Великий князь Русский

Глава 20 Рождение империи

Орду раскатали в блин.

Кованая рать прорвалась к ставке хана, в поднятой пыли и летавших по полю облаках порохового дыма конные сотни и тысячи сплелись в единый клубок, из которого выхода нет. Каким чудом Федька углядел, что рухнул подрубленный семихвостый бунчук, не знаю, но Пестрый велел трубить немедленную атаку пикейщикам.

Баталии городских полков под грохот барабанов и рев боевых дудок двинулись вперед. Перед ними вылетели многостволки Басенка и чисто по-махновски с разворота врезали по еще державшей строй ордынской коннице. А когда та попытались атаковать, пушки немедля убрались в просветы между баталиями, и степняки налетели на опущенные копья и залпы пищалей.

Пикейщики выдержали удар, замятня в центре поля втягивала в себя все больше и больше людей, но часть ордынцев, еще не стиснутая боем, поворачивала вспять коней, пуская через плечо последние стрелы и стремясь побыстрее выбраться из сечи.

Верхним нюхом почуяв, что пора, Федька взлетел на коня, выхватил саблю и, прежде, чем я успел его остановить, заорал:

— За мной! Москва-а-а-а!

И умчался, взметая пыль.

За ним, сверкая саблями, понеслись береговые сотни. Орда дрогнула, несколько мгновений колебалась, а потом рассыпалась и побежала. Началось избиение — поместные гнали супостатов до самой Оки и посекли почти всех.

А за Окой остатки чамбулов встретили рязанцы и касимовские… Тоненький ручеек вырвавшихся, как сообщали потом тезики, привел в Хаджи-Тархан не более полутора тысяч воинов.

На холм, под стяг Спаса, возвращались радостные и разгоряченные победители:

— Малый Бердяй убит!

— Нарус-белебей убит!

— Царевич Ахмат убит! А с ним тысяча басурман!

Перемазанный в своей и чужой крови Федька Палецкий-Пестрый бросил мне под ноги дорогущую саблю в бирюзе и золоте:

— Сказывают, царская!

Я оглядел густеющую толпу воевод и набольших: тяжело дышал Василий Сабуров, рядом с ним скалился белыми зубами Стрига-Оболенский, ковылял, опираясь на ратного, герой Битюга Беззубцев, с восторгом смотрел Илюха Головня, устало вытирал пот Леонтий Злоба, размазывая покрывшую лицо пыль в грязные разводы…

Подъезжали Вяземские, Сапеги, Мосальские, Чарторыйские, Сицкие…

Следом за шедшими в обнимку, ржущими и покрытыми пороховой копотью Образцом и Басенком явились новгородцы Овиновы, впереди которых Андрей Кутиха тащил тот самый бунчук…

— А где Шемяка? — нехорошо екнуло сердце.

И радость схлопнулась — мгновение все молча переглядывались, потом самые толковые зашипели команды, молодшие метнулись обратно, Волк вскочил в седло…

Где-то ржали кони и лязгало железо, покрикивали десятники, стонали раненые. А здесь, у шатра великого князя сделалось тихо, даже слышно, как хрустела под сапогами и рассыпалась в пыль сухая трава.

Мир пах полынью, солнцем, чабрецом и очень хотелось умереть.

Очень.

Потому, что Дима погиб, и я остался один.

Тело нашли через час, в куче убитых у ставки хана. Принесли его Волк, Ипатий, оглушенный в свалке и провалявшийся все время рядом с Шемякой, а еще Илюха Головня и его подручный Аким Татаров.

Белое без кровинки лицо, доспех со следами ударов, знакомый башлык на шее, расписные сафьянные сапоги. На одежде засохли черные пятна, на шитом золотом красном плаще кровь почти не видно, только пыль налипла. Кто достал Диму копьем сзади-справа, уже не узнать, и сорвать злость и горе не на ком. Я тяжело опустился на раскладной стулец:

— Стягом накройте… Великокняжеским…

Словно огромный кусок вырвали из меня. Как бы ни было трудно, как бы ни заедали дикие реалии XV века, всегда был рядом человек моего времени, соратник и товарищ. И вот хрен, нету.

Душило раскаянье, что после показной ссоры в Можайске мы так и не повидались, не посмеялись над тем, как развели Кичи-Мухаммеда. Ведь все, буквально все сработало, как хотели: пушки, вагенбург, пикейщики, тяжелая конница, легкие сотни, ловушка на Каширке. Все, кроме одного: зачем Дима полез в свалку сам?

Что-то маленькое упало в пыль рядом с носком сапога, я шевельнул головой, посмотреть, тут же плюхнулись еще две капли. Я что, плачу?

— Кичи Махмет царь убит! — радостно проорали на подходе к шатру.

Воин, вертевший на поднятой сабле золотой шлем запнулся и почти шепотом добавил:

— Шемяка зарубил…

Чуть не взвыл — ну что такое жизнь даже десятков огланов и ханов против одного Димы?

— Воину Христову и доброму пастырю, жизнь свою за паству положить не зазорно, — тихо повторил кто-то слова Мисаила.

Ближники негромко распоряжались обычными после битвы делами — приводили полки в порядок, отряжали людей собирать трофеи и хоронить мертвых, собирать раненых и грузить их на повозки…

Как бы ни хотелось сдохнуть, надо жить дальше, хотя бы для того, чтобы отдать Шемяке последние почести.

— Телегу подогнать, для князь-Дмитрия, — не то вопрошая, не то утверждая заметил Пестрый.

— Отставить телегу, — я нашел взглядом Басенка. — Станок пушечный, на нем повезем.

Когда все подготовили, мне подвели коня. Сокол тихонько ржанул, я похлопал его по крутой шее и передал повод стремянному, а сам скомандовал возчику:

— Трогай!

И пошел за наскоро вырубленной колодой, поставленной на лафет и укрытой стягом Спаса.

За спиной, после некоторого замешательства, спешились, разобрались по старшинству и зашагали рядом все наши.

До Москвы, куда уже были усланы гонцы с вестью о победе и гибели Шемяки, мы доправились за два дня. Больше всего по пути меня терзала мысль — что же будет со Стасей?

Но вопреки случившемуся после гибели Васьки, свое вдовство Стася пережила спокойно, только закаменела вся и ушла в дела. Основала в родной Вязьме женский монастырь, начала в нем стройку церкви Покрова Пресвятой богородицы с приделами во имя Георгия Победоносца и Дмитрия Солунского…

А потом приехала в Москву со всеми детьми. Маша ахнула — живой мертвец, ничего от прежней!

— Стася, родненькая, давай в Переславль поедем, по дороге в Троице помолимся?

— Не надо, — едва разлепила бледные губы великая княгиня. — Я в монастырь ухожу.

— Да как же…

— Господь мне знак дал. Сперва Васенька, нынче Дима. Молиться буду, чтобы остальные выжили.

И постриглась, став в своем монастыре первой игуменьей.

Маша такое решение подруги переживала тяжело, а я подумал-подумал и предложил:

— Ты говорила, что у нас мало детей, давай всех Диминых и Стасиных усыновим.

Вот так и появилось у нас еще четверо: трое девчонок и Дмитрий Дмитриевич, коему шел уже шестой год. Объявление об этом заметно притушило волнения среди князей и бояр, присягавших лично Шемяке. Так-то и Ахмылов новгородцев утишал, и у Вяземских не особо забалуешь, но все равно поганые шепотки, что я, дескать, задался целью извести галичское семейство под корень, все равно прорывались. Ничего, Хлус задачу получил, посмотрим, кто там такой умный. А Диму-младшего придется беречь, холить и лелеять — если и с ним что случится, боюсь, тогда вообще не отмоюсь.

Еще очень сильно консолидации помог Ипатий. Он возгласил, что Шемяка принял на себя все грехи московского княжеского дома и тем очистил великий стол (и меня в том числе) от грехов и всяческой скверны. И потому повиноваться князю Василию Васильевичу есть долг христианский, а кто не все, тот бессмертную свою душу изгубить может.

После чего заявил, что тоже намерен основать монастырь. Средств для этого, как у великой княжны Анастасии у него, конечно, не было, зато была популярность, и к нему немедленно потекли вклады «на строительство обители». Пришлось впрягать Мисаила, чтобы поток не вышел из берегов, и вскоре лично митрополит провел освящение монастыря, официально нареченного Вознесенским.

Юрод все принял невозмутимо и величественно «удалился в пустынь» просить Бога о здравии и процветании семейства великого князя. Уж не знаю, насколько там пустынь и молитвенное уединение, но монастырь, немедленно прозванный в народе Ипатьевым, находился в подозрительной близости от вотчины в Дракино, которой владел Волк…

Мне же не давал погрузиться в омут отчаяния и депрессии круговорот дел. В сожженной Кашире затеяли строительство каменной крепости и надо было найти денег, сведущих в каменном строительстве мастеров, обеспечить прокорм и подвоз материала. Многое могли сделать выращенные за двадцать лет подчиненные, но без своего присмотра никуда, это любой управленец знает.

Мисаила я пока не воспринимал как духовного наставника — и возрастом не вышел по сравнению с Никулой, и такого опыта совместной работы, разумеется, у него не было, но достучался до меня митрополит, достучался. Каждый раз поминал при встречах, что уныние — смертный грех. Да уж, тут не наш просвещенный и технологичный век, когда можно послать весь мир нахрен, закрыться дома, залечь на диван носом к стенке и дуться, сколько влезет. Это у крестьянина летний день год кормит, а у великого князя каждому дню, что зимой, что летом, цена как бы не вдесятеро. Страна-то на старте, страшно подумать, чем любая заминка в будущем, лет через сто и там более пятьсот, аукнется.

Вот я и выбирался понемногу — действительно, двадцать лет трудов, что теперь, пустить все прахом? Вон, города здешние раз за разом после набегов и пожаров отстраивают, деревни после мора и чумы заселяются вновь, пахари запустевшие пажити поднимают. Люди упрямо трудятся, а я разнюнился?

В конце концов, Дима бы этого не одобрил. Удар надо держать, кто на ногах устоит при прочих равных, тот и побеждает.

Тем паче, Земской собор никто не отменял, и выборные съезжались в Москву. Человек пятьдесят недосчитались — полегли на Каширке, а новых вытребовать из уездов мы не успевали. Народу под четыре сотни собралось, слабо порадовался, что вовремя псковичи мне Грановитую палату достроили, а то куда бы такую толпу вмещать? Но проблем все равно куча вылезла, чуть не рехнулся. Где жить? Как кормить? Как, извините, отхожие места устроить? Это в специально спроектированном Кремлевском дворце съездов все продумано было от гардероба до буфета, а у нас даже традиции подобных сборов нет, приходится все на ходу создавать.

Кроме наших приехали и «международные наблюдатели». Если касимовских такими можно считать весьма условно, то казанских вполне — Мустафа, хоть и под нами ходит, владетель самостоятельный. А уж делегацию Ордена тем более.

Пока собирались, размещались, специально назначенные подьячие водили экскурсии — показывали новый каменный мост, Соляной и Хамовный дворы, водобойные колеса на Неглинной и Яузе, Спас-Андрониковскую школу, о которой вся страна знала, кирпичные церкви и палаты… Дивились выборные на богатый и разухабистый Торг, где из рук в руки переходили сотни пудов зерна и круп, муки и толокна, масла и сыров, десятки бочек с икрой и рыбой, связки мехов, поставы сукна, горы шорного и сапожного товара и железо, железо, железо!

Но больше всего делегатов поражал городок вокруг Спас-Андроника «со многие механы и чудеса». На Пушечный и Зелейный дворы никого, разумеется, не пускали, зато устраивали показы на Воронцовом поле.

Не то, чтобы лучшие люди со всех уездов обо всем этом не знали или вдруг не ни разу не видели, но когда все вставало перед глазами разом, эффект получался значительный. В дело шло все — даже кормили участников собора не просто так, а с прицелом. Суп на каливке, нечто вроде удачно припомненного немецкого айнтопфа, сыры кислые и сметанные, тот же студень, сельди безжаберного посола, наливки, пироги разные — пусть проникаются и ратуют за внедрение, когда по домам разъедутся.

Заодно в этих подготовительных днях черные люди, посадские, клирики, бояре и дети боярские малость попривыкли, что придется в одной палате сидеть. Новгородцам-то не впервой, у них и посадские, и рассеянные ныне по стране «золотые пояса» к такому сызмальства привычны, а вот остальным это в новинку и против шерсти. Ничего, бог даст, будут и мужики-своеземцы заседать, на страх князьям.

Как и любое официальное мероприятие, Земской собор открылся общим молебном. Выборные из далеких уездов порой глазели на недавние росписи или вздрагивали, вдруг осознавая, что службу ведет сам митрополит, синклит же московский держался степенно и достойно.

В первый день собора выяснилось, что понятия «регламент» тут не существует, а уповать на здравый смысл участников нельзя — высказаться хотели все, натуральный Съезд народных депутатов. Пришлось немедля призывать в помощь Андрею Ярлыку еще дьяков, писцов и подьячих, зарядив Верешу на составление списка ораторов. То есть с обеда вывешивали вопросы, которые будем обсуждать завтра, чтобы каждый мог застолбить свое выступление.

Вторым серьезным нововведением стали песочные часы — желающих много, так что кратенько, на десять минут, не более, за исключением главных докладчиков. Но все равно, приходилось многих обрывать — токовали, как тетерева, ничего вокруг не видя.

Еще выяснилось, что по каждому вопросу готов выступать отче Варсонофий, сухонький и кривоносый монашек с Белозера. Правда, все его выступления были довольно кратки и сводились к одному пункту — надо срочно печатать «Толковую палею», своего рода богослужебный справочник для мирян, с приложением полемики противу латинян, а не то худо будет.

Первый раз, когда обсуждали укрепление Берега, его послушали с недоумением, второй с неудовольствием, на третий начали шикать, но потом попривыкли.

— Племя презлое и прелукавое, и что нынче мы с ними в мире, завтра бранью обернутся может! — докладывал Гвоздь-Патрикеев о политических перспективах на юге. — Царь Герай ныне остатки Кичи-Махметовых татар собирает и силу свою множит.

— Крепости ставить! — выкрикнул с места довольно молодой сын боярский.

Его немедленно заткнули, но парня я на примету взял.

— Многие потребны, — согласился Гвоздь, — на Проне, Упе, Шаче, у Рясского поля на волоке, в Епифанском лугу, и другие городки. Каширу в камень одевать, Саранский острожек крепить, на все то немалые деньги надобны.

Собрание призадумалось.

— Земля там добрая, хлебца много родит, — рассудительно заметил кто-то из береговых. — Многих испоместить можно.

По залу прошла волна, даже представители северных уездов, кого проблема набегов волновала меньше, прикинули, что есть шанс сбросить «лишних» детей боярских на юг. А я сделал себе еще пометочку — организовать «выкрики с мест».

— Для строения крепостей и засечной черты взимать особый налог на пять лет, десятое ото всего! — припечатал Патрикеев.

Вот тут гул поднялся до небес — это же как Батыевы баскаки собирали! Лаялись, хватали друг друга за грудки, еле-еле назначенные приставы (слава богу, вовремя вспомнил перебранки и драки парламентах и сообразил, что нужны будут особые служители) утихомирили.

Два дня спорили, утомились, отче Варсонофий с «Палеей» трижды вылезал — чуть по сопатке не выхватил, а она и без этого кривая. Но после рассуждений и работы в кулуарах договорились — десятое! Но только на три года. В принципе, я так и рассчитывал — проси вдвое, дадут половину. Трех лет экстренного налога нам должно хватить, а пять могут всю экономику порушить.

А этого никак нельзя, надо в боях капитализм строить, пусть он станет нам лучшим памятником. Для чего дальше у нас блок стратегических вопросов — превращение Великого княжества в сословно-представительную монархию. Почему не в республику сразу? Да как с электричеством: не готовы и не поймут. К тому же, как показывает практика, все феодальные республики за сто-двести лет скатываются в голимую олигархию, как у нас в Новгороде. Я по Европе напутешествовался, гидов наслушался, везде власть прибирали аристократы. Генуя, Дубровник, Венеция — все одно и то же, а во Флоренции «республика» вообще стала личной вотчиной Медичи.

А коли это происходило раз за разом, то налицо объективный процесс и его предотвратить нельзя. А если нельзя предотвратить, надо возглавить!

Судебник приняли, что называется, «в первом чтении». Ну так неудивительно — он много где внедрен, и успешно используется. Ну, пара поправок не в счет. Устюжскую уставную грамоту государевым городам тоже утвердили без вопросов. Номоканон, Кормчую книгу — из мирян вообще никто не пискнул, а клирики малость пошумели, но склонились перед волей митрополита. Только отче Варсонофий…

Свара началась с Уездной уставной грамотой. Те края, где она действует — за нее, бывшие новгородские пятины — тоже (что неудивительно, я в сильной степени опирался именно на новгородские порядки), а вот делегаты из бывших литовских земель возбухнули.

С одной стороны, принцип «в уезде избраны самими жителями старосты и целовальники, головы и доводчики, чтобы уезды могли управляться сами собой» это приятно и завлекательно, особенно вариант «без государевых наместников и волостелей». Но вот принцип разделения властей (раньше-то все в руках наместника было) и, тем более, выборы из числа «подлого сословия» вызвал большие волнения. Правда, на этом фоне легко проскочило, что вся судебная система остается в руках великого князя…

Ну да ничего, технологию работы в кулуарах я наверняка знаю лучше всех в этом времени. Перерывы у нас долгие (кому в церковь сходить, об успехе помолиться, кому, как отче Варсонофию, свою идею другим в уши влить, кому своими успехами похвалиться), тут мы и натравим специально обученных людей.

— Так он прямо заявил, дескать, город государев, а он сам по себе! — рассказывал невысокий смолянин в кафтанце коричневого сукна, поводя мощными плечами.

— А город что? — выспрашивали собравшиеся вокруг слушатели.

— А мы что, мы ничто! Он-то не по городу числится, только двор держит.

— Так и оставили? — ахнул вроде бы ярославский иерей.

— Не-е-е, — довольно ощерился крутоплечий, — как же можно! Если все також объявят, это какой убыток городу выйдет!

— Так что поделали-то? — пролез вперед псковской купец.

— А ничто. В грамоте как сказано? Город может въезд закрыть! Вот мы вокруг его дворя рогатки поставили и караулы. И со всех мыт и проездную плату требовали.

— И что, платил? — распахнул глаза сын боярский из Мурома.

— Ну, поначалу хорохорился, грозил, даже послужильцев своих из вотчин вызвал…

— Задрались? — снова ахнул монашек.

— Мы их в город только после уплаты проездного впустили. А ко двору две сотни городового полка выставили. Денек покочевряжился, да все равно мировую подписал! — триумфально закончил рассказчик. — Все по воле смоленской!

Слушатели крякнули, зачесали в затылках и пустились в обсуждения. Надо же, простые горожане набольшего боярина принудили грамоту соблюдать! Знать, наша сила!

Два месяца такой круговерти. Вот не будь у меня закалки многочасовых совещаний в банках, министерстве и при губернаторах, рехнулся бы. Но ничего, высидел, вытерпел, свои установки не то, чтобы навязал, но протолкнул — где на ура, где компромиссом, а где и авторитетом пришлось надавить. Ничего, коли система заработает, лишнее сама отсеет.

Но как же тяжко без регламента и привычных процедур — вместо того, чтобы просто поднять руку при голосование, все по порядку встают и свое мнение излагают, порой весьма долгое. Даже шаров для баллотировки еще нет! Да еще отче Варсонофий, чтоб ему.

Но и польза есть — посмеялись над упертым иноком, да так под смешки и приняли, что холоп, проживший в государевом городе год, становится свободным человеком. Меня, правда, попытались подъелдыкнуть:

— А Волк твой, он сколь на Москве живет?

Но ответ многих обескуражил:

— Так он давно свободен, и даже вотчиной владеет.

За отмену вечного холопства сильно выступали клирики из «промысловых» монастырей и делегаты из государевых береговых поместий.

Под конец все умаялись и выдохлись, но остались два сложнейших вопроса.

Местничество и майорат.

С первым-то все попроще, такого разгула, как при Грозном или Тишайшем, пока нет. Тут невозможно еще представить, что два воеводы начнут ммм… родословными мерятся и упустят возможность взятия города. Или из местнического спора командующий правым крылом не придет на помощь левому. Но зачатки надо душить в зародыше — кто выше кого сидит, кому та или иная должность не годится в силу происхождения и подобные заморочки. Двадцать лет мы с Димой ставили не родовитых, а способных, кое-что у людей в мозгах засело. Головня по моей просьбе сделал вброс — давать всем придворные чины, от ясельничих-сокольничих до окольничих и бояр. Вот эту бледную копию «Табели о рангах» и приняли взамен местничества, будет у детишек известных семей мотивация вверх карабкаться, чины зарабатывать, а не на заслуги предков уповать.

А вот со вторым… Ну совсем поперек традиции. Каждому сыну хоть кусочек землицы, да выдели, оттого у нас переизбыток княжеств размером в одно-два села.

— Я князь! — горячился кто-то из мелких владетелей.

— А у тебя венец-то имеется? — ехидно интересовались из толпы.

— Мы от Рюрика!!!

— Да какой ты князь, коли у тебя в уделе суда нет?

Опять же, княжеских и боярских отпрысков в рынды, в ученики спас-андрониковские, в жильцы московские я набирал охотно — как ни крути, а у них культурный и образовательный уровень выше. Самородки, конечно, в любом сословии попадаются, но пока так. А у большинства жильцов и, тем паче рынд, уровень жизни повыше, чем в отчем доме, не говоря уж про то, что на Москве интересней. Жилец сразу получал от великого князя платье служилое и оружие, да такое, что наследственная прадедова сабля в подметки не годилась. Ну, за исключением камушков и прочих украшений.

И карьерные перспективы — закачаешься. Вон, сидят мои бывшие рынды — первые кандидаты в бояре, и все это видят. Так что со скрипом, но приняли, что все имение наследует только старший сын. Но сделали уступку — там уж как он решит, может выделить братьям по кусочку, но титул все равно за ним одним остается.

В последний день осталось утвердить Приговорную грамоту, с росписью результатов собора. Порешили, даже без особого на то случая, каждые пять лет собираться. А в промежутке, для помощи Боярской думе, создать думу Земскую — тридцать человек из числа делегатов «подлого сословия», то есть купцов и горожан. Англию с Палатой общин мы уже не обскачем, но нам того и не надо, пусть у нас своя Дума двухпалатная растет. Главное, Англию по экономике обскакать и на то все шансы имеются.

Все шло к концу, когда в зале возникло некоторое шевеление — а где отче Варсонофий? Как-то привыкли уже к настырному монашку…

— Отче приболел, в Чудовом монастыре лечится, — ответил Собору Мисаил.

— Коли так, — поднялся я с тронного кресла, — скажу за Варсонофия: Толковую Палею печатать надо!

В палате захихикали.

Так, под шуточки и прибауточки, и подписали все делегаты великую хартию. Капнули на нее горячей струйкой красного воска, шлепнули новоутвержденную большую печать с Георгием Победоносцем… Это вам не «князь решил и боярская дума приговорила», это вся земля так постановила, от Москвы до самых до окраин, от степей до северных морей. Теперь и помереть можно спокойно, система запущена.

Еще неделю выборные разъезжались — кто старался поймать остатки речной навигации, кто, напротив, ждал санного пути, а я гулял.

Верхом, разумеется, ножками князь только у себя в палатах гулять может.

Хотя гулять по стройке так себе удовольствие — ставили новые церкви и терема, избы и амбары. По примеру Витебска и Смоленска с каждой порожней телеги, въезжавшей в Москву, взымали камень на новые здания. Их уже немало — дворец с Грановитой палатой, церкви, широкий Новый мост, Андроников городок…

Не доезжая до него, остановился на Болвановской горке — даже сюда долетал перестук топоров вместе с криками каменщиков. И звуки эти, а вовсе не гром пушек, знаменовали рождение державы.

Да, впереди еще немало дел — Урал, Сибирь, Балтика, Дикое Поле…

Но я почему-то твердо знал, что все у нас получится.