Верное сердце

16

Дни после этого потянулись длинные.

Раньше, бывало, не успеешь переделать всех дел за день — и вот уже вечер. А теперь как будто и дел никаких не стало. Овраг — место сражений — был мальчиками забыт.

Одно только событие и случилось за это время в усадьбе: к Редалям привели корову — рыжую, крутобокую, с длинными рубчатыми рогами. Гриша подбежал к ней — она доверчиво дохнула ему в лицо теплым, добрым дыханием.

Собралось много народу.

Смотреть корову пришли и Пшечинские, и Тэкля, и кухарка Анфиса.

Золя Редаль, причитая что-то по-латышски, поглаживая корову по крестцу, стала загонять ее в новый хлев, сколоченный лесником из старых досок.

Гриша так был поглощен всем происходящим, что не сразу обернулся, когда его тронули за плечо. Его тронули вторично, и он обернулся с досадой. Позади стоял Кирилл Комлев.

— Отойдем в сторонку, — сказал он тихо Грише: — дело есть.

Эти слова: «дело есть», возвысив Гришу в собственных глазах, сразу заслонили Редалеву корову. Он поспешно пошел за Кириллом. У садовой изгороди Комлев остановился и так же тихо сказал:

— Вызови ко мне Шпаковского, учителя. Я его за амбаром буду ждать.

— Да он же в Ребенишках! — удивился Гриша. — Он давно уже не приезжал… А я-то думал, дядя Кирюша, ты мне про Ивана что-нибудь хочешь сказать.

— Погоди. Пока ты коровьи рога разглядывал, учитель-то и приехал. Сейчас у твоего бати сидит.

Гриша глянул: верно, у их крыльца сверкал спицами велосипед.

— Слушай-ка, — продолжал вполголоса Комлев, — ты ему потихоньку, незаметно шепни: ждет, мол, вас один человек. Понял?

— Понял. Дяденька Кирюша, а как же Иван? Видал ты его в лесу?

— Видал. Потерпи, сейчас нет времени рассказывать. Ступай к Шпаковскому, я буду ждать за амбарами.

Гриша нехотя направился к дому. Обернулся:

— А если он не пойдет?

— Пойдет.

— А на что он тебе?

— Нужен. Ступай, не ленись.

Вот, выходит, и все «дело». А что Шпаковский зовет Гришу сеньором, за козявку его считает — это Комлеву неинтересно. Ну как вызовешь учителя на улицу, да еще незаметно! В горнице сейчас и мать, и отец, да и бабка там же.

— Не ленись, Гриша, не ленись! — еще раз сказал ему вдогонку Кирилл.

В избе Гриша увидел знакомую картину: за столом сидели отец с учителем, у шкафа мать гремела посудой.

— А, Григорий Иваныч! — закричал Шпаковский. — Пожалуйте чаевничать с нами.

— Не хочу, — хмуро ответил Гриша, предвидя новые насмешки.

— Серьезный мужичок! — подмигнул учитель отцу.

Гриша сел в сторонке, у окна, и стал думать: как ему позвать учителя к амбарам?

А тут еще мать никуда не уходит. Если б отец был один, при нем еще можно было б подойти к Шпаковскому поближе, да и шепнуть ему на ухо. А при матери так не сделаешь: свое ухо за это ответит.

Долгие шли минуты; может, прошло уже с полчаса, а может, и больше. Учитель завел с отцом один из бесконечных разговоров, после которых оба они всегда становились довольными, даже глаза у них светились неизвестно почему. Гриша перестал и слушать эти разговоры, а сегодня и вовсе уж было не до них. В отчаянии он выглянул в окно. Комлев мог, не дождавшись, уйти. Правда, если он за амбарами, его все равно из окна не увидишь.

Вдруг бабушка позвала из чулана мать слабым своим голосом, и та вышла из горницы. Не раздумывая, Гриша подскочил к учителю и загудел ему в ухо:

— Ступайте к амбарам скорей!

— Здравствуйте! — удивился учитель. — Явление пятое!

— Там вас ждет… один.

— Один? — просипел в ответ Шпаковский страшным шепотом, передразнивая Гришу и, как всегда, забавляясь. — Ну, с одним я управлюсь как-нибудь. — И он потянулся к стакану с чаем.

— Вам всё смешки, — обиделся Гриша, — а там человек уже давно ждет!

Гриша незаметно заговорил в полный голос.

— Да кто ждет-то? — спросил учитель. — Говори толком. Из Ребенишек, что ли?

— Нет. Деревенский.

— А чего он в избу нейдет? — спросил отец.

— Не знаю.

Шпаковский внимательно поглядел на взволнованное Гришино лицо и поднялся:

— Ну, пойдем. Посмотрим, что там за таинственный незнакомец.

Гриша проводил учителя к амбарам. За старой ветлой стоял Комлев. Из вежливости Гриша отошел в сторону: может, Кирилл с учителем не хотят, чтобы их кто-нибудь слышал.

Но скоро они сами подошли к нему, и Комлев сказал громко:

— В этом деле нам без Гришутки не обойтись. Да вы не сомневайтесь: толковый мальчонка. Он вас лучше меня сведет куда надо. А мне нельзя. Да и вам со мной идти не рука. А тут — с мальчишкой, да еще с сыном приятеля вашего, свободная вещь — прогулка по лесу. Какие могут быть пересуды?… Гриша, знаешь, где корчевье, бывал там?

— Был один раз.

— Ну, один раз был, значит и в другой раз найдешь.

И Кирилл начал торопливо прощаться.

Гриша в отчаянии спросил его дрожащим голосом:

— А хлеб-то… надо носить?

— Покамест не надо. Ты, Гриша, не серчай на меня. Скоро все узнаешь.

Учитель смотрел в сторону, кусал в волнении усы, Гришиных слов, видно, не слышал — думал о своем. Потом удержал Комлева за руку и спросил:

— Значит, это поручение Кейнина?

— Его. Кейнин-то и узнал, что вы в волостном правлении свой человек.

Учитель попрощался с Кириллом и обнял Гришу:

— «Вперед!» — воскликнул Дон Кихот»!

Он опять начал шутить и повел силком Гришу назад, в избу. На ступеньках крыльца Гриша уперся и спросил требовательно:

— А про что это вы с Кириллом?

— С Кириллом-то? Про дела!

— Про какие дела?

— Про всякие-разные.

Гриша выскользнул у него из-под рук, убежал: вот человек — обнимается, а толком разговаривать не хочет.

Учитель пробыл у Шумовых на этот раз недолго. Солнце стояло еще высоко, а он уже укатил на своей машине в сторону корчмы — значит, к Ребенишкам.

Дни после этого потянулись еще длинней. Может быть, потому, что Гриша ждал чего-то. Сам толком не знал — чего.

Были, правда, у него за это время и дела и встречи.

Приехал на неделю Лещов с сыном. Прасол ушел к помещице — должно быть, опять приторговывать будущий урожай яблок, — а Евлампий, на этот раз одетый в розовую рубашку с синими пуговицами, подошел к Грише и, не здороваясь, спросил:

— Хошь, будем в козла играть?

— Это что — в карты?

— Какое в карты! В живого козла… А, сметанная голова! — закричал он, приметив издали Яна. — Лети сюда, будем играть.

Ян подошел, остановился, глядя застенчиво.

— Ну, вот ты, к примеру, будешь козел. Становись! Вот так. — Евлампий показал, как надо стать: согнулся, уперся руками в колени. — А я через тебя буду скакать. А ты считай: один раз прыгну — это называется: «вилочки козлу», другой раз прыгну — «ложечки козлу». Потом: «как бы не задеть козла», «как бы не помять козла». Тут я все время должен скакать через тебя так, чтобы не задеть ногами. А уж потом: «задел козла». Я тебя тогда двину ногами. Под конец: «помять козла» — это значит, я, как хочу, могу на тебя навалиться, хоть на голову сесть. Понятно?

— Понятно.

— А если я задену раньше времени козла или забуду сказать «вилочки козлу», спутаюсь, скажу сразу «ложечки», ну, тогда я — козел, тогда через меня сигайте. Ну, становись! — сказал он Яну.

Ян согнулся, руки, как было показано, упер в колени.

Евлампий сперва прыгал старательно, приговаривая вполголоса с озабоченным видом: «вилочки козлу», «ложечки козлу», а когда выходило: «помять козла» — садился с размаху Яну на шею так, что тот тыкался носом в песок.

Ян вставал, снова терпеливо нагибался, и Евлампий опять прыгал. Скоро он начал строить Грише рожи, подмигивая в сторону Яна.

Похоже было, что этот опытный игрок так и не собьется: вовремя скажет «вилочки», вовремя заденет козла.

Прошло много времени. Ян стоял смирно и только от раза к разу все сильнее тыкался носом в землю.

Грише стало не по себе. Почему козлом оказался Ян, а не Евлампий? Сбиться со счета «вилочки-ложечки» трудно. Значит, так Ян и будет стоять, согнувшись, до вечера, а Евлашка будет через него скакать, пока сам не устанет?

Но Евлампий не уставал.

Он скакал и скакал, да еще и подмигивал Грише: вот, мол, дурака нашли — сметанную голову…

Наконец Гриша вспомнил: а «ножички» где же? «Вилочки козлу», «ложечки козлу», а «ножички»? Он и сам теперь толком не помнил, что должно идти после «ложечек» и закричал запальчиво:

— «Ножички»!

— Чего «ножички»? — оглянулся Евлампий и нечаянно задел Яна ногой.

— Задел, задел! Теперь становись сам!

— Чего задел, где задел?

— Еще не было «задел козла». Значит, это ты рано…

— «Рано, рано»!… Рано у барана!

— Но ты ж сбился? Задел?

— А зачем ты заорал «ножички»? Какие тебе еще «ножички»? Ты заорал, я и сбился.

— Сбился — значит, козел. Становись!

— Становится виноватый. А я не виновен. Кто сбил меня своими дурацкими «ножичками», тот и виновен.

— А, так ты не хочешь быть козлом? — зловеще спросил Гриша, подходя к Евлампию. — Ты не хочешь по-честному?

— Но, но! Убери грабли подальше… Одного такого мы видали, через левую руку кидали!

Гриша близко увидел злые глаза Евлампия, узенькие, карие, в зеленых крапинках.

Не помня себя, он схватил его изо всех сил, пригнул к земле:

— Ян, прыгай через него!

Евлампий ловко вывернулся, с размаху дал Грише подножку, тот покатился на песок, еле успев ухватиться за Евлашину ногу. Но раз ухватился, то и не выпустил, — Евлампий упал рядом…

Выйдя от Перфильевны, прасол Лещов долго глядел на мальчишек. Враги самозабвенно катались перед ним по земле. Верткий Евлампий то и дело оказывался наверху, но каждый раз потом его подминал под себя Гриша: он все-таки был сильнее.

В сытых глазах прасола засветился неподдельный интерес; он даже описал полукруг около дерущихся, стремясь, видно, разглядеть подробности битвы. Наконец Гриша окончательно уселся на Евлампия и, схватив гореть песку, заорал победно:

— Ешь землю, проси пощады!

И тут увидел перед собой бороду Лещова. Он вскочил испуганно.

Но прасол только сказал сыну:

— Не умеешь, дурак, сдачи давать!…

И пошел к двуколке. За ним поплелся и Евлаша, одергивая измятую рубаху и посылая исподтишка Грише и Яну разные посулы — в виде сжатых кулаков, кукишей, высунутого языка; все это чередовалось у него с удивительным проворством.

Гриша с Яном долго обсуждали происшедшее, и воспоминаний об этом, должно быть, хватило бы у них на целый день…

Но тут возник на дороге щеголеватый топот. Предчувствуя необычайное, мальчики побежали к придорожному плетню. Скакал эскадрон драгун. Впереди на золотистом жеребце сидел хмурый офицер; лицо у него было словно забинтовано огромными усами. Драгуны пропылили мимо «Затишья» не останавливаясь.

Стоявшая с ведрами у колодца кухарка Анфиса проговорила громко:

— Это они солдата ищут…

Гриша спросил у нее осипшим от волнения голосом:

— Какого солдата?

— Беглый солдат, сказывали, в лесу объявился.

— А кто… Как его зовут?

— Да ты что взвился-то? Я на его крестинах не была…

Взяв ведра, она пошла к дому.

Гриша на Анфисиных крестинах тоже не был, а как ее зовут, знает. Но приставать к кухарке с расспросами не решился. Пробормотав растерянно в сторону Яна: «Погоди, я сейчас», он пошел домой. В избе была только одна мать. Гриша начал говорить про драгун, но она закричала:

— А, провались ты! Уйду вот от вас от всех, тогда спохватитесь, да поздно будет!

Гриша испугался, что мать уйдет. Она давно грозилась уйти «куда глаза глядят», и каждый раз становилось страшно: а ну как в самом деле уйдет? Без нее худо будет. Даже сердце падает, когда подумаешь об этом. Гриша выскользнул из избы и сам пошел по усадьбе «куда глаза глядят». И увидел Яна; тот успел уже заняться делом: сидел у сажалки, налаживал к спуску на воду сухую корягу. Хорошо плыть на ней к другому берегу!

Ян посмотрел на расстроенное Гришино лицо и сказал уверенно:

— Это Ивана ищут.

И сразу оба забыли про корягу, бросили ее на берегу, пошли в поле и долго ходили — до вечера, говорили про Ивана, про тех, кто его спас, про боевую дружину, которая помогла солдату бежать из тюрьмы. В дружине ровно двенадцать человек, все — в красных рубашках, в высоких сапогах, с револьверами. Про многое говорили, мешая услышанное со своей выдумкой, и выдумки этой не стыдились. Она ведь не была ложью.