Великий князь Русский

Глава 5 Кольца и венцы

Обручение Юркино чуть не полетело под откос — в Твери открылся очередной мор. Так-то он начался на Николу Зимнего и шел до весны, как извещали, «кому явится железа, то наскоры умираша», а потом вдруг затих — то ли поветрие слабое, то ли внедряемые карантинные меры возымели действие. Но я прямо извелся весь: на обручение должна приехать туча народу, целый праздник, пир непременный, а ну как занесут заразу? Не держать же их сорок дней до въезда в город!

Потом плюнул и разрубил узел одним махом — отписал Борису Александровичу, что бережения здоровья ради делаем все малым чином, и не в Москве, даже не на любимом загородном дворе, а в великокняжеском селе Воробьеве. Там малолюдно, высокий речной берег, ветер, хоть какая-то защита от миазмов.

Тверской князь ответил, что резоны мои понимает и соглашается, но я так думаю, что не последнюю роль сыграли и финансовые причины: тащить в Москву большую свиту денег стоит, и немалых! А так — обойдется по минимуму, сплошная экономия. Разве что мамок-нянек придется брать целую кучу, нареченной невесте шесть лет всего, совсем дите. Юрке уже одиннадцать, серьезный такой молодой человек, но ему все это обручение в силу возраста как пятое колесо телеге. Куда завлекательней с ребятней в красном бору веселиться или шемякины книжки с картинками смотреть.

Золотой возраст. Забот почти никаких — только учись, но это же так интересно! Да еще родитель столько знает, он умней всех на свете! Ну, еще года два-три точно будет в рот смотреть, а уж там как повернется. Впрочем, тут с переходным возрастом борются просто и решительно — с пятнадцати лет считается взрослым. Назначу в соправители и перевалю часть груза… А, нет, нельзя — соправитель Шемяка, третьего не дано. Прямо хоть вводи порядки времен поздней Римской империи — два цезаря, при них два августа, итого четыре императора.

Сзади неслышно прохаживался Волк, пока я стоял на воробьевской круче, озирая крутой поворот Москвы-реки, будущие Лужники и далекое Семцинское село на Остожье. На заливные луга, едва зазеленевшие под весенним солнцем, уже выгнали стада на первые выпасы после проведенной в стойлах зимы… На другом берегу Москвы — Колычева слободка, Хвостовское село, вырубка голутвенная, Кадаши… Широко разбросанные избы с посеревшей после зимы соломой крыш, редкие шатры деревянных церквей. Амбары возле обоих кремлевских мостов, пока наплавных, но уже роют ямы под быки первого на Москве каменного. По дорогам в город и обратно катятся обозы, скачут конные и кажется, что ухо различает стук копыт, молодецкий посвист, щелканье кнутов да скрип тележных осей.

Дальше — Кремль, уже опоясанный красными кирпичными стенами, легкие дымки над бесчисленными слободами и деревнями, черные полосы свежей пашни, пригородные монастыри, белеющий на горушке Спас-Андрониковский собор и бесконечная русская равнина, уходящая невысокими холмами в синие леса на самом горизонте.

Но смотреть нужно из-под ладони, только так можно увидеть, оценить и впитать самое главное: простор и волю, что не вмещаются в узкий глазок подзорной трубы.

Не той, первой, слепленной на коленке, а серийного изделия. Хайтек по нынешним временам невдолбенный, два года отлаживали процесс и подбирали форму линз, сейчас делают по штуке в месяц. Могли бы и больше, но так эффективнее по затратам, да и людям попривыкнуть надо: ну явно же без нечистой силы не обошлось, хлоп — и далекое близко! Сорок труб за все время наработали, покамест выдали только в полки самых больших городов, да нескольким воеводам. Ну и мне, в силу служебного положения. Но что характерно — все трубы до единой считаются моим личным имуществом и пользователям выдаются «во временное держание». Мало того, каждую получают под роспись — вещь ценная, и совсем не нужно, чтобы она оказалась в соседних государствах раньше времени. Собственные подзорные трубы есть только у меня, у Димы и, в знак особого благоволения, у Феди Пестрого-Палецкого, чему ужасно завидует Басенок.

Еще оптическая мастерская по моей подсказке занялась очками. То есть о таком полезном девайсе и без меня знали, в Италии их уже лет полтораста делают, но я приказал подобрать линзы для гранильщиков и подкинул идею дужек за уши. С ней, правда, сел в лужу — делать складные нам пока не по силам, слишком мелкие винты, а постоянные из толстой проволоки неудобны. Так что пока у нас нечто вроде летчицких очков — линза, оправа, узкая кожаная маска и ремешок.

Парню из андроновских, кто ныне в оптической мастерской главный, подсказал заняться геометрической оптикой — измерять фокусные расстояния и вообще нарабатывать научную базу. Глядишь, спектр опишет, камеру-обскуру или призматический бинокль изобретет. Про бинокль, кончено, мечты, но с методом проб и ошибок пора понемногу завязывать.

— Вроде едут, — прищурился Волк.

Я повернулся в указанную сторону — точно, у Сетуньского перевоза движуха. Снова поднял подзорную трубу, разглядел вереницу возков и всадников, тянущуюся от Можайской дороги, которую все чаще называли Смоленской. Прапорцы на пиках не оставляли сомнений — тверские! Значит, надо возвращаться в Воробьево для встречи и завтрашнего обручения.

Чин его мы утверждали с Никулой, то есть митрополитом Николаем, и чуть было не перессорились. Он стоял за предписанный солунским архиепископом Симеоном, или же за тот, что выдал киевский митрополит Киприан. Я же требовал делать по народному обычаю — литургических или догматических аргументов у меня не имелось, просто Симеон был греком, а Киприан, несмотря на должность, болгарином и представителем «византийского потока».

И вот тут мы схлестнулись — число ромеев, почуявших, что от крепко взявших за горло османов можно свалить на Русь, понемногу росло. С одной стороны, мы получали образованных людей, которых нам до сих пор жутко не хватало, несмотря на ежегодные выпуски монастырских школ, а вот с другой…

Греки (да и сербы с болгарами) тащили с собой архаичную византийскую традицию, умирающую средневековую письменность с непривычной для русских грамматикой, вычурность и многословие, понемногу отдаляя язык «высокий» от языка разговорного. И ладно бы дело касалось только речи и письма, но они неизбежно волокли обычаи обанкротившегося государства, с его сложнейшим и совершенно не нужным в наших условиях церемониалом, рассчитанные на давно прошедшие времена и совершенно другие условия! Думал я об этом давно, тем более что в историческое время иноземная традиция дважды затоптала отечественную. Своему княжеству я такого не хотел, тем более византийщина несла отчетливый запашок тления и могла надолго отравить едва-едва проклюнувшиеся ростки. Потому я и сворачивал разговор на тему, так сказать, развития самобытной культуры.

— Обручение церковное и посему делать надо, как от святых отцов заповедано! — уперся Никула и для верности пристукнул пастырским посохом.

— Мы не императоры цареградские, а князья русские, мы должны заедино со всей землей быть! Святые отцы Симеон — грек, и Киприан — болгарин, они взращены и привыкли к другой жизни, коей у нас не было и нет!

— Константинопольская патриархия есть наша материнская церковь и никак негоже от нее отрываться!

Никула спустил руку с навершия посоха, и я в который раз залюбовался работой: среди сплетений древ и трав стояли святые и угодники, неизвестный косторез не упустили ни единой мельчайшей детали одеяний, расшитых крестами.

— Никто не говорит об отрыве, но мы русские, а не греки. И нам надобно свое, сродное. Ты же знаешь, сколь быстро постигают грамоту отроки, которые учатся московской скорописи! И сколь тяжело даже знающим людям читать Библию!

— То святые словеса! — стоял на своем Никула.

— Скажи, авва, сколь много из голтяевой печатни, что я передал митрополии, книг продается? — зашел я с меркантильной стороны. — Не раздается на службы в епархии да монастыри, а продается?

Архипастырь на секунду задумался и ответил:

— Семьсот пятьдесят и восемь за последний год.

По моим данным, чуть больше, но важнее другое:

— Много ли из них набрано московской скорописью?

И вот тут Никула завис — я-то точно знал, что основной спрос идет не на мудреные церковнославянские тексты, а на писаные просто и понятно «сказки» о заморских землях, «хождения», лечебники и тому подобное.

Митрополит промолчал, а я продолжил давить:

— Чехи наши из латинства вышли не потому ли, что им проповедь на непонятном языке читали?

Спорили мы долго. И что церковнославянский больше похож на болгарский, а не на русский, и что северные наши говоры от него еще дальше… Историю я помнил так себе, но что Реформация разгорелась не в последнюю очередь из-за требований вести службы не на латыни, а на немецком, французском или английском; и что вся эта протестантская движуха была в сильной степени буржуазной, знал. Ну, пусть не совсем буржуазной, но предбуржуазной. И вообще, нехорошо, когда народ перестает понимать элиту. Вон, Петр I из Европы столько натащил, что дворянство новыми обычаями от крестьян попросту отгородилось. Это ведь буквально чудо, что до пяти лет не говоривший на русском Пушкин сумел овладеть языком до такой степени, что стал великим национальным поэтом! И разделение это — не последняя причина террора и революций, хоть и глубинная, не сразу видимая.

Но сила привычки, все его воспитание и образование держали Никулу в прежнем русле, так что под конец я бахнул термоядерное предложение — взять и перевести Библию на русский!

— Не вижу в том нужды, — сумрачно ответил митрополит. — Пусть язык священных текстов темен для непосвященных, но он нам не чужой.

— Помяни мое слово, авва, что латинян два языка до большой беды доведут. И нас доведут, коли мы сближением не озаботимся.

Митрополит, судя по его дальнейшим действиям, идеей перевода не то чтобы загорелся, но не отбросил и кое-какую подготовительную работу провел. И некоторых новоприбывших греков, вместо того, чтобы сразу поставить учительствовать, засадил за написание подробной грамматики греческого языка. А я потом ему подсказал и про латинскую грамматику — во всяком случае, немало признаваемых православием отцов церкви писали на латыни. Те же Тертуллиан, Григорий Двоеслов или сам Блаженный Августин.

Но это позже, а пока мы встретили тверское великокняжеское семейство — Бориса Александровича, Анастасию Дмитриевну (нашу с Шемякой кузину и родную сестру старца Меркурия) и шестилетнюю невесту Машу.

Вот уж кому вся процедура была пофиг, так это ей, но все положенные службы будущая великая княгиня выстояла как взрослая. Хорошая девочка, спокойная, а к ее голубым глазам прямо так и просятся большие белые банты. Моя Маша тезку вообще забаловала, Анька же, которая Васильевна и Московская, от тверской троюродной вообще не отходила. Дочке-то нашей всего четыре года, а тут такая солидная великовозрастная подруга образовалась! Может, еще оттого прилепилась, что неосознанно видела в гостье свою старшую сестру Софью, помершую два года назад. Да, как ни наводил я гигиену и прочую санитарию, с педиатрией в частности и медициной в целом тут по-прежнему беда. Остается уповать на генетику, закаливание и умеренность.

С кузиной мы вполне поладили — я предполагал, что после того, как я приказал постричь ее брата Ивана, она затаит ко мне некоторое нелюбие. Но… Можайского удела уже нет, а жена, как известно, с мужем «одна плоть». Борису же Александровичу наши отношения только в пользу: начисто отпала необходимость выстраивать оборону, со всех сторон только свои; резко скакнула торговля по Волге, приносившая городу немалые доходы; где авторитетом, где демонстрацией силы все тверские уделы приведены «к нормальному бою» и твердо следуют в фарватере политики центра. То есть, опосредованно, Москвы. Библиотека, опять же — свою я собирал весьма ревниво, но не забывал делиться с Борисом и купленными старинными книгами, и напечатанными новыми. Жаба порой давила, но пусть у нас побольше библиотек будет, неровен час одна сгинет, так по другой восстановят.

Из трехдневного обряда обручения больше всего запомнилась разряженная до состояния золотого кокона маленькая Маша — нечто голубоглазое, закутанное в шелковую зендень, бархаты и лазоревый объярь. Да само рукобитие, для которого нам с Борисом подали специальные холщовые рукавицы. Ударили по рукам, обрученные махнулись кольцами — жениху железное, невесте золотое — передали задатки и залоги, прочитали последнюю службу… фффух. Сколько времени такая церковная обязаловка съедает — уму непостижимо, а отказаться невозможно, на том земля стояла и стоять будет еще долго

Из числа неформальных мероприятий мы с Борисом зарыли бочку старки. Тут в традиции закапывать мед на рождение ребенка, чтобы на свадьбу откопать, но мы люди простые, да и обручение не рождение, можно отойти от канона. Технологию подсказал Шемяка — нагнали зернового дистиллята, залили в бочку, закинули яблоневые да вишневые листья, закрыли, набили обручи и засмолили. И в землю, до обручения Юркиных детей.

Тверские гостили еще неделю, я так понимаю, опять же в целях экономии, великие княгини проводили время в мастерских, Борис в библиотеке, дети играли…

А я мотался по делам.

Работы на пушечном дворе заметно прибавилось после того, как из Колмогор пришел первый обоз с английским оловом в сопровождении самих Бекера да Кирби. Я одарил их бобровыми шубами, шапками да всякими ништяками с востока и наших мастерских, выдал грамоту на загрузку товара, пристегнул к ним ховринских прикащиков из Крестовоздвиженского братства и вообще показал, что бизнес с нами весьма прибылен и без сквозной торговли в Персию. На одних мехах озолотиться можно. Всю зиму сновали туда-сюда обозы с металлом и пушниной, а двое негоциантов дегустировали мои настоечки, а потом, получив по паре бочонков в дорогу, убыли обратно, дабы успеть в Колмогоры к открытию навигации. Так что проблема со свинцом и оловом временно снята, с Англией нам лет триста не воевать, а с Ганзой пусть они сами разбираются.

— Спытали мы большие колеса на телеги, государь, — слегка поклонился Кассиодор, — идут ходко, от пушек при равных запряжке и грузе не отстают.

— Йен тежко тронуть се, — не мог не сказать поперек Збынек.

— То так, чем больше колесо, тем труднее сдвинуть, — подтвердил мореец.

— Невелика беда, в войске всегда есть, кому подтолкнуть, куда важнее, что все с одной скоростью двигаться будут. Отныне все колеса делать для пушек и обозных телег одного размера, заодно помалу менять на тех, где колеса другие.

Механикусы мои приняли к сведению и потащили смотреть новации — во-первых, калибры, по которым положено лить новые пушки. Оных у нас пока три: малый, средний и полусредний. До тяжелой артиллерии пока рано, стены крошить не надо, да и пороха жалко. Как вспомню шемякину бомбарду…

Еще мне показали многоствольные орудия — нам пальба в первую очередь нужна для отражения конной атаки, значит, надо быстро сделать много выстрелов. А заряжание, как ни крути, как ни натаскивай расчеты, процесс медленный. Значит, надо иметь больше готовых к залпу стволов. А для ускорения заряжания эти двое выдали съемные каморы — нечто вроде здоровенных металлических кружек, куда заранее забивался заряд и снаряд, потом камору приставляли к сквозной трубе пушки и подбивали сзади клином. Для картечного выстрела самое то, отдача у него невелика, а вот лафеты больших пушек такого глумления не вынесут. Из трех вариантов «огненных дудок» наиболее удачной оказалась конструкция Збынека, чему он немало обрадовался, как и очередной денежной премии.

Ивашку Молчанова, наоборот, хотел наказать — слишком увлекся экспериментами, совсем мыловарение позабыл. Нет, искать новое надо непременно, но не в ущерб делу. Нравится тебе с Гаврей Йокаи фигней страдать — на здоровье, воспитай и обучи себе замену и вперед, к вершинам науки.

Но Молчанов сын внезапно порадовал.

Его поднадзорный алхимик с самого начала бахвалился, что умеет получать некий «олеум» по методу Альберта Магнуса или Василия Валентина, из камня, именуемого греками «пиритис литос».

— Сей олеум, мой князь, — рассыпался мелким бесом Габор, — суть жидкость маслянистая, вельми плотная, при смешивании с водой сильно греется, капли оной ткань насквозь проедают. Но сосуды, что делают монахи вашего благочестия, ее содержат без изъяна.

Я сдержал вздох — финэк это прекрасно, но что же я химию да физику не учил как следует? Так, обрывки… По всем столбам, олеум этот — сильная кислота, но какая?

— Из камня пиритоса можно также извлечь серу…

Ага, теплее… Кислота, скорее всего, серная. Ободренный тем, что я его не прерываю, Габор сел на любимого конька и понес про трансмутацию, красную тинктуру и прочие алхимические премудрости.

— Мы, государь, — крайне вовремя отстранил его Иван, — раствор олеума оплошкой в корчагу с битыми черепками опрокинули, хотели было вылить, но по твоему слову решили, что дальше будет посмотреть.

Я заинтересованно поднял бровь.

— В той корчаге весьма много квасцов наподобие белого моха наросло. Те квасцы кожемяки спытали и сказали, что добрые.

— Пойдешь к Феофану, пусть тебе опытного счетовода даст. Запишите все тщательно, сколько чего на олеум потратили, сколько квасцов получили.

Квасцы-то что в красильном, что в кожевенном производстве нужны. И стоят немало, товар привозной. Так что если эти двое мне импортозамещение наладят, можно очень неплохо торговый баланс в нашу пользу сдвинуть.

Напоследок забрал у гранильщиков и златокузнецов шкатулку, завернутую в красный шелк, и уехал в Воронцово.

Там меня встретил задумчивый Юрка и серьезно спросил:

— Я что, теперь женат?

— Ну, не совсем.

— Понарошку, что ли?

— Как сказать. Семьи у вас нет и до венчания не будет, но женатым ты уже считаешься.

— А до венчания долго?

— По меньшей мере, лет пять, пока ты в возраст не войдешь. А до семьи и того больше, лет десять.

Юрка, кажется, облегченно выдохнул. Ничего, годика через четыре начнет за юбками бегать, по иному взглянет.

Пока же его надо собирать на пару с братом в дальнюю дорогу, к Шемяке, да еще на целый год — подручными наместников, в Мстиславль и Витебск. Вполне в духе времени поставить собственно наместниками (да хоть удельными князьями), только это получится не учеба с практикой, а сплошная бутафория. Лучше пусть они при здешних управленцах потрутся, людей себе присмотрят, себя покажут. А там верну их обратно, обтешу окончательно.

Сборами Юрке и Ваньке предстоит заниматься долго — не на охоту едут, с собой чуть ли не все барахло тащить придется, да еще малая свита, да слуги, да казна… Из-за мора большую свиту пока отменили, потом нагонят. Я-то затеял собрать в «жильцы» новиков со всей страны. Ныне все княжества и наместничества делятся на полсотни с хвостиком уездов, в каждом уезде один стан и до десяти волостей. Вот и выходит сразу тысяча или полторы человек, поделить их между мной и Шемякой. Поживут пару лет на хлебах великих князей, погоняем их по разным поручениям, будет у ребят шанс выдвинуться. Кто сумеет — останутся в постоянном штате, остальных менять по ротации. Такой вот своеобразный социальный лифт и способ наработки кадрового резерва, примерно как с Головней, только с ним почти случайно вышло, а тут системно, целый социальный институт.

А потом, когда мы все мелкие княжества сожрем и нивелируем, создадим разряды, как по Берегу, только внутри страны они будут играть роль военных округов. Два-три государевых города поставляют пешие полки, вотчинники конницу, великий князь пушки — при мобилизации имеем вполне автономное войско из земляков.

Ну и тверских с рязанскими под эту систему понемногу подтянем.

Вот, кстати, и первый шаг подоспел — уезжает, наконец, дорогой сват со сватьей и уже почти родной Машей. Вот я и выкатил ему на прощание дорогой подарок — развернул ту красную шелковую тряпицу, да открыл шкатулку.

Последовала немая сцена, все аж замерли — я ведь не просто время и место выбрал, а чтобы солнышко правильно светило.

Ну оно и не подкачало, ударило всеми лучами, сверкнуло сквозь граненый хрусталь на великокняжеском венце. Да не только прозрачный, но еще и зеленый, и синий — по нынешним временам такой вещи ни у кого нет (ну, кроме меня и Димы, конечно). Попускал зайчиков, полюбовался всеобщим обалдением — да, тщеславен в этом отношении, обожаю людей изумлять.

— Владей, Борис Александрович! По твоим заслугам и шапка!

Тверской князь едва ли не дрожащими руками принял вещь, цену которой он даже боялся определить. Зато я знал, что венец выглядит раз в десять дороже, чем стоит, на то и весь расчет был. Производство их уже пошло в серию, следующий достанется великому князю Рязанскому Ивану Федоровичу — первая доза бесплатно.

Тверское семейство погрузилось в возки и тронулось в сопровождении обоза и эскорта. Афера с княжескими венцами началась.