В замке и около замка

V

На другой день после похорон Карасковой по местечку разнеслась страшная весть: «Холера ходит!».

— Кто умер? Кто умер? Сколько человек умерло? — спрашивали друг друга жители.

— Вчера похоронили Караскову с ребенком; на похоронах была старшая Шафранкова, а сегодня уже сама богу душу отдала. И старая Дорота расхворалась.

— У Завртала слегли сегодня две батрачки, — слышалось там и тут.

Богачей охватил страх.

— Ведь я же говорил, — внушал один пан из первого сословия другому, — если и у нас появится холера, то виновен этот батрацкий сброд. Им хоть говори, хоть не говори — все равно не слушают. Едят все, что под руку попадет, жилье не проветривают, куда ни глянь — везде грязь, как же тут не быть холере?

— А попробуйте им сказать что-нибудь, сразу выложат: лучше, дескать, платите, тогда и жить лучше будем. Это же отпетые грубияны, не постыдятся человеку такое в глаза сказать. Я делаю для них все, что могу, даже и зимой дал заработать, чтобы с голоду не перемерли, — и вот вам благодарность. Суньте им только палец, они уж норовят и всю руку схватить.

— Известное дело, пан Чмухалек, сделай добро черту — он тебе угольками отплатит. Это как бездонная яма — хоть без конца сыпь, не засыплешь. А ведь времена нынче не те: расходов много, а цены на хлеб падают. Черт возьми, я все выжидал, когда цена начнет подниматься, и, кажется, свалял дурака.

— Нет, пан Выдржигост, это не может так продолжаться. Мне говорили в Праге, что цены опять должны подняться, — да и как же иначе? У меня двести четвериков лежат наготове, жду только выгодного момента.

— Я тоже надеюсь. Вчера писали в газетах, что в Будейовицах прошел град: от Праги до самой Австрии, говорят, падал сплошной полосой. А ведь на этом не кончится! Только бы нас господь миловал!

— Да, и без того хватает забот. Пока хлеб на поле — за него боишься, а когда наконец убран — тут цены упали. Да еще новые тревоги: вечером ложишься, а встанешь ли утром — неизвестно. Это уж хуже всего.

— О, я сразу побежал за этим вот, — сказал пан Выдржигост, вытаскивая из кармана флакончик с каплями. — Нужно быть ко всему готовым. Я уже сказал жене, чтоб не готовили овощей, комнаты хорошенько окуривали и вообще делали все, как велит доктор. Авось убережемся.

— Плохо то, что приходится ходить около камор да иметь дело с этим народом, но что поделаешь? Если недосмотришь — всё раскрадут. И почему человек без них обойтись не может? Ведь это бич наш! — вздохнул пан Чмухалек.

Еще больший страх обуял дам. Ни одной батрачке не позволяли они переступить порог своего дома, а если те при встрече хотели поцеловать руку, уже издалека кивали: «Оставьте, оставьте!».

Дамы сами соблаговолили варить беднякам похлебку, еженедельно раздавали милостыню, чтобы подкрепить их силы, пока продолжалась эпидемия; жертвовали и на церковь. Тазы с уксусом стали неотъемлемой принадлежностью их комнат, настой ромашки и капли всегда были под рукой, а грубиян доктор, невзирая на его привычки, стал вдруг у них самым желанным гостем. Погребальный звон наводил на них ужас, и, услышав его звуки, дамы бледнели и вздрагивали.

Пани Заврталова собиралась было в Прагу заказать себе платье по новой моде. Пани Опршалкова накопила сто дукатов на золотую цепочку и столько же на часы: супруга бургомистра носила часы с цепочкой, а она — супруга первого советника — нет, и это очень удручало пани Опршалкову, считавшую себя после супруги бургомистра первой дамой в городе. Поэтому она тоже собиралась вместе с пани Заврталовой в Прагу — за часами и цепочкой. Пани Немастова хотела купить дочери приданое, третья дама решила поехать с ними за компанию, а у четвертой в Праге был кузен. Увы! Все эти прекрасные планы стали несбыточными, ибо ни одна из дам не решалась высунуть нос из дома; даже в костеле они не задерживались, чтобы не застудить ног на холодных плитах, а также и потому, что там собирается разный люд и стоит нечистый воздух.

Только у бедняков ничего не изменилось в их житье-бытье. Они, правда, были благодарны панам за горшок похлебки, который получали ежедневно, радовались, когда мельник продавал по дешевой цене отруби на кнедлики или лепешки, но этого не хватало: чтобы насытиться, приходилось варить и лебеду. Если кому доставалось в неделю несколько грошей милостыни, бедняк не знал, какую прореху залатать раньше.

О смерти же некогда было думать во время работы; да она и не страшила их, ибо терять было нечего. Услышав похоронный звон, бедняки молились за покойника, желая ему вечного блаженства. Веселый Иржик все еще не переставал петь на работе любимую песню: «Богачу не спится — за добро боится, не боятся бедняки за пустые сундуки».

Когда же Андуля упрекала его за веселость, он отвечал:

— Почему же не веселиться, когда бог меня так любит? На этом свете дал мне тебя, а после смерти на небо возьмет!

— Да ты подумай, какое время сейчас — смерть косит людей направо и налево!

— Эх ты, глупенькая, да ведь так и отродясь было: разве ты слыхала, чтобы смерть о своем приходе голос подавала? Человек никогда не знает, долго ли ему осталось жить, когда смерть явится и где его застанет — дома ли, в поле. «Пока живы — жить будем, а придет смерть — помирать будем», — запел Иржик, и в конце концов жена была довольна, что он не дает ей унывать.

Горячая молитва была единственным лекарством для бедного люда. После работы, под вечер, все собирались за мостом у креста и молились там, чтобы бог спас от внезапной смерти.

В замок тоже быстро проникла весть о холере. Пани фон Шпрингенфельд очень боялась смерти; она тотчас же велела позвать доктора, который должен был дать ей надежное средство против страшной болезни и посоветовать, не лучше ли ей уехать из замка. Доктор, далекий от шарлатанства, в немногих словах объяснил пани, что уедет она или не уедет — нигде и никто за ее жизнь поручиться не может. Однако он убедил ее не бояться, сказав, что опасность не особенно велика. А на вопрос, откуда пошла эпидемия, доктор стал рассказывать барыне о жизни бедного люда.

Пища, жилье и все другое, необходимое для жизни, чем дальше, тем стоит дороже, а плата за работу почти не повышается. Поэтому чем больше одна часть жителей богатеет благодаря дороговизне, тем бедней становится другая, впадая в нищету, а последствием нищеты и страданий оказываются эпидемии, которые угрожают и богатым. Почему богачи не откроют своих кладовых и не продадут беднякам хлеб по дешевой цене, чтобы те сытной едой подкрепили свои силы? Почему они не построят домов, где бы за более дешевую плату бедняки имели здоровое жилье? Почему не открывают приютов для детей бедняков, чтобы те не были предоставлены самим себе, пока их родители работают на богатых? Почему не откроют больниц, чтобы в случае болезни бедняк получал надлежащий уход и помощь и столько трудового люда не умирало бы и не становилось калеками? Почему богачи, пользуясь бедностью батраков, предпочитают брать на работу того, кто, гонимый нуждой, соглашается на самую низкую плату? Если бы думали обо всем этом, не было бы такой нужды и голода, не было бы таких болезней и нищенства и, что самое главное, не пришлось бы жаловаться на нравственные пороки народа, причина которых — нужда и темнота.

— Ах, доктор, ваши мысли идут слишком далеко. Для этого нужно очень многое, — сказала в ответ на его рассуждения пани фон Шпрингенфельд.

— Для этого, милостивая пани, нужны широта мыслей и настоящая любовь; где она есть, там нет ничего невозможного и жертва не тяжела. Но, к сожалению, у нас много любви на языке, а в сердцах ее очень, очень мало.

— Это не так, — возразила пани, готовая оскорбиться, ибо полагала, что обладает любвеобильным сердцем. Да, сердце у нее было действительно доброе, но это было слабое сердце: оно одинаково легко склонялось как к добру, так и ко злу. Нужды пани никогда не знала, а правды никто ей не говорил и никто не указал ей путь истины; не имея детей и испытывая поэтому неудовлетворенность, пани со всей страстностью устремилась на путь праздной суеты, и это душило все, что было хорошего в ее сердце. — Это не так. Что касается меня, я бы охотно исполнила все ваши пожелания, если бы это было в моих силах; я всегда делала для бедных все, что могла. Но этой зимой в хозяйстве случилось очень много расходов, поэтому сейчас я ничего серьезного не могу предпринять. Что касается хлеба, то этим ведает управляющий, я в его дела не вмешиваюсь; но вот на днях приедет мой муж, я поговорю с ним, и тогда посмотрим, что можно сделать, чтобы уменьшить размеры нищеты. А пока вот возьмите и раздайте по своему усмотрению.

С этими словами пани вынула из письменного стола две ассигнации по пять золотых и подала их доктору с легким поклоном, означавшим, что разговор окончен. Доктор поцеловал пани руку и ушел, направившись из замка прямо в сад к Сикоре, которому и отдал полученные деньги, чтобы тот сшил Войтеху новую одежду и определил его в школу.

Приехал в замок и барин, а с ним множество гостей, таких же, как и он, любителей охоты. Начались развлечения, следовавшие одно за другим; у пани голова была полна забот, и она, конечно, начисто забыла и о бедняках и о холере, о которых никто ей теперь не напоминал.

Холера еще не посягала на первое сословие горожан, обретаясь пока только на валах, среди бедного люда, и бесшумно провожая одного за другим на тот свет. У бедняков крестины и похороны проходят незаметно, так что и теперь погребения не привлекали большого внимания, а в замке и вообще мало замечали, что делается под холмом.

Войтех был бы вполне счастлив в семье портного, где его приняли как родного сына. Дети с ним жили дружно, он получил чистую одежду, постель и пищу, всего ему хватало — только матери не было. О ней мальчик тосковал безмерно и часто под вечер ходил на могилу поплакать и помолиться.

Клара сдержала слово и каждый день в два часа оставляла для него еду, а часто и лакомства. Но он никогда не брал ничего в рот, пока не заставлял Сикорову разделить все поровну между ним и своими детьми и оставить чего-нибудь вкусного себе и мужу. Доброта и искренность мальчика радовали супругов, и они платили ему тем же. То, что Кларинка делится своей едой с мальчиком, выпрашивая еще какие-то остатки у повара, не ушло от внимания ее матери; привратник и кое-кто из слуг тоже заметили, что девушка каждый день ходит в привратницкую, но никому об этом не говорили — у каждого своих дел было предостаточно. Сара тоже не выслеживала Кларинку, как раньше, — ей хватало хлопот с барыней, менявшей туалеты по нескольку раз на день; а кроме того, камеристку поглощали и свои заботы: в замке собралось немало мужской прислуги, и мамзель Сара не прочь была бы подцепить кого-нибудь из них. Поэтому она, накрасившись и принарядившись, частенько приглашала их к себе и угощала различными деликатесами. Клара к ней не присоединялась, чему мамзель была очень рада, ибо привлекательность Кларинки тотчас бросалась в глаза, и где девушка появлялась, там мужчины уже не обращали внимания на Сару. Клара была со всеми приветлива, но не выделяла никого — ни господ, ни их камердинеров. Любимым ее удовольствием было посидеть вечером с матерью в ее комнатке или выйти с ней в сад либо в поле, где всегда, случайно или не случайно, встречал их писарь Калина и провожал затем домой.

Мамзель Саре все же посчастливилось: один из приезжих слуг, камердинер Жак, не то чтобы влюбился в нее — нет, но, надеясь извлечь из того выгоду, стал осыпать ее комплиментами.

Он служил у одного барина, но завидовал положению старого Франца, камердинера пана Скочдополе; поэтому они с мамзель Сарой строили планы, как Жаку попасть в этот дом; если бы эти планы исполнились, они поделили бы между собой и влияние в доме. Хотя мамзель Сара и сознавала, что устранить Франца будет трудно, однако не теряла надежды и была полна решимости приложить все усилия к тому, чтобы Жака взяли если не к пану, то хотя бы к пани. Вот каковы были мысли, заставившие ее забыть свое излюбленное занятие, ради которого она иногда пренебрегала и своим любимцем Жоли: подслушивать всякие разговоры, даже если они не имели к ней никакого отношения.

Теперь, когда Сара видела Кларинку в обществе писаря, это уже не приводило ее в такую ярость, как прежде, она только бросала на них презрительный взгляд, думая про себя: «Ты, простолюдин в холщовой блузе, даже недостоин моей милости. Ты для меня совсем неподходящая фигура». И то сказать: ведь Жак круглый год не вылезал из черного фрака и белого жилета, на сухощавом же теле мамзель Сары всегда висели шелк и ленты, а на пальцах блестели кольца. Жак благоухал пачулями, а она ароматом «Mille de fleurs»[3].

Кларинка всегда была одета чисто и просто, у нее не было других украшений, кроме собственной красоты; от нее не исходило никакого другого аромата, кроме того, что выдыхала ее здоровая и чистая душа. У писаря Калины тоже имелся фрак, имелся и белый жилет — все это сшил по его заказу Сикора перед приездом господ, чтобы Калина мог им достойно представиться. Да и управляющий советовал ему сшить фрак — эту, по его словам, необходимую ливрею в обществе. Но в обычные дни, исполняя службу, Калина носил полотняную блузу. Привыкший ходить не только по паркету и коврам, он частенько появлялся у ключницы в сапогах из грубой кожи и, переступая порог, приносил с собой запах леса и поля.

Лицо у писаря было смуглое от солнца, как у цыгана, а руки не были ни белы, ни мягки. Но если бы даже Калина ходил одетым в рогожу и подпоясанный перевяслом, а Кларинка была бы обмотана паутиной вместо одежды, — все равно они нравились бы друг другу. Что поделаешь — ведь не по хорошему мил, а по милому хорош. Им не хватало теперь, пожалуй, только места объездчика для Калины, все остальное пришло бы само собой. Оба прекрасно это понимали, хоть и не говорили еще об этом. Когда Калина поминал иногда в сердцах недобрым словом собачонку, из-за которой впал в немилость у пани, или Сару, Кларинка вздыхала.

Калина надеялся еще на пана, да и управляющий на другой день после приезда хозяина пошел замолвить словечко за Калину. Однако Сара в первый же день успела настроить против Калины барыню, и та тотчас же пожаловалась мужу, что неловкий писарь чуть было не отправил Жоли на тот свет, причем Калина был, по ее словам, не только неловким человеком, но и злонамеренным, грубым и глупым! Пан Скочдополе терпеливо ее выслушал, но не сказал ни слова. Пани тоже не продолжала разговора — она привыкла, что супруг устранял все, что было ей не по душе, и окружал ее тем, что ей нравилось; поэтому и на этот раз подумала, что вполне достаточно нескольких слов, а больше об этом не стоит и говорить.

Когда на другой день управляющий пришел к пану просить за Калину, тот ответил:

— Знаю, милый мой, что на это место никто не подходит лучше, чем Калина, и я о нем хорошего мнения, но моя супруга очень гневается на писаря, из-за которого она якобы чуть не лишилась своей собачки. Поэтому я никак не могу сейчас обнадеживать — не хочу раздоров в доме.

Управляющий правдиво все рассказал своему господину, объяснив, что это мамзель Сара настроила госпожу, но пан Скочдополе не был так глуп, как могло казаться, он и сам хорошо знал, что творится в доме.

— Ну, пусть Калина останется пока писарем, а другого объездчика мы не будем брать; пусть все немного поутихнет, понимаете?

— Как не понимать, ваша милость, уж это точно: не перечь коню в поле, а жене в доме — скорей своего добьешься, — пошутил управляющий.

— Вы попали в точку, мой милый, — со смехом похлопал его по плечу пан Скочдополе. Они хорошо понимали друг друга.

Но Калину такое решение отнюдь не утешало, и если бы он знал, куда уйти и если бы не Кларинка, он тотчас бы расстался со службой. Управляющий же уговаривал его: «Будьте терпеливы, Калина, еще сменится гнев на милость».

Однако на Калину не действовали эти обещания и утешения; с тех пор как приехал пан, он почти все время ходил печальный и задумчивый и, может быть, еще долго пребывал бы в таком настроении, если бы не один случай, несколько изменивший обстоятельства жизни наших героев.