Вера Хоружая

ЗА ТЮРЕМНОЙ РЕШЕТКОЙ

В ночь на 15 сентября 1925 года Вера засиделась за работой на одной из нелегальных квартир в Белостоке. Недавно ЦК комсомола Западной Белоруссии получил письмо от ЦК комсомола Советской Белоруссии. В нем рассказывалось о том, как советские люди, преодолевая большие трудности, ликвидируют неграмотность, строят новые предприятия.

Надо было донести правду о Стране Советов до простых белорусских и польских тружеников. Когда хозяева улеглись спать, Вера села писать листовку на польском языке.

Окна были плотно закрыты ставнями. В квартире и на улице царила мертвая тишина. В такое время легко думается, легко пишется. Мысли плывут и плывут. Рука торопливо скользила по бумаге.

Сильные удары в дверь и в окно заставили Веру вздрогнуть. Ясно, друзья так не стучат. Времени хватило, чтобы порвать только что написанную листовку, уничтожить письмо ЦК комсомола Советской Белоруссии. На столе — фотокарточка близкого, дорогого человека, подпольщика. На мгновение Вера заколебалась: рвать или спрятать? Но в дверь стучали все решительнее, и перепуганные хозяева, наскоро одевшись, поспешили открыть. Взглянув еще раз на мужественное лицо друга, Вера прошептала: «Прости!» — и клочки фотокарточки посыпались в корзину. Когда полицейские ворвались в комнату, туда же летела порванная записка того же подпольщика.

Сыщик бросился к корзине, схватил ее и осторожно передал своему напарнику:

— Придется разобрать по порядку и склеить во что бы то ни стало.

Обратившись к Вере, строго глядя ей в глаза, потребовал:

— Прошу пани о довуд (паспорт).

Она подала паспорт на имя Вероники Корчевской.

— Вы арестованы, — заявил сыщик. — Одевайтесь. Насмерть перепуганные и растерянные хозяева с тоской смотрели вслед удалявшейся квартирантке.

Допрашивал следователь дефензивы — высокий холеный офицер. Каждый его вопрос, заданный с нарочитым равнодушием, Вера встречала настороженно.

— Как вы себя чувствуете, пани Корчевская? — с плохо скрываемым ехидством спросил он по-русски. Видно было, что вопрос следователя продуман заранее.

— Благодарю вас, господин офицер, за трогательную заботу о моем самочувствии, — таким же тоном ответила Вера по-польски.

— О-о, как прекрасно вы владеете польским языком! — Офицер изобразил на своем лице удивление.

— А чем язык Мицкевича и Ожешко плох?

— Да, — переходя на польский, сказал следователь, — но Мицкевич и Ожешко, как известно, были поляки, а пани, насколько мне известно, чистокровная белоруска.

— Ваша принадлежность к польской национальности, смею заметить, не мешает вам владеть русским языком. Отвечая комплиментом на комплимент, скажу, что вы им владеете неплохо. К чему бы это? Я ведь живу среди поляков и обязана знать польский язык, а вы, пожалуй, в России ни разу и не были.

На миг следователь стушевался. Напускное равнодушие как рукой сняло:

— Ну, знаете, вы просто обнаглели.

— Пан следователь, не утруждайте себя вопросами, отвечать я не буду. Это все, что вы сегодня услышали от меня.

Вера демонстративно отвернулась. С полчаса лощеный офицер тщетно пытался заставить ее говорить: и уговаривал, и запугивал, и обещал всяческую помощь и поддержку, если она скажет сущий пустяк, где была вчера.

Сжав зубы, Вера думала о своих друзьях. Кого из них схватили сегодня? Кто останется продолжать их опасные боевые дела? Как восстановятся нарушенные подпольные связи?

Много, много тяжелых, тревожных дум. От них голова наливалась свинцом. Сосредоточившись, она старалась не слушать следователя. А перед собой видела друзей, которым мысленно советовала, как избежать дальнейших провалов. Почему она все же не убереглась? Кажется, ничто не предвещало беды. Из допроса видно, что в подполье пробрался провокатор. Надо сообщить об этом на волю.

Допрос, тягостный для Веры, закончился. Протокол не был заполнен.

Монотонно проходили дни и ночи. Не добившись от Хоружей показаний, дефензива отправила ее в тюрьму и начала следствие. Неизвестно, когда оно закончится. Из этой упрямой большевички слова не вырвешь.

Тюрьма… Леденящее душу слово. Место угасания надежд. Средоточие несбыточных желаний. Мертвый дом. Каких только страшных и вместе с тем точных определений не давали ей те, кому пришлось побывать в ее мрачных застенках.

Вера давно готовилась к тому, что рано или поздно ее ждет участь заключенной. Трудно представить себе путь подпольщика, миновавшего тюрьму. Почему же она должна быть исключением?

Самое главное — не потерять связь со своей партией, со своим народом, не лишиться цели и перспективы. Все остальное не страшно.

А связь восстановилась быстро. Тюрьма была заполнена товарищами по борьбе, которые сразу узнали о ее появлении здесь.

Привели Веру в камеру, где уже сидели четырнадцать женщин и девушек.

— Меня зовут Верой…

— Ого! Одна у нас уже есть, ты будешь вторая. Есть у нас и Надежда, и Любовь. Все как положено.

— Расчудесно! Я так и знала, что у вас есть все, кроме свободы. Ну а свободу мы уж как-нибудь отвоюем, рано или поздно.

По очереди Вера обошла всех женщин, пожала руки, выслушала и постаралась запомнить имена, чтобы с первого же дня установить со всеми дружеские отношения.

— Ну что там, на воле? — набросились на нее.

Пристроив свои вещи, она начала рассказывать новости и сама пришла в такое возбуждение, что забыла и о толстых тюремных стенах, отделявших ее от внешнего мира, и о шагах часового за дверью, и о скрипучих замках с тяжелыми, массивными ключами, проскрежетавшими недавно за ее спиной.

Начались тюремные будни. Еще до ареста Веры ценой больших усилий политическим заключенным Польши удалось отвоевать право читать книги, посылать определенное количество писем родным, получать посылки. Раз в неделю были разрешены свидания. В таких условиях можно было наладить систематическую учебу в камерах.

С первого же дня Вера включилась в политическую работу. Ее избрали старшей по камере. Не откладывая, узнала, кто имеет какое образование, продумала программу занятий, составила расписание.

С менее подготовленными подругами Вера занималась политграмотой, русским языком, русской и польской литературой, математикой. Те, у кого был запас знаний, под ее руководством изучали историю партии, основы политической экономии.

День был загружен до предела. Каждое занятие требовало тщательной подготовки. С признательностью вспоминала теперь Вера преподавателей партийной школы, давших ей основы знаний, научивших самостоятельно работать над книгой!

Конечно, старым багажом теперь не обойтись. Нужно самой учиться. Дорвавшись до книг, она не упускала возможности расширить свой кругозор и, когда не учила других, училась сама.

Как-то раз Вера заметила, что комсомолка Бондарь ночью не спит, ворочается, вздыхает. Тихонько встала и пошла к ней. Та услышала осторожные шаги в темноте и приподнялась.

— Лежи, лежи, — шепотом сказала Вера. — Что ты не спишь?

— Ты же знаешь, что мне вручили обвинительный акт и завтра начнется суд. Волнуюсь. Обдумываю, что буду говорить.

— Хорошо, если бы на суде ты сказала вот что: «Вы посадили нас в тюрьмы и лишили свободы. Но вместе с тем в душе нашей вы взрастили невиданный простор. Вы хотели заковать нас, но у нас выросли могучие крылья — разум, воля, мечты и стремления. Вы хотите принизить, оскорбить, уничтожить нас. Вам это не удастся, наоборот, всем этим вы навсегда уводите меня из мира жалких людей, как вы сами, из мира маленьких интересов. Об этом Горький хорошо сказал: «А вы проживете на свете, как черви слепые живут. И сказок о вас не расскажут, и песен о вас не споют». Ты поняла меня?

— Поняла, дорогая, спасибо. Я так и скажу.

— Вот и хорошо. А теперь спи, волноваться не нужно. На суд ты должна идти бодрая, отдохнувшая, с высоко поднятой головой. Это тоже наше оружие. Пусть народ видит и знает, как коммунисты и комсомольцы смело смотрят в лицо врагу. Спокойной ночи!

— Спасибо за совет. Спокойной ночи!

Дум у Веры было много. Не давала ей покоя мысль о матери. В конце марта 1926 года она сообщила домой, что арестована. Знала, мама очень огорчится и будет плакать: ведь она так любит свою беспокойную дочь. Может, потому и любит ее чуть больше других детей. По материнским понятиям, жизнь у дочери сложилась как-то не так. Где было матери понять, что Вера сама выбрала этот путь. Надо утешить родную, чтобы не надрывалось тоской ее чуткое, отзывчивое сердце.

Воспользовавшись случаем, отправила еще одно письмо. Старалась передать в нем все свои чувства, успокоить, утешить мать:

«…обо мне, мамочка, и не думай плакать! У меня совсем не такая печальная судьба, чтобы ее надо было оплакивать. Нет, мамочка, я и теперь так же бодра, как в 1920/21 году, когда мы жили еще вместе. Ведь я же прекрасно знала, что меня ожидает, и это ни на минуту не остановило, не заставило меня даже призадуматься. Ничего, мамочка, ведь я сижу только восемь месяцев. Ну, так что ж это значит двадцать два года свободы и восемь месяцев тюрьмы? Ерунда! Все переживем. А с крепкой верой в свою правоту и с надеждой на лучшее будущее и тюрьма не тюрьма. Да к тому же я и в тюрьме не сижу без дела: много читаю, учусь — на свободе ведь не было времени читать. Помогаю учиться и другим девушкам, которые знают меньше меня, которые не могли, как я, учиться в школе»[10].

Никогда еще не читала Вера так много. За восемь месяцев проштудировала около пятидесяти серьезных книг! И время шло быстрее, хотя, конечно, не так, как до ареста. Тогда она была вольная птица — делала то, что считала необходимым и целесообразным для партии и комсомола, выполняла указания партийных органов.

Иное теперь. Везде камень: вверху, внизу, вокруг. И только маленький лоскуток голубого неба, безжалостно исполосованный черной решеткой окна. До чего же хорош он, этот клочок далекой лазури!

Тоска, словно липкая паутина, навязчиво цепляется, тянет вниз. Нет, это удел слабых духом — впадать в уныние! Если чуточку напрячь воображение, можно и среди монотонного хлюпанья дождя уловить бодрые, веселящие душу звуки, услышать мотивы любимых боевых песен. Чуточку воображения! Ведь тюремная охрана не властна над ним. А как приятно представить себя там, на воле, среди боевых друзей, за любимым делом! И жизнь силой воображения превращается в яркую, цветистую ткань будущего.

Помечтав, Вера словно смывала со своей души все ненужное, наносное и снова становилась веселой, развеивая своим заразительным смехом унылое настроение подруг.