Век Зверева

Возвращение Зверева

Никому и нигде не могло прийти в голову, что Зверев может опять явиться здесь. Ночь. От шагов на лестнице холодеют затылки жильцов за закрытыми дверями. В городе что-то происходит. Шаги стихли. Тихий разговор через дверь. Долгое молчание, потом опять разговор. Наконец дверь госпожи Гагариной открывается.

— Починила квартиру? Отремонтировала?

И рухнул Юрий Иванович на пол. И кровь стекает на чистые половики. Хорошие знакомые у Тани Гагариной.

Когда Зверев очнулся, раны его были обмыты, перебинтованы, и сам он лежал на тахте. Ночничок горел смирно и весело. Пути Господни неисповедимы. Предметом разговора в ту ночь они выбрали Варшаву. Зверев никогда там не был. Таня была. Он спрашивал, она отвечала.

Потом предутренние бесприютные сумерки стали сжигать их души.

— Дождя бы сейчас, — попросил Зверев.

— Хорошо бы, — подтвердила Таня.

Безумный ход времен и событий снова свел мужчину и женщину, и снова посреди какого-то побоища.

И тогда к ним пришла любовь, и они были любимы этой ночью, что уже заканчивалась двумя свечами, что зажгла женщина на столе, красным вином, которым они укрепили свои силы. И Варшава, — а почему Варшава, ну почему не другой какой-нибудь город? А потому, что пластинка крутилась у нее в проигрывателе тихо, чтобы не будить соседей. В тот раз, не в этот. «На Варшаву падает дождь». Это же такая редкость сейчас. Старый проигрыватель и пластинка такая. Зверев попросил поставить снова, и музыка опять зазвучала.

Он потерял много крови и ослаб. Уснув беспокойным тягостным сном, принимая как должное боль, от которой его больше не защищало ничто, он бредил. Потом, очнувшись, потребовал свой саквояж и успокоился только тогда, когда его поставили за диван, на расстояние вытянутой руки.

К утру у Зверева подскочила температура.

— Друг мой. Я не могу воспользоваться твоим телефоном, а мне очень нужно позвонить.

— А почему нельзя отсюда?

— После той истории телефон у тебя, несомненно, прослушивается. Так что ты уж постарайся. Позвонишь вот по этому телефону. Скажешь, чтобы позвали Олега Сергеевича. Его большой друг в беде, находится по твоему адресу. Не называй ничего конкретного. Там тебя поймут. Но прежде скажи, есть ли у тебя фотоаппарат.

— Был когда-то.

— И что?

— Он неисправен давно.

— И даже «мыльницы» нет?

— Нет. А что? Фотографии на память?

— Возьми в куртке деньги. Сколько там вообще?

Бумажника у Зверева не было. Деньги разного достоинства находились во всех карманах разом. Она насчитала сто пятьдесят тысяч.

— Этого не хватит. У тебя есть еще столько же? Заимообразно.

— Есть конечно. Кстати, последние.

— Пойдешь до ближайшего ларька «кодаковского», возьмешь аппарат, самый дорогой, на какой хватит, и пленку в двести единиц. На двадцать четыре кадра. Две катушки.

— Позвонить по пути?

— Пока не принесешь аппарат и пленку и пока я не сделаю снимки на память, ни в коем случае не звони.

— Тебе врача срочно нужно. Может быть черт-те что.

— А вот черта поминать не нужно. Не люблю. Дай-ка мне пока анальгина. Две таблетки. Водки нет у тебя?

— Тебе нельзя сейчас.

— Мне ногу будто клещами рвут, и жар какой-то. Дай водки.

— Когда вернусь.

Вернулась Таня через час.

— На улицах военные патрули. И тишина.

— Форма-то на патрулях какая?

— Моряки почему-то.

— А это есть хорошо. Военные моряки не выдадут. БТРов, танков не видала?

— Говорят, катаются. Сама не видала. Вот тебе «мыльница». Мексиканской сборки. За сто семьдесят тысяч. И пленка.

— За сто семьдесят так за сто семьдесят. Водки дашь?

Стограммовую бутылочку «Русской», «мерзавчик» собирался выпить Зверев и не смог. Поперхнулся.

— Давай вот что делай. Бери баул. Там такие металлические штучки, ты к ним не прикасайся. Осторожно вынимай папки. Так. Клади их мне на одеяло.

Зверев взял в руки первую. Открыл. В папках этих был уже «дайджест». Не полные дела, а вырванные из папок скоросшивателя страницы. Тот, кто занимался отбором, знал дело. Знал и Отто Генрихович Лемке, за чем он отправлялся в ностальгическую прогулку по Кенигсбергскому краю. Но не судьба. Иван Пирогов да старик из СМЕРШа. Охотовед да мент беглый. А теперь вот — военные моряки. И посоветоваться не с кем. Артист покинул пульт управления.

— Так. Я буду держать вот так, к стеночке приложу, а ты щелкай.

— Так не видно же будет ничего.

— Все будет видно. Магазины «Кодак» — высшее достижение прогресса. Правда, это не «Кодак» никакой. Другая какая-то бражка. Потом под лупой разберут все. Те, кому нужно.

— А как снимать?

— Не ближе метра двадцати, вот там огонек. Это вспышка. Пока он не загорится, не щелкай. Пленку сумеешь вставить?

— Попробую.

Потом Зверев брал листы, подставлял, закрывал глаза, чтобы не видеть вспышек этих самых, потом складывал отснятые листы в стопочку.

Когда кончилась первая кассета, он сам вынул ее, положил рядом с собой на стул, потом вторую…

— Так. Теперь клади папки снова в сумку. Аккуратно сверху — баллончики.

— Это разве баллончики?

— Еще какие баллончики.

Она стала вертеть один в руках.

— Быстро в сумку и осторожно. Взорвется. Так-то вот лучше будет. Хорошо.

— Теперь можно идти звонить?

— Пока нельзя. Прежде складывай камеру в коробку. Бумажки все, инструкции, коробочки из-под пленки. Фольгу, чек товарный. Где чек?

— В пальто.

— Вот чек туда же. Теперь скажи, мусор давно выносила?

— Недавно.

— Значит, мусор изобрети. А коробку с камерой — в пакет и на самое дно. И в контейнер. Но еще лучше — не в свой. Где-нибудь по пути в урну бросишь.

— Жалко.

— Я тебе потом другую куплю. Лучше. И дороже.

— Да может быть, у меня была своя?

— Купленная сегодня? Свеженькая? Не годишься ты для такой работы.

— А я и не напрашиваюсь.

— Это еще не все. Пленки здесь оставлять нельзя. Подумай. Есть ли место надежное?

— Надежное?

— Ну не безнадежное же!

Работала Татьяна Ивановна в университете, на кафедре русского языка и литературы. Дачного участка не имела. Гаража или другой подобной собственности — также. Зверев заставил ее подняться на чердак. Он помнил примерную его «топографию». В конце концов в тайнике, вырезанном в толстом учебнике, пленки Таня отправила на свою собственную фамилию в виде бандероли в город Гвардейск на главпочту. Только не с ближайшей почты, а с дальней. Для чего брала частника. Отправителем, естественно, значился друг детства, давно забытый и потерянный. После этого Зверев заставил ее убрать все клочки и обрезки и только потом разрешил звонить в бункер.

Самолет с апологетами миротворчества и справедливости догорал в аэропорту. Армия покинула казармы.

Звонок Татьяны Ивановны раздался около полудня. Вначале иносказания не были поняты, и с нашей стороны положили трубку. Но немного погодя Гагарина позвонила снова и проговорила уже менее прозрачный текст. В час пятнадцать мы занялись эвакуацией Зверева.

Он потерял много крови накануне, некоторое время продолжая перемещаться по городу с простреленной ногой. Махнув рукой на конспирацию, я сдал Зверева в самую классную клинику города, оставив возле палаты охрану. После того, как выяснилось, что пострадала кость, его прооперировали, и теперь он просто спал после наркоза.

Я рассматривал содержимое саквояжа, который он упорно именовал баулом. Времени прошло много. Внешность, анкетные данные, фотографии и характеристики героев, сведения на которых содержались в папках, естественно, изменилась. Но в идентификации Олегом Сергеевичем одного человека можно было не сомневаться. То есть те шпионы, которых он опознал с лета, уже становились второстепенными персонажами, но этот…

Зверев по дороге в больницу кратко доложил обстоятельства обнаружения сумки. Назвал адрес дачи, где отыскал Штока. Описал внешность всех троих ее обитателей. Как это ни прискорбно, но они стали секретоносителями, и я обязан был их нейтрализовать. Возможно, Шток и не рассказал ни капитану, ни посыльному за чебуреками о содержимом своего саквояжа. Но это до форс-мажорных обстоятельств. А потом мог и рассказать.

Мне повезло. Шток был найден в чужой машине. Милиция тут же определила хозяина машины и высчитала его местонахождение. Так и нашли его, только что развязанного очнувшимся старпомом с его же судна. Именно в такой компании оказался капитан «Твери» Епифанов Ермак Игоревич. Хорошее имя для капитана. Только вот в знакомствах оказался неразборчив. Теперь вся троица находилась в горотделе милиции, где допрашивалась по факту происшедшего. Ни в какой рейс они уже не ушли, но и формального повода их задерживать не было. Ворвался Зверев, напал, связывал, оглушал, угрожал оружием, потом угнал машину. По окончании допросов все трое были выпущены и отправились поправить здоровье. Уже не в чебуречную, а в бар «Крис». Но прежде Епифанов забежал домой, на улицу Стекольную, переодеться, причем выдал по чистой рубашке обоим своим товарищам. Итак, они обмылись, приоделись слегка, а поскольку пруд Верхний — весьма романтическое место неподалеку, то решено было раздавить пузырек на развалинах бастиона «Обертайх».

Есть там один каземат, так что и грязную водную гладь видно, и от дождя можно укрыться, и за ветками не особо различимы собутыльники.

Я убивал за свою жизнь часто. Это называлось по-разному. Устранить, нейтрализовать, зачистить. Мне уже однозначно придется гореть в аду. Поэтому я не стал марать свежей кровью своих подчиненных.

Сидели они нехорошо. Нервно. Еще не отошли от пережитого. Разливал Шток, закусывали нарезкой из сервелата. Пили «Столичную» местного разлива.

Я пришел с точно такой же и пакетом томатного сока.

— Не прогоните, мужики?

Лишь у Штока что-то мелькнуло в глазах опасливое, но потом и он расслабился.

— У нас стакана лишнего нет.

— А я с пластиковых не могу. Противно. У меня стопка граненая.

Не было времени для сантиментов, отравлений, грамотной инсценировки. Совсем недалеко, наверху у Королевских ворот, пропыхтел БТР.

Мы выпили.

— А ты что сок-то не пьешь? Наливай.

— Да я и сока-то не люблю. И вообще не запиваю, Ермак Игоревич.

Пока висела секунда недоумения и постижения истины, я застрелил вначале Штока, потом старпома Балабанова, а потом и готового крикнуть Ермака Игоревича. Самое неприятное — это выстрелы в затылок. Потом я снял глушитель и спустился к пруду, где и утопил сначала эту смешную трубку, позволяющую творить расправы рядом со спешащими или ждущими чего-то гражданами. Потом я выбросил в пруд и свое оружие. На этом война для меня закончилась.

…Осмотры дачи Ермака Игоревича, его квартиры, квартиры и дачи старпома Балабанова результата не дали. Нигде никаких изъятых из папки листов, следов копирования. Папки отсутствовали недолго. Фотокамеры обнаружены были на квартире капитана в количестве двух. У сына старпома — одна. Все пленки отснятые изъяты и просмотрены. Оставался еще вариант ксерокса, но по восстановленной картине событий Шток сразу направился на дачу к Ермаку, и после этого ни тот ни другой не отлучались. Балабанова вызвонили и, наказав взять чебуреки для прощального ужина, более не отпускали. Дались им эти чебуреки.

Для Штока это был вкус хлеба Родины. Как для Ван Гога — булка с паштетом и абсент; как для грузина — какой-нибудь шалман на проспекте Церетели, с хачапури и вином тамошним. Как для Зверева — джин «Гордон» в подворотне питерской. Тонко сыграл Юрий Иванович. Шток предполагал, что его могут пасти в этой чебуречной, но не случайного же человека и после закрытия.