Великий князь Русский

Глава 12 Ученье — свет!

Середина 6958 года от сотворения мира оказалась богата на разного рода знамения. В сечень или же февраль 1451 года от Рождества Христова на небе стояло небывало красное солнце, на котором юроды видели крест. По такому случаю в церквях назначали молебны, богатые постились и раздавали подаяние. Бедные же постились и без всяких знамений, а подаяние могли и сами просить.

После Масленицы, в четверг на Федоровой неделе налетел ветер великий. Сначала с юга пришла огромная туча, затянувшая все небо, отчего в моей рабочей палате, и без того не очень светлой, сделалось темно, как ночью.

Посмотрев на мрак за окном и на свечную лампу, я накинул легкую шубу и вышел на гульбище терема, продышаться. И чуть не задохнулся — воздух вбивало в ноздри с такой силой, что для выдоха пришлось повернутся спиной. Но ничего, кое-как совладал, вцепился в перильца. Ветер выжимал из глаз слезу, но сквозь сощуренные веки я все равно глядел на склон кремлевской горы и реку.

Галки и вороны, что называется, летали хвостами вперед, вслед им неслись сорванные тряпки и пучки соломы из крыш. Люди, кого застало на улице, пытались спрятаться под прикрытие стен или заборов, шли, наклонившись чуть ли не до земли, лежа грудью на тугих вихрях. С визгом промчалась сенная девка, прижимая к груди ворох сдернутого с веревки белья и придерживая подол, который норовил задрать подгонявший ее ветер.

На гульбище принесло и шваркнуло об стену воробья, обалдевшую пичугу подобрал Волк и подсадил под стреху, в затишье. Внизу с треском взмахнула крыльями над бывшим Чешковым двором крыша — даже не соломенная, а плотной дранки.

Следом, сливаясь с треском, ветвями на пол-неба шарахнула молния, на мгновение превратив мрак в день. И вот тут уж грохнуло так, что я даже присел — будто вокруг рушилось все построенное.

Ударил дождина, струями не вниз, а вбок, по ветру, нас окатило с ног до головы, но я, отплевываясь от воды, все смотрел, как разверзшиеся хляби небесные обрушивают на землю сущий потоп, смывая почерневший за зиму снег, снося неубранное на подворьях, размывая плахи деревянных мостовых…

У прорубей на Москве хрустнул лед, ветер ставил реку на ребро под звон колоколов — нет, не звонари забрались на звонницы, а тот же ветер раскачал и сорвал била с привязей.

По воздуху понесло уже кровельный тес, снова грохнуло, терем вздрогнул и я пятками ощутил, как расходятся венцы. Казалось, еще секунда и ветер обрушит палаты, но нет, сруб вздохнул, скрипнул, протрещал и улегся пазами обратно на нижние бревна.

В блеске молнии пронесло клубок истошно кудахчущих кур вперемешку с сеном — не иначе, разметало птичник. В небесах загрохотало, будто там рвали гигантское полотно, с крыш служб под горой и построек на берегу медленно сдирало дранку и тесины, беззвучно валило стропила.

Страшно и весело, страшно и весело!

— Пойдем, — крикнул и потянул меня за плечо Волк, вцепившись рукой в косяк. — Вымокли, не дай Бог застудишься.

Да куда идти-то, коли тут такая мощь!

Молнии раскалывали мрак, мгновение — и после каждой весь мир содрогался от обвального грома. С неба бил огонь, яростно ревел ветер, вздрагивала от ударов земля, хлестала сверху злая вода, превращая улицы в протоки, а дворы в озера.

Но как ни упивался я буйством стихии, но разумом понял, что братец прав. Два шага к двери дались с трудом, еще тяжелее оказалось открыть дверь под напором ветра — чуть на оторвали приклоченную насмерть ручку, когда тянули за нее вдвоем.

Дверь, едва не наподдав, с грохотом захлопнулась. Скрипнул засов, ветер швырнул вслед горсть градин и по всему терему забарабанили удары. Где-то звякнуло разбитое стекло, заголосили слуги, а я стоял в темном коридоре посреди натекшей с одежды лужи и отстраненно думал, успели снять крылья с мельниц на Воробьевых горах или нет…

Гроза за стенами бушевала еще с полчаса, сверкая молниями и пугая сенных девок. Да что там сенных — даже стоявшие в караулах вои через раз крестились и бормотали молитвы, да как тут не молиться, когда, того и гляди, разойдется весь терем…

Ветер стих к вечеру, дождь наконец пошел, как и положено, сверху вниз, но лил и лил дальше, только к утру превратившись в снег.

— В двух местах Кремника от молний загорелось, — докладывал утром городовой боярин, подбористый мужик лет тридцати пяти, — и на посаде в четырех.

— Пожары?

— Бог миловал, столь воды с небес лилось, что затухло само, — он перекрестился и продолжил: — Також в государевом саду на Балчуге…

— Погоди с Балчугом, — остановил я его. — Что на Пушечном?

— Сказывают, без потерь, сами управились.

— Спас-Андроник?

— У сколии крышу в трех местах попортило, — тут же доложил боярин, — отче Феофан велел старшим отрокам помогать в починке, а младшим дал день на молитву.

Ага, то есть занятия все-таки отменили…

— Загородный двор?

— За помощью не присылали, боле пока не ведаю, к полудню вызнаю точно.

Я махнул рукой — не страшно.

— По городу людей пустил, где помощь нужна смотреть, да коли прибило кого, прибрать. Мостовую в Кремнике в трех местах поправляют, на Торгу лавки чинят.

— Из Воробьево, с мельниц известия есть?

— Сей час пошлю проверить, — встрепенулся боярин.

— Сиди, сам съезжу, все равно собирался.

Отпустил его, а себе сделал заметочку: не забыть наградить. Толковый, обстановку знает, распорядителен по делу, не тушуется.

Пока шел к детям, слышал бубнеж из разных углов — сколько окон выбито, сколько крыш повредило, где протекло… У выхода на одно из крылец во двор возились мужики с топорами, крякая и глухо ругаясь. Снаружи им отвечали тем же. Завидев меня, поклонились и объяснили:

— Залило, косяк разбух, дверь заело…

Я успокаивающе махнул рукой — работайте, а когда завернул за угол, сзади гулко бумкнуло, загомонили и меня догнал холодный сквознячок с улицы. Справились, значит.

— Эй, отроки, готовы ехать?

— В сколию? — радостно подскочил Ванька.

Вот старшему лишь бы саблей помахать, а младшему в сколии как медом намазано. Впрочем, он и сабелькой неплохо крутит, а Юрка от учебы не отлынивает.

— Нет, нынче в сколии крышу починяют. В Воробьево поедем.

Они тут же подорвались седлать своих коняшек — невысоких монголок, как раз им по росту. А мне подвели Сокола, такого же вороного, как некогда Скала…

Года два как я отправил своего состарившегося жеребца к Ваське Образцу, доживать. И вот совсем недавно мне сообщили, что Скала, с которым я был неразлучен почти двадцать лет, околел.

Весь тот день я ходил, как в воду опущенный — конь ведь это не машина, это живое существо, с которым ты должен составлять одно целое. Даже не собака, с собакой все-таки в бой не ходят, а вот от коня жизнь всадника зависит напрямую.

Чувствовал себя предателем — вот что стоило оставить его здесь, в княжеских конюшнях, чтобы время от времени заходить и может даже выводить его самому? Но потом вздыхал — на вольном выпасе старичку лучше, конюшен он в своей жизни видел и так немало. А там луга, река, отборный ячмень, чистая вода… Васька мне слал отчеты — разумеется, о конном заводце, но попутно и про Скалу писал.

С новым жеребцом мы поладили довольно быстро — конник я теперь опытный, а его выездили еще трехлеткой. Так что морковка или яблочко, ржаной сухарь с солью, частые поездки и вот мы уже вполне кентавр.

Сразу за Боровицкими воротами, за мельницами, в Занеглименье шла муравьиная суета: убирали снесенное и поломанное ураганом, пяток горожан с хеканьем ставили на место забор, дальше катили бревна и везли доски, не иначе с яузской лесопилки. Веселый мужик, ловко коловший усечки, тонкую дранку, распевал ремизовы частушки, потешая работавших рядом.

При нашем приближении вскочил, отряхнулся, поклонился в пояс, а когда я показал всем, чтобы не прерывались, снова вернулся к своему занятию.

Сетуньский перелаз остался цел — намороженную переправу ветер не разбил, и мы по уложенным в несколько слоев жердинам, схваченным льдом, перебрались на другой берег, а оттуда поднялись на Воробьеву горку.

Мда.

Тут все разнесло вдребезги пополам, куда круче, чем в городе. Неудивительно — место высокое, всем ветрам открытое. Такая вот плата за чистый воздух и за то, что моровые поветрия обходят Воробьево село стороной. Даже здоровенный дуб, которому бог весть сколько лет, выворотило из земли и он лежал на боку, вздымая вверх корни с комьями мерзлой земли.

Навстречу нам кинулся тиун, ломая шапку:

— Княже! Мельницы…

— Про мельницы потом, люди целы?

Он на секунду осекся, задумался, а потом радостно доложил:

— Все целы, только Оньшу по голове бревном приложило!

— И чему тут радоваться?

— Да у него голова крепкая, бревно пополам сломалось!

Сзади гыгыкнули княжичи, пришлось показать им за спиной кулак.

— Оньша этот ходит? Не блююет?

— Да что ему сдеется! Поначалу проблевался, так теперь вон, бревна шкурит!

— Дай ему денек отлежаться.

Мельницы лишились крыш и всех лопастей, две попросту скинуло с ряжей, третью перекосило. Одна из упавших рассыпалась сама, вторую раскатывали на бревна и ставили на них значки-зарубки, чтобы потом собрать по месту.

— Терем как?

— Терем погорел малость…

— Молния?

— По оплошности, как буря началась, свечку выронили…

— Кто?

— Дык… я и выронил… — повинился тиун.

Я оглядел разор, прикинул объем работ и количество рук:

— Если в неделю поправишь мельницы, амбары, терем да бертьяницы, наказывать не буду.

Развернулись и поехали обратно, мимо уполовиненного бурей сада, мимо побитой сосновой рощицы, мимо всякого барахла, разметанного ветром и стащенного посельскими в кучу, чтобы разобрать позже…

— Тятя, а отчего гром всегда после молнии? — прорезался в Иване почемучка.

— Оттого, что молния… — начал было я и задумался.

С чего начать теорию электричества? Надо что-нибудь простое, привычное…

— Вот к тебе ночью на постель кошка пришла, ты ее гладишь, гладишь, гладишь…

— Ага, до искр!

— Точно, а когда искрит, треск есть?

Ванька и Юрка задумались, а потом одновременно кивнули.

— Так вот молнии суть такие же искры, только огромные.

Сыновья раззявили рты — как это? А как же Илья-пророк в колеснице? Пришлось пообещать им мастер-класс с разного рода фокусами из курса элементарной физики.

Пока мы возвращались сквозь город, наполненный деловой суетой плотников, запахом свежей стружки с бревен, криками возчиков и древоделей, ломал голову, что им показать. Вспомнил про шерсть и стеклянную палочку, мех и застывшую смолу, китайский воздушный шарик из тонкой бумаги.

Много каких опытов пришло в голову, только большинство вида «возьмите батарейку…», а тут не то, что батареек, тут нет ни пластиковых бутылок, ни пакетов, даже аптеки, чтобы купить марганцовки, нет, не говоря уж об алюминиевой или магниевой стружке. Пришлось напрягаться и выбирать физические фокусы, осуществимые в XV веке… Хорошо на глаза попалось творение Вацлава Рогача, развернувшего в Гусской волости целый стекольный комбинат — достакан! Нормальный такой прозрачный стакан, только покамест не граненый, но он и в таком виде уходил у купцов влет. Не знаю, чего уж там Вацлав наэкспериментировал, вроде бы известняк толченый в шихту добавлял, но стаканы у него получились прочные, при падении на деревянный пол не кололись. Толстые, не без этого — тонкое стекло тоже наловчились делать, да вот с перевозкой его целая проблема, как в стружку и солому не пакуй, все равно часть бьется.

Вот со стаканом я показал сыновьям, как достать из миски с водой копейку, не замочив рук, и что будет, если накрыть стакан с водой листом бумаги и перевернуть. Или как оборачивается в другую сторону нарисованная стрелка, если на нее смотреть через налитую в стакан воду. Впечатление произвело колоссальное, пришлось даже повторять шоу в рындецкой школе, а потом и для преподавательского состава.

Трюки-то простые — например, воткнуть в пробку две вилки и гвоздь и поставить качаться на край стакана. Кассиодор, например, сразу въехал, что у этой конструкции центр тяжести (кентро варититас, как он выразился) находится как раз там, где гвоздь опирается на ободок. Он же глубокомысленно объяснил и другой фокус — когда на сложенный в гармошку лист бумаги можно поставить груз. Ну, вроде как получаются балки несущие — это давно известно, что если поставить доску на ребро, то она выдержит гораздо больше, чем лежа плашмя.

А вот железные опилки, приводимые в движение стеклянной палочкой, натертой шелком, привели моих умников в оторопь. Парочка монасей из преподавательского состава незаметно крестилась и бормотала молитвы, но их убедило, что каждый может проделать то же самое без каких-либо заклинаний и с молитвой. Тем более, что к обычной железной руде, привезенной из Кемской волости, стальной ножик прилипает точно так же, как опилки.

Так что я дал некоторый толчок изучению магнетизма, хотя для нынешнего человека это все выглядит сущим чудом. Пришлось даже сделать внушение в духе «Господь нам даровал волю и разум, и мы этим даром обязаны воспользоваться!»

Освоение электричества имело и неожиданные последствия: сыновья утром явились на завтрак исполосованные кошачьими когтями и наотрез отказывались говорить, в чем дело. Но тут семи пядей во лбу не нужно, чтобы догадаться: тиранили стеклянными палочками теремных кошаков, за что и поплатились. Пришлось запретить опыты над животными.

На следующий день Маша привела ко мне Юрку и Ваньку за уши:

— Знаешь, что они вытворили?

— Откуда же?

— Они твоими стеклянными палочками всех подряд стрекают!

Я уставил суровый взгляд на красных, как неизвестные тут помидоры, малолетних негодяев.

— И если бы только сенных боярынь да девок, — продолжила обличение Маша, — так сестру до слез довели!

Пришлось княжичей выпороть, объяснив таким образом, что истинные ученые ставят опыты прежде всего на себе.

— Мы на себе тоже пробовали, — сумрачно заметил Юрка.

— Больно?

— Ничуточки! — буркнул Ванька.

Вот так вот. Хочешь научить чему-нибудь интересному или полезному, а получается как всегда. Как и у нас в детстве — «Гы! А давайте бензину в костер плеснем! А давайте старый аккум разобьем!» и тому подобное. Юрке-то пора бы уже девок не стрекать, а по углам тискать, надо бы озаботиться, подобрать ему через годик девицу побойчее…

Но ладно недоросли, ведь и у взрослых точно такое же бездумное любопытство — как у урфин-джюсовских дуболомов при первом контакте с огнем, просто потому, что отсутствует минимальный научный базис и понимание. Страшно подумать, что они натворить могут, если дать им хотя бы вольтов столб. Тут представления о природе вещей самые зачаточные и даже где-то мифологические, вон, некоторые на полном серьезе считают, что в мире помимо людей проживают псоглавцы и аримаспы.

Хорошо хоть Кассиодор со Збынеком не стеклянными палочками увлеклись, а склеенным из тонкой бумаги пакетиком кубической формы, взлетавшим к потолку после наполнения горячим воздухом. Эдак, глядишь, и до эскадры дирижаблей дорастем, лет через двести.

Про фокусы мои довели до митрополита, и преосвященный Николай возжелал меня увидеть.

— Что ты еще измыслил, сыне? — сурово вопросил мой учитель после непременного ритуала встречи с иерархом.

Волей-неволей, хоть мы во многом единомышленники, но общение с Никулой становилось реже. Сама позиция митрополита не подразумевала товарищеских отношений, да и возраст по нынешним временам у него изрядный — шестьдесят с лишком лет, остается надеяться, что он, как и многие епископы, в силу умеренности и хороших условий, протянет подольше. Еще ведь неизвестно, кто ему на смену придет, как с новым главой церкви отношения сложатся…

Но так-то Никула заметно постарел — и седой весь, и вместо того сына боярского, с которым я познакомился двадцать лет тому назад, сейчас мне предстал сухощавый старец… Я как-то раз прикинул, что ему приходится тащить и аж обомлел. Ну, церковные дела это понятно — поставления, рукоположения; исправление литургии; проверка ранее поставленных священников и дьяконов, особенно в части грамотности; суд и разбор прошений; утверждение новых приходов и монастырей; освящение и так далее. Но кроме того: все хозяйственные дела, включая недоимки с даньщиков, устроение новых промыслов, сборы положенных за митрополичий суд денег, строительство новых и починка старых церквей, их росписи… А еще переводы разнообразных текстов, их переписка и размножение в новодельных типографио, украшение книг рисунками и буквицами в лицевых мастерских, иконопись, житийные, полемические и учительные сочинения… И обязательные службы в церкви, при том, что всякое княжеское или боярское семейство стремилось крестить чад своих или отпевать покойников именно у митрополита.

К тому же, церковные структуры фактически вели прокурорский надзор — за исполнением законов, уставных грамот, за верностью торговых весов и мер. Уж не знаю, когда Никула успевал заниматься составлением латинской грамматики и первыми работами по переводу Библии. Тем более, что в последнее время все больше на его разбор попадали дрязги между двумя наметившимися течениями в монастырском устроении: землевладельцами и промысловиками.

Первые предпочитали по старинке, набирать землицы и сажать на нее смердов и холопов, то есть выступали чистой воды церковными феодалами. А вот вторые заводили промыслы помимо земли — как стекольное производство в Николо-Угрешской обители или корабельное дело в Свято-Андреевской. Надо ли говорить, что я всемерно, хоть и негласно, поддерживал вторых? Что характерно, Троицкий монастырь, стоявший на землевладении, принадлежал ко второму течению — сказывались годы селекционной работы.

Все это пулей пролетело у меня в голове, когда я глянул в потускневшие от возраста глаза старого товарища, и как-то расхотелось мне выпендриваться. Да, я тоже тащу немало, но моральный авторитет для всего княжества не я, а Никула. А во взгляде у него отчетливо читалось «Мало мне забот, так еще этот сукин сын какую-то чертовщину измыслил!».

Потому я не стал ерепениться, а просто затребовал, что нашлось под рукой и показал ему пару-тройку опытов. И не ошибся — Никула возрадовался, как ребенок, когда я достал копейку из миски или при фокусе с вилками.

— Мир Господень велик и непознан, — резюмировал книжник Никула, он же митрополит всея Руси Николай, — многое только детям и внукам нашим откроется, а многое так и останется тайным…

Он повернулся к своему столику, нашарил там пару бумаг и протянул мне первую:

— Давеча из Царьграда весть пришла. Патриархи Иерусалимский Феофан и Александрийский Филофей, а також Синод епископов матери нашей Вселенской церкви, лжепатриарха Григория Мамму Стратигопула за впадение в униатскую прелесть низложил.

Хотел было брякнуть, что опять придется на поставление в Византию посылать и каждый раз кланяться, да только здешняя жизнь давно приучила делать паузу перед тем, как высказаться. И в самом деле, сколько того Константинополя осталось? Год, два, пять? Перетерпим как-нибудь, и следующая новость в этом намерении только укрепила:

— Салтаном турским вновь стал Мехмед, сын Мурада, от роду ему восемнадцать годов.

Ольга, моя содержанка из XXI века, прямо фанатела от сериалов, в том числе от турецкого «Великолепного века», и мне волей-неволей пришлось немножко подковаться в вопросах турецкой истории — ну, чтобы дураком не выглядеть, когда она вопросы задавала. Значит, если я правильно помню, дедунюшкой Сулеймана Великолепного был некий Мехмед Завоеватель, получивший свое прозвище как раз за взятие Константинополя. Он там много чего еще к рукам прибрал, но Царьград превыше всего.

По всему выходит, этот Мехмед у кого надо Мехмед, не ошибся я в сроках падения Византии, скоро уже. А еще Мехмед, которого мне предстоит величать «братом», отличился при своем первом правлении тем, что чеканил неполновесные акче — даже при всех богатствах османов содержание янычар обходилось в копеечку. Вот они-то, недовольные уменьшением оплаты, и скинули Мехмеда. Правда, тогда был жив Мурад, победитель под Варной…

— Латиняне же, прознав о том и уповая на юный возраст салтана, вновь собирают крестовый поход на турок…

— Не выйдет, они еще не отошли от поражения под Варной, — помотал я головой.

Да и не помнил я никаких крестовых походов после гуситских. То есть может они были, да только результата не принесли и потому известны только специалистам.

— А еще, сыне, — усмехнулся митрополит, — знаешь, что латиняне удумали?

Брови мои поднялись в немом вопросе.

— В землях архиепископа Маинса некий немец книги тискать стал. Отлил граммы, нарек «литерами», собрал в строки…

Посмеялись, у нас-то типографео давно работают, сколько уже напечатано… А сколько и каких предстоит, мы как раз обсудили. И богослужебных, и учебных, и даже худлит — «Девгениево деяние». И очень прочувствовал я, что надо бы написать некий экономический учебник, самый простенький — земля и труд как источники богатства, почему выгодно разделение труда и концентрация производства, и вообще,

Как государство богатеет,

И чем живет, и почему

Не нужно золота ему,

Когда простой продукт имеет.

Забьем, так сказать, Адаму Смиту баки.

В этих мыслях я вернулся в свои покои, где меня обрадовали еще одним знамением — судя по всему, в степях между Днепром и Волгой нашествие саранчи. А это значит, что надо ждать набега.