Век империи 1875 — 1914

I

Летом 1913 года молодая девушка окончила среднюю школу в Вене, которая была тогда столицей Австро-Венгерской империи. Это событие явилось достаточно необычным достижением для девушки, проживавшей в Центральной Европе. Чтобы отметить окончание, родители решили предложить ей путешествие за границу, а поскольку было немыслимо подвергнуть юную даму (18 лет!) опасностям и соблазнам поездки в одиночку, пришлось подыскивать подходящего родственника.

К счастью, среди нескольких родственных семейств, перебравшихся за многие годы на запад в поисках образования и благополучия из разных небольших городов Польши и Венгрии, нашлось-таки одно, у которого дела шли на удивление неплохо. Дядя Альберт создал сеть магазинов в городах Леванта — Константинополе, Смирне, Алеппо и Александрии. В начале двадцатого века на Среднем Востоке и в Оттоманской империи существовала масса возможностей для успешного бизнеса, и Австрия издавна служила окном из Центральной Европы в страны Востока.

В те времена Египет служил для космополитичного европейского среднего класса и живым музеем, удобным для продолжения культурного развития, и экзотической страной, где можно было легко общаться на французском, ну а юная леди и ее сестры как раз освоили французский язык в школе-пансионате недалеко от Брюсселя. Хотя, конечно, там, в Египте, были еще и арабы…

Дядя Альберт был очень рад встретить свою молодую родственницу, приехавшую в Египет на пароходе компании «Ллойд Триестино» из Триеста, который был тогда главным портом империи Габсбургов и, между прочим, местом проживания Джеймса Джойса[1]. Так вот, юная девушка стала потом матерью автора этой книги.

За несколько лет до этого один молодой человек тоже совершил путешествие в Египет, но только из Лондона. Его семейные связи были гораздо более скромными. Отец, эмигрировавший в Британию из российской части Польши в 1870 г., был столяром-краснодеревщиком по профессии и кое-как зарабатывал на жизнь, обитая сначала в восточной части Лондона, а потом в Манчестере. Он имел дочь от первого брака и еще восемь детей — от второго; большинство их родились уже в Англии и получили скромное воспитание, которое смог обеспечить им их отец. Лишь один из сыновей имел способности к бизнесу; остальные не были склонны к подобным занятиям. Этот сын, один из самых младших, дольше других учился в школе и стал горным инженером в Южной Америке, бывшей в ту пору частью, хотя и неофициальной, Британской империи.

Все дети, однако, с большой охотой старались выучить английский язык и усвоить обычаи страны, стремясь ничем не отличаться от англичан. Один стал актером, другой продолжил занятия семейным ремеслом, еще один стал учителем начальной школы, а двое других нашли работу в растущей сфере услуг, став почтовыми служащими. Как раз незадолго до этого Британия оккупировала Египет, и вскоре один из братьев стал олицетворением частички Британской империи в качестве заведующего отделением Службы почты и телеграфа Египта, находящимся в дельте Нила. Он решил, что Египет вполне может стать полем деятельности и для другого брата, обладавшего разнообразными способностями, которые могли бы обеспечить ему интересную жизнь, если бы не постоянная необходимость зарабатывать себе на хлеб. Этот молодой человек был умен, приятен в обращении, имел способности к музыке и занимался различными видами спорта, причем, как боксер легкого веса, мог участвовать в чемпионатах по этому виду спорта. Таким образом, он являл собой как раз тот тип англичанина, который мог легко найти работу служащего судоходной компании и достойно занимать этот пост именно «в колониях», а не где-либо еще.

Вот этот молодой человек и стал впоследствии отцом автора данной книги, так как встретил свою будущую жену именно там, где их свели законы экономики и политики Века Империи, не говоря уже о социальной истории. Они встретились в Спортивном клубе, находившемся в пригороде Александрии, неподалеку от того места, где они потом устроили себе свой первый дом. Крайне мало вероятно, чтобы такая встреча могла произойти в подобном месте и привести к браку таких двух людей, если бы все это происходило ранее периода истории, о котором рассказывает эта книга. Читатели сами смогут понять — почему.

Существует и вполне серьезная причина для того, чтобы начать эту книгу с рассказанной автобиографической истории. У каждого из нас есть определенная «сумеречная зона», располагающаяся между историей и памятью, между прошлым в его обобщенной записи, открытым для сравнительно беспристрастного изучения, и тем прошлым, которое является частью воспоминаний или началом своей собственной жизни. Для отдельных человеческих существ эта зона простирается от начала живых семейных традиций и воспоминаний, например, от самой первой семейной фотографии, которую может узнать и объяснить старейший из живых членов семьи, и до конца отрочества, когда события общественной и личной жизни становятся неразделимыми и взаимно определяющими друг друга («Я встретил его незадолго до конца войны»; «Кеннеди, кажется, погиб в 1963 г., как раз когда я еще жил в Бостоне»). Протяженность этой зоны может меняться, как и четкость или расплывчатость ее образов. Но это всегда какая-то «ничейная полоса» времени, та часть истории, которую труднее всего понять как историку, так и любому человеку. Для автора этой книги, родившегося к концу первой мировой войны у родителей, которым в 1914 году исполнилось 33 года и 19 лет, Век Империи попадает как раз в такую «сумеречную зону».

Сказанное верно не только для личностей, но и для обществ. Действительность, в которой мы живем, все еще представляет собой, в очень большой степени, мир, созданный мужчинами и женщинами, выросшими в период, рассмотренный в этой книге, или вскоре после него. Возможно, так получилось просто потому, что двадцатый век непосредственно следует за девятнадцатым — кто знает? Но это утверждение вполне справедливо для первых семидесяти лет нашего столетия.

Давайте посмотрим, например, список политиков, которые, как принято считать, определили исторический образ и развитие двадцатого века. Итак: в 1914 году Владимир Ильич Ульянов (Ленин) был в возрасте 44 лет; Иосиф Виссарионович Джугашвили (Сталин) — 35 лет; Франклин Делано Рузвельт — 30 лет; Дж. Мэйнард Кейнс — 32 лет; Адольф Гитлер — 25 лет; Конрад Аденауэр, создатель Федеративной Республики Германии, образованной после 1945 года, — 38 лет. Уинстон Черчилль был в возрасте 40 лет; Махатма Ганди — 45 лет; Джавахарлал Неру — 25 лет; Мао Цзедун — 21 года; Хо Ши Мин — 22 лет, так же, как Иосип Броз (Тито) и как Франсиско Франко Багамонде (генерал Франко), т. е. на 2 года моложе, чем Шарль де Голль, и на 9 лет моложе, чем Бенито Муссолини.

Посмотрим также соответствующие числовые данные, относящиеся к деятелям культуры, воспользовавшись для этого «Словарем современного мышления», изданным в 1977 году. Итак: выдающиеся деятели культуры XX века, родившиеся в 1914 году и позже, составляют 23 % от общего количества; такие же деятели, активно работавшие в период с 1880 по 1914 год или ставшие взрослыми в 1914 году, — 45 % от общего количества; такие же, родившиеся в 1910–1914 гг., — 17 %; такие же, активно работавшие до 1880 года, — 15 %.

На основе этих данных можно сразу сказать, что XIX век был более важным для формирования современного мышления, чем текущий период; видимо, так считали и составители словаря, поскольку он был издан, когда прошло уже больше двух третей XX века. Согласимся ли мы с оценками составителей или нет — эти оценки все равно сохраняют свое значение.

Таким образом, не только сравнительно немногие оставшиеся в живых личности, непосредственно связанные с периодом до 1914 года, должны определить свое отношение к образам своей личной «сумеречной зоны»; это приходится делать всем нам, живущим в 1980-е годы (хотя и без чисто личной заинтересованности), потому что наше время сформировано периодом, приведшим мир к первой мировой войне. Я не говорю, что более отдаленные времена не столь важны для нас; просто они связаны с нами по-другому.

Рассматривая отдаленные периоды истории, мы знаем, что мы находимся при этом в роли чужаков и посторонних наблюдателей, подобно западным антропологам, собравшимся исследовать жизнь папуасов. Если эти периоды достаточно далеки от нас (географически, хронологически или эмоционально), то они могут оживать перед нами только через посредство неодушевленных реликвий, оставшихся от мертвых; через слова и символы, написанные, напечатанные или выгравированные; через сохранившиеся материальные объекты и художественные произведения. При этом, если мы — историки, то мы знаем: то, что мы написали, смогут оценить и поправить только такие же «чужаки», как и мы, для которых прошлое тоже является «другой страной». Мы судим обо всем с позиций своего времени, места и ситуации и склонны переиначивать прошлое согласно своим взглядам, переоценивать отдельные детали и полагаться на историческую перспективу. Мы усердно работаем с архивами и первоисточниками, читаем непомерное количество вторичной литературы, разбираемся в спорах многих поколений своих предшественников, в изменениях моды, интересов и методов интерпретации; проявляем любопытство, задаем вопросы. Но на этом пути мы не встречаем никого, кроме своих современников, отстраненно спорящих о прошлом, которое уже не является частью памяти. То, что мы знаем (по нашему мнению) о Франции 1789 года или об Англии времен короля Георга III, представляет собой сведения, полученные из вторых, а то и из пятых рук: от преподавателей, из официальных источников, из бесед.

Зато там, где историки пытаются разобраться с периодом, имеющим своих живых свидетелей, сталкиваются (или, в лучшем случае, дополняют друг друга) две совершенно разные концепции: научная и жизненная, архивная и основанная на личной памяти. Дело в том, что каждый из нас является историком своей сознательно прожитой части жизни и каждый сам, своим умом, постигает ее законы; при этом, как ни суди, а большинство людей — ненадежные «историки», ведь известно, что устную историю творят не те, чей вклад в историю был существенным. Не зря ученые, опрашивающие старых солдат или политиков и уже имеющие обширную и надежную информацию, предварительно собранную по письменным источникам, иногда не могут понять своих собеседников. Бывает и наоборот: историк второй мировой войны (в отличие от, например, историка крестовых походов) может столкнуться с человеком, который, вспомнив действительный ход событий, скажет ему, покачав головой: «Нет, это было совсем не так!»

Как бы то ни было, обе указанные версии истории, даже если они противоречат одна другой, представляют собой многообразно взаимосвязанные модели прошлого, существующие в сознании людей и потенциально пригодные для исследования.

По-особому обстоит дело с историей «сумеречной зоны». Она, по самой своей сущности, состоит из несвязных, неполных образов прошлого, иногда туманных, иногда вполне четких, но всегда изменившихся под влиянием учебы и «вторичной» памяти, сформированной общественными и личными традициями. Она является частью нас самих, но уже не вполне нам подвластной. Ее можно уподобить красочной старинной карте, полной пунктирных линий и белых пятен и обрамленной рисунками чудовищ и древних символов. Ее неясности и загадки растут и множатся под влиянием средств массовой информации, для которых сам факт большого значения «сумеречной зоны» служит причиной постоянного пристального внимания к ней. Благодаря газетам и телевидению отрывочные и символические образы становятся живыми и убедительными (по крайней мере, так происходит на Западе). Яркий пример — случай с «Титаником», который вот уже три четверти века способен снова и снова вызывать шумный интерес газет. Так что образы, вспыхивающие в нашем мозгу, когда он, по той или иной причине, обращается к периоду, закончившемуся первой мировой войной, гораздо труднее отделить от принятой интерпретации событий, чем, например, побасенки и анекдоты, используемые для быстрого введения неискушенных слушателей в атмосферу далекого прошлого, вроде рассказа о том, как Дрейк[2] играл в шары, когда Испанская Армада[3] приближалась к берегам Британии; или предания о бриллиантовом ожерелье Марии-Антуанетты; или о том, как Вашингтон сказал, пересекая реку Делавер: «Теперь накормим их пирожными». Ни один из таких рассказов не заинтересует настоящего историка ни на минуту, они существуют вне исторической науки. А можем ли мы, даже будучи профессиональными историками, спокойно отвергнуть мифологизированные образы Века Империи, существующие в рассказах о «Титанике», о землетрясении в Сан-Франциско или о Дрейфусе? Конечно, нет, потому что мы руководствуемся принципами демократии и факел статуи Свободы является нашим путеводным огнем. Век Империи громче других взывает о разоблачении связанных с ним мистификаций именно потому, что мы, в том числе и историки, уже не живем в нем, но все еще не знаем, насколько значительным остается его влияние на нас. Это вовсе не значит, что его следует развенчать и опорочить (т. е. пойти по пути, проторенному в те времена).

II

Необходимость иметь какую-то историческую перспективу является в наше время особенно настоятельной, так как люди в конце двадцатого столетия до сих пор с волнением вспоминают события периода, закончившегося в 1914 году, — возможно, потому, что в августе 1914 года имел место один из самых заметных «естественных переломов» истории. Уже тогда люди чувствовали, что это — конец определенной эры; это чувство сохраняется и теперь. Можно, конечно, его оспаривать, указывая на преемственность и связи последующих лет. В конце концов, история — не автобусный маршрут, когда машина меняет всех пассажиров и экипаж на конечной остановке. Тем не менее, если существуют особые даты, наиболее подходящие для целей периодизации, то август 1914 года, безусловно, является одной из них. Было ясно, что наступил конец мира, созданного буржуазией и для буржуазии, конец «долгого девятнадцатого века», хорошо изученного историками и рассмотренного автором в трех книгах, из которых настоящая является заключительной.

По указанным причинам девятнадцатый век привлекает огромное внимание историков, как любителей, так и профессионалов; писателей, специализирующихся в области культуры, литературы и искусства; биографов; создателей фильмов и телевизионных программ и даже творцов моды. Готов утверждать, что в англоязычном мире за последние 15 лет не реже раза в месяц появлялось значительное произведение — книга или статья, посвященные периоду с 1880 по 1914 год. Большая часть их была обращена к историкам и другим специалистам, потому что (как мы видели) указанный период не только был определяющим для развития современной культуры, но и обозначил направления многих дискуссий по истории, национальной и международной, начатых, главным образом, еще до 1914 года: об империализме; о развитии лейбористского и социалистического движения; о причинах упадка экономики Британии; о природе и происхождении русской революции; и других. По вполне понятным причинам наибольшую известность приобрел вопрос о причинах первой мировой войны, который уже вызвал к жизни несколько тысяч томов и продолжает служить причиной появления все новой литературы во впечатляющих количествах. Дело в том, что этот вопрос отнюдь не закрыт, и проблема возникновения мировых войн, к сожалению, не исчезла после 1914 года. Фактически, связь между событиями прошлого и настоящего нигде не является столь очевидной, как на примере истории Века Империи.

Если оставить в стороне монографии, то большинство авторов, пишущих об этом периоде, можно разделить на две группы: на тех, кто смотрит назад, и на тех, кто смотрит вперед. Те и другие стремятся сосредоточить внимание на одной из двух самых очевидных сторон этого времени. С одной стороны, оно кажется страшно далеким и невозвратимым — если смотреть на него через непреодолимый барьер августа 1914 года, С другой стороны, как это ни парадоксально, множество особенностей, свойственных концу двадцатого столетия, берут свое начало в тридцатилетии, предшествовавшем первой мировой войне. Пожалуй, наиболее известный пример, представляющий первую группу авторов, — Барбара Тухман с ее бестселлером «Башня гордости», рисующим портрет мира перед войной, в 1890–1914 годы; вторую группу хорошо представляет Альфред Чандлер со своим исследованием происхождения современного менеджмента корпораций под названием «Видимая рука».

По количеству названий и по размерам тиражей, безусловно, лидирует первая группа — те, кто «смотрит назад». И это понятно: ведь не до конца осмысленное прошлое представляет собой вызов хорошему историку, который хоть и знает, что его нельзя вполне понять с позиций анахронизма, но не может устоять перед непреодолимым искушением, вызываемым ностальгией. Наименее проницательные и наиболее сентиментальные исследователи постоянно пытаются воссоздать очарование ушедшего времени, которое в памяти высшего и среднего классов видится сквозь некую золотую дымку и обозначается выражениями «счастливые времена» или «прекрасная эпоха». Естественно, такой подход очень нравится предпринимателям и продюсерам средств массовой информации, дизайнерам одежды и т. п. людям, обслуживающим лиц с тугим кошельком. Этот взгляд на эпоху хорошо знаком широкой публике благодаря кино и телевидению. Он, конечно, совершенно неудовлетворителен, хотя, несомненно, отражает одну явную особенность того времени, благодаря которой в обиход вошли выражения: «плутократия» и «класс прожигателей жизни».

Здесь можно было бы порассуждать о том, являются ли указанные исследователи более (или менее) бесполезными, чем писатели, обладающие более сложным интеллектом (хотя и испытывающие еще более сильную ностальгию), которые надеются доказать, что утерянный рай мог бы и уцелеть, если бы не были допущены некоторые ошибки (которых вполне можно было бы избежать) или не произошли бы некоторые роковые события — и тогда не было бы ни мировой войны, ни русской революции, ни разных других несчастий, из-за которых и погиб мир, существовавший до 1914 года.

Другие историки больше озабочены не «великим разрывом времен», а, наоборот, тем фактом, что очень многие из характерных качеств нашего времени берут свое начало (иногда совершенно неожиданно) из десятилетий, предшествовавших 1914 году, и до сих пор сохраняют свое значение. Они находят в прошлом корни и признаки сегодняшних событий, иногда поистине бросающиеся в глаза.

Например, если обратиться к политике, то рабочие и социалистические партии, которые в большинстве стран Западной Европы либо образуют правительство, либо возглавляют оппозицию, являются порождением периода 1875–1914 годов, и то же самое можно сказать о другой ветви этого семейства — коммунистических партиях, возглавляющих правящие режимы стран Восточной Европы (коммунистические партии, правящие в других странах, были сформированы по той же модели, но после рассматриваемого периода). Там же берет начало и политика правительств, избранных демократическим путем, а также современные массовые политические партии, профсоюзные организации национального масштаба и современное законодательство, обеспечивающее права трудящихся.

Большая часть выдающихся достижений культуры двадцатого века состоялась под знаменами течения, получившего название «модернизм», возглавленного так называемым «авангардом», который по своему происхождению тоже относится к рассматриваемому периоду девятнадцатого века. Даже в наши дни некоторые «авангардисты» и другие школы, не признающие больше этих традиций, продолжают определять свою идеологию в терминах, которые они (на словах) отвергают, например, так называемый «постмодернизм». Да и в повседневной культуре до сих пор доминируют три нововведения девятнадцатого века: рекламная индустрия (в ее современном виде), современные газеты и другие периодические издания массового тиража и кино (в чистом виде или в совокупности с телевидением).

Наука и техника, конечно, прошли большой путь со времен 1875–1914 годов, тем не менее в современной науке существует очевидная преемственность по отношению к веку Планка, Эйнштейна и молодого Нильса Бора. Что касается техники, то автомобили с двигателями внутреннего сгорания и самолеты, впервые появившиеся в указанный период, так и остаются выдающимся элементом городских пейзажей и сельских ландшафтов. Телефон и радиосвязь, изобретенные тогда, были, конечно, усовершенствованы, но не были заменены чем-то другим.

Таким образом, оглядываясь назад, можно сказать, что самые последние десятилетия двадцатого века хоть и не вполне вписываются в рамки, определенные до 1914 года, но эти рамки все еще продолжают служить в качестве ориентиров по большинству направлений.

Все же представление об истории прошлого будет неполным, если учитывать только две указанные выше точки зрения. Да, вопросы преемственности и разрыва связей между Веком Империи и настоящим временем все еще имеют значение, поскольку наши эмоции до сих пор непосредственно связаны с этим отрезком исторического прошлого. Однако, с точки зрения историка, чисто теоретически, вопрос о непрерывности и прерывности времен является тривиальным. Как же все-таки следует рассматривать этот период? Ведь тема связи прошлого с настоящим находится в центре внимания как тех, кто пишет историю, так и тех, кто ее читает. Те и другие хотят (или хотели бы) понять, как прошлое перешло в настоящее, и почему настоящее не похоже на прошлое.

«Век Империи», будучи вполне самостоятельной книгой, является третьим томом труда, дающего полный обзор значения девятнадцатого века в мировой истории. Историки называют его «долгое девятнадцатое столетие» и считают его началом примерно 1776 год, а окончанием — 1914 год. Сначала намерения автора не были столь амбициозными. Но, по мере того как, с интервалами по нескольку лет, были написаны, один за другим, три тома, они составили, хотя и непреднамеренно, единую серию взаимосвязанных книг, так как они отвечали общей концепции освещения роли девятнадцатого века в истории. И поскольку удалось выдержать эту общую концепцию, связав содержание «Века Революции» с содержанием «Века Капитала», а затем — содержание обеих книг с содержанием «Века Империи» (по крайней мере, я надеюсь, что это так), то было бы полезным сохранить связь содержания «Века Империи» с содержанием следующей книги.

Необходимо подчеркнуть, что главная ось, вокруг которой я попытался расположить весь материал по истории столетия, — это тема торжества и трансформации капитализма, принявшего специфическую историческую форму буржуазного общества, точнее — его либеральной разновидности.

История капитализма началась с решительного двойного прорыва, совершенного сначала первой промышленной революцией в Британии, открывшей безграничные возможности системы производства, введенной с целью экономического роста и глобального распространения нового строя, а затем — франко-американской политической революцией, установившей основные модели общественных институтов буржуазного общества, дополненные почти одновременным формированием его главных и взаимосвязанных теоретических систем: классической политэкономии и утилитарной философии. Первый том данного труда — «Век Революции» — построен именно на этой концепции «двойной революции».

Развитие событий привело к уверенному покорению мира капиталистической экономикой, ведомой ее определяющим классом — буржуазией, под знаменами идеологии либерализма, явившейся основным интеллектуальным выражением новой эпохи. Об этом говорится во втором томе, охватывающем короткий период между революцией 1848 года и наступлением депрессии 1870-х годов, когда перспективы развития буржуазного общества и его экономики казались достаточно благоприятными, благодаря достигнутому поразительному триумфу. Потому что политическое сопротивление «старых режимов», против которых боролась французская революция, было преодолено, либо они сами подчинились и приняли экономическую, государственную и культурную гегемонию триумфально наступающего буржуазного прогресса. В экономическом отношении трудности индустриализации и экономического роста, обусловленные узостью первоначального базиса, были преодолены, в немалой степени благодаря распространению промышленных преобразований и громадному росту мирового рынка. В социальном отношении взрывчатое недовольство бедных слоев общества постепенно разрядилось во время Века Революции. Короче говоря, главные препятствия непрерывного и вначале неограниченного буржуазного развития, казалось, были устранены. Возможные трудности, порожденные внутренними противоречиями прогресса, казалось, не должны были вызвать немедленного напряжения. В Европе в этот период было меньше социалистов и революционеров, чем в других частях мира.

С другой стороны, Век Империи весь пронизан и окрашен этими противоречиями. Это была эра беспрецедентного мира, установившегося в странах Запада, породившая эру столь же беспрецедентных мировых войн; эра растущей социальной стабильности, наступившей (несмотря на отдельные вспышки противоречий) в промышленно развитых странах, сформировавшая небольшие группы людей, которые, с почти бесцеремонной легкостью, подчиняли себе обширные империи и управляли ими, что неизбежно создавало на границах объединенные силы мятежа и революции, грозившие поглотить все и вся. Начиная с 1914 года в мире воцарился страх — страх перед возможной (или реальной) мировой войной и мировой революцией (вызывавшей, впрочем, у многих не страх, а надежду), приход которых был обусловлен исторической ситуацией, сложившейся непосредственно в Век Империи.

Это была эра, когда массовые организованные движения класса наемных рабочих, созданного промышленным капитализмом и являющегося его неотъемлемой частью, неожиданно поднялись и потребовали свержения капитализма. Однако они возникли и укрепились в странах с процветающей и растущей экономикой, в то время, когда именно капитализм предложил им несколько менее жалкие условия существования, чем было раньше. Это была эра, когда политические и культурные институты буржуазного либерализма расширились за счет масс трудящихся (или были готовы это сделать), включив в себя (впервые в истории!) даже женщин; и это расширение привело к вытеснению центрального класса — либеральной буржуазии — на окраины политической жизни, поскольку электоральные демократии, явившиеся неизбежным продуктом либерального прогресса, ликвидировали буржуазный либерализм как политическую силу в большинстве стран. Это была эра глубокого кризиса и трансформации буржуазии, чьи традиционные моральные основы разрушились под давлением накопленных богатств и комфорта. Само существование буржуазии как класса хозяев было подорвано в результате преобразования экономической системы. Юридические лица (т. е. организации крупного бизнеса или корпорации), представлявшие акционеров, нанимавшие на работу менеджеров и исполнителей, начали заменять реальных лиц и их семейства, владевшие и управлявшие фамильными предприятиями.

Таким парадоксам нет конца. История Века Империи полна ими. Действительно, ее основными объектами являются (как следует из этой книги) общество и мир буржуазного либерализма, продвигающиеся в направлении своей «странной гибели» и приходящие к ней в апогее своего развития, становясь жертвами тех самых противоречий, которые обусловили это движение.

Более того, культура и интеллектуальная жизнь этого периода показывают странное понимание неизбежности перемен, неминуемой гибели одного мира и прихода другого. Но что придает этому периоду его неповторимую окраску и аромат — так это ожидание и, одновременно, непонимание грядущего катаклизма и при этом — неверие в него. Мировая война стояла у порога, но никто, даже лучшие из пророков, не понимали, какой в действительности будет эта война. И когда мир в конце концов оказался на грани катастрофы, люди, ответственные за принятие решений, бросились в пропасть, сохраняя свое полное неверие. Великие новые социалистические движения были революционными, но для большинства из них революция была, в некотором смысле, логическим и необходимым результатом развития буржуазной демократии, дававшим растущему большинству превосходство над сокращающимся меньшинством. Для тех социалистов, кто действительно готовился к восстанию, целью грядущей битва было, в первую очередь, установление буржуазной демократии в качестве необходимой предпосылки чего-то более передового. Таким образом, революционеры оставались в пределах Века Империи, хотя и готовились выйти за эти пределы.

В науке и искусстве были отброшены ортодоксальные понятия девятнадцатого века, но никогда еще так много образованных и интеллектуально развитых мужчин и женщин не верили столь твердо в такие вещи, которые уже тогда были отвергнуты небольшим «авангардом». Если бы в то время в развитых странах были проведены перед 1914 годом опросы общественного мнения по темам: «надежда — против дурных предчувствий» и «оптимизм — против пессимизма», то, несомненно, одержали бы верх оптимизм и надежда. Парадокс, но они собрали бы больше голосов уже в новом веке, когда западный мир стоял вплотную перед 1914 годом, а не в последнем десятилетии девятнадцатого века. Но, конечно, среди оптимистов были не только люди, верившие в будущее капитализма, но и те, кто надеялся на его уход.

Собственно говоря, никаких новых или необычных случаев радикальных перемен и подрыва собственных основ, которые отличали бы этот период от других, в то время не было. Просто происходили исторические преобразования под действием внутренних сил, как это имеет место и теперь. Удивительным в XIX веке является то, что титанические революционные силы этого периода, изменившие мир до неузнаваемости, были привнесены в него специфическим и, с исторической точки зрения, ненадежным и даже странным способом. Преобразование мировой экономики в течение краткого переломного периода отождествлялось с успехами одной страны средних размеров — Великобритании, так что развитие современного мира временно олицетворялось развитием либерально-буржуазного общества этой страны в девятнадцатом веке. То, что идеи, ценности, концепции и институты капитализма столь широко ассоциировались с одной этой страной, олицетворявшей триумф Века Капитала, показывает исторически преходящий характер этого триумфа.

Настоящая книга описывает тот момент истории, когда стало ясно, что общество и цивилизация, созданные для западной либеральной буржуазии и под ее руководством, представляют не постоянную форму современного индустриального мира, а лишь одну фазу в начале его развития. Экономические структуры, на которых держится мир XX века, даже оставаясь капиталистическими, уже не являются «частнопредпринимательскими» в том смысле, как это понималось в 1870 г. Революция, память о которой доминирует в мире после первой мировой войны, — это уже не Французская революция 1789 года. Культура, проникшая повсюду, не является той буржуазной культурой, которая существовала до 1914 года. Европейский континент, развивший свои экономические, интеллектуальные и военные силы до ошеломляющих масштабов, уже не удерживает их на прежнем уровне. Ни история вообще, ни история капитализма в частности не закончились в 1914 году, хотя значительная часть мира была переведена, в результате революции, на совершенно новый тип экономики. Век Империи, или «Империализм», как называл его Ленин, не является (и это совершенно очевидно) «последней стадией» капитализма, да Ленин, в действительности, никогда и не считал его таковым. В первом варианте своего труда он называл его «позднейшей стадией» капитализма (которая после его смерти была переименована в «высшую стадию»).

Все же можно понять, почему наблюдатели (причем — не только люди, настроенные враждебно по отношению к буржуазному обществу) могли чувствовать, что эра мировой истории, в которой они жили в последние десятилетия перед первой мировой войной, представляла собой нечто большее, чем просто очередную фазу развития общества. В те годы мир, казалось, готовился тем или иным путем перейти в новое качество и стать не таким, как в прошлом. Так и случилось после 1914 года, хотя произошло это не таким образом, как предвидели или предсказывали многие пророки. Возврата к либерально-буржуазному обществу нет. Сами призывы оживить дух капитализма девятнадцатого века свидетельствуют о невозможности сделать это в наше время. К лучшему или к худшему, но после 1914 года время буржуазии ушло в историю.