В следующее новолуние

КОЕ-КАКИЕ ВИЗИТЫ

Вообще-то Хердис была даже рада, что осталась дома одна. Теперь, когда мать с дядей Элиасом на неделю уехали в Копенгаген, она могла по-настоящему насладиться жизнью. Само собой разумеется, что Магда осталась дома, но ее можно было научить играть в карты, если бы Хердис нестерпимо захотелось какого-нибудь общества. Главное, она могла читать, сколько хотела и что хотела. Сейчас она, например, читала писательницу по имени Элинор Глин, которая писала книги отнюдь не для маленьких девочек. Нельзя сказать, чтобы Хердис изменила своим детским книгам; когда у нее было настроение, она читала и перечитывала и «Полианну», и «Длинноногого папочку», и особенно книги про Ингер-Юханну, которые были зачитаны почти до дыр. Однако некоторые взрослые книги, если ей случалось читать их, будили в ней совершенно неведомые чувства. К Кнуту Гамсуну она испытывала любопытство, потому что на фотографиях он был необычайно красив — с лорнетом и большими усами. Другой писатель, Достоевский, написал интереснейшую книгу — «Преступление и наказание», Хердис взяла ее читать, так как слышала, что в ней рассказывается про зверское убийство. А потом выяснилось, что «Преступление и наказание» можно перечитывать много раз и от этого она не становится менее интересной, не то что книги Ривертона и другие детективные романы, на которые Хердис накидывалась с жадностью, если они попадали к ним в дом.

И «Голод» Гамсуна, и «Преступление и наказание» Достоевского действовали на Хердис одинаково — они обжигали сознание и придавали ей небывалые силы, хотя, прочитав всю ночь напролет и заснув только от изнеможения, Хердис чувствовала смертельную усталость и голова ее казалась странно пустой.

Развлекательным журналам Магды Хердис тоже отдавала должное. Их рассказы со счастливым концом и красивые картинки пробуждали в ней доброе, благожелательное настроение и не оставляли после себя ничего, что вносило бы беспокойство в ее жизнь.

Магда спросила:

— Почему ты не ходишь никуда, кроме школы?

Хердис подняла на нее пустой мечтательный взгляд, заставив себя покинуть роскошную виллу миллионера со старинной мебелью, кружевными салфетками, безделушками, люстрами, зеркалами и прекрасной дамой в расшитом жемчугом платье, которая держала на коленях маленького леопарда и говорила, что собирает бриллианты — не какие попало, а только с определенной шлифовкой.

— А что, я тебе мешаю? — спросила она.

Злая горечь просочилась в нее, словно едкий дым.

Магда фыркнула:

— Ты, мне? Никому ты не мешаешь! Да и как ты можешь помешать, если ты все равно что мертвая.

Магда открыла граммофон и поставила пластинку «Виндзорские проказницы». Хердис уже давно надоела эта пластинка, но выбирать было почти что не из чего.

— Вообще-то мне надо заниматься музыкой, — сказала она с тяжестью в груди.

Магда засмеялась:

— А как же! Небось, опять гаммы? Вот если бы ты сыграла что-нибудь веселенькое. Уанстеп, например. Или польку. Для настроения.

Хердис не ответила. Но она уже не могла вернуться в ту богатую виллу и снова стать дамой с леопардом и коллекцией бриллиантов. Тяжесть в груди стала как будто еще тяжелее, ведь Хердис знала, что ни секунды не собиралась заниматься музыкой. Магда уже хотела выключить граммофон, но Хердис отшвырнула журнал.

— Не надо, слушай свою музыку. Я ухожу. Наконец ты от меня избавишься.

Закрывая дверь, Хердис успела услышать, как Магда бормочет:

— Вот дурью мучается… Не пойму, что с ней эти дни творится…

Магда была несправедлива. Хердис потерла нос, но заплакать у нее не получилось. Сейчас она действительно «дурью мучилась», но при чем тут «все эти дни»? Сейчас — да, с этим она согласна. Эта «дурь» копошилась у нее внутри, особенно в пояснице, и была похожа то ли на озноб, то ли на усталость. Но разве Хердис виновата! И эта ссора с Магдой. Отвратительная, грубая ссора, будто Магда какая-нибудь навязчивая идиотка.

А Магда хорошая. Даже очень хорошая. Но сейчас Хердис нестерпимо было думать об этом. Она уже надевала пальто, когда в дверях появилась Магда.

— Только ради порядка. Но твоя мама просила, чтобы я спрашивала, куда ты уходишь.

Вот еще! Интересоваться, куда она идет! Хердис посмотрела в потолок.

— Я и сама еще точно не знаю. Хочу сделать кое-какие визиты.

Это была совсем не плохая мысль — сперва пройтись по промозглой погоде, а потом зайти к кому-нибудь в гости. Где ее, может быть, угостят чем-нибудь вкусным.

В гости… но к кому же? Те, к кому она могла бы пойти, жили в самых разных местах. Девочки из Сёльверстада — они давно завели себе новых подружек. Все, кроме Боргхильд, но с Боргхильд они каждый день видятся в школе. Да и что подруги! В лучшем случае они наденут пальто и пойдут с нею гулять. А на улице так противно. И холодно. Ледяная боль усталости сдавила Хердис поясницу, накатывалась волнами. Улицы были покрыты бурой снежной слякотью, от одного вида этой слякоти начинало как-то странно покалывать грудь. Сама того не сознавая, Хердис шла по направлению к школе. А может, к Сёльверстаду?

Ведь был еще и отец. И он сам, и его жена Анна всегда просили, чтобы Хердис приходила к ним как можно чаще. До сих пор она бывала у них очень редко. Хотя у отца с матерью и был уговор, но никто из них не стремился его соблюдать.

Примерно в том же направлении, что и Сёльверстад, лежал холм Сюннесхёуген, и там, наверху, рядом с церковью жила тетя Фанни. Йорг, муж тети Фанни, снова ушел в море, она осталась одна с маленькой дочкой. Им, как и всем, приходилось довольствоваться скудным пайком. За плавание в опасной зоне Йорг получал прибавку к жалованию по пятьдесят эре в день, но тетя Фанни всегда плакала и жаловалась. Нет, нет, только не тетя Фанни!

Неожиданно Хердис вздрогнула, как будто ей в живот угодил камень:

Юлия!

Она обещала матери непременно навестить Юлию в приюте. Юлия была бы так рада!

Но ведь и бабушка в Маркене тоже была бы рада.

И Давид был бы рад… наверное, был бы рад. Она могла бы сыграть ему “Frühlingsrauschen”[7]. Только бы он не начал плакать!

Она стояла на Турвальменнинген и притопывала ногами, чтобы немного согреться, ей было трудно выбрать. Слишком много людей, к которым можно пойти в гости.

Юлия… да, конечно. Но до приюта так далеко. Сперва на трамвае до самого кольца. Потом пешком. Нет, для такой поездки нужно выбрать свободный день. Хердис с облегчением вздохнула…

А тетя Карен? В Хердис шевельнулась радость. И не успев опомниться, она быстро зашагала по направлению к дому тети Карен.

Хердис с трудом одолевала изгибы Горной улицы, на которой жила тетя Карен, — несколько ступеней вверх, поворот, несколько ступеней вниз. Домик тети Карен был прижат к горе другим домом с крохотным садиком, через который его хозяева ходить не разрешали. Поэтому, чтобы попасть к тете Карен, надо было сперва подняться по лесенке, а потом снова спуститься вниз. Казалось, будто входишь в пещеру, но это было приятное чувство. Даже на лестнице уже пахло тетей Карен. Из трубы шел дым.

Хердис вошла в маленькую темную кухню, пахнувшую плесенью и гнилым деревом, но из отдушины шел жар, и в кухне было тепло и уютно. Как хорошо! Когда на улице хлещет дождь вперемежку со снегом, тепло похоже на доброту.

— Войдите! — крикнули из комнаты, прежде чем она успела постучать.

— Батюшки, никак это Хердис! Благослови тебя бог, деточка, входи же скорей, садись…

Хердис стало приятно. Очень приятно. Чтобы Хердис могла сесть, тете Карен пришлось убрать со стула какие-то фотографии, рисунки, газетные вырезки, коробку из-под сигар, на которую была наклеена глянцевая картинка, изображавшая двух ангелов, моток стальной проволоки, картон и несколько клубков шерсти.

В комнате горела керосиновая лампа, хотя на улице было еще светло.

— Раздевайся.

Тетя Карен одновременно закашлялась и засмеялась.

— Наверно, у меня слишком жарко. Но мне приходится много топить, потому что тут очень сыро. Вот так-то, деточка. Ничего не поделаешь, надо приспосабливаться. Но, может, я скоро стану знаменитой!

На нее напал приступ смеха, по щекам потекли слезы, глаза стали совсем прозрачные.

Хердис бросила пальто на кровать, красиво убранную вязаным покрывалом, на кровати лежали обувная коробка, шарф, куртка, шляпа с перьями, фотоаппарат, корзинка с крышкой и раскрытый зонтик. Зонтик? А почему он раскрыт?

— Упрямый стал. Не желает закрываться, и все.

Тетя Карен вытерла слезы тыльной стороной ладони.

— Упрямство. Видишь ли, деточка, такое бывает и с простыми людьми, и с политиками. Так же…

Она закашлялась, в груди у нее что-то свистело.

— Я умру, если не перестану столько смеяться. Вот, посмотри…

Из жестяной банки из-под печенья она достала несколько бюстов, сделанных из бутылочных пробок. Тут были кайзер Вильгельм, президент Вильсон, Гинденбург, Ллойд Джордж и другие, кого Хердис знала по виду, но забыла, чем они занимаются.

— Это ты из-за них станешь знаменитой? — с некоторым сомнением спросила Хердис.

— Нет, упаси боже! Как ты могла подумать! Их у меня покупает один магазин, мне они за каждого платят по пятьдесят эре, а продают их по две кроны. Но прославлюсь я не ими, я прославлюсь своими городскими пейзажами. Акварелями. Первым их начал продавать Петер Гольдапфель. Он предложил мне за них столько, что я смогла бросить вышивание. Но теперь… Ой, Хердис, скоро я стану выгодной партией! Ко мне приходят разные люди и предлагают мне все больше и больше. Первый пришел консул Самсон. Я уж и не знала, куда мне деться в этом беспорядке. Такой благородный господин! Его сопровождал кучер. Надо полагать, для пущего приличия.

Тетя Карен прикрыла рот ладонью и взорвалась придушенным смехом.

— Консул не упал на колени. Чего не было, того не было. Но до этого было недалеко. Потому что он пожелал приобрести мои акварели с видом на Городские ворота, на Скансен и на Залив. Залив мне не особенно удался. Но уж, во всяком случае, я сделала все, что в моих силах, а это главное. Потому что это и есть самое большое счастье в жизни, если можно делать то, что хочется. Без всяких там хитростей и…

Тетя Карен нырнула с головой в шкаф, порылась там и вынырнула, держа миску с яйцами.

— Но ты слушай дальше! Я должна тебе это рассказать. Недавно ко мне пришла Ракель. Она-то и принесла мне яйца. Но с ней был еще молодой человек — сын директора банка. Студент. Молодой Реннеке. Я слышала… Люди говорят… Карен, придержи-ка язык! Мало ли кто что болтает!

— Нет дыма без огня, — грустно сказала Хердис. — Так что же говорят люди?

— Нет, вы только послушайте! Ха-ха… дыма без огня, говоришь? А мне кажется, что свежая лошадиная куча тоже изрядно дымится! Ладно, как бы там ни было, а директорский сынок приехал вместе с Ракель. Он во что бы то ни стало хотел посмотреть мои акварели. Я ему показала набросок, который как раз делала по памяти, — вид на Старую пристань. И знаешь, сколько он предложил мне за эту акварель?.. Постой-ка, сейчас мы кое-что добавим в наш гоголь-моголь…

Она поставила на стол бутылку. Пунш!

— Так сколько же он предложил тебе за твою акварель? — тихим голосом спросила Хердис.

— Милое дитя, я угощу тебя настоящим гоголь-моголем. Нет, я просто помешалась на этом! От «Старой пристани» студент пришел в дикий восторг. И сказал, что если я обещаю продать ему самый оригинал… то он заплатит мне…

Она всплеснула руками и залилась смехом, от которого у нее снова полились слезы.

— Меня так и подмывало сказать ему: послушайте, милостивый государь, я приличная девушка…

У тети Карен перехватило дыхание, она опустилась на стул и вытерла глаза фартуком.

— Сто крон, Хердис! Сто крон! Вот сколько он предложил мне за одну-единственную акварель. Ладно, давай наконец делать гоголь-моголь.

Больше Хердис ничего не узнала. Ни того, согласилась ли тетя Карен продать акварель за сто крон, ни того, что говорят люди… про тетю Ракель.

— Ой, Хердис, а какая она была красивая! Я еще никогда не видела ее такой красивой. Знаешь, я думаю… Мне кажется, что она была горда своей старой теткой. Она прекрасный человек, наша Ракель. У нее и душа прекрасная, не только внешность, а люди пусть болтают, что им угодно. Но ты, деточка, ешь, ешь.

Все было чудесно. Кроме гоголь-моголя, они ели и печенье, маленькое голландское печенье с начинкой, лично от директора банка.

Хердис стало жарко, щеки у нее пылали, она наслаждалась.

— Тетя Карен, знаешь, а я стала гораздо лучше учиться.

С тетей Карен легко было говорить про учебу, потому что она никогда не спрашивала: а как у тебя дела в школе?

— Гораздо лучше, понимаешь! Мы с дядей Элиасом… Мы так смеемся… Мы с ним играем в школу. И уроки учу не я, а он! Дядя Элиас! А я его спрашиваю. Он такой смешной! И никогда не знает уроков.

Хердис встала, чтобы показать, как смешно ведет себя дядя Элиас, когда не знает уроков, как он вертится, шаркает по полу ногой и засовывает палец в рот…

— Нет, у меня не получается так смешно, — сказала она. — Если бы ты увидела, как он изображает девочку, ты бы умерла со смеху…

Когда Хердис в игре знакомилась со своими уроками, они, разумеется, сами собой укладывались у нее в голове. И письменные задания, которые ей приходилось делать самой, без игры, тоже давались легче, как только она перестала враждебно относиться к учебе и особенно когда дядя Элиас задавал ей шутливые задачки, вроде такой: если у служащего Андерсена за одиннадцать лет родилось семеро детей, сколько лет его жене?

— Тетя Карен, ты слышала когда-нибудь такую чушь? Правда, дядя Элиас смешной?

Тетя Карен слушала Хердис с отсутствующей улыбкой в светло-голубых глазах, она задумчиво прикоснулась пальцем к щеке Хердис.

— Он добрый человек… Хороший пунш! Я припрятала его еще с рождества. Да, да, он очень добрый, этот Элиас Рашлев, — сказала она мечтательно. — Хотя и любит крепенькое, — добавила она с виноватой улыбкой.

— Скажи, Хердис, а ты давно видела последний раз своего папу? — спросила она осторожно.

— Не-ет…

Хердис не часто бывала у отца.

— Бедный Лейф! Он так тоскует по тебе. Ты должна…

— По-моему, он нисколько не тоскует, — проговорила Хердис не совсем внятно.

— Тоскует, и еще как! Ты просто не понимаешь…

— Он слишком занят, чтобы тосковать.

— Верно, занят. Что правда, то правда! Как быстро все изменилось… Хочешь еще гоголь-моголя? Ну, ладно, не надо… У него теперь такая хорошая добрая жена… да, да…

— Наверно, мне пора, — сказала Хердис, теперь ей было уже не так весело: она не любила, когда разговор заходил об ее отце. Кто знает, чем такой разговор кончится? Так же, как и разговор о боге.

— Да, да, — повторила тетя Карен. — Пора. И мне, пожалуй, тоже пора. Надо сходить в Сандвикен, помочь им с Давидом. О, господи! — она покачала головой и засмеялась.

Нет, заплакала. Да, теперь она плакала, она вытерла нос ладонью и попыталась улыбнуться.

— Давида уже ничто не спасет. После Швеции ему стало немного получше, но настроение у него мрачное. Он совсем пал духом. Теперь ему необходима помощь решительно во всем… Бедный Симон! Как он надрывается.

Она не сказала: бедная Юханна. Хотя бабушка…

— Должна тебе сказать, — шепотом продолжала тетя Карен, — что Симон, твой дедушка, живет только ради Давида. Каждый божий день он катает его по улице, чтобы мальчик дышал свежим воздухом и хоть что-нибудь видел… И Симону приходится прибегать к помощи соседей, сперва чтобы спустить кресло-каталку вниз, а потом, когда его бедный мальчик подышит воздухом, поднять его наверх. Добрые люди, эти соседи. Симону только той истории не хватало, хотя его и выпустили на другой день.

— Какой истории?

— Опять мой язык мелет невесть что. Какой толк говорить об этом? Но они сразу поняли, что Симон невиновен. Ведь он стал еще беднее, чем был до войны.

Тетя Карен вздохнула, устремив взгляд куда-то за стены своей тесной комнатки, и начала натягивать вязаную кофту. Хердис тоже стала одеваться, чувствуя глупое разочарование из-за того, что тетя Карен не попросила ее посидеть еще немного.

Уже протянув руку к звонку, Хердис вспомнила, что отец больше не живет в этом доме, он переехал ближе к парку.

Ее охватило странное чувство, будто она вторглась в чужие владения, и она, словно воришка, скользнула вниз по лестнице. Здесь Хердис знала каждую дырочку, пробитую в линолеуме, покрывавшем ступени, знала все места, где на стене облупилась штукатурка, но запах на лестнице был уже незнакомый и ее наполняли новые звуки: детский плач, быстрые шаги, чужие голоса — все чужое.

На улице она обернулась с непонятным стеснением в груди: как будто это было прощание. С домом, где она когда-то жила? Нет. С домом, который жил в ней. Жил, как смутная боль — и в пояснице, и в низу живота.

Дом, где теперь жил отец, был не новый. Зато красивый. С узким палисадником, хотя и запущенным, но обнесенным оградой, говорившей: стоп, ни шагу дальше! у подъезда висело объявление:

НИЩИМ НЕ ЗАХОДИТЬ.

ПОСЫЛЬНЫХ ПРОСЯТ ПОЛЬЗОВАТЬСЯ ЧЕРНЫМ ХОДОМ.

Отец Хердис стал таким важным, что служанка, открывшая дверь, была не просто служанка, а называлась фрёкен Сёренсен. Это была дружелюбная особа в черном платье, белом переднике и с кружевной наколкой на голове.

Отец еще не вернулся, но Анна была дома. На ней было свободное домашнее платье, однако Хердис уже знала о том, чего не могло скрыть даже свободное платье.

Хердис была здесь всего один раз, тогда они еще не устроились окончательно. Тогда комнаты показались ей гораздо больше и под высоким потолком звучало эхо. Теперь мебель, ковры и книжные шкафы приглушили все звуки и квартира стала казаться меньше. Но, конечно, тут было очень красиво и уютно, всюду в горшках и вазах стояли цветы. Хердис воскликнула:

— Какие красивые цветы! А у нас дома почти никогда не бывает свежих цветов, они теперь слишком дорогие.

Анна отвернулась, чтобы сорвать с герани сухой листик. Она говорила очень быстро:

— Ты обязательно останешься обедать, да, Хердис? Вот папа обрадуется, когда вернется домой, и удивится!

Хердис незаметно принюхалась и была разочарована, узнав запах жареной рыбы. Но ведь она уже сказала Магде…

— Большое спасибо. — Она поймала себя на том, что делает реверанс, словно перед ней посторонний.

Вообще-то ей обедать не обязательно. Она зашла на минутку и, например, гоголь-моголь…

— Ой, как красиво! — Хердис всплеснула руками и постаралась придать своему голосу искреннее восхищение, когда они вошли в курительную комнату, которая была предназначена исключительно для того, чтобы в ней курили и читали. Хердис это вроде и не касалось. Так же как и то, что ее отец вскоре станет отцом еще кому-то.

В огромной гостиной стояли их старые кресла. Они терялись в простенке между двумя окнами, новая современная мебель совсем подавила их. Хердис показалось, что старые кресла стесняются своего потертого плюша. Она незаметно кивнула им, и ей почудилось, будто они ей улыбнулись. Остальная мебель, вся эта нарядная, новомодная мебель, разумеется, даже и не подумала этого сделать.

Здесь стояло и пианино, блестящее, черное, строгое и заново отполированное. И закрытое. А пианино всегда должно быть открыто. Оно должно улыбаться клавишами. Но все-таки это было старое материнское пианино. Стенные часы и несколько картин тоже узнали Хердис и приветственно ей закивали. Хердис вдруг подумала, что мать, уходя из дома, не взяла с собой ни одной вещи. Нет, одну вещь она все-таки взяла: Хердис!

Зазвонил телефон, Анна подняла трубку и негромко сказала:

— Да?

Потом она ненадолго замолчала, тяжело вздохнув. Хердис изучала свадебную фотографию отца и Анны. Анна, красивая, в белом платье, но без фаты, и отец — торжественный, с чуть поджатыми незнакомыми губами, оттого что он сбрил усы, которые раньше всегда носил. Как это было уже давно…

— Но Лейф! К нам пришли гости… Нет, нет, нет… Хердис! Нет, я, во всяком случае, останусь с нею… Может, ты все-таки постараешься заехать домой?.. Нет? Но ведь мы не видели ее целую вечность… О, она так выросла и повзрослела! Да пойми же ты, она будет очень разочарована. — Анна искоса взглянула на Хердис. — А еще говоришь, что тебе ее не хватает. Да?.. Ну, попытайся. А мы садимся обедать.

Она со вздохом повесила трубку. Кашлянула.

— Вечно одно и то же, фу! У него столько дел. Он говорит, что гораздо больше зарабатывает, когда обедает в ресторане с кем-нибудь… с кем-нибудь важным… Деловые связи, понимаешь? Чем когда сидит в конторе.

— Значит, он не приедет домой? — странным тонким голосом спросила Хердис, взгляд у нее был отсутствующий.

— Нет, он постарается приехать! Сделает все, что от него зависит… пока все будут пить кофе. Он на автомобиле. Ну что ты, Хердис! Он так… он так по тебе тоскует. Осторожнее, а то ушибешь дверь! — Анна шутливо погрозила ей пальцем.

Хердис ела молча. Она налегала на салат из огурцов, который в это время года был редким блюдом. Анна поддерживала разговор. Что-то рассказывала. Болтала. Но все более и более принужденно, паузы становились более долгими. Хердис почувствовала, что ей следует помочь Анне:

— Я и не знала, что жареная рыба бывает такой вкусной. Это, наверное, потому, что с салатом. Больше всего на свете люблю салат из огурцов. А у нас дома огурцы покупают только осенью. Сейчас они очень…

— Хердис, почему ты все время говоришь: у нас дома? Я хочу тебе напомнить, что дом своего отца ты должна всегда считать своим домом. Это тоже твой дом. Обещаешь?

— М-мм, — ответила Хердис, не отрывая губ от малинового сока.

— У нас есть комната для гостей. Это помимо детской…

Она вдруг замолкла и покраснела.

— Понимаешь…

— Я знаю, у вас скоро родится ребенок.

Анна рассмеялась, в первый раз ее смех зазвучал естественно, хотя в нем слышались и слезы. Глаза Анны стали большими и влажными.

Она поднялась со стула, обошла стол и обняла Хердис за плечи. Это было даже приятно. На секунду Анна прижалась лбом к волосам Хердис.

— Пойдем, я тебе покажу…

Ну, конечно. Детская была именно такая, о какой Хердис всегда мечтала; только в синематографе она видела нечто подобное. А игрушки! Любые, какие только можно было себе представить. И все это ждало появления ребенка.

Комната для гостей.

В ней было что-то знакомое. А-ах, вот оно что! Здесь стояла мебель из их бывшей столовой и их старые кровати. Не хватало только буфета. Правда, все было обновлено и украшено подушками, скатерками, красивыми занавесками, лампами и всякими безделушками. Старая мебель была почти неузнаваема на фоне дорогих обоев.

— Это твоя комната, в любой день, когда она тебе понадобится.

— Ой, — как-то глупо вырвалось у Хердис, и она опять чуть не сделала реверанс, но вовремя спохватилась.

Потому что она не могла представить себя живущей в этой комнате. Причин было много, но все они были такие смутные, что она никак не могла уловить их. Нет… ни за что в жизни. Нет!

Отец приехал на автомобиле с покачивающимся на крыше запасным колесом. Хердис стояла у окна и смотрела на него. Он очень изменился. Дородный мужчина в запахнутом пальто. Светлые гамаши.

— Я сама открою! — Она выбежала в переднюю и ждала у дверей, пока он поднимется по лестнице.

Отец неуверенно улыбнулся, увидев ее в дверях.

— Хердис, неужели это ты?..

— Нет, не я! — Уголки рта у нее дрогнули от смеха, который так и не прорвался наружу, ощущение от него было точь-в-точь такое, как от башмаков, надетых не на ту ногу. Под мышкой отец держал нарядный пакет. Хердис почувствовала, что краснеет. Наверное, это была коробка с конфетами.

Отец переложил пакет в левую руку, а правую протянул Хердис.

— Я так рад! — Он погладил ее по щеке и прошел в комнату.

Хердис медленно, беззвучно прикрыла входную дверь, ее глупая улыбка увяла сама собой.

Анна сидела и теребила ленту, которой был завязан пакет.

— Зачем это, Лейф? — Она засмеялась немного принужденно. — Я не обижусь, если ты в один прекрасный день придешь ко мне без подарка.

Отец дожевал сдобный рожок, отхлебнул горячего кофе, потом ответил:

— Ты просила не приносить тебе больше цветов. А радоваться тебе полезно, ты сама знаешь… Я раздобыл эту коробку через судовладельца Грюндт-Свеннсена… Да, Хердис, — сказал он вдруг таким тоном, будто только что вспомнил о ее присутствии. — А как у тебя дела в школе? Я теперь никогда не вижу твоего дневника.

— Спасибо, хорошо.

— В самом деле? Подумать только! А раньше бывало…

— Теперь я учусь гораздо лучше. Ведь я выросла, — сказала Хердис и поперхнулась, подавившись кусочком рожка.

Откашлявшись, она сказала:

— Я только пишу плохо. По-прежнему сажаю кляксы. Ничего не могу поделать…

Отец высосал из зуба крошку и взглянул на часы — модные ручные часы.

— Да, да, — сказал он рассеянно. — Следи, чтобы пенал у тебя всегда был в порядке и хорошие перья… Да, послушай, говорят, будто твой… будто Рашлев собирается переехать в Копенгаген, это правда?

— Не знаю, — пробормотала Хердис, спрятав подбородок в воротник свитера.

— Хм, ну ладно… Но мне хотелось бы, чтобы ты знала: я категорически против того, чтобы они брали тебя с собой в Копенгаген.

— Если они переедут в Копенгаген, я, конечно, тоже поеду с ними, — сказала Хердис, и в голосе ее прозвучали нотки, о существовании которых она даже не подозревала.

Отец задумчиво глядел в потолок.

— Не понимаю, зачем ему это нужно… У него такое солидное дело. Впрочем, меня это не касается.

— Наверно, из-за большевиков, их здесь стало слишком много. И они хотят отобрать у нас последний кусок хлеба.

Отец раскуривал сигару и зажмурил от дыма глаза. Или прятал улыбку? Он выпустил большое облако дыма.

— Может, и большевики, — он криво усмехнулся. — Ограничений-то у нас много. Но всегда дело, конечно, в налоговых преимуществах, которые человек получает, прожив определенное время за границей.

Анна вытащила из пакета коробку конфет.

— Ну, Лейф! Ты меня слишком балуешь.

Хердис смотрела в сторону немного изменившись в лице. Она старательно жевала рожок. Вдруг отец спросил:

— Хердис, скажи, чего тебе больше всего хотелось бы?

Хердис чуть не вздрогнула.

— Мне?.. Но ведь мой день рождения еще не скоро.

— А я так… без всякого повода… Просто я чувствую… Слушай, Хердис… Я твой отец и должен был бы тебя содержать. Но… но получилось иначе. Тебя содержит другой человек. Ладно… — Он пожал плечами. — Но мне кажется, что я имею право показать… э-э… доставить тебе удовольствие. Подарить что-нибудь существенное, что приносило бы тебе радость в твоей дальнейшей жизни. Понимаешь?

Лицо отца залила краска, глаза у него были светлые, ясные и беззащитные. Хердис переплела ноги и одернула и без того хорошо сидевший свитер. Она не знала, куда девать глаза.

— Ну, Хердис, так чего же тебе хочется больше всего?

О, это было ужасно. Потому что ей хотелось бесконечно много вещей. Очень хотелось! Например, граммофонные пластинки с веселыми танцами. Серьезную музыку тоже, но ее подруги не любили серьезной музыки. Лаковые туфли. Шелковое платье. Красивую лампу с розовым абажуром, затянутым кружевом. Красную матроску с синей плиссированной юбкой и синим матросским воротником. А бальное платье! Но чтобы это приносило радость в ее дальнейшей жизни?..

Хердис взглянула на руку Анны, украшенную хорошеньким браслетом с платиновыми часами, усыпанными почти незаметными бриллиантиками.

— Мне больше всего хочется ручные часики, — сказала она нетвердым голосом и почувствовала, что заливается краской.

Отец с задумчивой усмешкой изучал Хердис — глаза у него потеплели и стали гораздо красивее, очертания губ утратили сухую напряженность, ставшую для него характерной в последнее время.

— Ты хорошая и скромная девочка, — тихо сказал он наконец. — Вообще-то ты уже большая и тебе давно полагается носить ручные часы. Да, да… — Он поднялся. — Тут есть о чем подумать. Запомни, Хердис, теперь у твоего отца гораздо больше возможностей, чем… чем у него было раньше.

Он вдруг заторопился.

— Мне очень жаль, Хердис. В другой раз ты обязательно позвони заранее. Понимаешь… меня ждут… От таких встреч зависит очень, очень многое. В оборот пущены десятки тысяч.

Он попросил Анну тоже приехать попозже, там многие с женами, это производит хорошее впечатление.

— Можешь не спешить, но всегда бывает полезно, чтобы между женами также завязались дружеские отношения.

Когда отец ушел, Анна сказала:

— Хердис, возьми, пожалуйста, эти конфеты и съешь на здоровье. Я не могу их есть, в них миндаль. Возьми.

В Хердис происходила жестокая борьба, она чем-то напоминала ту летучую боль, с которой началась испанка.

Следовало бы гордо поднять голову — она видела такое гордое грациозное движение в синематографе, — и она тут же вообразила себя неприступной, ослепительно прекрасной, и титры внизу экрана: «Благодарю вас, но я не стою такой милости».

Волосы упали ей на лицо, она внимательно разглядывала носок ботинка, которым царапала пол.

— Ой, большое спасибо… Это уже слишком…

Ветер гнал по улице песок и замерзший конский навоз. Хердис торопилась, она прыгала на одной ножке по плитам тротуара. Теперь к Матильде. Она шла в гости с коробкой конфет в школьной сумке. Волосы, точно рваный парус, развевались вокруг лица, слабая боль усталости — то ли какая-то тяжесть? — сдавила низ живота, поясницу покалывало. Ей было неловко и тревожно: а вдруг отец заметил по ее лицу, что она думала, будто этот пакет предназначается ей.

До чего глупо! Господи, когда же она научится!..

Только бы встретиться с Матильдой…

Все будет иначе, когда она расскажет Матильде…

— Матильда! Мати-и-ильда!

Матильда, перебегавшая улицу с бидоном в руке, обернулась на ее крик.

— А, это ты!

Она попыталась придать голосу радостное удивление, но вид у нее был не особенно обрадованный.

— Я бегу в молочную, пока там не распродали все молоко.

Хердис ждала, дрожа от холода и чувствуя, как промозглая сырость впивается ей в грудь, давит живот.

Она хотела подняться вместе с Матильдой…

— Нет, к нам нельзя. У моего брата испанка.

— У меня тоже была испанка. Второй раз не заражаются.

— Мама говорит, что нельзя… Подожди меня, я быстро. Хочешь пойти со мной на футбол?

Хердис опять ждала и дрогла от холода.

В сумке у нее лежала целая коробка изумительных конфет. Они с Матильдой могли бы пойти в музейный сад и посидеть на могильной плите под аркой. Но Матильда прибежала, вся горя от возбуждения — футбол!

Она ужасно спешила. Хердис тащилась за ней по пятам, и школьная сумка казалась ей невыносимо тяжелой. И живот… Может, она объелась? Салатом из огурцов или сдобными рожками? Может, ей станет лучше, если она поест конфет?

Это был не настоящий футбольный матч и вход ничего не стоил. Для Хердис футбол означал только одно — побыть с Матильдой. Она не знала, кто играет, и не понимала того, что происходит на поле. Пока что игроки только ходили по полю, кое-кто бегал с мячом, другие беседовали, стоя небольшими группами. Матильда сказала, что у команды Сёльверстада на рукавах красные повязки, а у команды Фаны — белые. Она стояла на скамейке, боясь хоть что-нибудь упустить, а Хердис, вся сжавшись, пряталась за каким-то зимним пальто, от которого пахло плесенью, за старым, выгоревшим и потертым зимним пальто с заплатой, немного оторвавшейся у плеча. Но это пальто хоть как-то защищало ее от ветра, а то, что она ничего не видела, — не беда. Она сняла с плеча сумку и вытащила коробку с конфетами.

— Смотри, что мне подарил папа!

Матильда всплеснула руками и ахнула, широко открыв рот, как предписывала вежливость в отношениях между подругами, но тут же ее внимание вновь было поглощено происходящим на поле.

— Смотри! Вон судья!

Хердис взглянула на поле, но никакого судьи не увидела.

— Пожалуйста, угощайся! — она открыла коробку.

— Боже мой! Нет, нет, ни за что!..

— Возьми сразу несколько штучек, ну, пожалуйста!

— Какой твой папа добрый! Смотри, они уже выстроились! — воскликнула Матильда, пока ее пальцы, как бы бессознательно, тянули из коробки конфету за конфетой.

Теперь Хердис оставалось только сидеть и ждать на скамейке, на которой стояла, размахивая руками, Матильда. Они сразу словно отдалились друг от друга, и Хердис была рада, когда какой-то человек подошел и сказал, что детям не разрешается становиться ногами на скамейки, где люди сидят.

— Вот еще, дети!

Но все-таки Матильда послушно слезла со скамейки. Видно и так было хорошо. Народу было немного. Взрослые парни, подростки. Безработные мужчины в кепках блином и вязаных шарфах. Господа поважнее в шляпах, галстуках и с портфелями, но и они тоже были озябшие и слегка потертые.

Один-единственный раз Хердис была с отцом на футболе, но тогда она была еще маленькая. Наверно, даже совсем маленькая. Она помнила свое нетерпение, с каким она ждала, чтобы ее взяли на футбол. И разочарование, когда ей пришлось стоять, глядя на спины взрослых и слушая рев, свист и хлопки. А порой свисток судьи — единственную музыку, какая была там. Она помнила, что ее, всю в слезах, отнесли домой и выпороли. Бог знает за что. Должно быть, она себя плохо вела. Этого она не помнила. Ведь она была совсем маленькая.

На этот раз у нее хоть была коробка конфет.

Матильда махала руками и кричала, она находилась в другом мире.

Закрыв глаза, Хердис слушала, ела конфеты, вспоминала.

Лавины криков были похожи то на далекий шум водопада, то на свист ветра в телеграфных столбах, то на рокот прилива, бьющегося в непогоду о скалы. Она ощущала их, как воскресную музыку, когда церковные колокола уже отзвонили и оркестр лучников замер вдали. Воскресенье. Аромат отцовской воскресной сигары.

Как странно вспоминать такие вещи. Заново переживать их. Свет и тени в этих переживаниях гораздо ярче, чем они были когда-то на самом деле. И вкус их слаще. И там, где витают ее мысли, чуть-чуть пахнет вином.

Но этого нельзя разделить ни с кем.

А вот шоколад разделить можно. Хердис встала и попыталась привлечь к себе внимание Матильды, но та ничего не видела и не слышала, она стояла, раскачиваясь из стороны в сторону, и била себя кулаками по коленям.

— Давай, Тоббен, давай! Жми! Быстрей!

Человек, сидевший впереди, кричал:

— Эй, Тоббен, шевелись, черт бы тебя побрал!

Какие-то парни свистели, засунув в рот пальцы, на всех скамейках свистели и выли.

— А-ах! — Матильда с досадой вздохнула. — Угловой удар.

Угловой удар. Офсайд. Свободный удар. Мертвый мяч. Пас. Штрафной удар.

Штрафной удар? Хердис вытянула шею, стараясь разглядеть того, кто получит штрафной удар, но оказалось, что так называется удар по мячу.

Неужели этим можно так восхищаться, так волноваться из-за этого, сердиться, торжествовать, так наслаждаться! Потому что Матильда, без сомнения, наслаждалась от всего сердца.

— Эй ты, вот черт! Ой, сдохнуть можно… давай, давай… У-у-у-а!.. Гол! Гол! Очко в пользу Сёльверстада! Он… ты видела, как он сыграл? Чуть не перевернулся… нет, это чудо… вот здорово… три один в нашу пользу!..

Матильда сияла, светилась, горела. Ей было жарко, и она была красивая, в эту минуту она была очень красивая.

Если б Хердис хоть немножко разбиралась в этом футболе, она могла бы переживать все вместе с Матильдой. И тогда между ними не зияла бы пропасть.

— Матильда, бери конфеты.

— Нет, нет, хватит! Оставь себе. Такие конфеты нужно беречь.

Но Хердис не была склонна к бережливости.

— Если я захочу, папа мне подарит еще. Он теперь ужасно богатый. Он даже спросил, что мне подарить, потому что он может подарить мне все, что я захочу.

Матильда задышала чаще, но глаза ее не отрывались от мяча:

— Все, что ты захочешь? — удивилась она.

— М-мм… Я могла бы попросить его подарить мне скаковую лошадь.

— Вот это да! Почему же ты не попросила?

— Ну-у, во-первых, у нас дома нет места для лошади. И во-вторых, мы собираемся уезжать. За границу. Понимаешь, мы переезжаем туда.

Наконец-то взгляд Матильды оторвался от мяча и вперился в Хердис.

— За границу! А куда именно?

— Наверное, в Париж. Мы еще не решили. Пока что мы поедем в Копенгаген. Но ручные часики мне папа непременно подарит.

— А-ах!

— Да. Золотые ручные часики! О, он теперь столько зарабатывает и всегда страшно занят. Сегодня я была у них в гостях, и он заехал домой только на минутку, чтобы отдать мне эти конфеты, а потом сразу же уехал. Он сказал, что речь идет о ста тысячах. У них дома очень красиво! Я думаю, что так богато живут только графы и бароны.

В это время команда Фаны забила гол, и Матильда была вне себя от досады, что не видела, как это произошло. Хердис даже показалось, будто Матильда расстроилась из-за того, что мяч угодил в четырехугольник с сеткой не к Тем, к кому следовало.

— Так они ж для этого и играют, — сказала Хердис.

Матильда посмотрела на нее, как на дурочку.

— А ты разве не за Сёльверстад?

Хердис кивнула, не глядя на Матильду, но сказать что-нибудь побоялась.

Кажется, на поле наконец-то все кончилось. Хердис вздохнула с облегчением и приготовилась уходить. Хватит ей мерзнуть даже ради общества Матильды.

Но Матильда села на скамейку — это был не конец, а только перерыв.

Когда они покинули стадион, Хердис дала себе слово, что с футболом покончено навеки. Она сжала зубы и притопывала ногами, чтобы согреться, но Матильде было весело и тепло.

— Четыре два в пользу Сёльверстада! Представляешь себе, как будет интересно, когда они встретятся по-настоящему!

Хердис предложила пойти к ней и послушать граммофон или еще как-нибудь развлечься. Но Матильда торопилась домой:

— Я обещала маме прокатать на чердаке белье. Она не может уйти от брата, у него испанка.

Так что Хердис оставались только конфеты. А их она уже наелась досыта. Кто знает, когда она снова увидится с Матильдой. Хердис сказала:

— Хочешь поехать с нами летом на мыс Троллей?

Глаза Матильды засверкали.

— Ой! Ужасно хочу! А ты думаешь… твоя мама…

— Конечно. Я ее попрошу. Они будут только рады, если у меня будет подружка. А осенью мы, наверно, поедем за границу.

Расставаться с Матильдой было пронзительно холодно. Хердис открыла сумку.

— Подожди. Возьми эти конфеты себе. Вот.

Матильда запротестовала — она и так съела слишком много, но Хердис сказала:

— Тогда отнеси их своему брату, ведь он болен. Мне теперь долго будет противно даже думать о конфетах.

Матильда благодарила ее и голосом и глазами, ни у кого на свете не было такого доброго и веселого лица, как у Матильды. Ее так и распирало от благодарности за конфеты, она сказала:

— Знаешь, Хердис, я была ужасно рада, что им все-таки пришлось выпустить твоего дедушку!

— А что… что такое с моим дедушкой? — в смущении выдавила Хердис. Намеки, которые она слышала раньше, были спрятаны у нее в самой глубине сердца.

— Как, разве ты ничего не знаешь? Ведь это было уже давно. Однажды забрали сразу одиннадцать человек, думали, что они все шпионы. Но потом двоих выпустили, в том числе и твоего дедушку, Симона Керна. Но твой дедушка устроил там такой скандал, что его приговорили к штрафу за оскорбление полиции. Я бы тоже пришла в ярость. Если у человека дома больной сын и всякое такое… Знаешь, об этом случае написали в газете даже в Христиании! У меня вырезана эта заметка. Там написано, что Симона Керна преследуют за то, что он еврей. По-моему, так оно и есть. Еще хорошо, что он не потерял свое место переводчика в городском суде.

Хердис ничего не знала. Ее охватила странная слабость при мысли, что Матильда со своим загадочным интересом к газетам теперь делает вырезки из столичных газет. Это означало только одно: новая, почти лучшая подруга Матильды была дочерью типографа, работавшего в Бергенской вечерней газете. Хердис, разумеется, знала об этом. Но все равно лучшая подруга Матильды — она. Это-то бесспорно. Иначе бы мир просто рухнул.

Медленно, опустив голову, Хердис повернулась к Матильде спиной и пошла прочь. Матильда крикнула ей вслед что-то очень хорошее, да, да. Заверила Хердис, что она очень добрая, ну просто сказочно добрая!

И когда Хердис шла домой, леденящая боль у нее в животе немного ослабела при воспоминании об этих словах Матильды.

А дома сказочно добрая Хердис решила, что на следующий день непременно поедет и навестит Юлию в приюте.

И поскольку она была сказочно добрая девочка, она в тот же вечер приготовила все уроки. Потом она с чистой совестью наслаждалась замечательной книгой под названием «Любовь и смерть». Углубившись в запутанную интригу, Хердис обнаружила, что неплохо было бы заедать эту интригу миндальным шоколадом и что пресыщение шоколадом длится не вечность, а проходит весьма быстро. И она откровенно раскаивалась в том, что отдала Матильде остатки конфет.

Вообще-то ей следовало что-нибудь подарить Юлии. Но карманных денег у нее никогда не было, ей даже пришлось попросить у Магды мелочь на трамвай, и эта сумма была аккуратно вписана в блокнот, куда Магда вносила все расходы: кило соли, пятьдесят граммов дрожжей, морковь, пикша, 0,7 м резины для продержки, дюжина бельевых пуговиц, деньги на трамвай для X.

Хердис перебрала все свои сокровища: стеклянные шарики, глянцевые картинки, фотографии киноактеров, английские открытки с изображением свеженьких белокурых девочек то на качелях, то верхом, то с теннисными ракетками в руках, но одинаково похожих на кукол.

Если не считать фотографий киноактеров, которые теперь собирали все, у нее не было ничего стоящего. Для глянцевых картинок они с Юлией уже слишком взрослые, да и цветные стеклянные шарики, через которые они когда-то любили смотреть, тоже годятся только для маленьких. Может, хорошенькие английские открытки? Правда, Хердис и сама могла бы повесить их на стенку и украсить свою комнату. Но тогда в комнате пришлось бы и убирать, а это уже слишком. Что может быть скучнее уборки? Хердис с унынием оглядела комнату. Уборка может доставить удовольствие, только когда она закончена.

Нет, зря она отдала коробку с конфетами. Хердис не без раздражения вспомнила о Матильде.

Можно было бы подарить Юлии хоть эту красивую коробку, вложив в нее что-нибудь другое. Но что? Глянцевые картинки? Конечно, Юлия уже слишком взрослая для таких картинок. А впрочем, кто знает? На картинках были изображены цветы, ангелы и младенец Христос, но попадались и жгучепрекрасные дамы с розой в волосах. И расстаться с этими картинками не так-то просто! Это Юлия поняла бы сразу.

Отдавать что-нибудь вообще не просто…

Даже чудно´. Вот лежат вещи, которыми она никогда не пользуется. Никогда на них не смотрит, разве если ищет что-нибудь. Лежат себе потихоньку и вместе с тем являются частичкой ее самой, ее жизни, которая принадлежит только ей. Которая неразрывно с ней связана, даже если она сама этого не замечает.

Странная, уже знакомая боль снова всколыхнулась у нее в животе и в пояснице, Хердис тихонько застонала и вздохнула сквозь сжатые зубы. Внутри у нее все сдавило. И чего она размечталась над своим несчастным барахлом, которое ей ни к чему, но с которым она никак не может расстаться! Решительно, так, что у нее даже кольнуло в затылке, Хердис схватила пачку фотографий киноактеров: Мэри Майлс Минтер, Норма Тэлмедж, Мэри Пикфорд, Джеральдина Фаррар, Хенни Портен, Вальдемар Псиландер, молодая норвежка Герд Эгеде-Ниссен. Не так-то и много их у нее, даже неудобно дарить. И вдруг Хердис осенило…

Вальдемара Псиландера она отдала Магде и получила за него баночку смородинового джема. Магда так обожала этого «Писселандера», что из благодарности прибавила еще и десять эре.

Стояла мягкая теплая погода, сладко пах ветер. Хердис пересекла Турвальменнинген и побежала по Нюгордсгатен на трамвайную остановку. Ей хотелось большую часть пути проехать на трамвае. С легкой душой она прыгала легкими ногами по плитам тротуара, ожидая трамвая, и когда наконец его сердитый нос показался из-за грузовиков и цистерн, она испытала ту же радость, что и при входе в театральный зал. Или в синематограф. Ехать было так приятно. Поездка по городу стерла все тягостное и подтолкнула фантазию, и вот уже сама Хердис вдруг стала экраном синематографа, где вещи, вспыхнув, сгорали в пожаре невиданных миром событий. Лица, ожившие для нее во время этой поездки, виделись ей иначе, не как лица случайных прохожих, она знала про них что-то очень хорошее.

Хердис сидела и шевелила губами, словно разговаривала сама с собой, и вдруг неожиданно поймала на себе взгляд сидевшей напротив женщины. Это была очень красивая дама, хотя и немолодая. Темные карие глаза улыбались Хердис, Хердис смутилась. Она прикусила губу и уставилась в пол.

Дама сошла на Верхней улице. Проходя мимо Хердис, она открыто улыбнулась ей и серой вязаной перчаткой прикоснулась к ее волосам.

— Какие чудные волосы!

Хердис глубоко вздохнула. Она уже не раз слышала эти слова. Хердис поправила волосы и гордо подняла голову: может, настанет день, когда рыжие волосы будут считаться самыми…

Ой! Уже Драгефьелль! Здесь живут дедушка и бабушка — Хердис выскочила из трамвая.

И только когда трамвай тронулся, она вспомнила, что ехала вовсе не к ним. Долго и растерянно смотрела она вслед трамваю, который, безжалостно громыхая и скрежеща о рельсы, заворачивал за угол. Потом она так же долго смотрела на этот опустевший угол. Опять она замечталась. Господи, когда же она научится!..

Может, пойти к Юлии пешком? Это была бы прекрасная прогулка. Приют находится за городом, почти в деревне. Где, Хердис точно не знала, но ведь всегда можно спросить. Однако живот и поясница ныли у нее от тяжелой усталости так, что она не могла даже думать о долгой прогулке.

Юлия. О, Юлия!

Хотя вообще-то к Юлии можно поехать и завтра. Решено.

Завтра!

Испытывая глубокую и необъяснимую досаду, Хердис поднималась по улице, на которой жили ее дедушка и бабушка.

И Давид.

В мыслях она видела Давида таким, каким он был до болезни. Молодой, высокий, красивый и энергичный.

Тротуар потемнел, словно от дождя, но дождя не было, это уходила зима, оставляя за собой темный след. Здесь, на верхних улицах, детского шума было гораздо больше, чем внизу, в Сёльверстаде; детские голоса звенели повсюду, но самих детей почти не было видно. Здесь женщины выходили из дома непричесанные, в комнатных туфлях и грязных передниках. Они громко, на всю улицу, звали детей и переговаривались друг с другом.

Это была музыка бедности. Но пахло здесь почти так же, как в Сёльверстаде, — свежим хлебом из пекарни, конским навозом, тротуаром и влажной пылью. Дедушка и бабушка переехали в меньшую квартиру с окнами на улицу, все ради Давида.

Но и в новом подъезде уже слегка чувствовался запах пряностей, который был неотделим от дедушкиного дома. Даже стоя поодаль, Хердис чувствовала этот запах.

Она наблюдала за толпой ребятишек. Большие и маленькие, они толпились вокруг кресла-каталки и старика, стоявшего позади. Того, кто сидел в кресле, Хердис не видела.

Она тупо глядела в запыленное окно сапожной мастерской, внимательно изучая вывеску, на которой было изображено несколько пар сверкающей обуви, начищенной ГУТАЛИНОМ ФИКС. «У НАС СТАВЯТ НАБОЙКИ И ПОДОШВЫ В ТЕЧЕНИЕ СУТОК».

Потом она услыхала стук своих ботинок, спускавшихся вниз по улице. Она спускалась, повернувшись спиной к тому, кто сидел в кресле-каталке.

Хердис стояла у подножия Драгефьелль возле забора, сбегавшего по крутому склону к заливу Скутевикен, и чувствовала, что к запаху гавани, фьорда и моря примешивается запах весны и что склады вяленой рыбы в Скутевикене от тепла уже задышали.

Крик чаек под плотными серыми облаками был исполнен радости и обещаний. Но эта радость не проникала в Хердис, в животе которой притаилась непонятная серая боль.

Давид.

Ей казалось, будто она каким-то образом виновата в его болезни. Наверно, потому, что не захотела подойти и поздороваться с ним.

Потому, что не захотела пойти и навестить Юлию.

Потому, что была плохим человеком и возвращалась домой, зажав под мышкой баночку со смородиновым джемом.

Забор кончался там, где крутой склон, вымощенный брусчаткой, похожей на сдобные сухарики, достигал залива. Это была самая подходящая улица для плохих людей, которым не следует показываться ни в трамвае, ни на Верхней улице, где можно встретить знакомых, и Хердис со своей банкой свернула на эту улицу, будто вошла в гору[8].

А из горы она вышла уже заколдованная.

Она вышла на набережную, пропетляв по причудливым извилистым переулкам, где стояли рядочки кукольных домиков, стайки кукольных домиков, в которых жили обыкновенные взрослые люди; из кукольных домиков влажно пахло стиркой и доносились разные голоса, но людей видно не было, лишь на мгновение мелькало чье-то лицо из-за цветочных горшков или зеркал, с помощью которых они наблюдали за своим переулком. Хердис шла, словно возвращалась после долгого и интересного путешествия, потому что здесь все было еще более удивительным, чем в Маркене.

Здесь, в Скутевикене, где дома были разбросаны в беспорядке и не желали выстраиваться в улицы или переулки, родилась ее мать.

Возле одного старого домика Хердис остановилась с чувством особой торжественности. Фасад недавно подкрасили, но задняя часть дома с подъездом и галереей была совсем темная и ветхая. Никто из ее родственников больше не жил в этом доме, объявление в одном из окон сообщало синими буквами, что здесь живет ФРЁКЕН А. Й. ХАМСТАД. АКУШЕРКА.

И Хердис вдруг поняла с удивлением, что все-таки нанесла визит. Она навестила тень чего-то, что было частичкой и ее самой.

Но она очень устала, у нее не было больше сил. Ей хотелось бы пройтись по Немецкой набережной и обогнуть рыбный рынок, но она обрадовалась, увидев, что отсюда можно на пароме переправиться через фьорд прямо к Береговой улице. Чувство, будто она навестила тени своих предков, было настолько сильным, что оно внезапной острой болью пронзило ей живот и поясницу. Она попыталась утешить себя, отыскивая в памяти хоть что-нибудь приятное, подняла лицо к доброму запаху дождя, витавшему над Гаванью, и, взяв в руку прядь своих волос, посмотрела на нее с благожелательностью, на какую только была способна: какие чудные волосы!

Должно быть, та дама в трамвае была очень добрая.

— Юлии не было дома. — Господи, все этой Магде нужно знать!

— Ты могла бы оставить ей джем и передать привет.

— Я приехала на пароме. Через Гавань.

У нее мелькнуло желание рассказать Магде про Скутевикен. Про то, как она ощутила там своих предков. Но оно уже исчезло, сейчас Хердис чувствовала себя очень скверно и ей казалось, что грудь у нее болит, как от ожога. При чем тут ее предки?

Ведь она от них убежала. Не вынесла горя своего живого родственника. Она вообще не выносила горя…

— Пока ты делаешь уроки, я приготовлю ужин. А потом мы можем поиграть с тобой в карты или… Боже мой, Хердис, что с тобой? Ты похожа на смерть!

— Ничего, — с трудом выдавила Хердис сквозь сжатые зубы.

Вот теперь-то живот у нее заболел по-настоящему, и спина, и поясница, и что-то потекло по ногам. Какой ужас! Это вытекал спинной мозг. Теперь она все поняла: вот оно, наказание! Сухотка спинного мозга! Хердис прижала руки к бокам и тяжело дышала, не разжимая зубов.

— Ой, Хердис! Тебе ведь и в самом деле плохо! — воскликнула Магда таким тоном, от которого Хердис залилась слезами.

— У меня все болит…

— Ох, прости меня, господи! Не дай бог, ревматизм! Ну-ка, я пощупаю твой лоб…

Но лоб у Хердис был холодный и влажный. Магда вздохнула с облегчением.

— Надо попросить маму купить тебе электрический пояс.

Хердис громко шмыгнула носом. Электрический пояс? Она читала об этом в одной газете. Магда принесла газету.

— Вот, что бы у тебя ни болело, ты сразу поправишься! Где же это… Ага, слушай! Прострел. Ишиас. Ревматизм. Невралгия, бессонница, нарушение пищеварения, астма, бронхит, половое… хи-хи!.. — Магда захихикала, прикрывшись ладонью: — Нет, я не могу читать об этом вслух.

— Да читай же! — в панике крикнула Хердис.

— Ладно, черт с ним. Раз об этом пишут в газете… Э-э-э… половое бессилие, судороги, пляска Святого Витта. Ха-ха-ха! Ну, уж пляски Святого Витта у тебя нет точно. Ха-ха-ха! Ой, прости, пожалуйста, но мне так смешно.

— Что там еще? — выдохнула Хердис.

— Где я остановилась… ага… Вот, Святого Витта, так… Запоры. Заболевания почек и печени. Артериосклероз. Заболевания спинного мозга и т. д. и т. п. Кроме того, всякие женские болезни. Можно заказать…

Хердис больше не слушала. Заболевания спинного мозга! Значит, надежда все-таки есть.

— Я, пожалуй, сразу лягу, — сказала она ослабевшим голосом.

— Конечно. Это очень разумно. А я принесу тебе чай и бутерброды с овечьим сыром.

Хердис стало стыдно. Магда такая добрая.

Когда Хердис в ночной рубашке вышла в ванную, чтобы почистить зубы, она случайно взглянула себе на ноги.

— Мама! — закричала она, стуча зубами. — Ой, мамочка! Нет, это неправда!

— Магда! — заревела она во весь голос.

Через секунду она была на кухне.

— У меня идет кровь! — всхлипнула она и без стеснения заплакала.