В замке и около замка

VII

Прошло уже около трех недель с тех пор, как Войтех поселился в замке.

Городские дамы все еще не ели овощей и фруктов и продолжали окуривать комнаты, но бедняки уже перестали умирать от холеры. Они варили теперь похлебку не из лебеды, а из муки и гороха и при этом хвалили барина (все же есть у него совесть!) и пана управляющего. Когда плотники начали обтесывать лес для ограды парка, управляющий дал знать батракам. Сразу же сбежалось много народу; пришли и богатые горожане, собираясь выгодно купить щепки: они старались опередить друг друга, пытались «подмазать» управляющего, но тот объявил, что продаваться ничего не будет, что щепки предназначены беднякам. Все разошлись, браня в душе пана за то, что «только портит этот сброд, потворствуя его лени и гордости, и неизвестно еще, как батрачье за это отплатит». Многие, даже из богатых горожан, послали за щепками своих служанок с корзинами, думая так обмануть управляющего. Но тот был стреляный воробей и не дал себя провести на мякине. И при раздаче муки он следил, чтобы не раздавали по знакомству тем, кого посылали бургомистр или чиновники магистрата; он или сам проверял, правильно ли делят муку, или посылал Калину. В этом отношении совесть у него была чиста, и помощь была оказана тем, кто в ней действительно больше всего нуждался. Если бы он захотел, он мог бы на этом неплохо нажиться, а к тому же снискать кое у кого расположение. Один господин — да, это был господин, и принадлежал он к первому сословию (служил кем-то в ратуше) — тот прямо назвал управляющего сумасшедшим и сосчитал до гроша, сколько он мог бы положить прибыли в свой карман. Господин этот знал по собственному опыту, как это делается: ему также были поручены благотворительные дела — под его наблюдением варили Румфордов суп для бедняков. Суп тоже делился на три разряда. В небольшом горшке суп варился густой, жирный, там было много мяса и риса; в другом горшке, побольше, суп был тоже неплохой; а в большом котле варились всякие отбросы, вроде шелухи от крупы, и когда господин приходил в полдень снять пробу из котла, он говорил своей жене: «Для этого сброда и так хорошо. На что им жирная похлебка? Еще испортят себе желудки». Женщин, приходивших за похлебкой с миской, вмещавшей больше, чем ковш, он бранил: «Что вы приходите с ведрами! Думаете, мы здесь варим ушатами? Такой суп — сплошной жир! Одной ложкой сыт будешь, а вы получаете по целому ковшу». Когда бедные женщины уносили свои порции, появлялись дети различного возраста, маленькие и большие девочки и мальчики с мисками; они называли этого господина и его жену «дядюшка» и «тетушка», и им выдавали суп из того горшка, что побольше. Наконец, после того как все было роздано, оставался еще горшок самого лучшего, жирного супа; его ставили на стол, за который усаживался сам господин со своей семьей — они-то и ели да похваливали свой суп. Кроме того, на столе каждый день появлялось и жаркое из мяса, которое тоже должно бы пойти на суп для бедных. Однако старая пословица говорит: «Не раздувай мехов, коль не можешь ковать», поэтому оставим тех, кто живет под холмом, и вернемся в замок.

Там ели, пили, спали, играли, зевали, и это называлось роскошной жизнью. Каждый вечер из парка слышалась музыка, в замке светились окна, — и тогда внизу, на валах, наивные люди говорили друг другу: «Боже, там, наверху, живут как в раю!». И что только не принимают люди за рай!

Был жаркий летний день. Господа развлекались в березовой роще, находившейся примерно в часе ходьбы от замка. В раскинутом шатре в четвертом часу должны были подать обед, а вечером все общество собиралось вернуться на лодках домой. Для дам были приготовлены две гондолы, но наготове стояли и кареты — на тот случай, если кому-нибудь не захочется возвращаться водою. Обслуживала гостей мужская прислуга из замка и кое-кто из лакеев приезжих господ. Жак, камердинер барона, остался в замке, так же как и лакей барыни Йозеф и все служанки. Мамзель Сара заранее радовалась, что останется в этот день дома. Чтобы никто не испортил ей вечера, она сослалась на нездоровье и после обеда, подававшегося около четырех часов, удалилась в свою комнату. Кларинка, закончив работу, ушла к матери, взяв с собой Войтеха с его питомцем, ибо пани, опасаясь за песика, оставила его дома. В замке стояла такая тишина, будто все вымерло.

Посмотрим, однако, что же делала в это время мамзель Сара. У нее была очень хорошая комната как раз над будуаром пани. В одном углу будуара на стене имелась желтая кнопка; когда ее нажимали, в стене открывалась дверца, через которую по винтовой лестнице можно было подняться в комнату Сары, где в стене была такая же одностворчатая дверь. Когда пани дергала в своей спальне за шелковый шнурок, наверху, в комнате Сары, как раз рядом с ее мягкой, задернутой белым пологом постелью, раздавался звон серебряного колокольчика, и камеристка в одно мгновение сбегала вниз. Комната мамзель Сары была гораздо красивее Клариной и лучше обставлена, но у Клары и ее простая мебель всегда блестела, чего не бывало у Сары.

Войдя к себе, мамзель заперла дверь и принялась приводить комнату в порядок, засовывая подальше от глаз все, что ей казалось некрасивым. Наконец она опустила с одной стороны над кроватью полог, откинув его на другой стороне так, чтобы виднелась постель. Когда все было готово, Сара накрыла стол перед диваном, вынула из одного ящика шкафа бутылку вина, закуску, разложенную на тарелочках, и печенье, а из другого — две чайные чашки и самоварчик и красиво расставила все это на столе, в середине которого поместила канделябр с двумя свечами. Окинув взглядом стол, она осталась довольна. Потом она спустила шторы, оставив окно открытым, зажгла на ночном столике лампу, накрыла ее розовым стеклянным абажуром, а у зеркала зажгла по одной свече с каждой стороны и принялась за свой туалет.

Мамзель Сара сбросила с себя коричневое шелковое платье, накинула на плечи белый пеньюар и, сев к туалетному столику, стала расчесывать свои черные волосы. Волосы только и были у нее действительно красивы; она заплела их в косы и закрепила на затылке серебряными шпильками â la grecque[4], зная, что такая простая, но красивая прическа лучше всего подчеркнет богатство ее волос. Причесавшись, Сара раскрыла несколько флаконов и баночек с краской и помадой. Обмакнув кисточку в тушь, она подвела брови; затем взяла на кусочек ваты дорогой розовой помады, натерла ею лицо; наконец провела пуховкой по лицу, шее и рукам, но, заметив, что белая пудра слишком выделяется на смуглой коже, смахнула ее чистой пуховкой. Потом из многочисленных флаконов выбрала один с надписью: «Eau de mille fleurs», надушилась и пошла вымыть руки самым ароматным миндальным мылом к круглому столику, в который был вделан фарфоровый умывальник. Затем Сара надела атласные туфельки, еще туже затянула корсет, так что казалось, она вот-вот переломится в талии, и надела легкое светлое шелковое платье. На шею она повесила черную бархотку с золотым медальоном, на грудь приколола золотую брошь, сбоку прицепила золотые часики, на руки надела золотые браслеты, а на пальцы нанизала кольца. Потом она надела передник из тяжелой шелковой материи, несколько раз повернулась перед зеркалом и, оставшись очень довольна собой, накрыла белой салфеткой флакончики, баночки и прочие принадлежности туалета, а затем с помощью липовой лучины зажгла свечи на столе, погасив те, что стояли перед зеркалом. Окинув взором комнату еще раз и не найдя никаких недостатков, она взяла в руки роман и, присев на диван, стала ждать. Скоро в дверь трижды тихонько постучали. Сара не встала, но радостно усмехнулась. Постучали еще три раза — тут уж она кинулась к двери, быстро отодвинула задвижку и впустила Жака, одетого в черный фрак, а затем снова закрыла дверь и повернула ключ.

— Ах! — воскликнул в изумлении Жак, посмотрев сначала на стол, потом на Сару. — Какая прелесть!

— Как же иначе, если я жду такого милого гостя? — улыбнулась она, влюбленно устремив на него свои черные острые глазки. Но он почти не заметил этого и уселся на диван. Сара же зажгла спиртовку под самоварчиком и пододвинула к себе шкатулку с чаем, разрисованную китайскими фигурками. Она пригласила пана Жака на чай, так как однажды он обмолвился ей, что любит хороший чай.

— Настоящий китайский караванный, — отметил Жак, разглядывая шкатулку. — Eh bien[5], ямайский ром, сардины, вестфальская ветчина, настоящее шампанское, bon[6], мамзель, все это я люблю; что же до сладостей — то это не для меня, предоставляю их вам. Но вы, как вижу, находитесь в хороших отношениях с поваром, раз имеете все это?

— Ах, что вы, с этим старым брюзгой невозможно разговаривать. Нет, тут приходится применять другой способ. Впрочем, ведь вы, пан Жак, знаете какой.

— Гм, как не знать. Кто же будет дожидаться, пока позвонят к столу, чтобы есть то, что повару заблагорассудится нам дать; такие вещи у меня всегда наготове в шкафу, чтобы в любое время можно было полакомиться чем-нибудь вкусным. Однако, мамзель, вы же объявили, что плохо себя чувствуете, даже не хотели есть за обедом, — а что, если сюда кто-нибудь войдет?

— Об этом не заботьтесь — у меня все предусмотрено; раз старухи нет дома, то никто уж не осмелится помешать нам. Я сказала, что мне нехорошо, и никому не открою дверь. Никто не видел, как вы шли ко мне?

— Нет; я сказал, что иду в местечко; а когда все разошлись, прошел сюда через главный вход.

— Вы не видели ни Клары, ни Йозефа, ни этого мальчишки? Чертенок так тихо ходит по комнатам, что оказывается всегда там, где его вовсе не ожидаешь встретить. Ну, да ничего, скоро мы постараемся от него избавиться. А у этой (она имела в виду Клару) и у ее старухи матери везде глаза есть; они утопили бы меня в ложке воды, если бы могли.

— Ничего; надо радоваться, что этому скоро придет конец. Жаль только, что она достанется этому грубияну писарю. Он такой мужик, даже не поздоровается с человеком, а Клара — красивая девушка.

— Гм, — проронила Сара, — красота ее недолго продержится, да и здоровьем слаба. Писарь — невежа, не умеет себя вести; но ничего, он поплатится за это, женившись на Кларе. Я им обоим желаю этого счастья! — засмеялась Сара, но смех этот был, как говорится, через силу, и Жак хорошо заметил ее затаенный гнев и зависть.

— Для вас это, конечно, не составило бы счастья, вы предназначены для чего-то более достойного, чем быть женой объездчика, — польстил он ей и, взяв с тарелки закуски, продолжал: — Клара, по-моему, тоже глупа, много о себе воображает. Она нравится моему барону, несколько раз он пытался с нею поговорить, но девчонка так гордо ему отказывает, как будто перед ней какой-нибудь батрак. Никакого такта нет. Я думаю, что у нее на уме кто-то другой, а не этот глупый писаришка. Уж не ваш ли старик?

— Кто знает? — ухватилась за эту мысль Сара. — Я не люблю сплетничать, но, кажется, не без того. Знаете, в тихом омуте черти водятся. Я уж тоже о том подумывала, а если это неправда, так все равно что-нибудь там кроется.

— Что же?

— Ну, с вами-то я могу поделиться. Я думаю, что Клара — дочь нашего старика. Старая ключница служила в доме, когда наши еще не были дворянами; старик, говорят, всегда хотел детей — знаете, как это водится у простонародья, — а у них все не было да не было, вот он, говорят, и утешался где-то на стороне, хотя с женой был всегда хорош. Ключница же в ту пору, вероятно, была вовсе недурна, ну и кто знает? Клару воспитывали все время в деревне, потом мать отдала ее в учение — где бы у ключницы нашлись на это средства! Правда, она всегда вспоминает покойного мужа, но бог ведает, кто он был. Да и то сказать — чего бы им так держаться за ключницу? А наша старуха хоть и не так любит Клару, как меня, все же ни разу ее по-настоящему не выбранила, а старик к ней даже благоволит, и если бы не он, Калина наверняка не стал бы объездчиком.

— Я не хочу отрицать, что все может быть так, как бы думаете, но, по-моему, прав я.

— А вы не заметили никакого сходства между ними?

— Нет, не заметил; однако знаю, что у того и у другой имеется нос между двух глаз.

— Ах вы шутник; впрочем, Клара, конечно, больше похожа на мать, — заметила Сара, и, так как самоварчик стал закипать, она взяла из шкатулки пригоршню чаю, высыпала в стакан, залила холодной водой и оставила так на некоторое время, а затем хорошенько прополоскала. Промытый чай она переложила в фарфоровый чайник.

— Зачем вы прежде промываете чай? — спросил Жак.

— Чтобы устранить горьковатый вкус, который он часто имеет. После этого чай становится нежней на вкус и светлее. Так меня научил один русский, бывавший у графини.

— Я его знал — такой усатый старик; ваша графиня, к нему благоволила, по крайней мере шли такие разговоры. Но одно верно, что тогда у вас целыми днями пили чай. Вообще, нечего сказать, хорошо велось хозяйство в доме — вот-вот все пойдет с молотка.

— Долгов было тьма, и неудивительно — ведь оба так сорили деньгами; но нам, прислуге, там была собачья жизнь. Я обрадовалась, когда получила место здесь; так хорошо мало кому живется и в княжеском доме. Мне уже удалось порядочно скопить, а бог даст — и еще накоплю.

Вода кипела, Сара залила кипятком чай и, присев на диван подле Жака, положила в чашку сахар и стала ждать, пока чай настоится.

— Удивляюсь, что случай с собакой не повлек за собой дурных последствий; я уже опасался за вас, — сказал Жак, намотав себе на ус слова камеристки насчет скопленных денег.

— Сначала и я испугалась — никому ведь не хочется расставаться с хорошим местом; но когда увидела, что дело плохо, решила удержаться любой ценой, готова была на все — на хорошее и на плохое. Меня не так-то легко вывести из равновесия.

— Говорили, что ваша старуха была страшно обозлена, — снова отозвался камердинер, накладывая себе закуски.

— Да, бесилась порядочно, набросилась на меня, как фурия; но потом, я думаю, опомнилась: ведь если бы я начала отвечать, ей бы тоже не поздоровилось. Она и замолчала, будто в рот воды набрала. На другой день я заговорила с ней по-хорошему, полагая, что так будет лучше, — ведь я ее знаю. Да и ради вас я должна была это сделать. Все и обошлось. Правда, к Жоли она приставила этого нищего мальчишку, который мне очень не нравится, но бояться не надо: если он будет мешать, мы живо его выставим; могу побиться об заклад, что в город он с нами не поедет, хотя старуха уже мечтает, как будет там им похваляться. Это пан Росиньол вбил ей дурь в голову.

— Да они уже тут рассуждали недавно с нашим бароном, какая дура ваша старуха.

— Но им нравится, что мы их кормим и даем взаймы денег: ведь пан Росиньол гол как сокол, а у вашего барона, по-моему, тоже кошелек тощий. Когда вы будете у нас, пан Жак, еще над ними всеми посмеетесь. В конце концов у таких, как наши, жить лучше: у них нашего брата больше ценят, чем у господ высшего круга; там-то мы должны держать язык за зубами, а о том, чтобы командовать хозяевами, и помышлять не приходится. С такими же, как наши — из бывших купцов, — совсем другое дело; эти рады-радешеньки завести знакомство с кем-нибудь из дворянского звания. Вот, пожалуйста, чай, налейте себе рому, а если хотите, положите сбитых сливок, — угощала Сара, подавая гостю чашку с золотистым напитком.

— Фи, сливки — это не для мужчины, я предпочитаю ром! Кажется, он хорош: густой, как масло, и ароматный. Это у вас не от Галанека ли из Праги?

— Ах, что вы — из Праги! Это редкий ром, дорогой, заграничный; в нашем доме ничего простого не держат. Видите, здесь французская этикетка.

— Pardon[7], мамзель, на этот раз вы ошиблись, ха-ха-ха! — засмеялся Жак, рассмотрев этикетку на бутылке. — Par honneur, madame[8], смотрите, пожалуйста: Галанек с Вифлеемской площади. Да ведь и мы берем у него ром: он хорош и не так бессовестно дорог, как у других.

— Гм, об этом нужно сказать пани, — покачала головой Сара, — она хочет иметь все заграничное, редкое и дорогое; а если бы ей предложили купить что-нибудь дешевое, она приняла бы это за оскорбление своего дворянского достоинства.

— Sacre Dieu[9], какая чепуха! Мой барон весьма заботится о своем престиже, но любит купить подешевле, не стыдится торговаться, не прочь и пообедать за чужой счет.

— А графиня, бывало, столько денег бросала на ветер, но когда повар или камеристка приносили длинный счет, дело принимало плохой оборот. Она не стыдилась послать проверить, правильно ли уплачено. У нас такого не бывает. Повар насчитывает, сколько хочет, и я тоже подаю солидные счета. Да и почему не насчитывать, раз она сама хочет, чтобы все у нее было дорогое. К счастью, я знаю, что повар не лучше меня: он всегда таится передо мной.

— У графини, мамзель, вы были только горничной, simple domestique?[10]

— Да, — ответила Сара, не понимая французских выражений Жака, который подцепил их у барона, — но наша старуха думает, что я была камеристкой; поэтому сразу приняла, хорошо платит и во всем полагается на мой вкус. Уж я сумела так дело повернуть. А что тут хитрого — кто неглуп и имеет быстрый глаз, сразу постигнет премудрости туалета. Ведь как я ее ни одень, все равно каждый хвалит ее в глаза и говорит, что она прекрасна; наряди я ее как клоуна — и тогда бы гости ее превозносили, раз их так хорошо принимают. Однако, я думаю, хозяйка может быть мною довольна: если бы не я, она выглядела бы на десять лет старше.

— Ваш вкус, мамзель, superbe[11] во всем; я вами восхищаюсь! — воскликнул Жак, попивая с большим аппетитом чай и закусывая то копченостями, то булочками с маслом и сардинами. При этом он время от времени бросал на Сару влюбленные взгляды, больше, однако, занимаясь едой. Когда Жак выпил три чашки и лицо его покраснело, он обнял Сару за талию, поцеловал ее, потом протянул руку за сигарой, приготовленной на тарелочке; когда Сара подтвердила, что сигара гаванская (иных он, по его словам, не курил), зажег ее и, затянувшись раз-другой, обратился к Саре:

— Avec permission![12]

— Курите, пожалуйста, запах этих сигар мне нравится.

— Ну, а ваша старуха не будет злиться, если услышит в вашей комнате запах табака?

— Ах, что она может сказать? Это моя комната; у нее ведь тоже курят господа, тот же граф Росиньол.

— A propos, ma chére[13], граф действительно chevalier servant[14] вашей мадам?

— Я не знаю, что вы под этим подразумеваете, но что он ее любовник, это я знаю лучше всех. В прошлом году, когда мы ездили в Италию, он был с нами и очень ловко ее провел. Мы наткнулись на него в Мерано; он пребывал тогда в отчаянии, потому что ночью его якобы обокрали на какой-то станции. И так он госпожу нашу одурачил, что она во всем ему поверила и дала денег, чтобы он мог продолжать путешествие вместе с нами. Да еще и рада была: воображала, будто граф ездит из любви к ней. А его Ян рассказывал мне, какие штучки Росиньол выкидывает, какой он мошенник и как о деньгах только и думает.

— Да ведь у него немало таких амурных дел.

— Граф и за мной начинал ухаживать, хоть я и не дама, — стыдливо опустив глаза, сказала, понизив голос, Сара, — но я избегаю кавалеров: только жизнь себе испортишь. Я вполне довольна своим положением.

— Par Dieu[15], мамзель, об этом вы мне не говорите, я сразу становлюсь jaloux[16], я был бы даже capable[17] убить моего соперника!

— Этого вы никогда не бойтесь, в своей верности я вам ручаюсь. Если бы я смела и на вашу так надеяться! — При этих словах Сара сделала страдальческое лицо и вздохнула так глубоко, как только ей позволил корсет.

В ответ пан Жак привлек мамзель к себе.

— Об этом ты не думай и поверь моему слову, что я фидельный[18] мужчина. Постарайся только, чтобы я попал к вам в качестве attaché de chambre[19], и все будет хорошо. Есть надежда, что это исполнится?

— Я уже говорила со старухой. Сказала ей, что ты находился при императорском дворе, что ты просто сокровище и что барон не отпустит тебя ни за какие деньги. Я знаю, она теперь лишится покоя и до тех пор будет настаивать, пока не добьется своего. Франца старик вряд ли прогонит, но скорее всего барыня возьмет тебя к себе, что мне будет гораздо приятней. Старик вечно на охоте и тебя таскал бы с собой, а мне пришлось бы скучать одной. Кроме того, он не позволит, как пани, верховодить над собой. Да притом это мужлан. Говорят, что дворянский титул и поместье он купил только ради жены. Так что служба у него была бы не так хороша, да и понравиться ему не так легко, как ей.

— Если у человека есть кое-какой esprit[20] и способности, то нетрудно понравиться, — осклабился Жак. — А как обстоит дело с пенсией для собаки?

— Моя выдумка. Я слышала как-то в доме графини об одной такой сумасшедшей даме и рассказала нашей, которая тут же все собезьянничала. Я от этого выиграю больше всех; умри барыня хоть сегодня — я и получу на попечение собачку вместе с пенсией, а потом уже мы позаботимся о том, чтобы эта тварь жила подольше.

— Но, ma chére[21], твоя пани выглядит как розочка, не так-то скоро она умрет. За это время собака может сто раз подохнуть, вот и рухнет твой план; да и ты можешь раньше умереть.

— Сдохнет этот пес — найдем другого такого же. Но не думай, что барыня здорова: она страдает сердечным недугом. В Праге, когда она болела, мне сказал доктор, что в один прекрасный день она может внезапно умереть, что ей нужно беречься, избегать всяких волнений.

— Чепуха, это он говорил несерьезно, желая вас только попугать.

— Но она часто болеет и совсем не так здорова, как кажется; я бы не хотела быть на ее месте.

— А что ты предполагаешь сделать с мальчишкой?

— Предоставь это мне, я обо всем позабочусь. А теперь нальем по бокалу шампанского. Право, мы его заслужили: оно осталось от того ужина, на котором были граф и барон. Мне посчастливилось спрятать одну бутылку. Ведь кто знает, когда мы снова будем вместе, раз барон скоро уедет, как он говорит. Сегодня нам повезло. Ах, когда мы разлучимся, я буду здесь так одинока! Мне останется только вздыхать по тебе. Но надеюсь, что и старуха здесь долго не задержится, а тем временем я устрою твой переход к нам. — Сара поставила на стол бокалы для шампанского и очень нежно обняла Жака за шею.

— Ты шармантна![22] — сказал ей Жак, также обняв ее. — Но который час, joli enfant?[23]

— Восьмой, — посмотрела Сара на часы.

— Ну, тогда нам уже нельзя долго конверсировать[24]. Выпью еще за твое здоровье, немного посидим, а потом скажу тебе bon soir[25], чтобы нас не застигли старики!

С этими словами Жак, нежно отстранив от себя Сару, взял бутылку, и в мгновение ока пробка выстрелила в потолок, и шампанское запенилось в бокалах. В туже минуту послышался легкий шорох за дверью, ведущей вниз, в будуар барыни, но собеседники, занятые друг другом, этого не заметили.