…

— А ты будешь есть рыбную запеканку? — спросила Хердис.

— Радость труда! Вот в чем все дело, понятно? Им не хватает того, что называется радостью труда. Потому что радость труда — это… видишь ли, Хердис, это…

— Ешь, а то у тебя все остынет.

— Радость труда…

Он снова сел и послушно положил себе на тарелку рыбной запеканки.

— Радость труда так же важна, как детская вера. Потому что детская вера…

— Ты еще не попробовал запеканки!

— Верно. Давай есть. Во имя…

С грустью в глазах дядя Элиас отставил стакан с виски и склонил голову, зажав руки между коленями. Теперь он читал застольную молитву. Хердис смотрела в пространство.

Наконец он глубоко вздохнул и… тут зазвонил телефон.

— Да, это я.

— Ах, это ты! Здравствуй, здравствуй!

— Да, уж давненько…

— Конечно, хе-хе, это было бы недурно, но…

— Ну…

— Все молодцы-удальцы, говоришь? Ха-ха! Только…

— В контору? Нет, у меня нет времени. Да… нет… Видишь ли… Я перенес телефон сюда, к нашей девочке, потому что она больна… Что?.. Да, у нее испанка. Тут, знаешь, надо следить каждую минуту, она может раскрыться. Что, мадам?.. Об этом не может быть и речи! Я не хочу, чтобы она переутомлялась, а кроме того, она может заразиться…

— Да, да, речь идет о жизни и смерти, это я тебе точно говорю! А если с ребенком что-нибудь случится, что тогда? Вы все хотели со мной поговорить? Нет, нет. Мы поговорим в другой раз.

— Вот так. Я должен сказать тебе одну вещь: пошел ты к черту!

— Что? Плохо слышно? Я сказал…

— Прекрасно! Великолепно! Разумеется, мы друзья. Товарищи, черт побери! Этого еще не хватало. Но… Слушай внимательно: на мне лежит ответственность! Слышишь, ответственность! За ребенка. За дочь Циски.

— Потому что на мне лежит ответственность и за Циску.

— Хердис. Девочку зовут Хердис…

Хердис больше не слушала. Она лежала, свернувшись калачиком, и чувствовала себя не так уж плохо. Никто не бранил ее за то, что она не все доела.

Дядя Элиас на цыпочках подошел к ней, он хитро улыбался, это была приятная улыбка.

— Ты слышала, что я им сказал? Ни за что, сказал я. Они опять лезут ко мне со своим чертовым проектом. Поставь свое имя на бумаге и ни с того ни с сего заработай чертову уйму денег. Или потеряй все. Один за всех, все за одного. Нет, благодарю вас, уважаемые господа! Элиас Рашлев обыкновенный торговец, и отец его был торговцем, мы порядочные люди. Мы живем не тем, что ставим свое имя на лотерейных билетах. Слышишь, что я говорю? Лотерейный билет! Мы не бросаем на ветер то, что наши отцы добыли потом и кровью.

Неожиданно появилась мать, налетев, как свежий ветер. Она пришла с улицы, и от нее пахло дождем.

— Какой здесь спертый воздух! Элиас! Ты еще не обедал?

— Я разговаривал по телефону. Те-те-те! Только не открывай окно!

— Но ведь здесь задохнуться можно!

— Хердис простудится.

— Ох! А обед? Тебе надо поесть, Элиас.

Лицо дяди Элиаса приняло выражение, которое означало глубочайшее раздумье.

— Поесть…

Он печально кивнул:

— Конечно, мы могли бы есть со спокойной совестью, но ведь так много людей завидуют нашей пище.

— О, господи… Элиас!

— Они готовы отнять у нас последнюю корку хлеба. И это не только большевики. Нет. Франциска! Не только большевики! Но и американцы. Ты читала газеты? Жалкие выскочки! Они диктуют нам условия, на которых согласны поставлять нам товары. Сами утопают в богатстве, но делиться с другими не желают.

— Боже мой, Элиас, милый! Да не огорчайся ты из-за этого. Поди сюда, сядь…

— Ни за что! Я не сяду, Франциска! Я буду стоять с поднятой головой. Мы никогда не склонимся перед американскими условиями. Знаешь, чего требует от нас это дерьмо?..

— Этого я не знаю. Но я знаю, что тебе необходимо немного поесть!

— Знаешь, чего они требуют за то, что будут снабжать нас рисом, жирами, мукой и нефтью, а также станками и деталями к ним? Знаешь, чего они потребовали от нас? Они потребовали, чтобы мы отказались от своей самостоятельной нейтральной политики. Потребовали, чтобы мы расторгли свои торговые договоры… нарушили свои обещания! Но мужчина — это мужчина, и слово — это слово. Франциска, я клянусь тебе…

— Элиас, милый, я вижу, что ты очень устал и хочешь есть. Я возьму твой обед и подогрею его…

— Не прикасайся к моему обеду! Я и Хердис… Хердис и я… Мы прекрасно можем есть и холодный обед. Я Рашлев, и я воспитан неприхотливым.

Мать осторожно подвела его к столу.

— В таком случае покажи-ка мне, как ты будешь есть холодную рыбную запеканку.

Дядя Элиас послушно сел и послушно взял в руки нож и вилку. Подцепил кусочек застывшего масла.

Мать уже была возле Хердис, она поправила подушку и потрогала ее лоб доброй прохладной рукой. Потом рука скользнула по щеке и шее Хердис. Мать оживленно болтала и радовалась, что Хердис немного поела.

— Ты скоро поправишься, я это чувствую!

— Отойди от ребенка! — закричал дядя Элиас. — Я не хочу, чтобы ты тоже заболела!

— М-мм… а кто тебе звонил? — нежно, как цветок, прошелестела мать с таким выражением лица, будто мысли ее заняты совершенно другим.

— Э-э-э… Его милость ротмистр… помещик фон Эллерхюс. Они в городе, весь корпус лучников, и собираются показывать фокусы с колодой карт. Тиле говорит…

— Ведь ты обещал…

— За мое слово можешь поручиться головой. Не волнуйся, дорогая Циска. Им никогда не втянуть меня в это дело. Я сказал, что у нас весь дом в испанке и что я ужасно заразный.

— А они долго пробудут в городе?

— Думаю, что через несколько дней их на носилках перетащат на борт парохода, — тихонько засмеялся дядя Элиас.

— Ну, хорошо, а теперь поешь. Твой обед уже совершенно остыл.

— Им не перехитрить Элиаса Рашлева. Не пройдет! Я дал тебе слово, Франциска! А слово — это человек, и человек — это слово… Ик!.. Прошу прощения. А куда ты подевала мой стакан?

— Вот он, дружочек.

Мать протянула дяде Элиасу стакан с водой. Он принял его с отсутствующим выражением лица. Потом он стал подозрительно разглядывать стакан, как будто вода могла оказаться отравленной.

— Посмотрим, — сказал он печально, — посмотрим, что ты соблаговолила мне дать. А помнишь, как говорили старые мудрые викинги? Пей воду родниковую, пей воду ледниковую, пей все, что пьется и горячит голову! Вот как поступали настоящие норвежцы! Слышишь, Франциска? Пей все, что горячит голову. Найди мой стакан…

— Мне кажется, что голова у тебя уже достаточно разгорячилась, — засмеялась мать, пряча стакан подальше за графин. Стакан с виски.

Должно быть, Хердис заснула. Она проснулась от страшного грохота.

В комнате было совершенно темно.

Но шла оживленная перебранка. Хердис не сразу поняла, что это дядя Элиас чертыхается и клянет все на чем свет стоит, разглядеть его она не могла. С грохотом передвигалась мебель, звенели осколки стекла. Панический страх сдавил Хердис горло, и она не в силах была крикнуть. Она села в постели, с трудом ловя воздух.

Слабый отблеск, проникавший в комнату из окон противоположного дома, был единственным источником света, который постепенно позволил разглядеть все вещи. Умывальник, служивший Хердис комодом, был опрокинут, лампа с розовым абажуром исчезла, а вместе с ней и все безделушки, которыми Хердис украшала свой комод: фотографии, ваза для цветов, хрустальное блюдечко. Она услышала стон дяди Элиаса — может, он с кем-то борется? Хердис прислушивалась, губы у нее дрожали.

Неожиданно все стихло. Хердис закрыла рот ладонью. Откуда-то с полу послышался голос:

— Нет. Я тебе не клоун, не думай. Вот буду сидеть, где сижу, и все! Черт на цыпочках! Ха-ха-ха! Прищемил мне хвост дверью… Ты себе верен! Только бы… только… вот дьявол…

Дядя Элиас опять застонал и одновременно чем-то застучал в пол, двинул стулом. Слава богу, все-таки он один. Значит, он разговаривает сам с собой:

— Так, так, не будем волноваться. Ко всему надо относиться с юмором. Все-таки я Рашлев. Если бы мне только найти его… Вот черт, куда же он подевался? Эй, кувшинчик, выходи-ка из-за шкафа! Тпр-р-ру, Ана-ста-си-и-и-я! — протянул он вдруг голосом ротмистра Эллерхюса, каким тот обычно обращался к своей лошади. — Ана-ста-си-и-ия! Ха-ха-ха! Эй, кувшинчик-апельсинчик, ку-ку!.. Проказы кувшина с можжевеловой водкой — опера в трех действиях старого молодца-удальца Элиаса Рашлева. Ну, ну, иди же сюда! Ах ты, милый, славный, самый главный!.. Что, не идешь? Задаешься? Опять принялся за свои штучки! Я мужчина, я должен пить можжевеловую водку, когда нахожусь в военной… ик!.. ик!.. обстановке. Стой! Смирно!

Послышался грохот и приглушенный рев дяди Элиаса. Потом он захныкал:

— Чертовы осколки! Весь дом полон осколков. И темно, как у негра в желудке.

Он долго ворчал, бранился и снова двигал стулом.

— Ну что этому проклятому стулу от меня надо, чего он ко мне привязался? Покорнейше вас прошу, катитесь от меня подальше.

— Дядя Элиас, тебе помочь? — крикнула Хердис, без разрешения она не осмеливалась слезть с постели.

Судя по новому грохоту, дядя Элиас вступил в рукопашную схватку со стулом. Потом наступила подозрительная тишина. Хердис напряженно слушала.

— Никак это ты, моя крошечка-малюточка Хердис? — тоненьким голоском спросил дядя Элиас откуда-то из-за стола. — Хе-хе! А я и позабыл про тебя. Это потому, что здесь так темно и я тебя не вижу. Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, очень хорошо, — немного смущенно ответила Хердис. — Хочешь, я быстро зажгу свет и снова лягу?

— Ни шагу с постели! Ноги застудишь! Я… э-э… я должен это обдумать. Видишь ли, я не могу двинуться с места. Меня кто-то держит, а зачем, черт его знает. Этот проклятый стул что-то против меня замыслил, и я хочу узнать, что! Мы еще потолкуем с вами, зарубите это себе на носу!..

Хердис, как кошка, спрыгнула с кровати и включила свет.

— Элиас, милый, я вижу, что ты очень устал, — сказала мать, вытирая ему с лица кровь.

Она появилась в ту минуту, когда Хердис освобождала подтяжку дяди Элиаса, зацепившуюся за ножку стула.

Хердис сидела в постели и маленькими кусочками грызла яблоко, которое ей дала мать. Настольная лампа была сломана, ваза для цветов разбита, а хрустальное блюдечко треснуло пополам и его содержимое разлетелось во все стороны. Но, несмотря на это, Хердис каждой частичкой своего тела испытывала блаженство.

Дядя Элиас не пожелал обсуждать вопрос о том, устал он или нет.

— Не понимаю, — мрачно сказал он. — Обычно я никогда не падаю. Это все шнур… шнур от лампы. У меня запуталась нога. Я все прекрасно помню. Не думай, пожалуйста, будто я ничего не помню. И сразу стало темно. И я оказался на полу. А ведь ты знаешь, Франциска, когда темно, тогда ничего не видно. Не видно, кто там тебя держит за спину.

— А я думала, что это большевики! — вмешалась Хердис.

— Нет, это был стул. Ик!.. У меня что-то неладно с пищеварением. Ик!.. З-з-звините! Проклятый стул! Он меня преследовал! Только я пытался пошевелиться, как он тут же падал.

Мать вешала занавески, которые были сорваны.

— Элиас! Ты уже девять дней исполняешь роль сестры милосердия. Тебе пора отдохнуть.

— Нет, ты не понимаешь!

Дядя Элиас впал в глубокую задумчивость, наконец он тихо проговорил:

— Как же получилось, что ножка стула зацепилась за мою подтяжку? Знаешь, что я думаю? Я думаю, что у нас в доме завелись злые духи. Такие маленькие черные чертики…

Повесив занавески, мать слезла со стула.

— Да, дружочек. Но твое виски уже кончилось. А с чертиком, который прячется под комодом, я расправлюсь сама.

Она подняла кувшин, нежно прижала его к груди и сказала с обворожительной улыбкой:

— А теперь, дорогой, тебе надо лечь. Ты совершенно измотан.

И получив клятвенное обещание матери, что она принесет ему в постель каплюшечку можжевеловой водки за то, что он спас жизнь Хердис, нежный и покорный дядя Элиас удалился несколько нетвердой походкой.