Великий князь Русский

Глава 3 Смоленский саммит

Гонцы из Киева, Чернигова и Турова шли потоком всю зиму — отложив геройство на полях сражений, Дима геройствовал на дипломатическом поприще.

С Хаджи-Гераем договорились к Святкам, что называется, при полном непротивлении сторон. Шемяка заключил даже не пакт о ненападении, и не оборонительный альянс, а полноценный военный союз, с признанием Казани сферой московских интересов. Правда, в ответ пришлось признать Хаджи-Тархан, будущую Астрахань, сферой крымских, но я так думаю, это только к лучшему. Пусть они там друг друга сковыривают с престола и сажают обратно, а мы тем временем сил накопим.

Крепости вдоль Оки поднимем, сторожу в степь выдвинем еще дальше… Тут некоторые горячие головы предлагали отстроить заново Елец, но там с населением беда. Лучше мы кремник в Туле усилим, как раз оконечность Муравской дороги, да и металлообработку надо в княжестве развивать. Только не прямо сейчас, а чуть попозже.

Еще Дима и Герай подписали отмену всех пошлин для гонцов и посольских, и понемногу думали насчет торговлишки. Но тут, я так полагаю, особой нужды нет — если мы свалим Большую орду, то неизбежно начнем резаться, и все торговые дворы разнесем вдребезги пополам. Не спрячемся мы от набегов, хоть с торговлей, хоть без. Но можно попробовать подготовиться и одним броском, за четыре-пять лет, сдвинуть Берег с Оки на Быструю Сосну и Сейм.

Последний посланец от Великого князя Шемяки прискакал на Сырной седмице, то есть Масленице, с приглашением прибыть в Смоленск. Так-то мы друг друга старались видеть почаще, но зря не дергали. Значит, есть какое-то дело, требующее нашего обоюдного участия.

Четыреста километров до Смоленска в моем времени, да по Минской трассе — четыре-пять часов ходу. Даже если с водителем, то спокойно подумать все равно не выйдет, телефон не даст — жена, дети, Ольга, люди из правительства или Центробанка, которым никак нельзя сказать «Василий Васильевич просил не беспокоить». Может, из-за этой дерготни мы и не успеваем все обмыслить как следует, ошибаемся, принимаем решения, которые через год-два выглядят откровенно дурацкими…

То ли дело тут — пять дней скакать одвуконь, а если княжеским поездом, то все десять, а то и пятнадцать. Целое предприятие — подправить обивку возков изнутри, княжеский медвежьим мехом, свитские волчьим, а остальные обычным сукном. Проверить и при нужде починить жаровни. Вставить слюду в окошки, коли выпала или, на крайний случай, волоковые дощечки. Собрать ларцы, тулы, сундуки и туеса с одеждами, казной, необходимым снаряжением. Снедный припас упаковать, перевязать, уложить. Подарки соправителю прихватить, среди коих два десятка клеток с белыми кречетами и другими ловчими птицами. Парочку самому Диме, остальные на переговорах разойдутся: дипломатии без презентов не бывает. Для нежной птицы, чтобы в дороге не померзли, четверо сокольничих на санях построили нарочитую лубяную избушку, с обогревом. А еще меха, стекло, наливки, порох (это уже точно Шемяке), устюжское оружие, несколько пушек…

В самом деле, коли такая оказия, как не воспользоваться?

Княжеский поезд растянулся километра на два, порой ни головы, ни хвоста за увалами не видать. Едут бояре, рынды, послужильцы и слуги — ну ровно кавалерийская дивизия на марше, особенно две сотни конвоя. Они-то больше для солидности — вдоль дороги разбойный люд повычистили.

Зимняя поездка скучна и холодна.

Это летом хорошо путешествовать, особенно когда слабый дождик прибьет пыль — кругом зелень, свежесть, мужики в полях вдоль дороги пашут-сеют-косят-убирают, телеги снуют, дети боярские попадаются. Движуха, есть на что посмотреть.

А сейчас дураков нет в холодрыгу из дома выходить, оттого и скучно. Даже если ехать верхом, чтобы размяться, много ли увидишь? Кругом снег, все однообразно белое, порой на дальних опушках промелькнет волк или кабан, а уж из возка сквозь мутную слюду вообще ничего не разглядеть.

Можно бы стекло вставить, но оконца все равно маленькие, к тому же иней никто не отменял, а ехать, уткнувшись в узкую щелку с риском расшибить нос, когда возок подбросит на ухабе или в кривой колее — так себе идея. К тому же, стекло я предпочитал расходовать там, где оно давало больше пользы: в мастерских, в парадных палатах, чтобы пыль в глаза пустить (феодализм, без понтов никуда), просто на продажу, а княжеский возок и слюдой обойдется.

Во, тряхнуло так, что я чуть башкой о крышу кибитки не ударился, а служка вцепился в жаровню, чтоб не опрокинулась.

— Что там? — рискнул я приоткрыть окошко.

— Трупие замерзлое, — пробасил ехавший обочь возка всадник.

Видать, какой-то бедолага не дошел. Тяжелый выдался год, холодный и мокрый, ржи уродилось мало, кое-где голодали, жрали лебеду и кору. В городах и деревнях сразу по лицам видно — худые, сероватые, костистые. Только упрямый блеск в глазах: ничего, приметы добрые, снега много, лето обещается теплое, Бог даст, перебедуем, будем с хлебом!

Всех, кто стекался в города за пропитанием, я велел собирать и ставить на работы. И сделал несколько крупных втыков подручным князьям и наместникам, кто просто раздавал хлеб голодным. Потому что надо приучать людей искать не милостыню, а заработок.

Но как вернусь на Москву, надо будет собраться с Машей, Дионисием, Елагой и прочими, подумать, что можно предпринять на будущее. При нашем климате, когда недород через два года на третий, да еще голод раза два в десятилетие, надо иметь продуманную политику и ресурсы на такой случай.

Раздавать хлеб и тем более деньги — делать только хуже. Можно ввести монополию по образцу поташной и дегтярной — при голоде зерно скупают только государевы житницы, всем остальным запретить прямо под страхом смерти, чтобы даже мысли о наживе отбить. Хлеб тратить на оплату работ (во всех городах строить да строить, те же амбары) и продавать по твердой цене. Что еще? Запретить вывоз из пострадавших местностей? Не знаю, это хорошо, когда хлебородные места в разном климате лежат, а у нас пока все в одном. Хлебных торговцев пока одними увещеваниями церкви в узде держать можно, вот потом, когда моими трудами возникнет протокапитализм, будет хуже, расчухают те самые «триста процентов прибыли» и забьют на христианскую любовь к ближнему. Тогда придется принуждать внеэкономически. Что еще? Импортировать не получится, больно хреновая у нас скорость доставки… Хотя… Обычно наступающий неурожай виден еще до середины лета, так что можно успеть обернуться до Персии и обратно, там с хлебом обычно хорошо. Только наших могут в Хаджи-Тархане задержать, значит, нужно заранее с тезиками падишахскими договориться…

— Стой! Стой! — донеслось снаружи и выбило из головы государственные мысли. — Сейчас расчистим!

Ржанул конь, за ним другой. Я поплотнее запахнул шубу и выбрался наружу, на скрипящий снег — впереди, у головы колонны, некая колгота и затор. Едва сделал шаг подойти посмотреть, как тут же Волк подвел Скалу, негоже великому князю пешком. Со вздохом вставил ногу в стремя и приложился задницей к холоднющему седлу. Вот же ж, прошелся бы сам, размялся, а теперь отмораживай седалище, встроенного обогрева еще лет пятьсот не будет, только на собственное кровообращение и надежда.

Поперек дороги встряли, сцепившись оглоблями, двое тяжело груженых саней. Две заиндевелые лошаденки, кожа да кости, безразлично уткнули головы вниз.

Объезд только по целине, никакого двухполосного движения нет и в помине, а если метель, то даже с однополосным беда. По колено в снегу стояли худой мужик, мужик посправнее, тощая баба с дитенком на руках и еще пятеро мальцов, примерно от двенадцати до двух лет. Все в разнобойных тулупчиках и шубейках, у кого из зайца, у кого из овчины.

— В город перебираемся, село запустело, голодно, вот, братанич в город позвал, — надтреснутым голосом вещал худой мужик, кивая на молчавшего второго.

Баба только косилась на толпу оружных, не зная, пугаться или радоваться, а старший сын глядел с восторгом, переминаясь ногами в лаптях.

Подъехал, посмотрел — румянца нет, лица землистые, но вроде ничего, не пухнут:

— Как с хлебом?

— Спаси Бог, боярин… — поклонился мужик.

Волк да и некоторые вои начали набирать воздуха в грудь, дабы пришибить охальника акустическим ударом, но я отмахнул — мне совсем не нужно, чтобы селяне валились на колени в снег.

— … наместник княжий, дай Господь ему здоровья, велел всех, кто в работы придет, кормить.

Ну вот, не один я такой умный.

— До города далеко еще?

— Так вон, за тем бором, пять поприщ, не боле.

— Ну, помогай бог.

Я тронул коня и отъехал, дав знак веселому и румяному Ваське Патрикееву, младшему брату вошедшего в возраст Ивана Гвоздя. Он сунул мужику в руку московскую копейку, а потом вполголоса спросил:

— Знаешь, с кем говорил?

— Не-ет…

— С самим государем и великим князем Василием Васильевичем! — гордо выпрямился и подбоченился в седле Васька.

— Ох ты ж… — только и вякнула молчавшая все время баба.

Сплошной прибыток мужику — и серебришко, и будет что внукам рассказывать. Не просто на паперти у собора князя повидал, а разговаривал!

Кони, словно почуяв близкий ночлег, наддали и до Вязьмы мы добрались еще до конца короткого зимнего дня, под красноватый отблеск вечерней зари на облаках. В отличие от оставшихся далеко за спиной бывших Можайских владений, включенных в состав великого княжества давным-давно, окрестные земли присоединились благодаря Диме. Именно отсюда происходил род, давший нам Никифора. Вяземские вообще очень серьезно вписались в «новую политику», вплоть до того, что отказались от удела, передав его под управление наместнику, а сами разъехались исполнять государевы службы по всем землям, от Витебска до Вятки.

После встречи с мужиками на дороге я пересел обратно в возок и чуть не проклял все на свете — по мере приближения к городу дорога делалась все хуже и хуже, полозья местами скрипели по земле, а кибитку качало, как в шторм. Но уже потянуло горьковатым дымком от десятков очагов, совсем чуть-чуть осталось до натопленных палат, горячего варева, теплого, только из печи, хлеба.

Вяземский наместник расшибался в лепешку, чтобы угодить, накормить, устроить, показать, но я уже был мыслями в Смоленске, радость близкой встречи затмевала все остальное.

Волк тоже рвался вперед, мне даже казалось, что его конь на остановках приплясывает от нетерпения, да и всем остальным зимняя дорога осточертела. Так, в мыслях и чаянии скорого конца пути, мы добрались.

Дима, как обычно, не мог удержаться, чтобы не пустить пыль в глаза. Две сотни почетного эскорта с пиками, в золоченых нагрудниках, почти настоящие кавалергарды. Равняйсь-смирно, к встрече справа, под знамя и все такое. Смотрится эффектно, и надо бы мне тоже вводить — строевая подготовка основа любого регулярного войска по крайней мере лет на пятьсот вперед.

На снег от возка до красного крыльца расстелили цветные сукна (я так полагаю, просто потому, что ковровые дорожки еще никто не ткет, но это поправимо — заказ в Персию отправить недолго).

Встречающая свита одета добро, без вызывающей роскоши и без попугайских расцветок, как в прошлый раз. Торлопы под влиянием Шемяки мутировали в бекеши (у конвоя единого образца, у свиты с различиями), а чтобы на нынешних диких морозах не задубеть, поверх еще башлыки и суконные плащи — у рядовых серые, у десятников синие, у самых старших красные.

Котты-пессы-шоссы ускоренно отмерли, да и не годятся они для нашего климата. Но все равно, литвины до сих пор выделяются — держатся за свои остроконечные шапки, на круглые не переходят. Среди рынд Диминых полно знакомых по Москве лиц — младшие Ховрины, Голтяевы, даже внучок Всеволжа Андрей Кутиха и прочие. Мы вообще старались знать перемешивать и переселять — кого по службе, кого в опалу, чтобы подрезать сепаратизм. Так что на Вятке и Чердыни сейчас немало литвинов, на Литве — новгородцев, в Новгороде — галичан и так далее.

После торжественной встречи у трапа самолета (эх, если бы…), лобызаний и объятий, Шемяка сразу потащил в баню. Ну, я последний буду, кто от такого откажется, баня для русского человека вторая мать, да еще после дороги! Раньше-то я по баням все больше переговоры переговаривал, а здесь распробовал. Это же кайф, когда все правильно сделано!

А у Димы все по уму, всегда завидовал его умению налаживать жизнь. Баню он отгрохал прямо на берегу Днепра, из здоровенных бревен лиственницы.

— А что не из дуба?

— Дуб на стены и прочее городовое строение идет, — хозяйственно объяснил Дима, — а лиственница гниет меньше. Из нее еще все полы сделаны.

Отличная баня, а еще трофеи охотничьи в палате развешаны, шкуры волчьи да медвежьи, головы кабанов, туров и прочих зверюг. В такую баню не стыдно пригласить хоть из правительства людей, хоть из администрации президента, разве что освещение только свечное, но это на аутентику списать можно.

У кирпичной печки возился самолично отче Ипатий, подкидывая дровишки за чугунную дверцу. Он разогнулся, без малого уперся макушкой в тесины потолка и прогудел:

— По здорову ли, княже!

— Здоров, здоров… — и отошел в сторонку, давая Волку обняться с приятелем.

— Все готово, коли желаете, можно первый жар поймать.

Сунул нос в парилку и тут же выскочил обратно — этот прохиндей натопил так, что чуть глаза не полопались. И почему-то показалось, что там гуляет слабый хвойный аромат, хотя как раз парилку положено делать из ольхи или осины.

— Так мы кусочек намерено кедром пустили, как раз для запаха, — объяснил Шемяка, тоже сунулся было в парилку и тоже выскочил обратно: — Ипатий, твою мать! Сожжешь князей к хренам!

— Так обождите, — рассудительно посоветовал юрод. — Жар малость уляжется, а мы пока с Волком похлещемся.

И эта парочка нырнуло в адское горнило, откуда тут же донесся здоровой гогот, шлепки веников, мычание да охи.

В палату незаметно проскользнул Никифор Вяземский, а следом мой потешник из скоморохов Ремез и тихонечко устроились за столом, делая вид, что их тут нет.

— А-а-а-а! — вылетел из парилки Волк и, распространяя вокруг волну жара, выскочил через предбанник прямо на улицу, где рухнул в сугроб.

Над сугробом мгновенно поднялся столб пара, рядом бухнулся блаженно стонущий Ипатий. Они сделали еще один заход, затащив с собой Ремеза, отчаянно вопившего, когда его хлестали в два веника, а потом выбрались в палату и уселись с благостными рожами.

— Ну что, пошли мы? — Шемяка нахлобучил войлочный колпак, рукавицы и прихватил из кадки распаренный дубовый веник.

— Никифор, поддай!

Вяземский зачерпнул ковшом и плеснул издалека, чтобы не попасть под струю. Смешанная с квасом и мятой вода дала чумовую волну, ударившую в лицо, в стену, в спину…

Когда после третьего захода мы закончили париться, Волка, Ипатия и Ремеза в бане не оказалось. Наверняка отправились в загул, дай бог, чтобы город не спалили. Так и представляю, как эти трое веселятся под песни и похабные частушки скомороха — мужики вокруг ржут, как кони, девки и бабы демонстративно затыкают уши, а сами все равно слушают…

— Ох, хорошо… Вся скверна вышла, — растекся главный сыскарь.

Мы устроились за столом, завернувшись в льняные простыни, и потихоньку потягивали пиво, под которое Дима выставил самолично пойманную и засоленную до состояния воблы рыбу.

— Казимира короновали, — отдышавшись, начал серьезный разговор Никифор.

Три года тому назад старший брат Казимира Ягайловича польский король Владислав ввязался в «крестовый поход против турок» и весьма эпично погиб под Варной. И все три года польская и не перешедшая к нам литовская знать интриговали за королевский трон. Не без нашей, надо сказать, помощи. Партия Казимира за это время ухитрилась схарчить Михаила Жигмонтовича и посадить Казика на престол в сильно обгрызенном Великом княжестве Литовском. Но против его избрания королем упирались не только имевшие собственный интерес польские магнаты, в том числе происходившие из Пястов, но и литовские князья-бояре, как ни странно. Впрочем, почему странно — они вполне резонно опасались, что при едином правителе Польша быстро проглотит остатки Литвы.

— Что, уговорил Казимир литвинов? — потребовал я деталей.

— Да, ценой привилея, — Никифор повернулся к стене, подтянул суму и выудил из нее грамотку.

Мы с Димой чуть не стукнулись лбами над текстом «Общеземского привилея». Ага, уравнение в правах польской и литовской шляхты, гарантия независимости Литвы, пожалования землей только уроженцам Литвы, должности и звания тоже…

— Ну, лет на десять поглощение замедлит, если мы к тому времени все не отберем, — хохотнул Дима.

А я полез читать дальше и аж присвистнул — запрет принимать беглых холопов, запрет переходов от одного владельца к другому, это же натуральное крепостное право, насколько я помню.

— Варшава сей привилей признала, а от Гродненского отказалась, — дополнил Никифор. — Но так мыслю, долго паны не удержатся, подминать полезут. Кардинал Стшемпинский за то стоит. А еще от Казимира будет к великим князьям о мире послано. Сейм условия утвердил.

— И какие же? — хором спросили мы.

— Чья сегодня земля, тот ее и держит.

Ага, то есть признание всех Диминых завоеваний.

— Новгород и землю новгородскую за великими князьями на веки вечные признают.

— С чего это они добрые такие? — повернулся ко мне Шемяка.

— Ну, им теперь до Новгорода десять верст и все лесом, так чего бы не отказаться. А вот что они взамен захотят…

— Вестимо, — продолжил Никифор, — великим князьям противников круля ни в Литве, ни в Польше не прельщать.

Тут мы посмеялись втроем — ага, нашли дураков. Мы, конечно, им дровишек подкинем, но поляки при их уже проявившихся склонностях вполне себя замучают сами.

— Кто в Польше боле влияния имеет?

Никифор начал отвечать как по писаному:

— Перво кардинал Стшемпинский. Канцлер великий коронный Ян Концепольский. Ярема Оссолинский. С Казимиром его сторонники из Литвы приехали, Василий Острожский прозваньем Красный да Михал Кезгайло, сын каштеляна виленского.

— А кто в Литве остался?

— Братья Корибуты, Юрий князь Несвицкий да Василий князь Збаражский, маршалок великий Петр Монтигердович, но он стар вельми. А ежели кому прелестные письма слать, так боярину Радзивилу Остиковичу, маршалку надворному. Сей муж великого честолюбия, родом величается и даже на престол метил.

Если он родственник тому, про которого писал Сенкевич, то веселенькая семейка у Радзивиллов получается, прямо как наши Шуйские, не к ночи будь помянуты.

Ну вот и тот вопрос, ради которого я тащился в Смоленск — подписываем мир с Казиком или нет? Так-то прибрать остатки Литвы куда как заманчиво, да нам бы сперва нахапанное переварить. А с другой стороны… А с третьей…

Решили — подписываем. Пауза для приведения государства в приличное состояние, накопления казны и ресурсов. А чтобы полякам жизнь медом не казалась, формируем нашу «пятую колонну». Мы еще пообсуждали вероятных кандидатов в нее, а потом Никифор накинул свою рясу, взял суму и посох, перекосился и уковылял. И остались мы над пивом и рыбкой вдвоем.

— Сейчас отужинаем, у меня поварня роскошный лагман делает.

— Поварня? Стряпуха?

— Не так сказал. На поварне. Мужик. Сам понимаешь, лагман сварить или там баню истопить женщины тоже могут, но не так.

— Попробуем, попробуем. Ты, кстати, когда на Москву?

— Так у тебя там жить негде, — усмехнулся Дима.

— Э, нет, братец! — я поводил указательным пальцем. — Достроили твой терем, еще прежде моего.

— А Кремль? — удивился Шемяка.

— Стены со стороны торга полностью подняли, сейчас башни заканчивают. Стены вдоль Неглинки наполовину, а за москворецкую сторону еще не брались. Но все просевшие и оплывшие места поменяли. Случись чего, Кремль против прежнего куда сильней, а еще Спас-Андроник.

— А зубцы на стенах какие?

— Как положено, ласточкин хвост.

— Сами додумались?

— Не, я приказал. Нарисовал и мастерам отдал, — хлебнул я малинового кваса.

— И что, сразу так взяли и сделали? Они же все упрямые, как…

— Ага, но я схитрил. Сказал, что такие делают все, кто против папы.

Где-то я слышал историю, что характерный кремлевский зубец унаследован от итальянских гибеллинов, и этот довод сработал.

— А предполье? — не унимался Дима.

— После пожара Торг сильно расширили, в Занеглименье запретил строить ближе полутораста саженей.

Шемяка прикинул и кивнул — подходяще, будет куда бастионы вкарячить, когда до них дело дойдет.

Пока он там считал, заведя глаза к потолку, я придвинул принесенную с собой шкатулку, открыл и выдал ему золотой обруч с чеканкой, сапфирами и бирюзой в оправах. Над лобной частью играл веселыми бликами и пускал искры прозрачный граненый камень.

— Брюлик? — ахнул Дима.

— Не, пока горный хрусталь. Алмазы точат, но пока хорошей игры не выходит.

Дима примерил обруч — венец лег идеально, не промахнулись златокузнецы.

— Хорош, хорош…

— Хочу с ним одну аферу провернуть, — и я зашептал крестному брату на ухо, не доверяя даже проверенным стражам за дверью.

Дима ржал, как подорванный:

— Вот же банкирское отродье!

Отсмеявшись, он налил себе из корчаги еще пива и отломил соленую рыбью спинку.

— Эх, жаль, таранки или воблочки нет…

— Ничего, дойдем до Астрахани и Азова, будет!