Век Зверева

Искушение Зверева

Водки Зверев за всю свою стремительно катящуюся к недоуменному завершению жизнь выпил примерно на три таких же вот жизни, а может быть, и на четыре. Стоя за занавесью и глядя в щель, целесообразно узкую, годную лишь для наблюдения сектора возможной стрельбы, он рассматривал прохожих. Жители эти уже как бы преодолели связь времен. Перешагивая через лужи, отрывая один каблук от, советской еще работы, асфальта, они опускали его на асфальт грядущий, сквозь подошву ощущая, как выпирают сквозь этот самый асфальт аккуратные плитки мостовых Кенигсберга. Он бы много дал сейчас за то, чтобы вот так же пройтись по улицам, попросить пива в ларьке, хлебного вина отыскать в стекляшке или красного сожрать какую-нибудь люляшку, а главное — еще раз взять за талию женщину и повести ее в дюны. Или на берега вечной речки Преголе, где семь мостов, а может быть, столько было когда-то, а может быть, потом только будет.

Длинная череда бутылок, кружек, стаканов, стопок отошла на второй план, но продолжала длиться. Красное вино на рассвете, хлебное после полуночи, коньяк из милицейского сейфа на работе. Зверев сошел бы с ума, будучи умеренным трезвенником. Это была его война, его наркомовские граммы, и наркомом он был и рядовым в одном лице.

Теперь он вспоминал своих женщин, которых и было-то всего-навсего, не много и не мало, но каждая вернулась сейчас на эту краюшку асфальтовую, прошлась в демисезоне мимо этого дома, по сектору возможного обстрела. И маленькие, и высокие, и просто умные. Зверев всех их видел сейчас и со всеми прощался. Некоторых уже не было в живых, они опередили его и ждали, должно быть, с другой стороны тоннеля.

Потом он призвал своих товарищей, живых и мертвых, в форме и в гражданке, трезвых и пьяных в дым, и они пришли, а потом и вовсе привиделся футбол его детства, и покатился мяч, недорогой, шестирублевый, ленинградский, без нипеля, со шнуровкой, и остановился под сапожком. Галлюцинация прервалась…

Под окном стояла женщина и придерживала ногой в сером сапожке мяч, вот показался малолеток, и она ткнула носком, и пошла… в его, Зверева, подъезд. Женщина молодая и необъяснимо знакомая. Он отошел от занавески, пробежал в прихожую, открыл дверь, стал слушать. Шаги приближались. Он метнулся назад, в квартиру, схватил щетку одежную, какое-то пальтишко, выскочил, расстелил на перилах и стал вроде бы чистить. Женщина прошла мимо, и этажом выше хлопнула дверь. На Зверева она посмотрела искоса, но все же с интересом. Она его видела в подъезде в первый раз. Зверев прикинул по звуку номер квартиры. Открывала она своим ключом, а значит, дома сейчас никого не было.

Зверев вернулся в квартиру, прижался лбом к двери, застонал. Потом — опять к окну…

Ничего бы и не случилось, не спустись она снова минут через сорок на улицу с пустым пакетом в правой руке и, как видно, со свертком мусора — в левой. Зрение у Зверева действительно сильное. А это повышало шансы того, что дома она сейчас одна. Рост — где-то сто семьдесят пять, вес — в норме, волосы каштановые, длинные и прямые, нос — средней высоты и ширины, спинка — прямая, лоб — высокий, брови — дугообразные, уши закрыты волосами, противокозелок выпуклый… Да иди ты. Ты же не идентификацию проводишь по словесному портрету. Ты хочешь запомнить — какой могла быть твоя последняя женщина. А могла она быть вот такой.

Зверев выскочил пулей из квартиры, сбежал вниз, магазин-подвальчик «24 часа» недалеко, метрах в пятидесяти. Пробежав эти метры и ворвавшись в зальчик, он ее не обнаружил, закручинился, потом вспомнил про мусор, вышел наружу, прикинул, где здесь контейнеры, и точно. Она шла именно оттуда. Тогда уже спокойно, отчетливо, вспоминая, что и деньги-то он не захватил, стал проверять карманы и в рубашке нашел тридцать тысяч.

Что говорил Юрий Иванович Зверев Татьяне Ивановне Гагариной в короткие минуты совместных покупок в магазине «24 часа», не известно, но представимо. Ему лично денег хватило на бутылку шампанского и шоколадку. Татьяна Ивановна приобрела значительное количество продуктов для приготовления обеда. Через десять минут обольститель оказался у нее дома. Наверное, отчаяние и близкие отношения с вечностью помогли Звереву сказать такие слова и так аргументировать ситуацию, что даже в наше убойно-осторожное время сердце женщины дрогнуло. Тем более редчайшее совпадение обстоятельств. Она осталась одна и нуждалась в собеседнике.

Зверев выделялся из ряда прохожих некоторой отрешенностью и особенным выражением глаз. Фотографии его показывались по телевизору и висели на всех возможных стендах. За короткие минуты, составлявшие путешествие до подвальчика и обратно, он был опознан доброхотами. Мы узнали из прослушивания «закрытого» эфира сей прискорбный факт, знали, что к дому по улице Суворова направляется группа захвата, а квартал и сам дом взяты в тройное кольцо, без явных признаков исполнителей. Теперь оставалось или — ждать появления по этому адресу Бухтоярова, или отследить контакты Зверева по его выходе из дома.

Мы не знали, где сейчас Охотовед, но знали о том, что на него можно выйти через Наджибуллу. Реакция Бухтоярова была труднопредсказуемой. Он не мог верить нам, а времени для консультаций — не оставалось. Наджибулла засветился в операции со Штоком и должен был быть взят со дня на день. Логика ситуации диктовала ему побег, дно, «анабиоз». Но даже это было сейчас затруднительно.

Зверев своей ничем не оправдываемой выходкой погубил себя, создал головную боль всем, кто так трепетно искал его и берег. Бухтоярову стоило внести своего жизнелюбивого друга в список потерь и перестроить свои оперативные планы без учета этой выбывшей единицы. Но что-то изменилось в мире. Законы, по которым жил Бухтояров, по которым строил свою работу, а только благодаря этим законам он еще и не был отправлен на тот свет, еще сотрясал устои демократии, как какой-то сказочный предводитель вольного сброда, — законы эти более не являлись для него догмой. Как и для меня.

Мой человек вышел на Наджибуллу, при возвращении из этой экскурсии был взят, Наджибулла хотя бы успел передать информацию Звереву. Таковы были результаты прогулки по девочкам нашего героя. И теперь Охотовед вышел из укрытия и решил вывести своего друга из квартиры, где только что была отпразднована краткая и безумная свадьба.

…Он уснул на краткий миг и проснулся тут же, нашел справа от себя женщину и прижался к ней, и обнял и вторгся, и потом опять уснул и проснулся вновь. Часы на столике, китайская говорящая игрушка, случайно задетая таблетка, клавиши, часы и минуты. И ночь разделилась надвое.

Любая ночь состоит всегда и всюду из двух частей. Одна из них — ненависть, другая — любовь. А может быть — наоборот. Это началось не сейчас. А когда-то было совсем по-другому. Раньше было просто и светло, и даже не ночи были, случались и дни, что умещались в открытую фортку, и воздух, напитанный солнцем, перетекал в комнату из огромного пространства, составлявшего двор, и было это в шестнадцать часов сорок пять минут, как успел он заметить тогда, глянув на часы с гирями, стоявшие справа от шкафа с распахнутой дверкой, и не было металлического голоса со лживой интонацией, раздающегося из китайской игрушки.

Любая ночь теперь состоит всего из двух с трудом различимых личин. Утром Юрий Иванович Зверев и Татьяна Ивановна Гагарина чинно и беспечно, как им это будет казаться, станут примерять свои одежды.

Короткая и случайная ночь. А были так прозрачны и так легки пальцы, зацелованные на взлете. Лица еще не обернулись масками покупателей в магазине «24 часа» и жизнь все скрывала когти и клыки.

Если бы мог сейчас закричать Юрий Иванович, не испугав до смерти Татьяну Ивановну, то сделал бы это. Но если бы он закричал, то крик бы получился жутким.

Он наконец вернулся в мир вращающихся шестерен, которые снова подминали его, подошел к окну.

Все там было как обычно, спокойно и безмятежно, но что-то и не так. Через пятнадцать минут он обнаружил не признаки даже, а какой-то намек на наружку. Этот рефлекс и видение оперативника никогда почти не обманывали его.

— Ты, Таня, за пивком не сходишь?

— А ты, Юра, ничего больше не хочешь у меня попросить?

— Ты сейчас возьмешь авоську и пойдешь.

— Это ты пойдешь туда, откуда пришел. Этажом ниже. Пошел вон.

— Гордость тебя красит. Ну сходи за булкой. Просто выйди.

— Что происходит?

Зверев прогулялся к книжной полке, где за вторым томом Малой советской энциклопедии спрятал ствол. Вообще-то, он принес его сюда во внутреннем кармане куртки, но, учитывая пикантные обстоятельства визита, нашел укромное место.

— Одевайся, выходи. Если хочешь остаться живой.

— Ты кто?

— Дед Пихто. Милиционер-расстрига. Если не уйдешь, погибнешь. Твою квартиру будут брать штурмом люди в черных масках и камуфляже. Нелюбопытный ты человек, Татьяна. Давай договоримся так. Ты идешь сейчас за пивом и возвращаешься. И все. Значит, я ошибся. Я тебе тогда кое-что расскажу. Но даю честное слово, что едва ты выйдешь сейчас из подъезда, из зоны прямой видимости, как будешь встречена и отведена в сторону. Ты — ни при чем. С тобой ничего не случится. Иди.

И Зверев направил на нее дуло, где выходное отверстие черное и неприятное. Она как завороженная посмотрела туда и аккуратно стала собираться.

Через десять минут Татьяна Ивановна не вернулась. Таким образом, пива ему выпить не удалось.

Теперь все зависело от того, решат ли они еще немного подождать здесь Бухтоярова или не рисковать, ворваться в квартиру и предложить искренний разговор?

Но Бухтояров не придет. Он, Юра Зверев, поставил на грань провала большое дело, оставил без помощника старшего товарища, который и вовсе один, наверное, надорвется, пытаясь помешать тому, чего уже не миновать. Германцы ли, американцы, литовцы или поляки. Скоро на улицах Калининграда лягут первые мужики со сквозными и проникающими, скоро полыхнет бытовым Пирл-Харбором Балтийск, скоро в Черняховске и Гусеве высадятся солдаты иных времен, и ботинки на них будут удобными и красивыми. А Шток в присутствии новых хозяев спустится в свои подземелья и откроет заветную дверь. И никто не сможет ему помешать. Наше время кончается. Так-то вот. Жаль.

Зверев еще немного посмотрел в окно. Теперь наружна стояла во всей красе, спокойно и нагло. Значит, будут брать. Не станут ждать Бухтоярова. Он сам ускорил процесс, выставив из своего дома его доверчивую хозяйку. Она-то, по крайней мере, останется живой. Вот только ремонт придется проводить, вынимать пули из стен и мебели, переклеивать обои, а возможно, и белить, если пламени будет больше предполагаемого. А в принципе, какое пламя? Всего один мент с пистолетом. Простой «Макаров». И главное — преодолеть соблазн и не застрелиться.

Каким образом я вышел на Бухтоярова, пусть останется без комментариев. Это не совсем обычный способ, и его, так же как и местонахождения моего опорного пункта в городе, я называть не буду. Секреты профессии.

Его искали везде, но искали квадратно-гнездовым способом. Операция «Трал». Или «Невод». В последнее время мастерства у наших спецслужб поубавилось. Люди уходили. Пришедшие учились методом проб и ошибок. Где-то там, в глубине, в недрах, накапливалась энергия направленного взрыва.

Бухтояров «сидел» в Кенигсберге непрочно. Людей — минимум. После разгрома петербургского подполья он лишился очень многого: материального обеспечения, множества явок. Когда горит дом, а в двери ломится лихой человек, хозяин спасает самое ценное и бежит через окно или потайную дверь.

Он представлял силу, которая могла вмешаться и вмешивалась во многие события и процессы на весьма обширной территории и в самых разнообразных местах, отыскивая болевые точки и воздействуя на них. В Калининграде он остался практически один на один с людьми Господина Ши, американской, немецкой, польской, литовской разведками. Он был обречен. Как обречен был и сам этот город и край.

Бухтояров и Зверев — игрок и клоун. Зверев в свое время перешел на сторону Охотоведа, раскручивая дело, какое не приснится никакому комиссару Катаньо или другому мастеру с внешностью Алена Делона. Теперь на сторону Бухтоярова переходил я, вместе со своими секретными сотрудниками, и делали мы это, преследуя государственные интересы.

Территорией Охотоведа в городе стала гостиница «Москва». Здесь его прятали, и здесь он назначил встречу. Жил он без регистрации, в частном порядке, хотя документы мог бы сделать любые. Уж это-то — дело нехитрое. В баре на втором этаже, где днем практически никого. Зайдет автомобильный кидала выпить пива с горбушей, или командированный представитель фирмы попросит лангет с картофелем фри.

Хуфен Аллее, с тыла Беловштрассе, то есть переулок Свободный. Рядом — стадион «Балтика», напротив — зоопарк. Место тихое. В гостиницах формальная проверка проведена, дежурные администраторы по традиционной милицейской ориентировке имеют приметы Охотоведа. Но он уже давно здесь, внешность изменена на полную катушку. Прикрытие — повар гостиничный и коридорная. Еще один человек в номере на третьем этаже. Ствол надежно спрятан, но достается мгновенно.

Я прохожу в бар на втором этаже. Помещение небольшое, четыре столика, мигают лампочки цветные на стене, слева стойка бара с женщиной.

— Что будем кушать?

Я смотрю меню и карточку. Беру пельмени за девять тысяч, пятьдесят граммов водки и стакан томатного сока. Потом, подумав, «Столичный» салат и чай.

Бухтояров — великий гастроном и наверняка не одобрил бы моего выбора.

Он подходит сзади. Я сижу спиной к двери. Я здесь на чужой территории и могу не сориентироваться, а когда он сядет за столик, будет видеть выход и дверь на кухню.

Я вижу его впервые в жизни. Нормальный русский мужик, невысокий и плотный. Грим, усы ненастоящие, парик, глаза без дна… Лет — сорок пять. Возраст поколения, которое должно вытянуть страну за уши из дерьма. Случись сейчас что, мгновенно решит, что делать, — стрелять или не двигаться еще некоторое время, а потом все-таки стрелять. Редкое сочетание интеллекта, физической и профессиональной подготовки. Говорят, он три часа в день, при любых обстоятельствах, занимается самоподготовкой и имитацией стрельбы, вот уже лет пятнадцать. За его спиной — кладбище. Совсем свежие трупы с пироговских болот.

— Я вас слушаю, — говорит он, — баночку пива выпью и послушаю.

Пиво берет совсем слабое, светлое, дорогое.

— Здесь говорить можно?

— Здесь чисто.

— Я все-таки включу блочок.

— Включайте. Береженого Бог бережет.

Я открываю дипломат и утапливаю на панели прибора кнопку. Потом продолжаю:

— Ваша квартира на Коммунальной «сгорела». Юрий Иванович совершил прогулку по девочкам и сейчас находится этажом ниже. Он опознан в магазине, где покупал вино. Дом блокирован. Вас там ждут.

— Чем докажете?

— Вот стенограмма переговоров в эфире. Вот кассета с фонограммой. А то пойдите проверьте сами.

— Это же закрытые диапазоны.

— У меня аппаратура есть.

— Кто вы?

— Нечто среднее между ФАПСИ и ГРУ. Новая структура.

— Почему вы не сдали меня?

— А почему вас не сдал Зверев?

— Значит, так?

— И не иначе.

— Что вы хотите?

— Того же, чего и вы. Сорвать операцию «Регтайм».

— Она начинается скоро.

— Вот именно.

— У вас здесь люди?

— Естественно.

— Опорный пункт?

— Мы выводим Зверева, и вы вместе попадаете ко мне. Схемы с пироговского поместья у вас?

— У меня.

— Изделие найти сможем?

— Да.

— Где?

— Под Южным вокзалом.

— Правильно.

— Откуда информация?

— Я допросил Олега Сергеевича. Потом допрос перерос в чистосердечное признание.

— Там все изменилось.

— Он утверждает, что покажет место. Он был здесь несколько раз за последние годы.

— Там уже противная сторона.

— Схем у них нет. Есть примерное направление.

— Вы представляете, что будет, если они вскроют бункер?

— Слишком хорошо.

— Мы в силах похоронить изделия навсегда.

— Ликвидировать.

— Это дело техники. Но это — прямой контакт. Я теряю группу.

— С нами будет Зверев. А его любят там, наверху.

— Как будем его выводить?

— Вы можете машины сделать? Уход по эстафете. Потом — под землю. Дальше — к вам.

— Хорошо. Что вам нужно?

— Я иду внутрь с сумкой. Там экипировка. Пуль нам не избежать. Времени — минимум. Вы подгоняете машину к левому торцу дома. Больше ни во что не вмешивайтесь. Огневой контакт ничего не даст. Ваших людей уложат.

Потом мы долго составляем план операции. Через два часа мой человек приносит в гостиницу сумку с «аварийной» экипировкой и оружием. Зверев всем уже слишком дорого обходится. Наджибуллу взяли по его вине. По косвенной. Это не смягчает его вины. Но за Зверевым — будущее.