Великий князь Русский

Глава 9 Живьем брать демонов!

Сначала даже затупил, ведь где-то они правы — Васенька давно сгинул, а я точно кто угодно, только не истинный сын Василия Дмитриевича и Софьи Витовтовны. Но потом ситуация добралась до мозгов, организм жахнул адреналином… Черт, как некстати Дима уехал!

— Где городовой полк?

— На Кучковом поле, учение у них…

— Кто взбунтовался?

— Княжата с дружинами!

Ага, зависть заела и утеснения последних лет. А тут такой момент подходящий… Снизу донесся грохот — не иначе, вышибали дверь в терем. Я вскочил и потянул за собой Юрку.

— Волк, уводи княгиню и детей!

— Куда? Конюшни уже заняты!

— Переходами, к митрополиту или на подворье Троицы!

К монахам и тем более к авве Николаю ломиться не посмеют, эдак и на анафему нарваться можно. Хорошо еще, что вся казна тоже по церковным подвалам… Черт, о чем я думаю? Нас всего шесть человек, а сколько нападающих — неизвестно. Впрочем, Волк пятерых стоит…

— Где Басенок? — спросил я на бегу.

— На Пушечном дворе, — тяжело дыша, ответил один из покладников. — Палецкий там же.

— А в Кремле кто остался???

— Дык эта… стража да мы.

Твою мать, бога душу! А пришлых дружинников сотен пять, не меньше! И это только здесь, в Кремле, а сколько еще на постое по городу? А наши кто где! Зла не хватает, нажили геморрой на ровном месте! Выберемся — порву городовых воевод!

Мы проскочили среднюю палату и через два поворота выбежали к переходу на княгинину половину, но тут с постельного крыльца вломились человек десять оружных и отрезали проход.

В раже и суматохе они на малый миг приняли нас за своих, Волк немедля дважды взмахнул саблей. Ближний беззвучно свалился под ноги, второй схватился за рассеченное горло и булькал им, все больше бледнея. Волк с приживленным лоскутом кожи на морде и в обычное время выглядит страшно, а уж в бою… Находники попятились, мы с ревом кинулись в атаку.

Звон металла, искры, матюки — и вдруг все разом закончилось! Я даже не успел поучаствовать и запомнил только как старший нападавших слишком размахнулся и зацепил кончиком сабли притолоку. Так он и умер, пытаясь выдернуть оружие, с раззявленной пастью, заколотый покладником. Но и мы потеряли двоих.

В постельной избе ни слуг, ни теремных девок не нашлось, только в княгининой палате жалась пара сенных боярынь. Маша, бледная, но спокойная, встала навстречу.

— Уходим, на митрополичий двор, быстро!

Боярыни заскулили.

— Цыц, клуши! Где дочка???

Вот кто в этой заварухе самый спокойный, так это Анька. Даже Иван жмется к матери, а этой все пофиг — не желаю никуда идти и все тут. И даже Машин окрик не помог. Ох, чую, достанется кому подарочек в жены или, хуже того, в тещи…

— В охапку ее! — скомандовал покладнику, и тот сгреб дочку.

Анька немедленно заголосила.

— Цыц! — рявкнул я еще раз, но бесполезно, сирена не выключалась.

Я чуть было не шлепнул дите по попе, но вовремя остановился — лупить надо не ее, а мамок-нянек, избаловавших ребенка.

Так мы и рванули со звуковым спецсигналом по ходам, клетям и переходам — с «чистой», княжеской части на служебную, в безумное хитросплетение прирубов, лесенок, крылечек, «чердаков и теремов», в путаницу коридоров и сеней. Если здесь посторонних нет — выберемся, хрен нас достанут, в этих лабиринтах находники точно потеряются, тут порой блуждали даже опытные слуги!

Кстати, а где они? Ни одного по дороге не попалось! Вот же сучье племя, попрятались! Тут, может, их князя убивать будут, а они как мыши, за печкой! Ох, дайте только выбраться, наведу порядок, мало никому не покажется!

— Что с Василием? — у Маши от быстрого движения хоть немного прорезался румянец.

— Неведомо, — выдохнул я.

В самом деле, где шурин и где его люди? У него же собственный двор как раз между Архангельским собором и Тимофеевскими воротами. И воев с ним человек двести точно было. Пробиться к нему? Нет, нас слишком мало, да с женщинами, да с детьми, да через Соборную площадь — враз переймут.

Среди срубов и бертьяниц на нас выскочили мои рынды Сенька Чарторыйский да Петька Ходкевич, а с ними еще человек десять. Выскочили так резко, что даже Анька икнула и, наконец, замолчала.

— Князь! — радостно завопил Петька, но тут же осекся.

— Воротца, что к Троицкой башне, свободны! — деловито доложил Сенька, крепко стиснувший изукрашенную саблю.

— Вперед! — скомандовал Волк

Наша небольшая ватага двинулась по извилистому коридору меж стенами клетушек и амбарчиков придворных служб.

Удача покинула нас, стоило выйти на первое открытое пространство — от помянутых Куретных ворот валила куча пришлых.

— В круг! — заорал Волк. — Отходим к митрополичьему двору!

Хорошо до него метров сорок, не больше, да вокруг всякого барахла наставлено — бочек, кулей, тележек… Обычный хозяйственный двор, с обычным хозяйственным бардаком.

Но как мы ни рвались, нас прижали к тыну, разделяющему владения светской и духовной власти.

— Юрка, ко мне! — дернул я сына, собравшегося рубиться. — Баб через тын!

К нам подскочил еще Петька, первой перекинули боярыню, следом ей на руки Аньку, пока возились, я заметил, что Маша плачет.

— Ты что?

— Муку рассыпали… — дернула она подбородком в сторону пропоротых кулей.

Хозяюшка, прости господи!

— Давай! — по нашим рукам, как по ступенькам, великая княгиня перебралась под крыло к митрополиту.

Последней почти закинули оставшуюся сенную, она с визгом перелетела тын, мелькнув белыми заголившимися ляжками, на которые никто даже не обратил внимания. Только кусок неизвестно чьего платья остался трепыхаться на верхушке тына.

— Юрка, ты!

— Я с вами! — вцепился в свою сабельку наследник.

— Пришибу!!! — истошно заорал я. — Кто мать защитит???

Вместе с Петькой мы перекинули крайне недовольного Юрка и метнулись в сечу. На меня навалился ловкий парень с растрепаной бородой, но мне повезло смахнуть с него шапку, под которой оказалась идеально лысая башка, настолько не по годам, что я нервно всхрюкнул. А он от внезапного холодка по макушке и моего смеха на мгновенье запнулся, но хватило и этого, чтобы возвратным движением черкануть его по горлу. Он так и завалился, заведя глаза под лоб.

Весы качались в обе стороны: в общую свалку вступали новые люди, то к нам прибивались стражники, то снова теснил супостат, но вдруг я понял, что нас рассекли надвое и Волк остался в другой части.

— Уходи! Уходи! — закричал я ему между взмахами сабли.

— Я с тобой!

— Уходи, к Маше!!!

Но и без приказов нас окончательно раздвинула новая волна, и пришлось узкими переходами и коридорами отступать с боем обратно в терем, через крыльцо в сени, через сени в думную палату.

Мы успели завалить дверь тяжеленными лавками и стояли, запаленно глотая воздух. Понятно, что передышка ненадолго, а потом всех порубят.

Всех, кроме меня — табу.

Не принято великих князей, кроме как на войне, убивать.

Постричь — могут, даже ослепить могут, а вот убивать — нет, шалишь. Значит, надо спасать ребят, им жить да жить.

— Петька! Вышиби окно!

Ходкевич тут же подхватил и швырнул в раму резной аналой, с которого дьяки зачитывали думе грамоты. Эх, жаль, дорогущее цветное стекло вдребезги!

— Что там?

— Пусто!

— По тяге пробраться можно?

— Запросто!

— Слушайте все!

На меня уставился десяток молодых глаз.

— По одному, по тяге на крышу и оттуда прятаться.

— Нет! — выдохнули как один.

— Я сказал! Вы мне нужны живые! Давай, пошел! — я толкнул оказавшегося ближе всех Сеньку к окну.

В дверь долбанули, лавки затрещали, но удержались.

— Пошел!!! — я буквально вытолкал упиравшегося Чарторыйского, а следом и остальных.

После чего сел на свой резной стулец, выполнявший функции малого трона, положил саблю поперек колен и принялся ждать, когда вышибут дверь.

Возились они непростительно долго, я успел прикинуть самые неприятные варианты — если что, власть автоматом переходит Диме. Или как великому князю, или как регенту при Юрке, неважно. Важно, что мятежников он размажет тонким слоем.

Жаль, что добра много пропадет, но тут и при пожарах до хрена всего гибнет. Тем более, что самое ценное хранится либо в Крестовоздвиженском братстве, либо в Спас-Андронике и на Пушечном дворе. А великокняжеская казна в подвалах Благовещенского собора практически пуста — деньги должны работать, а не по сундукам лежать.

Когда дверь, наконец, рухнула, я успел выровнять дыхание и смотрел на эти грязные потные рожи с высокомерной брезгливостью, как остзейский барон на эста или лива.

Такой прием огорошил мятежников, и они бестолковой кучей столпились у дверей. Хотел было задать классический вопрос «Какой паразит осмелился сломать двери в царское помещение?», да мы в цари пока не вышли. Поэтому лениво протянул:

— Куда вперлись, холопы? Вы что, бояре думные или дьяки?

— Может, и дьяки! — дерзко ответил самый бойкий, молодой вой с новеньким бердышом.

— А у тебя чернильница-то имеется?

— Тогда бояре!

— Это кто тут в бояре лезет? — вслед за вопросом раздался звук затрещины, и бойкий отвалил к стеночке, потирая затылок.

А на его место нарисовались целых два князя: Вадбольский и Голибесовский. Но тоже малость тормознули, когда увидели меня сидящим.

— Ну что дальше делать будем?

— А ничего. Шемяку на княжение, а тебя в монастырь! — выпалил политическую программу мятежа Голибесовский.

— Точно, Шемяку! — пристукнул бердышом бойкий, развернув его при этом к свету.

На полотне заиграло новое устюжское клеймо — два скрещенных меча под княжеским венцом.

— Шемяку? — засмеялся я. — Вот ужо он тебе задаст…

— Чегой-то? — не сдавался бойкий.

— А того, ты его великокняжескую оружейную палату разграбил, — я уткнул обличающий перст в бердыш.

Бойкий попытался спрятать бердыш за спину, но уж больно велика железяка. Да и остальные тоже предпочли убрать новенькое оружие с глаз долой.

— Хватит болтать! — оборвал Вадбольский. — Пошли, князь!

— Куда?

— В Чудов монастырь, на пострижение.

Я опять ошарашил мятежников — расплылся в улыбке. Это же просто праздник какой-то! Буду спокойно заниматься книгами, отроков учить, наставления писать… Ну да, службы надо выстаивать, но там все доведено до автоматизма, мозг свободен, многое можно передумать… Ни тебе войны, ни забот о вотчинах, Судебнике, дрязгах бояр…

Мечты мои прервались на Соборной площади — посреди, в крови, с разрубленным плечом лежал, уставя в небо остекленевшие глаза, Никифор Вяземский. Умный, надежный Никифор, совершенно не воин, и вдруг зарублен? Черная злоба закипела внутри, и я выдавил только одно слово:

— Кто.

И видно, так жутко спросил, что державшие меня за руки дружинники отвернулись, стараясь не встречаться со мной взглядом. А я поклялся, что хоть слепым, хоть постриженным в монахи, этого с рук не спущу. Узнаю, найду эту сволочь и выверну наизнанку. Нет, просто отдам Вяземским.

— Куда поспешаете, чада? — прервал страшную паузу совсем неожиданный вопрос.

От Успенского собора к нам шествовал митрополит, с двумя десятками послужильцев — черные кафтаны, шапки, ножны сабель без украшений, чисто опричники.

— Так… эта… в Чудов, отче, — пробормотал Вадбольский.

— Зачем? — строго спросил предстоятель.

— Постригать ведут, — сквозь зубы выдавил я.

— Без моего ведома? — ух ты, а я и не знал за Никулой такого взгляда, что все аж присели.

Голибесовский даже открыл рот, но ничего не сказал, да так и остался стоять с открытым. Следом замерли остальные, я решил было, что оттого, насколько сильна у нас церковная власть, но нет — под дробный грохот копыт на площадь выметнулась дружина Василия Ярославича, а следом и Федька Палецкий со своими конными.

— Живьем брать! — прокричал шурин.

Отовсюду, как тараканы из щелей, полезли находники, под шумок тырившие кремлевское обилие. Но с бегством не задалось — одного смахнул саблей Федька и тот просто осел на землю. Второго достал серпуховской дружинник, мародер, переходя с крика на визг и обратно, повалился под ограду Чудова монастыря, зажимая рану рукой. Третьего стоптали конем и он, нелепо взмахнув руками, проломил жердевую загородку вокруг строящейся церкви Ризоположения и рухнул в яму.

По Никольской и Спасской, топая сапогами, валили пешцы городового полка, тараща копья.

Подскакал Палецкий со своими, оттер конями находников, заставил их побросать оружие… Мне подвели коня, Василий выдернул чью-то саблю, сунул мне, и только тут я заметил, как дрожат руки.

Вечером, в спальной палате, Маша рыдала у меня на плече и все никак не успокаивалась — накрыл отходняк. У меня, честно говоря, тоже все внутри тряслось, стоило подумать о детях.

Через день примчался Дима — успели послать гонца, вернуть с дороги — и началось! Следствие шло быстро, Федька Хлус, заменивший Никифора, церемониться не собирался, из допросного подвала только и успевали оттаскивать сомлевших.

А потом подоспели Вяземские…

Дважды я пытался зайти в пыточную, и дважды обламывался. Первый раз я только взялся за ручку двери, ведшей на лестницу под Тайницкую башню, как оттуда донесся такой вопль, что меня передернуло, и я от греха свалил подальше. Ну не может так орать человек, которого просто кнутом секут, даже на дыбе, по дознанию после смерти дядьки запомнил.

Через день собрался с силами и сделал второй подход. Но когда мне навстречу распахнулась дверь и оттуда на рогоже выволокли даже не человека, а кусок мяса с содранной кожей…

Короче, удрал как можно быстрее, чтобы не блевать на виду. Отдышался, пот вытер и хотел было Вяземских отозвать, но потом решил оставить, как есть. Это их отмщение, пусть по своим меркам отмеривают. И пусть остальных злобят, себе дорожку отрезают, вернее служить будут.

Так что я убрался заниматься экономикой — мятеж мятежом, а у нас сегодня давно задуманное заседание комиссии по борьбе с голодом.

Мягко стукнула дверь, первой вошла Маша, следом Юрка. Оба бледные и тихие, Маша села за стол на свое место, сын устроился в уголке. Тут же зашли Владимир Ховрин, Андрей Шихов, Елага Лучинский и последним, бочком пролез самый молодой, Василий Ермолин, сын троицкого келаря. Дионисий весьма ветх годами, вот и налаживает сына вместо себя, готовит смену. Покамест Василий показал себя неплохим организатором, вот думаю — отпускать его на постриг в Троицу, как у них в семье принято, или держать при себе, мирянином?

Честно говоря, я бы и сам сейчас устроился в уголке рядом с Юркой — и нервы успокоить, и в сельском хозяйстве я почти ничего не понимаю, кроме самых общих вещей. Но голод происходит и по другим причинам…

— В тех волостях, что видал, — начал доклад Ермолин-младший, — сеют рожь, овес, да репу с разным овощем. В три поля мало где пашут, про четыре и речи нет. Оттого, коли Божьим попущением рожь вымерзнет или вымокнет, сразу треть урожая пропадает. Надо за тем, чтобы сеяли разное, следить.

А ведь он прав — если упираться в монокультуру, то можно потерять все разом.

— Семена разные в заводе должны быть, и кажный год надо сеять часть крупным зерном, часть что к холоду стойка, часть еще каким. Тогда, коли беда случится, разные посевы разно и пострадают, а не так, чтобы все махом под корень сгнило.

Я кивнул и сделал себе пометку — в моих вотчинах и государевых поместьях обязательно провести ликбез на эту тему.

— Много где можно вдвое, а то и втрое распахать…

— Так людишек мало! — возразил Ховрин.

— Ежели не каждый за себя, а совокупно, толокой, то всегда больше сделать можно.

И это верно — производительность в моих госхозах выше, делают больше, урожаи снимают лучше. Вотчинники да монастыри, кто поумнее, давно перенимают, прочие же не торопятся, а заставлять силой тут нельзя.

— Мыслю, что от скупщиков, кто стакнулся и цену на хлеб подымает, вреда больше, чем от однородной запашки, — о своем, купеческом, заявил Шихов.

— Еще на хлебное вино зело много зерна уходит, — вряд ли кто кроме Маши мог бы ткнуть мне в нос винокурением.

Наливки-то и водка товар экспортный, получается, «не доедим, но выпивку вывезем!» Обсудили и еще несколько проблем, но довольно быстро согласились, что перечислено главное. А вот с мерами противодействия быстро не вышло: Шихов требовал пороть скупщиков, Ховрин считал, что надо указом объявить о разных семенах и посевах, Маша — что надо обязать вотчинников на совместную запашку…

Юрка же слушал и не отвлекался. У меня понемногу складывалась система мер, которые можно предпринять без ломания сложившихся практик через колено. Во-первых, завести в государевых городах хлебные амбары. У купцов есть, так почему у государства нету? Закладывать неприкосновенный запас, за который головой отвечает наместник или городской голова. А лучше оба вместе. И наказать большим монастырям делать то же самое — но это только через митрополита.

— При вести о недороде или посевов гибели, хлеб в казну скупать, — перечислял согласованное Ховрин, — а ежели, не приведи Господь, голод откроется, весь хлеб кому бы он не принадлежал, под страхом кнутобития описывать.

— Еще худо, что в тяжелый год у крестьян зерна посеяться не остается, — дополнил Ермолин. — И совсем беда, что занимают под такую лихву, что выплатить не могут.

— Значит, из хлебных государевых амбаров давать зерно на сев без лихвы, до нового хлеба, — сверкнула глазами Маша.

Судили и рядили еще долго, но списочек составили. Главное — хлеб не раздавать, а использовать как фонд оплаты труда. Нам ведь много чего в городах строить надо, да хоть бы камня впрок наломать или кирпичей нажечь… Начинать решили, как обычно, с владений Троицы да моих личных, Елаге первому амбар строить.

Как там Дима разобрался с остатками мятежа, а Вяземские с кровниками, не знаю, даже попыток влезть больше не делал — у меня и так работа нервная. В целом, если бы не смерть Никифора, от этого бестолкового заговора княжат сплошная польза.

Федька Хлус под творческим руководством Шемяки выявил практически весь нелояльный элемент в высшем слое аристократии. По итогам мы ликвидировали десяток удельных княжеств и еще столько же временно перевели в статус наместничеств — до отбытия владельцами наказания. В Чудовом монастыре постригли два десятка княжат и вборзе отправили путем инока Меркурия, в дальние обители на Каму и Пермь. Следом и тех, кто принял участие, но не слишком замарался — там люди нужны, чусовские городки ставить.

Бояр, кто вляпался в заговор, отправили с чады и домочадцы в такие же отдаленные места, новые вотчины завоевывать, а старые, почти сотню, конфисковали и прибавили к великокняжескому домену.

Удельных детей боярских и дружинников раскассировали — кого на запад, с поляками бодаться, кого на юг, от татар отбиваться, кого на восток, сыроядцев примучивать.

Часть самых отъявленных казнили. Я бы с удовольствием вообще без казней обошелся, но — никак, просто потому, что требовалось показать «жесткую руку». А в нынешние времена это кровь, головы с плеч, деление на четыре, кол-центры и тому подобные малоприятные вещи.

Но смертных приговоров вынесли больше, чем казнили, по ним с моей подачи дума приняла постановление «егда кто от злодействующих осужден к смерти, и аще уйдет служить в те городки береговые и чусовские, то тамо да избудет смерти своя за десят лет». Штрафники в чистом виде, причем с возможностью реабилитации и получения военной добычи. Ну мало у нас людей, мало! Жаль гробить своими руками, приходится работать с теми, кто есть.

Большинство служилых, кто распробовал новую систему, нас горячо поддержало. Голову заговору мы срубили, а все прочие просто не смели вякнуть против. Грех было в такой ситуации не ликвидировать остатки Моложского и Великоустюжского уделов. Ну заодно и половину Ростовского княжества, которое еще оставалось за тамошними князьями. Собственно, эти уделы и сами бы вскорости рассосались, но зачем терять время? И цена невелика, как по мне, ну сверху еще пообещали двум ростовским по венцу.

Глядя на такое, добровольно отказались от удельных прав старшая ветвь Стародубских и Пожарские, пришлось им тоже пообещать венцы.

Тишь да гладь наступили, и на той же волне улетело в Вятку грозное распоряжение — все, город окончательно уходит под руку Дмитрия Шемяки, и там вводятся те же суровые порядки. Но кто хочет прежней разгульной жизни — добро пожаловать в камские городки, а того пуще на вольную Волгу, где в нее впадает Сызранка, и где ближе всего прижимается к ней «дублер» Свияга. Глядишь, заведутся у нас казачки в Жигулях пораньше.

После чего мы притормозили, не стоит сразу всего и много вводить да ломать. Заговор-то не просто так возник, слишком все один к одному легло — и следствие по «литовскому» делу, и разговоры о майорате, и венцы. И все «не по старине!» Всегда я этому удивлялся: почему-то большинство предпочитает думать, что ради мало-мальски приемлемого будущего надо непременно вернуться к тому, как было.

Причем не к реальной старине, а, скорее, к ее романтизированному образу. А такие образы, как правило, крайне нежизнеспособны — ни тогда, ни сейчас, ни в будущем.

Как бы то ни было, мы дешево отделались. Ну, попортили да расхитили имущества, но это дело наживное, как там, «спасибо, господи, что взял деньгами»?

Завершили все семейной поездкой в Троице-Сергиев монастырь, посмотрел я еще разок на рублевские росписи и уже решил, что все, эпопея с мятежом окончена ко всеобщему удовольствию.

Однако, хрен, самые страшные последствия ждали впереди.

Пока к Троице ездили, спали раздельно, богомолье ведь, практически сверхнормативный пост, а когда вернулись, Маша велела постелить себе не в нашей спальне, а на своей половине.

— Что-то случилось? — задал я, наверное, самый дурацкий вопрос в такой ситуации.

— Ты меня больше не любишь.

Увы мне, увы Василию Васильевичу…