Валеркина охота

Утки

Валерка изо всех сил налегал на огромные, длиннющие весла, почти что прясельные жерди, но тяжелая Федорова лодка продвигалась медленно. Воплощенная добротность, с пудом смолы на бортах, не боявшаяся поднять десять человек, — верно служила она Федору, выполняя ту многую работу, какая выпадает в деревне, почти опоясанной рекой.

Чтоб не ущемить в Валерке достоинств охотника, Федор посадил его за весла, а сам разлегся на корме, словно не замечая, как выдохшийся после дюжины первых взмахов гребет и гребет Валерка, не желая сдаваться.

Наконец Федор приподнялся, сел на лавку:

— Полно, Валерк. Руки оторвешь, болеть завтра станут. Хватит, давай-ка я опять.

— Не… Я еще… Я скажу, как сил не будет… — с придыхом, напрягаясь, как струна, тянул и тянул Валерка весла.

Раздвигая носом шуршащую осоку, лодка пересекла заросший участок староречья, выплыла на плесы, на утиные займища. В шесть часов вечера открытие охоты. Конец августа. Жарко.

Валерка наконец изнемог, отбросил весла, уполз на корму. Федор со свежими силами толкнул лодку.

— Дядь Федь, а зачем бочка?

— Эта, что ль? — ухмыльнулся Федор. — А вот приедем — узнаешь.

…К поездке Федор готовился задолго, приводя в порядок свой охотничий скарб, заброшенный с прошлой осени: кроме стрельбы уток на перелетах, он не признавал другой охоты.

Федор не слыл нелюдимым, но покосы выбирал обычно самые дальние и уж на охоту всегда ездил в одиночку, хотя находились желающие составить компанию.

Тем неожиданней было то, что он взял с собой Валерку.

— Знаешь ли, что брать-то? Ведь не на день едем… Патронов, главное, заряди побольше, чтоб сотня, самое малое, была. Стрелять начнем — не заметишь, как кончатся, потому лучше обратно привезти, чем не хватит. Ну, и харчей пусть мать соберет… Из одежды смотри сам, чего брать, только чтоб не мерзнуть — ночи-то стали росные. Палатка у меня есть, так одеяло возьми и ватник под голову. Приходи ровно — ждать не стану.

— Ничего себе, сотню патронов! — думал перед сборами Валерка. — Да сотню патронов за год не расстреляешь… Где столько пороху и дроби взять?

Однако мать неожиданно, без упреков, дала денег, и Валерка, купив боеприпасы, целый день заряжал патроны, сопя от серьезной работы, где нельзя ошибаться. Впервой готовясь к большой охоте, вспоминая данные накануне советы, он уложил рюкзак, захватил отцовский плащ и ватник, завернул в одеяло чехол с ружьем и, взвалив все это на плечи, даже засомневался, не много ли набрал. Но, когда дотащил этот груз до реки и увидел то огромное количество скарба, какое навалил в лодку Федор, совершенно остолбенел. Там были и ящики, и мешки, и ватник, и тулуп, и даже странная железная бочка на ножках и с дырявым дном.

— Готов, стало быть? — поприветствовал его Федор. — А я уже жду. Все ли взял? Не забыл чего-нибудь?

Валерка перекинул в лодку свои пожитки, перевалился сам, и Федор, поднатужась, с придыхом эхнув, отпихнул лодку от берега, прошлепал по воде, подпрыгнул, залез на корму и, пробравшись к лавке, сел на весла.

Невысокий, коренастый, с жесткими от работы коричневыми руками, таким же коричневым лицом, покрытым густой черной щетиной волос, по неделям не знавшим бритвы, Федор сохранил к шестидесяти годам силу и сноровку. Всю жизнь проработав на воздухе, у земли и на ней самой, он пользовался завидным здоровьем, не имел седины в волосах и на покосах не уступал молодым колхозникам.

В его руках монотонно вздымались весла; как гигантская водомерка, тяжелыми рывками шла лодка, и почти час без передышки греб Федор, пока и его, наконец, не умотали тяжелые весла.

…Лодки, большей, чем у Федора, в округе не было. Задумав строить ее, он наготовил досок, жердей, смолы, принялся за дело с размахом и просидел с топором почти месяц. Злясь, оттого что лодка получилась громадная, взрываясь от шуток и советов односельчан, потому что переделать ее было уже нельзя, и когда наконец окончил и сел за неподъемные весла — осталось только смириться с тем, что перестарался, что лодка донельзя тяжела.

Но, когда он сплавлял на ней с дальних покосов по пятьдесят пудов сена за раз, положив на борта жерди, навалив целый стог, едва оставляя место, чтоб сесть, оценил свое детище и уже добродушно отвечал на шутки по поводу размеров его чудо-лодки.

Наконец причалили, кряхтя, вытащили лодку, разгрузили. Нарубив лапнику, поставили на него палатку, сшитую из грубой парусины, рассортировали вещи, прибрались и, едва окончив бивуачные дела, взяли ружья и поплыли в заводи на зорю.

Еще наносило сверху дневным жаром, но из леса, с берегов, по воде потянуло чуть заметно вечером, предтуманными сумерками, прохладой. Далеко-далеко бухнул выстрел.

— Эк, неймется кому-то, — Федор поморщился. — Нет у людей терпения. Еще полчаса до срока. Ведь, коль дружно начать, утка безумеет, сама на ружье летит.

Валерка, свято чтивший все охотничьи традиции и законы, еще в пору приготовлений к поездке мечтал наконец-то услышать дружный охотничий салют в шесть часов.

— И заметь, — говорил Федор, — ни выстрела раньше времени, а потом все дружно как начнут, загремит, загремит… Утка, где бы ни была, на крыло встает, и тут уж не зевай.

И вот кто-то нарушил этот запрет, и уже ожидались еще выстрелы, но сгущалась на воде тишина, нежились и плыли низом запахи сена с далеких лугов.

Валерка высадился на островок, так себе островок, кочка с деревом, пять шагов всему острову, но есть где присесть, где спрятаться. Федор отплыл недалеко, въехал меж двух деревец, нагнул их, связал вершинки, загородив листвой лодку, и затих..

Валерка держал ружье стволом вверх и считал секунды:

— Еще тридцать, еще двадцать… — Бухнул на старице выстрел, потом еще два и вот: издали, с боков и вроде рядом-рядом заухали, загудели из разных калибров.

Он дернул спуск — сухо треснула бездымка, тарарахнул дуплетом Федор, и уже где-то свистели крыльями потревоженные пальбой утки, колыхаясь, солдатиком встала брошенная в воду гильза, словно звучала музыка, лопался от выстрелов воздух, — началась охота.

Он сжимал ружье, высунув голову из куста, ждал. Шли минуты, стреляли на старице и озерах, а здесь не было ни одной утки. И вот наконец: он впился глазами в точки на небе. Они близились, превратились в уток, завернули к ним на заводь, стремительно прошли над Федоровым укрытием и, метнувшись от всполоха выстрелов к Валерке, улетели, провожаемые движением его ружья. Он ошалело оглянулся и встал:

— Дядь Федь?! Убил! — и увидел серый комочек на разутюженной воде, недалеко от лодки.

— А ты чего же?

— Не знаю… Как-то так уж, — он сел было, но вскочил опять. — С полем вас, дядь Федь!

— Да не шуми ты, отстегнешь птицу…

А какое там было «отстегнешь»… Словно грачи над пашней, кучно летели утки. Чирки и кряковые, нырки и серые, низко и рядом, в одиночку и стаями. Валерка уже не вел стволом, а дергал ружье, видя размыв работающих крыльев, длинную, вытянутую шею, и стрелял, стрелял… бросал под ноги гильзы, расстелив патронташ, кинув на землю мешочек с запасными патронами.

Сбитые утки шлепались в воду, некоторые трепыхались или ныряли, и тогда он добивал их, прицеливаясь и успокаиваясь на эти секунды, а потом опять горячился, выскакивал из своего укрытия, оглядывался на выстрелы Федора и, теряясь, метался ружьем, выбирая птицу покрупнее из пролетающих над ним стаек.

— Эй, Лерк! Ну как? Много ль набил?!

Валерка, счастливый от стрельбы, от того, что добрый десяток уток чернел на подсвеченной закатом воде, прижав пальцем теплый ствол ружья, не сразу ответил.

— Есть немного, — прокричал он наконец с напускной степенностью. — А у тебя как? Много ли? — И тут же, присев, пальнул неудобно вверх по налетевшим чиркам и, следя за их полетом, с завистью чмокнул губами на дуплет Федора, хорошо рассмотрев шлепки уток в воду.

По осоке у берега потянуло туманом. Освоились в стрельбе утки и летели теперь, набрав безопасную высоту. Но гремели еще выстрелы, раскатистые в вечернем безмолвии, средь опускающейся тишины. Заметно стемнело. Стало слышно, как в деревьях, на берегу заводи, копошатся и попискивают пичуги, как скребется под берегом лягушка, как всплескивает загулявшая в заводи рыба.

Валерка сосчитал патроны — двадцать восемь выстрелов. Он удивился. Так много?! Казалось, не больше пятнадцати раз стрелял.

Собрав уток, Федор приплыл к нему, и, свесившись с кормы, Валерка вылавливал теперь своих, едва заметных на потемнелой воде.

— Одиннадцать штук.

— Ничего… — протянул Федор. — А сколько пороху сжег?

— Двадцать восемь патронов.

— Ну?! Да ты знатный стрелок!

— А у тебя?

— У меня, брат, девятнадцать.

— Ох ты!.. А сколько патронов?

— Да раза два промазал.

— Так у тебя двустволка, — уныло протянул Валерка. — Я бы из двустволки больше набил.

— Ишь ты, набил бы. А сколько у тебя помирать в кусты полетело?

Валерка опустил голову.

— Были, конечно, подранки…

— То-то, были. Так, пока не научишься без промаха стрелять, ходи с таким, а то вместо одного сразу два подранка будет. А чего понапрасну утку губить — ни себе, ни людям. И вот еще что: молодь-то пропускай, с нее толку немного — ты старых выцеливай, их завсегда в стае видно. Жирные…

Всплескивали весла, роняли на уснувшую воду ожерелья капелек.

Зорьку проспали, да и куда было спешить — три десятка уток, солидная связка, ждали немедленной обработки. Попили чаю. Федор разлегся у костра покурить.

— Лерк! А чего бы ты с утками делал, вот коли один тут был?

— С какими? — не понял Валерка.

— А со вчерашними.

— Мне не убить столько.

— Не убить… я и не говорю, что столько. Со своими хоть чего бы делал?

— Домой бы увез.

— Да что ты не поймешь никак? Я же говорю, вот если бы все, как у нас: домой-то нельзя?

— Ну, тогда посолить можно.

— Посолить… Эх ты… Испортить птицу — это тебе не свинина. Вот ты про бочку спрашивал. А, думаешь, зачем я ее привез? Эх-ма, молодежь… Коптить нужно уток, тогда они и вкус не потеряют, и храниться смогут… А ты — солить…

Федор встал, расстелил брезент, вывалил на него из корзины ворох застывших, каких-то изломанных уток. Валерка глянул и уже не мог оторваться. Они, еще вчера стремительные, легкие и теплые, были теперь просто грудой мяса. С измятым пером, с вывернутыми шеями, скрюченными лапами — лежали они, словно слипшись друг с другом, рассорив по брезенту красивые свои перышки.

— Дядь Федь, зачем ты их так?.. В кучу!

— А чего их? Как же? Щипать будем. — Федор доставал из рюкзака полотняные мешочки с завязками. — Ha-ко, вот. Под перо. Сам-то небось не додумался взять. — Он кинул Валерке мешочек. — Щипли своих, а потом мне поможешь.

Федор ковырнул из кучи селезня и, забрав пятерней, с треском выдрал клок перьев с груди. Валерка боязливо взял утку, ощутил неприятную твердость тушки, долго глядел, хотел уже что-то сказать, но мотнул только головой.

Работали молча. Перья выдирались туго, сухо щелкали.

— Щипать — это тебе не дробью сорить. Дери чище, слышь, вона сколько перьев оставил. Чего их жечь, сгодятся.

Валерка неохотно брал недощипанную птицу и выдергивал по одному маленькие перышки.

— Оно, перо-то, вроде пустяк, — продолжал Федор. — Ан, одно к одному — щепотка. Щепотка к щепотке — уже, глядишь, и подушка. Да и зачем добру пропадать, не для того стреляли.

Конец показался радостен. Федор выволок из куста бочку, открыл дверцу, сунул туда руки, что-то устроил там. Валерка взрезал уток, извлекал внутренности.

— Дядь Федь, а как она устроена?

— Коптильня? Ишь ты, все бы ему знать. Устроена вот. Снизу костер — сверху утки, а уж как и чего — рано тебе вникать. С мое поживи.

Наладив свою бочку, он бросил в нее осиновых гнилушек, надвинул днищем на костер и сел помочь Валерке.

Когда распотрошили всех уток, Валерка с брезгливой гримасой пошел закапывать внутренности: «Это-то уж никуда не используешь».

Федор, круто посолив, повесил в коптильню уток, сколько ушло, остальных завернул в брезент. Валерка вымыл руки и присел у палатки.

— Дядь Федь, а уток все так набили?

— Как набили? Кто?

— Ну, те, что стреляли. На старице и сзади, на озерах.

— Конечно, настреляли. Одни больше, другие меньше: пустой никто от такого лёта не ушел.

— …Как много птицы пропадает, одни мы только тридцать штук.

— Как так пропадает?! Ты видел, какие стаи летали? Все одно их в Америке побьют. Мы тут жалеть станем, а они там сетями кроют, ловят тыщами. Им чего беречь — она не ихняя считается.

— В какой Америке? Утки в Африку летают зимовать.

— Ишь ты, ученый какой. Ну в Африке, какая разница. Думаешь, там меньше бьют? Да коль жалеешь, можешь и здесь не стрелять. Вот пойдем на зорю, ты и не стреляй. А?.. — И Федор засмеялся. — Посмотрю я на тебя… Да ты чего набычился? Может, считаешь — у меня больше, так я тебе пяток отдам. А?.. Экий ты, право, да брось… встань-ка лучше, подкинь гнилушек в печку, чегой-то дым увял.

Открыв дверцу, Валерка бросил на поддон крошащиеся куски прелой осины, качнул бочку. Сыпанув из поддувала искрами, она защелкала шлепающим на поддон жиром, задымила, как фабричная труба. Валерка присел рядом, задумался…

— Не, дядь Федь, если уток так колотить — много их не разведется. Может, и правда, в южных странах их бьют, а коли мы и здесь так стрелять будем — изведем. Есть же правило — пять штук за день на охотника…

— Да ты чего? — вспылил вдруг Федор. — Можно подумать — я один все настрелял? Треть-то твоя. Сам распарился, как лепил вправо-влево, а туда же: «Изведем», «На день пять штук». Ну и что же, что пять? Мы тут неделю прокоптим, стало быть, полагается тридцать хвостов на брата. Вот и не бей больше, а я уж если и погрешу немного, так ведь сам говоришь: у меня двустволка… Извести боишься, а того не поймешь, дурында, что от стрельбы этой матери помощь в хозяйстве. Много ли с охоты без таких дней пользы? То-то… А мы добычу в кооператив сдадим — выручка. Птицы, ее не убудет, я тебе это верно говорю, не первый год здесь стреляю. Изучил.

Валерка молча встал, взял корзинку.

— Ты куда? — насторожился Федор.

— Пойду, может, грибов наберу… к ужину.

— Вот и верно. Однако, за делом будешь, голову проветришь, а то она у тебя чепухой забита. — И уже вдогонку крикнул: — По берегу направо березник будет, там погляди, я в нем много грибов брал.

Валерка, щелкая себя прутиком по ногам, слонялся меж берез. Грибов попадалось немало, и он набрал с верхом свою корзинку осиновиков, подберезовиков и лисичек, а белых по счету — одиннадцать штук.

«Одиннадцать уток, одиннадцать грибов. Закоптим… Мамка так и говорила: «Дядю Федю слушай, присматривайся. Он уток каждую осень возит. Настреляешь — свою долю не путай. Если много набьешь — продадим, костюм новый к школе купим».

…Мамке что? Она не видела, сколько здесь охотников. Сегодня целый день моторки гудят. Набили за вечер да за утро. Все городские. Шпарят теперь по домам рады-радешеньки, быстрей, как бы уточки не протухли… А у нас не протухнут, мы коптим, дядя Федя перышки считает, не подпалить бы… Костюм зато справим. Охотнички…»

Он зажмурился, пересек полосу едкого дыма из коптильни, поставил корзинку.

— Ого! Будет к утятине супец грибной. Белые-то есть?

— Немного.

— И то, посушим. А я вот с ружьями занялся. Твое-то, ох, и легко против моего «Гринера», — он прищелкнул цевье, отер стволы, вскинул ружье. — Еще отцу моему служило. Жгучее ружьецо! Одной дробинкой только б зацепить — твоя дичина. «Гринер» — одно слово. Говорили охотники знающие — на полных подкладных замках! А?.. Не чета твоей… А?.. Хи-хи-хи…

— Хорошее ружье… — Валерка взял свою одностволку, вычищенную и смазанную маслом, молча расстегнул рюкзак, достал шомпол, свинтил и, навернув тряпочку, втискал его в ствол.

— Ты чего? Я же почистил.

— Да я и не чищу, протираю.

— И протер я…

А Валерка водил и водил шомполом, словно не слыша, глядя на пустой уже брезент и соображая, куда же делись утки?

А утки лежали в ящике, аккуратно прикрытые сосновыми ветками. «Быстро он их оформляет…»

Федор прищурясь глядел на Валерку, держал в руках свой «Гринер» со щербатой от ржавчины колодкой, черной засаленной ложей и водил желваками: «Ох, парень!.. С гонором. А чего спесивит? Пообомнется, молодой. Я молодой-то и не таким дурнем был».

Пообедали. Полежали в палатке. Погас костер. Валерка задремал, сладко сопя и причмокивая… Охотился во сне.

…Федор выполз из палатки, с хрустом напряг спину, ушел к воде, плеснул в лицо, пнул сапогом лодку, постоял. Потом не спеша прибрал разбросанные вещи, набил патронташ, снес в лодку ружья, кинул туда свой и Валеркин ватники, принес корзину, поставил в корму. Подув на угли костра, раскурил папиросу, толкнул Валерку:

— Вставай-ка, эй, утиный заступник. Закоптили этих, айда за свежими… Аль не поедешь?..

Валерка вылез, протер глаза. Спросонья хотелось пить.

— Ну, чего киселеешь? Я все уж собрал, поехали. Сегодня не так густо будет, однако постреляем.

Плыли молча.

— Тебя на свое место, али еще где высадить?

— На свое.

Валерка выпрыгнул из лодки и, встав опять на островке, смотрел, как ходили под рубахой Федоровы лопатки, как вздымались весла.

Бросив на землю ватник, он сел, раздвинул ветки и смотрел, как умащивается в своем закутке Федор, всплескивает, качая лодку, шелестит листвой деревец.

Затихло. Валерка положил рядом патроны, зарядил ружье.

Больше он в этой бойне не участвует. Двух штук ему вполне хватит. Бог с ним, с костюмом. Пусть Федор своих коптит, а он убьет пару и хватит.

Загуляла по заводи плотва, всплескивая, высверкивая бочком, оставляя расходящиеся круги, которые тут же растворялись в глади воды. Медленно вечерело. В отдаленьи опять забахали выстрели, но уже не так часто, как вчера. Шевельнулся в своей лодке Федор, и чутко слышное пришло по воде его движение. Просвистели над лесом чирки, сделали круг, но, не снизившись, улетели на озера. Валерка отсидел ногу, распрямил и чувствовал теперь, как, холодя и покалывая, расходится кровь.

Низко, рядом, пронеслась пара крякашей. Валерка вскинулся, не намереваясь стрелять, все же схватил ружье. Раскатился дуплет Федора, уплыл на луга, на озера. Шлепнулись с разлета крякаши, чисто снятые выстрелами.

— А хорошо бьет «Гринер», — словно против воли восхитился Валерка. — Ловко он их. Мне бы такой дуплет, и на сегодня конец охоте.

— Ну, ты чего? Так и будешь пеньком сидеть? — Федор встал. — Чего не стрелял?

Валерка молчал.

— Ладно, одна твоя. Считай, что почин сделали. А вообще-то не летят, черти. Старый дурак, нужно было чучела взять — выставили бы сейчас, приманили. — Он недовольно бормотал, больше самому себе, чем Валерке, и опять зашумел, усаживаясь в лодке.

— «Одна твоя», — передразнил Валерка. — Нужна она мне, будто я сам не убью. «Почин сделали…»

Он взял ружье, завертел головной. «Я сейчас тебе тоже «одну твою» устрою».

Большая стая крякв круто заходила сверху. Свистя крыльями, утки облетели заводь, растянулись над замершим Валеркой и отвернули к Федору, охотники не шевелились: оба поняли, что стрелять не следует: кряквы сядут. И верно. С ходу, веерами распустив хвосты, плеская крыльями, стая расселась на воду. Утки затихли, ослушиваясь, сплылись в кучку. Федору, если стрелять, — дистанция предельна, Валерке — рядышком.

Он осторожно поднял ружье, выделил пару с боку стаи, чтоб не поранить остальных, и нажал спуск.

Шумно взлетели утки, раз за разом выстрелил Федор, сбив одну. Валеркины две, поникнув, остались на воде.

— Ну, вот! Это выстрел! Правда, по сидячим, зато сразу двух. — Валерка, точно вчера, разгорячился, возбужденно перезарядил ружье, победоносно глянул в сторону лодки: — Знай наших!..

А уже опять косячок кряквы пролетал над головой, словно прорвался заслон, расходился массовый лет. И хотя утка летела в основном высоко, Валерка стрелял, сбив в лет уже трех, потеряв счет Федоровым выстрелам, забыв все свои обеты, стрелял возбужденно и часто и, только истратив все патроны, спохватился, вмиг успокоился и сел, не обращая внимания на стрельбу Федора, на уток.

Стемнело, вышел на воду туман. Собрали уток, поплыли к своему берегу. Федор, веселый от удачной стрельбы, подсмеивался над Валеркой, а он, набросив на корзину ватник, понурясь, молчал. Ни о чем не хотелось думать. Вместо раскаяния была опустошенность.

Он принялся считать Федоровых уток, набросанных под ноги, но сбился и вдруг, замерев, уставился на Федоров сапог, которым тот расплющивал при каждом взмахе весел желтую утиную лапку.

Ужинали молча. Федор несколько раз пытался заговорить, но Валерка отмалчивался. После ужина Валерка, присев к костру, почистил ружье и, сунув его в чехол, унес в палатку.

Федор с ухмылкой спросил:

— Стало быть, окончена охота? Хватит?..

— Дядь Федь, поедем завтра домой. Правда, ведь хватит. Смотри, сколько набили. — Валерка глядел на Федора просительно, готовый на любые уступки, готовый побороть неприязнь, только бы завтра домой.

— А чегой-то нам на третий день ворочаться, коль собрались на неделю? — Федор зло прищурил глаза. — Харч есть, погода хорошая… живи, а?.. И вообще, вот что: надоел ты мне, паря. Я ведь и рассержусь так-то. Уток, видишь, не бей — это против закона. Вроде я мошенник какой али злодей. Перебью вот всех — американцам не достанется… Да что их, меньше после вчерашнего стало?! Ну!.. Меньше?!

…То-то, молчать и я умею, коль сказать нечего. Да и сам ты, что — лучше меня? А надулся…

— Да не надулся я, дядь Федь. Обидно, что мы как заготовители какие: набьем — коптим, потом опять. Словно и не охотники…

— А каких ты охотников хочешь? Конечно, заготовители. Не вести же ее каждую домой, если до дома-то пятнадцать верст, да все водой. А в Сибири охотники пушнину добывают — думаешь, таскаются с каждым зверьком? Дудки! Они прямо в лесу шкурки обделывают. Домой один легкий мех несут.

— Так они же сдают его.

— Сдай и ты. Что, у тебя кооператив уток не примет? Примет. А копченые — они дороже.

— Какая разница? Все равно нажива.

— Ну, совсем заумничался. Ты порох и дробь покупал?

— Ну.

— Вот те и ну. Чего же еще нужно? Деньги заплатил, теперь стреляешь, оправдываешь. Да чего говорить, идем спать. Завтра опять целый день птицу обрабатывать.

— «Оправдываешь, оправдываешь» — будто я для этого охотой занимаюсь. Это ты только все про деньги думаешь.

— Кончай, говорю! Нет тебе дела, о чем я думаю! Его еще с собой взяли, а он, словно на собрании, — эко, критику развел. Да чего тебе плохо-то? Много уток убили, так опять скажу — не стрелял бы. Да и одни мы, думаешь, такие? Округ вон не меньше нашего палили. Рассуди ты наконец, глупая голова: положено пять птиц за день. Ежели каждый день ходить — сколько выйдет? А я тут с тобой недельку поохочусь, да и баста. Больше не выберусь. Работа… Так чего я нарушил? Выходит — ничего. А ты развел сыр-бор. Да я знал бы, и не взял тебя. Охота мне в кислую рожу твою смотреть…

Валерка сидел в лодке, один во всей ночи. Не спалось, да и мешал уснуть храп Федора.

Нежилась заводь, мерцали в ней звезды. Берегов не было. Они, черные, как вода, слились с ней, сделав необъятным простор вокруг, и казалось — огромное, уснувшее море, до горизонта, до самых далеких городов, разлилось здесь, у ног Валерки, и только огромная их лодка связывала с этими городами.

«Разве, и верно, уйти домой? Оставить уток ему и уйти. Мамка ругаться будет… Ну и пусть. Скажу ей, какой этот Федор. Заготовитель».

Издалека донесся выстрел, потом еще два.

«…Стреляют? Зачем бы в темноте. Сигналят? А может, напились и дурачатся?..

А Федор вот не пьет. На охоту почти все водку берут, а он нет… Чегой-то я так на него обозлился? Может, и впрямь прав он? В осень-то сколько уток добыть можно? Так не каждый день стреляем. Может, так и нужно, утки ведь сами на ружье летят… И чего в этой коптильне особенного? Ведь как иначе птицу сохранить?

А если уйти — только мать отругает: Федор как-никак родственник. Но он же на утках этих помешался, не видит ничего больше. Ну и что? Я-то могу смотреть. Кроме уток ведь река есть, лес, грибы, рассветы какие…

Ладно, но стрелять больше не буду. Хватит на костюм и двух десятков. Небось до два рубля стоит утка-то. А не хватит — мамка добавит».

Он направился к палатке, из которой вместо храпа слышалось теперь довольно сносное посапывание. Залез, стараясь не шуметь, пригрелся, уснул.

Разбудил его Федор, сильно дергая за ногу:

— Лерк, слышь, проснись, Лерк… Проснись, егеря едут.

Валерка вырвал ногу, высунулся из палатки. Встало уже утро, серебрилась от росы трава, поднялось над рекой солнце и теперь, яркое, светило в глаза.

Сипел на костре чайник, все оставалось обычно, разве что жужжала на реке моторная лодка.

— Какие егеря?

— Вон, слышь? Моторка. Конечно, егеря, кого еще в такую рань сюда понесет. Могут к нам заглянуть. Слышь? — Федор присел, зашептал: — Про уток не говори… Я припрятал их. Спросят, сколько убили, говори: ты — четыре, а я — шесть. Понял? А позавчера норму… Понял?..

Валерка спросонья не сообразил до конца, зачем нужно прятать уток, но кивнул. Федор отполз к костру, глянул на него бегающими глазами:

— Смотри, не вздумай… Сам же и прогоришь.

Вылетела из-за кустов моторка. С полукруга, подняв волну, стремительно приблизилась, умолкла и, скользя по инерции, мягко толкнулась рядом с их лодкой. Вылезли двое. В форменных фуражках, с двустволками за плечами, оба с биноклями.

— Доброе утро, охотники!

— Здрассте, — Федор улыбнулся. — В самый раз к чаю поспели, садитесь. Напою горяченьким.

Валерка вылез из палатки, потягиваясь, подошел:

— Здравствуйте.

— Спасибо за приглашение, но наш чай еще не поспел. Утки много ли нынче?

— Нешто не знаете? Летают!

— Летают, это верно. А как у вас с нормой? Держите?

— А то? — Федор нагнулся, снял чайник. — Нешто мы правил не знаем? Вчерась, правда, сбил одну лишнюю, но сегодня сквитаю.

— Билеты охотничьи в порядке?

— В порядке. — Федор полез за пазуху. — Лерк, свой покажи.

Егерь вернул билеты.

— Где у вас утки? Вы, я смотрю, с коптильней — десятка три за день обработать можно.

Федор насупился:

— Да вы что? Не верите?.. Я же сказал — соблюдаем.

Егерь молча отогнул брезент. В ящике аккуратно, одна к одной, лежали закопченные утки. Десять штук.

— А не припрятали?

— Да ты что? Товарищ? — Федор так искренне изобразил обиду, что Валерка удивился.

Егерь обернулся к Валерке, испытующе посмотрел на него, задержал взгляд. Валерка выдержал. Затем ушел к палатке.

— Молчаливый у тебя помощник.

Федор качнул головой. Егеря пошли к лодке. Зашумел мотор.

Пахнуло едким бензиновым дымком.

Федор стоял на берегу.

— Ну вот, пронесло. Неприятное это дело. Нехорошо. Врать пришлось. Они ведь служаки, им что — соображение? Им закон нужен.

Он, заискивая перед Валеркой, говорил нарочито непринужденно, склоняясь снова над костром, прилаживая сковородку.

Валерка вдруг нагнулся, шагнул в палатку. Федор поднял голову:

— Ты чего?

Валерка вытащил свой рюкзак.

— Ватник и плащ, дядь Федь, привезите — отцовы они…

— Да ты чего?!

— Пойду я… Домой пойду. Перевезите меня за речку, там дойду.

— Как пойдешь, а утки?

— Что им сделается?

— Так ведь я с твоими возиться не стану.

— Не надо, возьмите их себе.

— Брось, Валерк, не дури, — Федор вдруг заговорил примирительно. — И матери чего скажешь, она ведь тебя не похвалит за такое. Ну, чего ты… Из-за егерей, что ли, так пустое это…

— Я пойду, дядь Федь. — Валерка стоял уже готовый, с рюкзаком и ружьем. — Перевезите меня.

— Вот, чертова голова! — взорвался Федор. — Чтоб я еще связался с тобой! Чтоб послушал кого! «Возьми парня, поучится у тебя…» — Он швырнул ногой сковородку, отошел от костра. — Ну, чего уперся? Куда пойдешь? — Пятнадцать верст, а за Кудиновкой — болота, увязнешь.

Валерка стоял у лодки, насупившись, шевелил носком сапога прутик.

— Ну и дурак! Не дойдешь! Погоди два дня — уплывем вместе.

— Пойду я…

Федор выругался, сел. Валерка положил в лодку рюкзак.

— Дядь Федь?..

— Ну, чего скулишь? — Федор встал, ушел к кустам, приволок узел, где вперемешку лежали нещипаные и копченые птицы, зло кинул его на траву.

— Иди сюда! Потроши своих! Целыми не довезти — стухнут. Как спотрошим — поплывем домой. — Он снова выругался, достал нож. — Черт дернул меня связаться с тобой! Иди, говорю! Потроши! Не бросать же… Чтоб тебе неладно…