Верное сердце

21

Отец Петра Дерябина, донской казак, дослужился до офицерского звания — получил чин хорунжего еще во время русско-японской войны.

В Прибалтику он попал со своей сотней к тому времени, когда по латышскому краю уже промчались карательные эскадроны драгун, оставляя после себя угли пожарищ и следы крестьянской крови. Казакам не пришлось запятнать себя позором, усмиряя бунтовавшие латышские и русские деревни.

Дело карателей втихомолку довершали банды немецких баронов. И не одних баронов: в окрестностях Двины-Даугавы черной славой покрыла себя дочка пастора Рипке, которая в мужском костюме ездила верхом во главе палачей и сама секла нагайкой безоружных: стариков, детей, женщин. На кончике нагайки был зашит кусок свинца: дочь пастора норовила стегнуть свою жертву по глазам. «На память», — хохотала она, шпоря коня.

Отцу Дерябина посчастливилось: его часть недолго пробыла в казармах и скоро была откомандирована на Дон.

Однако за это короткое время вдовый и уже пожилой хорунжий Дерябин успел встретить в аптеке, в той самой, которая поразила Гришу сиянием своих грушевидных бутылей, панну Зосю.

Племянница аптекаря что-то уж очень быстро пленила бравого хорунжего. Они поженились и уехали.

А вскоре после этого сын хорунжего, Петр Дерябин, оказался вдалеке от Дона — учеником реального училища и воспитанником сестры панны Зоси, старой девы, которая за умеренную плату согласилась беречь Петра и класть ему каждый день в ранец черствую булку.

Так вот почему не хотел Петр говорить про Дон; делать там ему было нечего, он и про отца не любил вспоминать, а про мачеху и подавно.

Отец прислал ему одно-единственное письмо, в котором еще раз путано доказывал, почему Петру лучше жить у тетки: хорунжий решил выйти в отставку, вернуться к себе на хутор; учить сына в Новочеркасске не рука — там нет ни души родной, а в Прибалтике, как-никак, тетка. «Ее уважай, как меня, хоть она и полька». Длинное было письмо, туманное; и затуманились глаза Дерябина, когда он долго-долго, чуть не целый день, сидел над отцовским письмом.

Скучал ли он вначале по дому, как Гриша? Об этом он никому не говорил.

Э, да ему и некогда было скучать. Он по горло был занят своими собственными делами, к учению имевшими отношение самое отдаленное.

После тотализатора, которому он отдал много душевных сил, он увлекся новым предприятием.

С некоторых пор магазины города стали наводняться книжками, отпечатанными на скверной бумаге, с грубо разрисованными обложками.

«Таинственное убийство», «Труп в корзине», «Преступление в церкви», «Голова казненного» — все эти книжонки, под номерами (выпуск N 28, выпуск N 29…), чередовались на прилавках еженедельно.

Не у всех школьников, прикоснувшихся к отраве этих изделий американского происхождения, хватало денег на покупку очередного выпуска. И Петр Дерябин придумал комбинацию. Он затеял широкий обмен новых выпусков на старые: один новый, только что вышедший из печати, на четыре старых.

В чем же была выгода? Сам Петр по неделям удерживался от чтения выпусков Ната Пинкертона и Ника Картера. Но были ведь и денежные ребята — тот же, скажем, Фруг… или Персиц, или Шебеко, — они-то не жалели денег на покупку новинок. А прочитав какое-нибудь «Преступление в склепе», они уже теряли к этому выпуску всякий интерес и ждали новой отравы — свежих новостей о похождениях Пинкертона и его соперника Ника Картера.

Тогда перед этими богачами появлялся с таинственным лицом Дерябин и предлагал: последний выпуск, самый свежий, — за четыре старых, никому не нужных!

Потом он читал старые (для него-то они были новыми) выпуски, после чего сбывал их букинисту Былинскому по баснословно дешевой цене — по копейке за штуку. А набрав таким путем пригоршню копеек, снова покупал новый выпуск. И снова его менял. Это была довольно сложная игра на человеческой несообразительности и на жадном интересе некоторых школьников к изобретенной американскими дельцами жалкой и подлой подделке под книги приключений.

Справедливость требует сказать, что мальчишки, уже знакомые с русской литературой или хотя бы с русскими сказками, быстро излечивались от своего увлечения; у них потом оставался только неприятный привкус от всех этих преступлений в склепе, будто от запаха протухшего мяса…

А девочки, те и вовсе не интересовались ни замысловатыми способами убийств, описанными в книжках Ната Пинкертона, ни утомительно однообразной ловкостью Ника Картера.

Дерябин же с его рано ожесточившимся сердцем и умом, далеким от подвигов Тараса Бульбы, увлекся пинкертоновщиной всерьез.

Это и послужило причиной его первой размолвки с Гришей Шумовым.

Размолвка началась с того дня, когда они, два узника, отбывшие по милости Виктора Аполлоновича двухчасовое заключение, возвращались вместе домой.

Возвращение это было особенное: то Гриша провожал Петра до дому, то Петр провожал его назад. Жили они в разных концах города, и на такие проводы ушло немало времени.

Времени хватило и на то, чтобы условиться о верности друг другу до самой смерти, и на то, чтобы не поладить между собой, да еще как крепко!

Многое их сближало. Судьба обоих оказывалась схожей во многом. Оба жили вдалеке от родных. Дерябину приходилось труднее, чем Грише: у него была мачеха. Он рассказал о ней нехотя, скупо.

О злых мачехах Гриша знал только по сказкам; это не помешало ему (а может быть, и помогло) всем сердцем пожалеть Петра.

Но вот уж кому не нужно было жалости! Дерябин подозрительно глянул в опечаленные Гришины глаза и круто повернул разговор совсем в другую сторону. Прочитал ли Шумов те книжки, что он ему дал сегодня? Два выпуска Пинкертона. Не успел, конечно…

— Успел, — ответил Гриша и зябко повел плечами.

— Ну, и как — понравилось? Я вижу, тебя мороз по коже подрал, как только вспомнил! Я тебе еще одну книжицу дам — спать потом не будешь! Жуткое дело!

Гриша промолчал. Как ему быть? Человек собирается из-за него на второй год остаться, со Стрелецким воюет — и уже пострадал за это… Да и книжками этими наделил он Гришу с доброй душой. Бескорыстно, по дружбе… И теперь обругать эти самые книжки!… А как их хвалить?

— Чего молчишь? — воскликнул Дерябин и произнес раздельно: — «Ты затрепетал при одном воспоминании».

— Что это, — заинтересовался Гриша: — «затрепетал»?

— «Он затрепетал под упорным взглядом незнакомца»!

— Ах, ты из книжки…

— Нет, я про тебя. Ты затрепетал на моих глазах. Прямо съежился!

— Да мне холодно стало.

— Ты не виляй! — закричал Дерябин краснея. — Говори прямо! Тебе не понравились книжки, что ли?!

— А ты не кричи, я не глухой.

— Не понравились?!

— Не понравились.

Дерябин был просто-таки оскорблен. Он даже замолчал на некоторое время, подыскивая слова пообидней и забыв уже, как они с Гришей только что застенчиво и взволнованно толковали о дружбе до гроба.

— Эх, брат, — нашел он наконец обидные слова, — не дорос ты, значит, еще!

— «Не дорос»! До Тараса Бульбы дорос, а до твоего Пинкертона не дорос?

— Тоже сказал: Тарас Бульба! Да его по программе проходят. Я уж сейчас не помню, в каком классе, — во втором, что ли.

— Ну и что ж! Все равно это хорошая книга. Я тебе знаешь что скажу? Таких книг до сих пор не было и, наверное, больше не будет! Я ее три раза подряд прочитал!

— А я не читал. Буду я читать то, что по прорамме полагается, и когда еще — во втором классе! Успеют мне забить голову этим.

Гриша открыл было рот, хотел спорить, но Дерябин не дал — уж это он умел, — принялся кричать без передышки:

— Не дорос! Не дорос! Самой сути не понял! Твои нос курнос — не дорос!

Когда он наконец остановился передохнуть, Гриша успел все-таки вставить:

— Ты говоришь, «сути не понял». А в чем там суть?

— В чем суть… — Дерябин призадумался.

Он — удивительное дело — не мог сейчас и вспомнить толком, о чем, в сущности, шла речь в тех двух книжках, которые он передал Грише. Сам он таких книжек прочитал уже несколько десятков, и прочитанное смешалось в его памяти в пестрый поток: бесчисленные убийцы, выстрелы, преследования, маски, синие скелеты, белые привидения…

Он не нашел ответа на Гришин вопрос и снова сказал убежденно:

— Не дорос!

Этот спор возобновлялся потом не раз.

Однажды Гриша не утерпел, поделился с Дерябиным:

— Я «Следопыта» прочел, сочинение Фенимора Купера. Мне его Персиц дал…

— Далеко твоему Филимону Куперу до Ника Картера.

— Не Филимон, а Фенимор.

— А ты не учи меня! — вспыхнул Дерябин сразу, так как вопрос о литературе с некоторых пор стал для него больным.

Хорош тоже товарищ: дал ему Довгелло книгу — и «таких не было еще»! Дал другую этот зубрила Персиц — у Гришки даже глаза блестят… А когда дал он, Петр Дерябин, от всего сердца и какие книжки, — не понравились…

— Знаешь, ты лучше не толкуй мне об этом! — сказал он Грише хмуро.

И они перестали разговаривать о книгах.

Но размолвки продолжались. Самая короткая и самая решительная ссора произошла в начале весны.