В замке и около замка

IV

У портного Сикоры был маленький домишко без поля, пятеро детей, а дела его шли неважно. Когда он вернулся с заработков домой, работы у него оказалось хоть отбавляй — каждый хотел заказать платье у нового портного, который приехал из Вены и шил по моде. Он взял нескольких подмастерьев, женился, и дела его пошли так хорошо, что со временем он и домик себе купил. Но вот понаехали из Вены молодые портные, сделались мастерами и затмили Сикору. Не то чтобы он хуже знал ремесло — просто новые мастера умели набить себе цену: целовали дамам ручки и говорили только о князьях и графах, на которых работали в Вене. Мастера привезли с собой красивые модные картинки, и каждый заказчик думал, что, сшив платье у нового портного, он станет красивым, как на модной картинке.; Скоро у Сикоры отпала нужда в нескольких подмастерьях, а потом ушел и последний. Из заказчиков лишь те, что постарше, остались ему верны — те, кто любил носить платье удобное и хоть не модное, да солидно сшитое, притом же не слишком дорогое. Но таких заказчиков было не много, потому что в городе, кроме Сикоры, насчитывалось еще десятка два портновских мастеров. К счастью, Сикора шил и пану управляющему из замка, правда, только домашнее платье. Праздничное тот заказывал в Праге, чтобы оно было по моде; однако в этой одежде управляющий, привыкший к удобному покрою, не мог ни сесть, ни пошевелиться и обычно отдавал ее Сикоре переделать по своему вкусу — чтоб нигде не стесняла. Сикора распарывал и перешивал сюртук, а управляющий, примеряя его перед зеркалом, поворачивался во все стороны, поднимал вверх руки, махал ими вокруг себя и, обнаружив, что тот не лопнул и нигде не жмет, восклицал с удовлетворением: «Ну вот, теперь мы попали в точку!». Сикора получал за работу три-четыре золотых, а пан управляющий щеголял в пражском сюртуке, сшитом по последней моде.

Новые же сюртуки шили не часто; однажды сшитое платье должно было выдержать несколько лет, а потом его отдавали перелицовывать, и хотя это требовало больше труда, чем сшить новое, платили за работу гораздо меньше. Поэтому Сикора в конце концов вынужден был искать новые заработки. Был он человек честный, добрый, плату просил скромную — и достатков в его доме не водилось. Самому ему требовалось не много, жена тоже была женщина добрая и скромная; мечтали они только о том, как бы выучить детей. Одного сына отдали в Прагу в ученики к слесарю; каждый год на святого Яна и на святого Вацлава Сикора ездил в город посмотреть, как парень себя ведет. Мать всякий раз посылала с ним сыну кое-что из белья, а отец, скопив немного денег, ухитрялся подновлять ему одежду. Две дочки-близнецы учились шить, надеясь в будущем зарабатывать на жизнь шитьем или пойти на хорошую службу; двенадцатилетний мальчик ждал окончания школы, чтобы тоже начать учиться ремеслу, а шестилетняя девочка держалась за материну юбку.

Счастье Сикоры, что он шил для пана управляющего: тот надоумил его арендовать панский сад возле замка, а когда Сикора, послушавшись доброго совета, взял ссуду под залог своего домика, управляющий помог ему снять сад за недорогую цену. Сикора радовался, что дело удалось: вишни уже дружно румянились, да и на остальные ягоды и фрукты ожидался хороший урожай.

Сикора днем и ночью только и молил бога, чтобы урожай сохранился в целости. В саду у замка он построил будку и, пока не было еще хлопот со сбором и продажей фруктов, занимался там и шитьем. Жена и дочки приносили ему поесть, а на ночь приходил сынишка и помогал караулить.

От сада было недалеко до креста. Сидя на скамеечке перед своей будкой, Сикора видел, как там расположилась Караскова с детьми, как убежал Войтех, слышал радостные возгласы, когда тот вернулся. «Верно, бедняга щедрую милостыню получил, — подумал Сикора, — что ж, там могут дать и побольше, дюжина раков» (то было любимое его присловье). Когда портной заметил, что бедняки помолились и принялись за еду, он затянул набожную песню и углубился в работу, уже не оглядываясь вокруг. Покой его был нарушен громким рыданием и криками; испуганно подняв голову, он бросил взгляд к кресту и увидел, что Караскова лежит на траве, а Войтех плачет, стоя над нею. «Надо посмотреть, что случилось с этой женщиной, — она прямо как тень», — сказал себе портной и, отложив в сторону работу, поспешил к кресту.

— Что случилось? — спросил он издалека.

— Ах, пан Сикора, — с плачем ответил мальчик, — Йозефек у нас помер!

— Да не может быть!

— Правда, правда: он весь холодный и не шевелится.

— Так оно и есть, дюжина раков! — вымолвил портной, посмотрев на мертвое дитя, которое мать все еще держала за ручку.

— Ну, господь утешь вас, Караскова; да будет ему радость вечная, дюжина раков! Чего же лучшего можно ему пожелать? Господь хотел, чтобы вам было легче; он лучше всех знает, чем помочь! Если бы у меня все десятеро остались в живых, что бы я с ними делал, дюжина раков? Успокойтесь, нужно отнести мальчика в город и заявить где следует. Пойдем, пойдем пока в сад. А ты, паренек, как тебя зовут-то?

— Войтех.

— Дюжина раков — Войтех, у нас тоже был Войтех: беги-ка к нам, знаешь, где мы живем?

— Знаю.

— Беги и скажи, чтобы Доротка и Йоганка скорей пришли сюда, понял?

Войтех тотчас побежал, оглянувшись на мать, которую Сикора приподнял с земли. Бедная женщина не плакала и, ни слова не промолвив, хотела снова склониться к ребенку.

— Да оставьте, я его понесу, дюжина раков! — С этими словами он осторожно поднял мертвое тельце вместе с тем, во что оно было завернуто, и направился к саду. Караскова пошла следом. Вскоре прибежали девушки и Войтех.

— Оставайтесь пока здесь, надо раздобыть для мальчика гроб и позвать доктора, чтобы он осмотрел его; потом сходим к пану капеллану, а после этого отнесем мальчика в часовню на кладбище.

— Но чем же я за все это заплачу? Ведь у меня ничего нет, — грустно сказала женщина.

— Матушка, у нас есть деньги — вот они! — воскликнул Войтех.

— Да спрячь это, дюжина раков, разве этого хватит! — сказал Сикора, взглянув на монету. — Бог даст, как-нибудь обойдемся. Оставайтесь здесь, а я скоро приду.

Он ушел. Девушки печально глядели на несчастную семью. Войтех, посмотрев на Йозефека, залился слезами, но мать не плакала, только время от времени хваталась за сердце и глубоко вздыхала.

Дело было уже к вечеру, когда Сикора возвратился в сад; с ним пришел его сын Вавржинек, держа в руках маленький гробик.

— Ну, мать, все уже сделано. Гробик есть, пан доктор придет, и с паном капелланом все договорено. Могильщика тоже как-нибудь найдем.

— Как я вас за все отблагодарю? — проговорила несчастная женщина.

— Рука дающего да не оскудеет, дюжина раков, — улыбнулся в ответ добрый портной.

Вдова сама переодела ребенка и с помощью девушек уложила его в гробик. С луга принесли цветы и полог жили в гробик. Йоганка побежала домой за образком, а Доротка, сняв с шеи медный крестик, вложила его в сомкнутые ручки ребенка. Сто материнских слез окропили тельце, пока над ним не закрылась крышка гроба.

Подошли из любопытства несколько женщин и детей что жили на валах, а вечером Сикора сам отнес гробик в часовню на кладбище. Караскова с Войтехом пошли с ним.

У самой кладбищенской стены была могила, на которой зеленела герань и цвели левкои, — это была могила мужа бедной женщины. Некогда, в более счастливые для нее времена, цветы эти украшали ее окно, а потом она поставила их сюда, как памятник на могиле минувших радостей. Туда и направилась несчастная женщина, оставив мертвое дитя в часовне, и, сраженная болью телесной и душевной, опустилась у могилы на землю.

Сикора с Вавржинеком отправились обратно в сад, а жена портного, которая также пришла на кладбище, подсев к рыдающей женщине, стала ласково уговаривать ее:

— Пойдем, голубушка, пойдем со мной, отдохните у нас, вам это нужно. Видите там, в уголке, оградку? Это мои пять могилок; я тоже знаю это горе, но на все божья воля. Пойдем! Войтех, возьми мать за руку.

Войтех послушался, и Караскова дала себя увести с кладбища на валы, в домик Сикоры.

Придя домой, жена портного тотчас сварила на ужин суп, но Караскова не стала есть, жалуясь на боли в желудке.

— Это у вас оттого, что горюете; подождите, я вам сделаю отвар из кореньев, и сразу перестанет болеть. А сейчас пойдите-ка прилягте.

Караскова послушалась совета, выпила отвару из кореньев, и хозяйка проводила ее в каморку, где на нарах была приготовлена чистая постель. Бедная женщина не знала, как благодарить добрую хозяйку. Она улеглась, а Войтех в это время ел суп и рассказывал про Йозефека и про то, как он был в замке и что там ему дали.

— Вот видишь, мальчик, когда человеку всего хуже, тогда и помощь всего ближе, — сказала Сикорова. — Везде есть хорошие люди — надо только поискать, сами они тебе не вдруг попадутся. Ночлег вы могли бы найти и у меня, если бы мать догадалась прийти сюда. Господи, я ведь никуда не хожу и ничего не знаю. Ну, теперь, бог даст, будет вам полегче; как перестанете голодать, сразу и сил наберетесь.

Утешенный этими словами, Войтех тоже отправился спать. Помолившись, он лег рядом с матерью и с нежностью прижался к ней. Как приятно было лежать на чистой постели! Давно уж им так не приходилось ночевать; ведь у них не было даже чем покрыться, только для Йозефека мать сохранила старенькую перинку. Войтех же с матерью обычно ложились одетыми: так было теплее, а главное, им всегда приходилось спать среди людей. Последнее больше всего угнетало Караскову — она не могла совершить в тишине ни утренней, ни вечерней молитвы, всегда вынужденная находиться на глазах у людей.

— Больше всего мне жаль, матушка, — сказал Войтех,— что Йозефек так и не попробовал этой вкусной еды; может быть, бедняжка и умер от голода.

— Теперь он уже счастлив и не завидует нам, сыночек, — тихо ответила мать. — Он у таты на небе, а может быть, и маму позовет к себе. У него был приоткрыт правый глаз, когда он умер, — как у таты; говорят, это покойник зовет за собой еще кого-нибудь.

— Ах, матушка, тогда и я лучше умру вместе с вами, что я без вас буду делать? — заплакал Войтех, обнимая мать за шею.

— Как бог рассудит, Войтишек. Если я умру, бог о тебе позаботится и пошлет тебе людей, которые будут любить тебя так же, как я.

— Нет, матушка, я не хочу! Я умру с вами, если вы умрете! Никто уже не будет так любить меня, как вы.

— Молчи сынок, не гневи господа бога, я его и так уже сильно прогневила, призывая себе смерть. Господь тебя не оставит, если ты его не оставишь, а когда-нибудь все мы свидимся на том свете, — сказала вдова и, поцеловав мальчика в лоб, погладила его по щеке.

Но Войтех никак не мог успокоиться и все расспрашивал мать, что у нее болит; и даже когда она сказала, что ей хорошо и пусть он спокойно спит, мальчик все еще не мог заснуть и рассказал матери, что добрые хозяева оставляют их у себя, что теперь им будет лучше и она поправится. Бедняжка еще не знал, что не все на свете деется, на что человек надеется.

Утром, едва рассвело, Сикора, всю ночь карауливший сад, разбудил Вавржинека, чтобы тот сменил его. Сын встал, а отец собирался как раз ложиться, когда из города прибежала запыхавшаяся Йоганка.

— Тата, — кричала она уже издалека, — скорее идите домой: Караскова умирает, а мама не знает, что делать.

— Ах ты, дюжина раков! Да что с ней случилось? — испугался старик и, наспех одевшись, поспешил с дочерью домой. По дороге дочка рассказала, как в полночь в горницу с плачем прибежал Войтех и сказал, что матери очень плохо и он не знает, что с нею. Сикорова тут же пошла к ней в каморку, но нашла вдову уже похолодевшей и без памяти. Послали за паном священником, а тот, как пришел, сразу же велел привести доктора.

— А что сказал доктор?

— Сказал, что помочь ей нельзя — у нее эта страшная болезнь, что сейчас людей косит.

— Господи, спаси нас и помилуй, — вздохнул Сикора.

Когда они подошли к дому, оттуда как раз выходил доктор в сопровождении Сикоровой.

— Ну что, пан доктор? — спросил портной.

— Бог уже взял бедную, — быстро ответила вместо доктора жена.

— Отмучилась. Только смотрите, чтоб тело скорей отнесли в мертвецкую. Ведь дом надо хорошенько проветрить; в каморке же, если можно, несколько ночей не спите. У Карасковой была холера, но это вовсе не значит, что и вы заболеете, — прибавил доктор.

— Все мы в руках божьих, пан доктор, — ответил Сикора.

В это время из горницы вышли дети. Войтех хотел было проскользнуть в каморку, однако Сикорова не пустила его туда, сказав, что мать уснула. Мальчик послушался и, подойдя к доктору, горестно спросил, не умрет ли его матушка. Доктор, обернувшись к Войтеху, положил ему руку на голову и промолвил сокрушенно: «Бедняга!». Мальчик переводил взгляд с одного на другого и вдруг, зарыдав, бросился к каморке, крича, что хочет видеть матушку. Но Сикорова схватила его в объятия.

— Молчи, Войтешек, радуйся за маму, что пришел конец ее мучениям: ведь она никогда бы уже не поправилась. Теперь она на небе. Не плачь. Если ты будешь меня слушаться, как маму, я тебя буду так же любить, как она, — утешала его добрая женщина.

— Куда вы его денете? — спросил доктор у Сикоры.

— Старая права, дюжина раков! Где кормятся пятеро, там, даст бог, прокормим и шестого. Оставим его у себя, пан доктор.

— Зайдите, пожалуйста, завтра ко мне, — сказал тот и, низко поклонившись портному, вышел.

На другой день к вечеру Караскову с ребенком положили в одной могиле, рядом с Карасеком. Похороны бедняков проходят тихо и незаметно. Священник окропил вырытую яму, могильщик вместе с Сикорой опустили гроб, а семья портного и несколько батрачек помолились над открытой могилой. Бедному Войтеху словно бы нож пронзил сердце, когда он, первым бросив на гроб матери три горсти земли, услышал, как твердые комья глухо отскакивают от досок. Ах, легче бы было ему самому броситься в могилу, чтоб и его засыпали землей вместе с матерью. Тоскливо и одиноко было ему без нее на свете...

Оплатить похороны Карасковой помогли Сикоре священник и доктор. Доктор, кроме того, пообещал, когда портной на другой день пришел к нему, давать ежемесячно деньги на воспитание мальчика.

— Я бы и сам взял его, но я холост и мало бываю дома; у вас за ним присмотр будет лучше, — прибавил великодушно доктор, который, при всей своей искусности, отнюдь не пользовался любовью среди дам первого сословия, потому что не говорил им комплиментов, не целовал ручек и каждой из них готов был сказать правду в глаза. Они называли его грубияном.