Вера Хоружая

НИКТО НЕ СЛОМИТ ВОЛЮ РЕВОЛЮЦИОНЕРА

Дефензива тем временем организовала новый процесс — по делу ста тридцати трех политических заключенных. Это был процесс над руководящим ядром Коммунистической партии Западной Белоруссии — Э. Пилипенко, К. Басинским, Н. Орехво, Л. Ковенской, Р. Вольф, В. Хоружей и другими активными деятелями партии. Некоторых судили заочно.

«…У меня скоро суд, — писала Вера матери. — Ждем его с нетерпением. Получили уже обвинительные акты. Живем теперь, как в лихорадке, забросили все занятия, думаем, мечтаем, строим планы для тех, кто, вероятно, пойдет на свободу, уже начинаем прощаться. Грустно и весело, очень оживленно…

Так странно мне вам обо всем этом писать. Поймете ли вы меня, нас теперь? По-моему, свободные люди вообще не могут нас понять. А все-таки мне хочется вам об этом рассказать…»[11]

Как утешали эти редкие письма на волю и с воли! Иногда разрешалось писать открыто, через тюремную цензуру. Тогда приходилось прибегать к эзоповскому языку, ссылаясь на события, факты, обстоятельства, известные только ей, Вере, и тому, кому она писала. Надо было иметь изворотливый ум, чтобы умело обходить рогатки цензуры.

По различным нелегальным каналам шла переписка с друзьями, близкими и деловая связь с партийной организацией. Тут уже можно было открыто написать все, что думаешь и переживаешь.

Вера использовала любую возможность переслать хотя бы записочку на волю. Ведь у нее там столько родных, друзей, хороших знакомых, которые нетерпеливо ждали каждой весточки от нее. Она писала сестре:

«Скоро у меня второй суд. Это будет очень большой, интересный процесс. Представь себе огромную массу народа на скамье подсудимых. Почти все — мои близкие друзья, товарищи, с которыми вместе работали на свободе, переживали победы и поражения. Многих из них я не видела два года, некоторых узнала, когда уже сидели по тюрьмам. И вот теперь мы все встретимся, будем говорить…

Суд наш, вероятно, продолжится целый месяц. Это значит целый месяц два раза в день проходить по городу, видеть свободных людей, целый месяц быть вместе с дорогими, любимыми товарищами.

Можешь ли ты понять все это? Мой первый суд, о котором ты уже знаешь, был по сравнению с этим совсем маленьким и продолжался только восемь дней. Так пойми же мое состояние, пойми, с каким нетерпением я жду этого суда. Тем более, что со дня ареста прошло уже более двух лет, и суд, верно, освободит хоть нескольких парней и девушек, с которыми вместе сидим, сжились, срослись. Меня, конечно, свобода не ждет, но тем лучше я понимаю моих любимиц, которые, наверное, пойдут уже на свободу. Как сказать тебе все это так, чтобы ты меня поняла, почувствовала все это?

Знаешь, если бы ты хоть на один день пришла к нам в тюрьму или на суд, ты бы в сотни раз сильнее полюбила комсомол и работу. Ну, ладно, напишу тебе больше после суда; тогда расскажу много интересного.

…Через несколько дней — десятая годовщина Октябрьской революции. Десятая! Представляю себе ваше торжество. Иногда мы сидим и долго-долго думаем и говорим о том, чем должна быть для вас десятая годовщина, как она у вас пройдет. Но пойми, чем же она будет для нас, запертых за высокими стенами, тяжело придавленных фашистским сапогом пана Пилсудского.

Нам кажется, что в этот день солнце будет светить совсем иначе, кажется, что мы так громко будем петь «Интернационал», что и вы услышите, что грудь разорвется, не выдержит всей радости, торжества, злобы и энтузиазма. Как мы счастливы будем, если узнаем, что вы вспоминаете о нас!

А потом у вас опять праздник — годовщина комсомола. Моего родного, милого комсомола! А знаешь, я до самого ареста работала в организации. А после тюрьмы — прощай, союз! Буду уже совсем взрослым человеком. Вот недавно мне уже исполнилось двадцать три года. Как это много!

Не знаю, известно ли тебе что-нибудь о нашем движении, я могла бы и хотела бы написать тебе целые кипы, но сейчас не могу. Скажу только одно: движение наше растет и ширится, крепнет с каждым днем, приносит нам новые победы. Мы хоть и с кровавыми жертвами, но идем к Октябрю. Много легче сидеть в тюрьме, зная, что там, за стенами, все выше подымаются волны, сидеть в тюрьме, зная, что освободит тебя революция! Правда, тюрьма — тяжелая штука, очень, очень тяжелая, но ведь без нее не обойдешься…»[12]

А за стенами тюрьмы наступал фашизм. Урезывались даже те куцые права, которые были завоеваны рабочим классом Польши в жестокой борьбе с буржуазией. Экономика страны хирела, попадала под все большую зависимость от западных империалистов. Крестьянство разорялось. Росла безработица. Налоги все увеличивались. Трудящиеся жили впроголодь.

Реакция начала наступление на рабочий класс. В коренной части Польши, в Западной Белоруссии и Западной Украине свирепствовали суды, они выносили все более строгие приговоры.

Новый процесс не сулил Вере ничего хорошего. По тюрьме разнеслась весть: окружной суд освободил двух политических заключенных, а апелляционный дал им по шесть лет.

И все же заключенные с нетерпением ждали суда.

Камера белостокской тюрьмы, в которой сидела Вера, находилась на втором этаже женского корпуса, расположенного под прямым углом к мужскому. Под окнами — двор тюрьмы. В центре его — дорожка, вытоптанная ногами заключенных во время прогулок. Она образовала кольцо, внутри которого было сделано что-то наподобие клумбы и росла тощая тюремная трава. Казалось, что она не хочет расти здесь, в окружении высоких каменных стен.

Когда сюда выводили на прогулку заключенных мужчин, они видели в одном из окон женского корпуса то светлые кудри Веры, то темную головку Романы Вольф, то задумчивую, всегда спокойную Любу Ковенскую (Людвигу Янковскую).

Часто, встретив взгляд старого знакомого, худощавого молодого человека, носившего кличку «Петр», Вера радостно и приветливо махала рукой. Она хорошо знала его еще задолго до того, как они встретились здесь, в белостокской тюрьме. Тогда он был Николаем Орехво. Он сам из Западной Белоруссии. Активный партийный работник. О подлинной его фамилии и о их прежнем знакомстве Вера должна была забыть. Теперь он «Петр», боевой товарищ, привлеченный к суду по «процессу ста тридцати трех».

Когда их взгляды встретились, Вера жестами показала, чтобы Петр следил сейчас за ней. Через несколько минут, как только надзиратель отвернулся, из ее окна к ногам Петра упал черный комочек. Он сделал вид, что оступился, и, упав на одно колено, подхватил с земли брошенный Верой «гриппс». Черный комочек незаметно перелетел в руки шедшего сзади заключенного. Тот, в свою очередь, так же ловко передал его следующему, и так до тех пор, пока «гриппс» не оказался где-то в середине цепочки, непрерывно движущейся по кругу.

Все это произошло в течение нескольких секунд. Надзиратели не заметили ничего подозрительного.

После прогулки заключенные мужского корпуса разломили «гриппс» — кусочек черного хлеба, в котором была папиросная бумажка. Мелкими, микроскопическими буковками Вера писала о новых директивах, полученных с воли от Центрального Комитета Компартии Западной Белоруссии. ЦК одобрил предложенную партийным комитетом тюрьмы линию поведения заключенных на «процессе ста тридцати трех».

Большинству арестованных, а также части оставшихся на воле, но привлеченных к суду по «делу ста тридцати трех», предлагалось отказываться от принадлежности к партии и комсомолу и настаивать на своей невиновности. Не располагая доказательствами, фашиствующие судьи вынуждены будут оправдать их. Но организаторы процесса, как это было видно из обвинительного заключения, прилагали все усилия, чтобы возвести ложные обвинения на коммунистическую партию и комсомол. Для того чтобы дать им сокрушительный отпор, партийный комитет предложил группе подпольщиков выступить на суде с речами в защиту партии, комсомола, профсоюзов и других организаций. Это означало признание своей принадлежности к партии и влекло за собой тяжкие меры наказания.

Семи коммунистам, в том числе и Вере, предстояло принять на себя удар фашистского суда, противопоставить буржуазным законам и порядкам единственное свое оружие — правду, смело, открыто сказанную. Это оружие не защищало подсудимого от преследования, но оно служило надежной защитой партии от клеветы и инсинуаций ее врагов.

На процессе должны были присутствовать журналисты и кое-какая публика. То, что будет там сказано заключенными, тысячеустым эхом разойдется по всей стране. «Процесс ста тридцати трех» надо было превратить в суд над фашистской диктатурой Пилсудского.

С глубоким волнением приняла Вера решение ЦК партии. Связи тюрьмы с внешним миром шли через их камеру. Родственники Любы жили в Белостоке и использовали всякую возможность для свиданий, различных передач. Нередко из Варшавы приезжали родственники «Елены». Сидели в их камере и другие женщины, официально поддерживавшие связи с внешним миром. Через них сотнями различных способов поступали в тюрьму записки партийных товарищей, оставшихся работать на воле.

В самой тюрьме различными способами передавали новости, указания и директивы ЦК из корпуса в корпус, из камеры в камеру. Это только кажется, что человек в тюрьме изолирован и беспомощен. Там, где он тесно связан с партией, где работает коллективный ум, всегда найдутся способы обойти самых бдительных стражей.

Все напряженно готовились к крупному процессу, на который возлагали большие надежды обе стороны. Те, кому было предложено выступать в защиту партии и комсомола, продумывали содержание своих речей.

А процесс со дня на день откладывался. Прокуратура с помощью дефензивы подбирала новые обвинения.