В замке и около замка

VI

Как уже было сказано, мамзель Сара, сидя возле Жака или погрузившись в мечты о будущем, забывала обо всем на свете, в том числе и о своем любимце. Теперь у нее было кое-что получше.

Случилось это вскоре после приезда владельца замка; день стоял жаркий, и общество то развлекалось в прохладном салоне на нижнем этаже, то гуляло в тени сада. Слуги следовали примеру своих господ: кто спал, кто предавался лени или забавам по своему вкусу. В комнате мамзель Сары было прохладно; она шила, а Жак сидел возле нее и то играл наперстком либо воском, то резал разбросанные всюду лоскутки, нашептывая при этом мамзель Саре страстные и красивые слова, которые однако, исходили не от сердца; но та верила им и приходила в сильное волнение — речи камердинера, льстившие ее самолюбию, были для нее слаще меда.

Лакей принес собачке на фарфоровой тарелочке второй завтрак: рубленую фазанью котлетку. Обычно Сара проверяла, свежа ли пища, достаточно ли чиста тарелочка, нет ли в мясе хрящей или косточек и так далее, но сегодня она не спросила ни о чем и осталась довольна, что лакей сразу ушел. Она даже не заметила, что тот неплотно закрыл за собой дверь, и не подошла к Жоли, хотя песик то и дело посматривал на нее в ожидании. Убедившись, что Сара не встает с места, Жоли принялся за еду. Потом подошел к мамзель и остановился перед нею, ожидая, что она, как всегда, вытрет ему мордочку салфеткой, но она не замечала любимца, пока тот не тронул ее лапкой.

— Иди прочь, тварь, ни минуты не даешь покоя! — фыркнула камеристка на Жоли и, не вынимая руки из рук Жака, другою оттолкнула от себя собачку. Та заворчала и, сверкнув глазами, залезла под кресло: такого обращения ей еще не доводилось видеть, хотя в последнее время она была явно заброшена своей второй хозяйкой. С минуту Жоли сидел под креслом и ждал, что его позовут, но Сара была поглощена совсем другим: склонившись к Жаку, она позволила ему обнять себя. Тут песик разозлился, стал ревниво рычать, вскочил на стол и хотел прыгнуть к Саре на колени, залаяв на Жака. Однако тот без всякой деликатности крикнул ему: «Куш!» — и сбросил его со стола. А Сара не сказала на это ни единого словечка, даже не оглянулась на песика! Оскорбленный и уязвленный такой жестокостью до глубины своей собачьей души, Жоли отряхнулся и тихонько заполз под кресло; однако через некоторое время ему стало скучно в комнате, и, пользуясь тем, что его покровительница не обращает на него внимания, он незаметно выскользнул через полуоткрытую дверь. Ни Сара, ни Жак этого не заметили. Через четверть часа нежные их лобызания были прерваны вдруг криком и шумом, доносившимися из сада. Услышав это, они вскочили, Сара открыла окно.

— Что случилось? — спросила она пробегавшего мимо садовника.

— В саду бешеная собака! — не останавливаясь, ответил тот.

— Жоли! — крикнула Сара, но Жоли не отзывался. Вся дрожа, она нагибалась, заглядывала под кресла, перетряхивала постель, осматривала все уголки. Жоли не было и в помине, и тут только Жак обратил ее внимание на то, что дверь полуоткрыта.

— Скорей уходите отсюда, чтоб вас не увидели! Вы должны его разыскать — иначе все пропало! — дрожащим голосом проговорила Сара и вытолкнула возлюбленного за дверь. Оставшись одна, она еще раз проверила все углы и только тогда бросилась искать в других комнатах.

Между тем уже весь замок был охвачен тревогой. Закрывали двери; хозяин выбежал из дому с ружьем, крича, чтобы все созвали своих собак; привратник, также с заряженным ружьем, стоял наготове перед собачьими будками; управляющий отдавал приказания запереть все хлевы и конюшни и привязать собак; женщины попрятались, а те, которые были в это время на работе, кричали друг другу:

— Если увидите ее, обходите с правой стороны; все бешеные собаки на правый глаз слепы!

Мужчины, кто посмелее, бегали по саду с палками или ружьями — кому что попалось под руку.

Один вопил:

— Здесь она, в кустах!

Другой:

— Нет, во двор побежала!

Третий кричал, что бешеная собака уже под холмом. Но все топтались на одном месте, и только писарь направился от привратницкой прямым путем, мимо сада, к местечку.

— Жоли, Жоли, принесите мне Жоли! — воскликнула хозяйка сразу же, как только поднялся крик и она сообразила, что происходит.

Лакей, подававший Жоли завтрак, кинулся в спальню Сары, но там никого не было: Сару он нашел в соседней комнате — вся в волнении, она искала собаку.

— Это вы виноваты, вы оставили дверь открытой, и он убежал! — ломала она руки.

— Как же, как же, мамзель, ведь с тех пор, когда я приносил ему завтрак, прошло уже много времени, так что вы могли бы это заметить, да только вы смотрели на другого.

— Замолчите, это ваша вина: если бы вы закрыли дверь, он не мог бы убежать, только вы один виноваты!

Лакей хотел как следует обрезать камеристку, но тут, не дождавшись, пока ей принесут Жоли, в комнату вошла хозяйка с какой-то дамой.

— Где собака? — быстро спросила она у Сары.

— Простите, ваша милость, Жоли убежал из моей комнаты, но должен быть здесь где-то, в доме, я его ищу. Йозеф принес ему завтрак, а уходя, не закрыл дверь, я же этого не заметила. Когда Жоли поел, я вытерла ему мордочку, и он лег на свою подушку, а я занялась работой. Я была уверена, что он на подушке, и не оглядывалась, и вдруг этот крик! Ах, от испуга я даже не могу говорить... Ах, мой дорогой Жоли! Я вся дрожу. Если с ним что-нибудь случится, я не переживу! — Она закрыла глаза руками и зарыдала.

Пани стояла как громом пораженная, переводя гневный взгляд с лакея на камеристку.

— Ваша милость, — сказал решительно лакей, — мамзель лжет. Занималась она не работой, у нее сидел камердинер пана барона, Жак. Не глазей она на него, так собака не убежала бы, хотя я и оставил дверь открытой. Да, да, именно так дело и было; не смотрите на меня грозно, мамзель, я на себя вину брать не собираюсь. Жак только сейчас от вас выбежал, вы и стали искать собаку, — сказал Франц, ненавидевший мамзель и подозревавший о ее с Жаком кознях, так как она не раз уже настраивала против него хозяйку.

— Бессовестная! — воскликнула пани хриплым от гнева голосом и замахнулась на камеристку, но Сара многозначительно посмотрела на хозяйку и, позабыв сохранить на лице жалобное выражение, насмешливо и дерзко отрезала:

— Ах, бессовестная? Но почему же, ваша милость? Это нужно еще доказать!

У пани, пораженной дерзкой речью камеристки, под насмешливым взглядом Сары опустилась поднятая рука. Госпожа сумела только выдавить из себя, чтобы Сара шла искать собаку и что, если с Жоли что-нибудь случится, она в ту же минуту должна будет покинуть ее дом. Произнеся эти слова, пани фон Шпрингенфельд как бы в беспамятстве упала в кресло, а лакей побежал за водой. Но Сара уже металась по всему дому; она беспокоилась не о хозяйке и не о Жоли — ее весьма заботили пятьсот золотых пенсии за собаку и выгодная служба в этом доме. О песике, однако, во всем замке не было ни слуху ни духу. Эта весть разнеслась молнией, и все бросились искать любимца госпожи, позабыв уже о бешеной собаке. «Жоли! Жоли!» — слышалось отовсюду: песика искали в кустах и у пруда, на запертых чердаках, в печах и шкафах, ибо, как говорила старая ключница, если черт хочет человека подразнить, то что-нибудь нужное запрячет так, что и сам господь бог не отыщет.

Между тем как в замке переворачивали все вверх дном, писарь Калина бежал с ружьем вниз по мостовой мимо сада и слышал крик уже с лугов: «Бешеная собака! Убейте ее! К городу бежит!». Калина хотел погнаться за ней к городу, но тут его позвал стоявший возле своей будки Сикора. Он держал на руках своего шпица, а рядом с ним был Войтех и тоже что-то держал на руках.

— Подождите, Сикора, я сейчас только застрелю бешеную собаку, а то как бы не было несчастья.

— И полно, пан Калина, — только она добежит до города, Гавел ее тут и пристрелит, дюжина раков, — известное дело, пристрелит; а вы пойдите-ка сюда на два слова! — продолжал звать его Сикора. Тогда Калина свернул к будке, навстречу ему пошел Войтех, на ходу протягивая Жоли.

— Как он сюда попал? — с изумлением спросил Калина и, перекинув ружье через плечо, взял на руки дрожащего пса.

— Да я послал мальчонку к пану управляющему отдать заказ, а он по дороге и поймал ее, а теперь вот боится нести в замок, — сказал Сикора, кивая на Войтеха.

— Зачем же ты поймал ее, мальчик, и где?

— Да я бы, пан Калина, и не дотронулся до нее, но дело так было: когда я шел от пана управляющего, встретилась мне панна Кларинка и говорит: «Ты, верно, за обедом идешь, да? Но ведь нет еще двух часов». Я рассказал ей, где был. Она сказала: «Пойдем со мной, Войтех, у меня для тебя кое-что есть». Я и пошел с ней к пани ключнице, и она дала мне там красивую новую рубашку.

— Разве тебя Кларинка знает? И что это за обеды?— с любопытством спросил Калина.

Войтех замолчал, не зная, можно ли рассказывать, но Сикора заверил его, что бояться не надо, что пан Калина — хороший человек.

Тогда Войтех поведал, как он познакомился с Кларой и как с того времени она делится с ним своей едой. Лицо Калины покрылось румянцем волнения, и он растроганно прижал Жоли к сердцу.

— Ну, а что дальше? Как же ты поймал Жоли?

— Так вот, Кларинка мне сказала, чтобы я пошел по дороге, которая идет низом, потому что там никто в полдень не ходит, а то еще встречу кого-нибудь из господ или мамзель Сару и станут расспрашивать, что я делаю в замке. Она вывела меня около господской кухни и показала дорогу. Пошел я низом позади замка, там, где стоят вокруг эти красивые липы и скамейки, и присел на минуточку посмотреть рубашку. Я еще даже не сложил ее, как слышу лай; оглянулся, а неподалеку стоит эта собачка барынина, ворчит и лает на меня. Я так испугался, будто в меня из ружья выстрелили, — ну, думаю, наверно за ней идет уже тот злой лакей или сухопарая мамзель, которая выгнала однажды нас с матерью из сада, когда мы ожидали барыню. Я только собрался бежать, как собачонка схватила меня за штаны. Я к ней по-хорошему, глажу ее, а она все ворчит, и глаза у нее сверкают. Вижу — никто за собачкой не идет, и ошейника на ней нет — вот как сейчас ее видите. Я не знал, что и делать: бежать боялся, потому что она бы мне штаны разорвала, и оставаться было страшно — вдруг кто-нибудь придет. А тут и выбежала на дорогу, где мы стояли, бешеная собака. Я не знал, что она бешеная, и не уходил с дороги, но эта барынина собачка сразу перестала ворчать и стала жаться ко мне; тут я и догадался, что собака бешеная, потому что голова у нее к земле опущена, язык высунут, а хвост поджат. Тогда я схватил маленькую собачку и отскочил в сторону, а бешеная пробежала мимо. И опять я не знал, что делать: оставить собачку одну боялся, в замок с ней идти тоже не смел, а тут, слышу, кричат: «Бешеная собака! Бешеная собака!». Тогда я и убежал с песиком к пану Сикоре. Поверьте, пан Калина, если б я его не поймал и не унес, бешеная собака искусала бы его.

— Я тебе охотно верю, только удивляюсь, что он один бегал по саду.

Калине пришло в голову, что ему представился прекрасный случай завоевать расположение пани, сказав, что это он спас собачку, — ведь мальчик сам отдал ее ему, но то была лишь минутная мысль, и, тряхнув головой, он прогнал ее.

— Пойдем со мною, мальчик, отнесем собачку барыне — ее, очевидно, уже ищут. Не бойся, ты наверняка получишь награду. Я сам расскажу все, как было.

Сикора тоже подбодрил мальчика, и Войтех пошел с Калиной. Но тут со стороны местечка раздался выстрел.

— Что я говорил? Вот ей и конец. Это Гавел пальнул — дюжина раков, хороший стрелок! — сказал Сикора.

Итак, Калина с Войтехом направились в замок. Там царил настоящий переполох; господа бегали по саду в поисках любимца пани; хозяин не принимал участия в поисках — он сидел в комнате жены и успокаивал ее.

— Кто принесет мне Жоли, пусть требует что хочет, я все для него сделаю! — воскликнула она рыдая. В эту минуту лакей открыл дверь и объявил:

— Писарь Калина несет мосье Жоли! (Назвать собаку просто по имени он не решился, поэтому титуловал Жоли так, как слышал иногда от господ.)

Барин засмеялся и, обрадовавшись, что найденный Жоли не будет ему стоить по крайней мере всего состояния, сказал:

— Выполни теперь свое обещание писарю, пани!

Вошли Калина с Войтехом, а также некоторые из гостей, желавшие услышать, что произошло, — они изумлялись всей этой комедии.

— Жоли, мой Жоли! — закричала пани, раскрывая навстречу любимцу объятия. Услышав ее голос, песик стал рваться из рук писаря, но тот, памятуя, какие последствия имел для него подобный прыжок Жоли, не пустил его и сам осторожно положил собачку на колени барыни.

— Где вы нашли его, Калина? — спросил пан.

— Это не я его нашел: мне дал собачку вот этот мальчик — сам он стеснялся идти в замок, — ответил Калина и рассказал, как Войтех, проходя садом и присев отдохнуть под липами позади замка, встретил песика и как спас его от несчастья. При этом Калина ни словом не обмолвился о Кларинке.

— Чей это мальчик? — спросил пан.

— Он сирота; мать его первой умерла от холеры две недели назад, а его усыновил портной Сикора, бедный, но добрый человек, у которого пятеро своих детей.

— Безумие — будучи бедняком и имея пятерых детей, принять еще одного, — заметил один из гостей по-французски, но Калина понял его.

Пан Скочдополе подошел к мальчику, взял за подбородок и, с удовольствием глядя на его разрумянившееся лицо, сказал по-немецки:

— Красивый мальчик!

— Из него вышел бы прекрасный экземпляр грума. Если бы он ко мне пошел, я тотчас бы взял его. У меня есть один такой мальчишка, но ужасный озорник, — отозвался граф Росиньол.

Пани ухватилась за эту мысль. Сначала она хотела отделаться от мальчика какой-нибудь наградой, но теперь решила, что таким способом наиболее выигрышно проявила бы свою благодарность.

— Что ты делаешь у твоих приемных родителей? — спросила она.

— Отец посылает меня в школу, а после учения я помогаю караулить сад, собираю вишню и делаю все, что мне велят, — ответил мальчик, не зная, куда от смущения глаза спрятать.

— Я думаю, что твои приемные родители не станут сердиться и ты тоже не будешь против, если я возьму тебя в замок, — сказала пани.

— Я спрошусь у отца, — простодушно ответил мальчик.

— Хорошо, а завтра приходи сюда! Вас, пан Калина, пока благодарю, — сказала пани, давая этим понять, что отпускает их.

Калина поцеловал госпоже руку, поклонился обществу и вышел с Войтехом, не зная, считать ли приветливость пани добрым знаком.

Сразу же после их ухода пани приказала выкупать Жоли и дать ему порошок; сама она тоже приняла порошок, чтобы успокоиться после столь сильного потрясения.

Событие это имело большие последствия. На другой же день пан Скочдополе послал за управляющим. Прежде всего он передал ему пожелание госпожи — весь парк должен быть огорожен, чтобы в будущем у нее не было причины тревожиться за своего любимца.

— Распорядитесь поэтому привезти лесу и наймите работников, чтобы как можно скорее вокруг всего парка стоял забор из жердей. Обрубленные ветки пусть заберет себе бедный люд — понимаете меня? Кроме того, доктор сказал мне, что народ терпит большую нужду; запасы у нас достаточные, так что распорядитесь намолоть зерна — ржи и пшеницы — и раздайте по своему усмотрению тем, кому действительно нужно; можете прибавить и гороху. Я знаю, вы хороший человек и не допустите вокруг этого шума. Да не забудьте о портном Сикоре! А вот эту бумагу отдайте Калине.

Управляющий был изумлен и не понимал, что случилось с паном; правда, он знал, что у его господина доброе сердце и что он лучше своей супруги, но все же никогда раньше он не заботился о том, есть ли у бедных кусок хлеба, а тут вдруг такое великодушие! Управляющий и не подозревал, что пан в душе чувствовал себя посрамленным перед бедным портным и желал теперь хоть бы отчасти исполнить свой долг. Пани тоже вознамерилась было сделать нечто подобное, когда доктор поведал ей о нужде бедняков, но, поглощенная развлечениями, обо всем позабыла.

Бумага, которую хозяин дал управляющему, содержала назначение Калины на должность объездчика.

Калина, конечно, очень обрадовался этому, однако у него вырвалось, что горько получать место не столько за свои заслуги, сколько благодаря собачонке.

— Э, братец, кто бы ни привел коня — радуйтесь, что он у вас в конюшне: лучше синица в руках, чем журавль в небе, — сказал в ответ управляющий, и Калина должен был признать, что старик прав.

Облачившись в черный фрак, писарь пошел выразить свою благодарность его милости, а после, этого отправился прямо к ключнице удостовериться, что он может надеяться на полное счастье.

Когда примерно через час Калина возвращался домой, мир ему казался прекрасным, и он готов был расцеловать всех встречных. Клара тоже целый день носилась по замку, словно на крыльях, глаза ее сияли, а на губах играла счастливая улыбка; что же до старой ключницы, то она несколько раз в этот день принималась плакать без всякой причины.

Когда разнеслась весть о назначении Калины объездчиком, люди уже могли предположить, кто станет пани объездчицей, хотя те, кого это касалось, не обмолвились никому ни словом, сохраняя, по желанию Кларинки, тайну до поры до времени.

На другой день Сикора с Войтехом пришли в замок, и их провели прямо к пани. Та еще раз оглядела мальчика и, расспросив Сикору о всех подробностях его несчастья, осведомилась, здоров ли он.

— Оно, конечно, ваша милость, он худ, да и каким ему быть при такой пище! Но теперь он уже немного поправился, а там, бог даст, будет из него молодец, — ответил портной, с любовью оглядывая воспитанника и следя за своей речью, ибо дома жена предупредила его, чтобы перед барыней он придержал своих «раков».

Госпожа фон Шпрингенфельд осталась довольна и объявила портному, что берет Войтеха в замок. Она ожидала, что оба будут безмерно счастливы, но ни тот, ни другой радости не проявляли: Сикора сильно привязался к мальчику, да и Войтеху новая семья была дороже всего.

Однако портной полагал, что барыня отдаст мальчика учиться; поэтому, преодолев волнение, он поблагодарил пани за ее доброту, всей душой желая мальчику такого счастья. Войтех же не мог удержаться от слез и охотней всего возвратился бы с Сикорой домой. Но страдания и нужда сделали его не по годам разумным, и он понимал, что нехорошо было бы обременять бедного портного, раз о нем желают позаботиться богатые люди.

Пан Скочдополе не хотел, чтобы пани сделала из мальчика обезьяну, но та не могла дождаться, когда у нее появится маленький грум в ливрее, одобренной одним из ее знакомых. Сшить ливрею должен был Сикора, которому велено было поспешить. Когда мальчика нарядили в новое платье, он горько заплакал и никак не хотел никому показаться в белых чулочках, с голыми икрами, в коротких бархатных штанишках и во фраке, шитом тесьмой. Ему казалось, что он уже не Войтех Карасек; в этом костюме он не умел ни пройти, ни повернуться. Даже подстриженные волосы казались ему не теми, которые мать так любила гладить; в довершение же всего он получил имя Альберт.

Сикоре тоже это не нравилось; он думал, что мальчика ждет иная жизнь, но молчал: что можно сделать против господского желания? Он внушал Войтеху, чтобы тот был послушным, исполнительным и больше молчал — тогда не попадешь впросак.

— Ну, а если уж тебе когда-нибудь захочется учиться чему-нибудь еще и некому будет за тебя заступиться, тогда приходи ко мне, дюжина раков, — я останусь тебе отцом! — сказал он мальчику, и Войтех со слезами дал ему слово.

И доктор не был доволен тем, как распорядились мальчиком; он желал бы для него другого, однако до поры до времени молчал в ожидании удобного случая высказать свое мнение.

Войтеху были поручены заботы о Жоли; барыня сама поучала его, что и как нужно делать, а поскольку песик сразу к нему привязался, мальчику была выделена комнатка, чтобы они находились вместе и ночью. Кроме этого, Войтех должен был еще стоять в столовой за креслом госпожи; если она желала поработать в саду, он нес за нею шкатулку или корзиночку с рукоделием; если она собиралась идти в костел, он должен был нести за ней молитвенник; словом, в его обязанности входили все те мелкие услуги, которые такой маленький паж сумеет оказать гораздо более проворно и ловко, чем взрослые. Войтех оказался и послушным и живым мальчиком, но в обычной одежде и со своим родным именем он был бы еще более живым и ловким. Однако его несколько неуклюжие из-за непривычной одежды движения казались господам очень комичными, так что пани не бранила его и уже заранее предвкушала тот фурор, который она произведет, когда приедет со своим маленьким пажом в столицу.

А что же Сара, как она перенесла то, что у нее отобрали Жоли?

Камеристка никому не признавалась, как это ее удручает, и перед всеми, кроме своей хозяйки, делала вид, что с нее свалилось тяжкое бремя. Если бы это место не было для нее таким выгодным и многообещающим, она не покорилась бы; но местом она дорожила и поэтому снесла наказание. А госпожа, полагая, что имеет в ее лице сокровище, незаменимую, образцовую камеристку, превозмогла свой гнев и простила ей небрежность в отношении своего любимца. Отдав собачку на попечение мальчика, госпожа сказала Саре, что делает это для того, чтобы у Жоли было больше развлечений: мальчик может играть с ним целый день, у мамзель же для этого не хватает времени. Камеристка на это ответила, что она будет скучать по Жоли, но если это ей в наказание, то, значит, заслужила. А через несколько дней, причесывая пани и рассказывая ей, по обыкновению, все сплетни и новости, она призналась, что любит проводить время с камердинером Жаком, что он единственный мужчина, которого она могла бы полюбить, ибо он очень воспитанный и образованный человек, истинное украшение того дома, где служит. Она рассказала, что Жак служил и при императорском дворе, но что принц, его хозяин, умер, и тогда его взял к себе барон, который был близок с принцем. Здесь ему якобы также хорошо живется — он распоряжается всем домом, и барон не отпустил бы его ни за какие деньги.

— Желала бы я вашей милости, чтобы у наших Франца и Йозефа были такие же качества и такой же вкус во всем; да и что удивительного — ведь Жак служил при дворе.

— В самом деле, не захотел ли бы он уйти от барона? — спросила пани. (Сара хорошо знала, как надо вести разговор.)

— Я думаю, он смог бы сделать это, но только при одном условии. Он обладает и тем хорошим качеством, что очень предан своему господину, но, конечно, есть люди, к которым он чувствует еще большую склонность. Графиня тоже хотела взять Жака к себе, — еще там я слышала, как похвально о нем отзываются, хотя тогда ни я его не знала, ни он меня, — но Жак не пошел к графине. А теперь он сказал, что если бы в то время знал меня, то перешел бы к ней. Конечно, этим мужчинам нельзя во всем верить, но думаю, что ему-то я могу верить.

— Итак, ты полагаешь, что ради тебя он пошел бы в наш дом?

— Но ваша милость, конечно, не думает взять его; ведь Йозеф — хороший человек, а Франц — ах! — его от пана никто не оторвет; он не раз говорил, что его с паном никто не разлучит, хотя бы все из кожи вылезли. Однако я думаю, что если бы мне пришлось попросить о чем-нибудь Жака, он многое сделал бы ради меня, потому что он знает, как мне трудно расстаться с вашей милостью!

— Как я вижу, он хочет тебя похитить? — улыбнулась пани.

Сара опустила глаза, как бы в смущении и, немного поломавшись, прошептала: «Он хотел бы на мне жениться».

В тот же самый день Жак заметил, что при встрече пани фон Шпрингенфельд внимательно его разглядывает; ее лакей Йозеф несколько раз получил несправедливый выговор, а пан Скочдополе услышал от своей супруги неожиданное признание, что она чувствует к его камердинеру Францу «какую-то антипатию» и что «он совсем неотесанный мужлан».

— Но, милая Катерина!..

— Я удивляюсь, — перебила его супруга, — что ты не можешь отвыкнуть называть меня Катериной — это так грубо звучит!

— Ты ошибаешься, пани (именно так должен был пан Скочдополе именовать свою супругу перед людьми), — в высшем обществе принято обращение полным именем, красиво оно или некрасиво. Ведь разве императриц Альжбету и Катерину называет кто-нибудь Бетушка, Лизинка, Катинка, Катрин, Катон или Катот, как нравится тебе. Если бы я говорил попросту, то называл бы тебя Каченка, Качечка. Но в обществе я тебя так не называю, а с глазу на глаз люблю обращаться к тебе так, как обращался когда-то.

— Что было когда-то, того теперь нет: мы должны вести себя так, чтобы не быть посмешищем в обществе,

— Пани, ты знаешь наш уговор: каждый живет, как ему подсказывает совесть. Я предоставляю тебе полную свободу, а ты предоставь ее мне. Я занимаюсь, чем мне хочется, ты делаешь то же самое. Я ни в чем тебе не препятствую, исполняю все твои желания, чтобы ты не могла ни на что пожаловаться, — так не вмешивайся и в мои дела. Франц вполне меня устраивает, другого мне не надо. Это старый слуга, он служил у нас и прежде, как ты знаешь, и поскольку никогда раньше ты к нему антипатии не чувствовала, то я думаю, что и нынешняя как-нибудь пройдет. После обеда, надеюсь, ты снова будешь в хорошем расположении духа, — усмехнулся он.

Оскорбленная супруга повернулась и ушла, понимая, что дальнейший разговор будет только во вред ее замыслу. Однако это не заставило ее отступить от своего плана, хотя бы для того, чтобы глупый камердинер не вообразил, будто на него нет управы.

Войтех и Жоли быстро стали друзьями. В Войтехе еще было много ребяческого, он любил поиграть, песик тоже, поэтому они привязались друг к другу. Мальчик точно выполнял все указания пани, никогда ни в чем не обижал собачку, хотя, когда кормил ее, укладывал на постельку, то думал, сколько же расходов делалось ради нее: «Боже мой, если бы все это было у моей мамы, у Йозефека! Тогда бы они, может быть, и не умерли...».

В такие минуты он с трудом сдерживал слезы.

Самому Войтеху также жилось хорошо; к большой его радости, пани уважила его просьбу и разрешила отдавать детям Сикоры и другим беднякам то, что оставалось у него от обеда.

От пани он не слышал ничего, кроме приказаний; пан был к нему добр, но редко заговаривал с ним; другие же, и господа и слуги, либо посмеивались над мальчиком, либо вовсе его не замечали; мамзель Сара относилась к нему с фальшивым состраданием, но он боялся ее и избегал разговоров с нею. Только Клара и ее мать были для него ангелами в этом доме; они называли его привычным именем Войтех, и каждый раз, когда он встречал взгляд Кларинки, у мальчугана теплело на сердце: так смотрела мать... В гостях у ключницы он разговаривал и с Калиной, который только осенью должен был перейти на новое место. Но больше всего он радовался, когда ему разрешали забежать вечером на минутку к Сикоре, — там был его настоящий дом. Дети встречали его с радостью, заставляли рассказывать, как он живет; самая маленькая, Анинка, принималась разглядывать блестящие пуговицы на его фрачке; мать расспрашивала, как там, наверху, ведется хозяйство, а отец наставлял, как себя держать. Когда Войтеха встречали горожане, особенно те, что принадлежали к первому сословию, они говорили: «Посмотрите-ка на этого нищего, какое счастье ему привалило!».

Доктор также часто приходил в замок и при встрече с Войтехом всегда гладил его по голове и спрашивал, хорошо ли ему живется и здоров ли он.

С каждым днем Войтех выглядел лучше, у него прибывало здоровья и сил. Болезненный желтый оттенок совершенно исчез с его лица, но он оставался все таким же добрым и славным мальчиком, не прислушивался к чужим разговорам, не обращал внимания на то, что делается вокруг него и чего он не умел еще понять. Когда барыня отпускала его и песика, они вместе шли в свою комнатку, и Войтех разговаривал с Жоли, как когда-то с Йозефеком, повторяя: «Ничего-то ты не понимаешь. Живешь как барин, что ты можешь понять?». И песик, обратив к нему умный взгляд, слушал его, как когда-то маленький братец.