Весна

Следует отказаться от встреч с ним. От знакомства с ним. Твердили тайные страхи.

Он мог быть безумен. Мог! – быть! – безумен!!! Аня не верила. Страхи твердили так.

Не скрывая, что разные врачи не сомневались в его душевной болезни, он сам посеял ростки тревоги. Разные! Могло это быть ошибкой? И он – не был до конца уверен. Не ведал, что такое сны...

Нет, возмущалась Аня, его разум ясен.

Что ты знаешь о сумасшествии, нашёптывал страх, у него острый ум, но среди больных были и гении.

Неприятные, липкие страхи, захватывающие исподтишка.

Аня пыталась заглушить их. Может быть, наоборот, стоило прислушаться?

Но чего нужно было бояться? Зачем было отказываться от прогулок, когда они нравились ей?

Что дальше? – не унимался страх. Подумай, что будет дальше? Чего ты ждёшь от него?

С этим Аня соглашалась. Задуматься было пора. Что дальше? Что дальше? – спрашивала она себя.

И никогда не успевала найти ответа. Мысли стремительно уносили прочь. Прочь от того, что могло её ждать и ждало. От того, что могло помешать феерии ночной Москвы, каждый раз внезапно поглощавшей её, когда солнце катилось к Западу. Мыслям – быстрым, неотчётливым, рассеянным – мыслям о пустяках, ни о чём, было так легко заставить её неповоротливое благоразумие заблудиться и где-то пропасть окончательно. А затем унестись, отступить. Открыть дорогу воспоминаниям.

Которыми Аня грезила наяву.

Которые удивительно живо возникали перед её взором повсюду. В тёмных стёклах поездов в метро, в прозрачных окнах троллейбусов. Сквозь мельканье аудиторий и улиц. Сквозь лица. Под городские шумы и чью-нибудь речь.

Догорающий закат над Москвой. Пьянящая пустота города. Бег Джека. Стремительный танец белого.

Вытянутый корпус Спирита. Его шаги. Неуловимые, как полёт. Внезапные повороты головы.

Движения рук. Никогда не порывистые, плавные.

Мановения рук. Они вспоминались особенно часто, когда она была разлучена со Спиритом. Отдана городу, его шуму и течению, сутолоке. Суматохе событий. Или тихому одиночеству.

Аня вдруг видела отчётливо, ясно. Его руку, мягко и властно требующую её ладонь. Сомкнутые пальцы, ведущие её взгляд по величавым рельефам старых зданий. Пальцы, как раскрытый лепесток охватившие маленькое чудо, только что извлечённое из слякоти. Вращающие, клонящие свою добычу, в надежде донести, открыть Ане неведомую ей красоту, красоту того, что лежит под ногами и кажется грязью.

Или трехперстие, обнявшее любой предмет, способный служить грифелем. На глине, на талом снегу, на асфальте. Легко возрождающее ткань того, что уже не успела увидеть Аня. Что исчезло, так и не дождавшись её прихода.

Кисти, зябко прячущиеся в перчатки серой шерсти, уходящие в чёрные отвороты карманов – жест, означающий расставание. Повелительный взмах, заставляющий Джека безудержно уноситься прочь. Болезненное движение, укрывающее глаза от внезапно бьющего света фар. Движение, выдающее хрупкость.

Его руки приходили к Ане во сне. Они, то манили куда-то за собой, то презрительно указывали – вон, то властно прикасались к Ане.

И вот опять ей всю ночь снились эти руки. Они скользили по её телу, вбирая каждую впадину, мучили, ласкали, лепили. Лепили, заново создавая. И она стонала в ответ, как стонет и плачет дерево под резцом. Обвив шею, руки тянули, притягивали к скупым, неподвижным губам. Аня упиралась в грудь Спириту, нужно было оттолкнуться, уйти, нельзя было отдаться им. Бездна была в их малиновом цвете, так жаждали встречи с ним Анины уста. Стоит покориться этой жажде и – невозможно будет оторваться, это падение, растворение, гибель. Губы утащат дальше, чем бездонные глаза, – без сомнения знала Аня, – и всё рухнет, всё-всё, чем она жила прежде. Но руки были сильны, напор их не ослабевал, руки дышали нежностью, они искали слабину в Анином теле и находили такие места, что стоило лишь прикоснуться, и Аня замирала, задыхаясь от боли и восторга. И поддавалась. Руки тянули ближе, ближе. Рядом было его лицо холодное, далекое... и желанное. Не вынести – сопротивление и страх – нет, нет – и жажда, непокоряющаяся жажда внутри – да, да. Наслаждение и мука. И Аня отталкивалась, но уже и сама стремилась к Нему. И губы их соединялись.

Спирит исчезал. Аню била неровная дрожь. Чернота вокруг недовольно скандировала, Аня слышала свое имя. Чернота указывала Ане.

Мама звала её и теребила за плечи. Она вырвала Аню из сна.

Ане хотелось назад.

Мама ходила рядом и говорила громко. Говорила, что уже поздно. Спрашивала, почему не звенел будильник. Недовольно повторяла, что Ане надо скорее вставать. Иначе она опоздает.

Аня плотнее смыкала веки. Слышала, как мама выходит из комнаты. Шум на кухне становился далёким и глох.

В конце серых тоннелей был свет, Спирит звал её и настойчиво протягивал руку. Отгороженный холодом. Мертвенный. Жёсткий. Немой. Аня боялась и не хотела идти. Могла – и медлила броситься прочь. Плавно Спирит отступал, обращая к ней спину. Свет ложился к нему на лицо – и живил. В смягчённых чертах были нежность, печаль. Аня согласна была следовать за ним. Но безжалостный жест отстранял её. Конец! Аня знала, одной не войти в эти ходы. Закрывала ладонью глаза. И тут руки властно прикасались к ней.

Анечка, проснись же, проснись! Что с тобой?

Что с тобой? Что с тобой? Что с тобой? Что?

Аня зажмуривала глаза. Пыталась высвободить локти из её цепких пальцев. Чувствовала – в комнате горит свет. На кухне во всю мощность гремело радио.

Мама опять дёргала за плечо. Вставай, вставай, ты понимаешь, сколько уже времени. Разве так можно?

Что можно? Зачем были эти слова? Потоки. Тирады.

Мама говорила о будильнике. Почему он не звенел? Она хотела услышать ответ. Вновь прикасалась к её локтям.

Будильник? Кто знает, заводила ли она вчера будильник. Каждый вечер она это делает. Да – слышишь – да! Непослушные губы. Был не заведён? Значит, нет. Не за-ве-ла! Забыла.

Если бы повернуться, лечь ничком. Утонуть лицом в подушке. Натянуть одеяло и закрыться с головой.

Мама продолжала, наклонившись едва не к самому уху. Что же Аня делает? Разве так можно?

Аня сдала хвосты. До сессии было так далеко. Она могла спать ещё целую вечность. Опоздать. Пойти на одну пару позже. Не пойти вовсе.

Я буду спать. Должна была сказать Аня. Опоздаю или не пойду. От этого ничего не случиться.

Мама ужасно боялась такого ответа. В её голосе был страх. Непонятный, мучительный Ане.

Аня могла не ночевать дома. Гулять допоздна. Уехать на несколько дней на пикник. Мама волновалась, но не позволяла себе ни одного вопроса, кроме как, когда Аня появится. Бабушка и дед придерживались чрезмерно строгих правил, удерживали дочерей возле себя и требовали во всём отчёта, даже когда они стали взрослыми. Анина мама была убеждена, что это главная причина её неудач с мужчинами, и – в ответ родителям – распущенного, как она считала, образа жизни Милы, её сестры. Она не собиралась вмешиваться в Анины дела.

Но институт! Чем больше он надоедал Ане, тем больше мама тревожилась. Аня вылетит, недоучится, недоустроится в жизни, как недоучилась и недоустроилась она сама. Она была невыносима во время сессий и после сессий, когда у Ани оставались долги, её не утешало, что каждый раз Аня как-то выкручивалась. Чем дальше, тем больше, в том, что касалось института, мама пыталась опекать Аню сильней, чем когда та была маленькой.

Ане хотелось спать, но было противно с ней спорить. Как подростку, доказывать своё право решать. Было жаль маму, любую мелочь она принимала так близко к сердцу. Аня боялась завестись, с мамой одной она могла быть грубой, мама так любила её.

Возражения оставались на губах. Мама тараторила привычное – образование, будущее, она не понимает, как трудно в жизни, текст Аня помнила наизусть, но её пугало возрастающее напряжение, с которым маме давалось каждое слово. Оно было необычно. Совсем непонятно Ане.

Лежать и выслушивать нотации, больше похожие на причитания, было неприятно. Аня откинула одеяло, встала рывком. Перед глазами поплыли круги.

Аня тёрла глаза. Мама с облегчением исчезала на кухне.

Аня нащупала будильник на тумбочке – старой и неудобной, как вся мебель здесь – и подняла его к лицу. Удивилась. Мама уже не должна была находиться дома.

Скорее, скорее, ты уже и так опоздала – она щебетала, показавшись в проеме двери. ”Ты тоже” – подумала Аня не без злорадства. И закрылась в ванной.

Там стояла сосредоточенно, тупо. В зеркале были заспанные глаза.

В дверь застучали. Аня обернулась, едва сдерживая возмущение. Может она поведёт её за руку?

Там, в коридоре были едва не рыданья. Мама испуганно уговаривала её поторопиться. Думала бы о себе, за такую задержку могли вызвать на ковер к начальнику. Лишить премии. Аня открыла кран. Сильно, чтоб было слышно – идёт вода.

Мама боялась стучать. Какое-то время ещё увещевала, изумляя Аню растущим трепетом в голосе. Её слова вплетались в журчание душа.

Потом, казалось, ушла. Аня вздрогнула, столкнувшись с ней в коридоре. Она сунула в руки свёрток. Это бутерброды, возьми с собой, не завтракай, уже поздно. Аня представила себе запах кофе. Выпей кофе там, вот деньги, если не хватит. Словно, она тоже знала, не только все возможные ответы, но и мысли Ани.

То, чего она добивалась, было нелепо. Не имело никакого смысла. Куда Ане рваться, лишая себя даже кофе? Мама была в пальто, прижимала к себе сумку. Но дожидалась Аниной реакции.

Аня взяла свёрток. Не деньги – это были мамины обеды. Они и так обе были в долгах. Поплелась одеваться.

В комнате было прохладно. Но одежда мерзко стягивала кожу. Аня обернулась. Мама стояла, опираясь на косяк, и смотрела на неё. Собиралась везти с собой до метро.

Терпение лопнуло, Аня швырнула кофту на пол. Посмотрела ей в глаза. Мама потупилась, внимательно изучила красный треугольный узор. Аня видела, её уже несколько раз подмывало спросить, откуда у Ани кофта, но она держалась стойко.

Теперь искоса взглянула на Аню. Хотела что-то сказать. Но не сказала. Бормотнула прощание. Скрылась. Щёлкнула замком. Звук семенящих шагов на лестнице выдавал поспешные и нервные движения.

Аня замерла. Долго прислушивалась. На стене тикали часы. Она снова представила себе запах кофе. Затем вообразила себя в тёплой постели. Зевнула.

Заколебалась. Ей не хотелось так поступать. Просто смешно. Но, не выдержала. Крадучись подбиралась к окну. Вжавшись в стену – чтобы нельзя было обнаружить её в проёме – смотрела в просвет занавесок. Мама спешила под лучами фонарей. Шагала неуклюже, растерянно, наотмашь размахивая сумкой, будто разя невидимых врагов на своем пути. То и дело оглядывалась на окно. Ане не могла видеть, но знала, она хмурит брови и прикусывает губу. Потом исчезла в направленьи остановки. По её скорбной решимости очевидно было, не будет возвращаться или поджидать.

Аня подумала о троллейбусах и метро. Об огромном, уродливом здании, заполненном людьми. И сразу поняла, что ни за что не поедет сегодня туда.

С наслаждением скинула одежду, погасила свет, забралась в кровать. Постель успела остыть. Аня свернулась калачиком, закрыла глаза.

Спать больше не хотелось.

Вспоминался сон.

Часы звучали.

Аня начинала думать о множестве мелких долгов, которые не могла отдать, ведь стипендию в этом семестре ей, как отстающей, опять не платили, а она уже растранжирила то, что мама дала ей. О том, какие хотелось бы купить вещи. Гадать, что могла бы привезти или отдать из своего гардероба Мила. Завидовать немногим приятельницам, которые могли хорошо подработать, не фарцуя. Считала, сколько уже пропустила колков. Прикидывала, что сегодня творится в институте. Напрягалась, вспоминая надменные взгляды признанных институтских львиц. Снова смеялась тому, как у некоторых из них разошлись густо напомаженные губы при виде её новой кофты. Снова чувствовала досаду, находя в своей памяти доцента, который настойчиво домогался её в колхозе, – тысячу лет назад, когда она только что поступила – и был ошарашен, получив пощёчину по гладкой, пухлой морде. Став замдекана недавно, он требовал больше не давать ей отсрочек, громогласно заявлял, что не переведёт её на последний курс, если она снова не сдаст сессию вовремя. Аня пугалась и вновь пересчитывала пропущенные коллоквиумы и лабораторные. Стыдясь своего страха, спрашивала себя, что собственно даст ей диплом. Сможет ли она даже три года по распределению заниматься той гадостью, что так долго и безуспешно изучала.

Робкий свет поселился в складках штор. Аня беспокойно ворочалась в постели. Часы на стене методично отмеряли секунды и минуты.

Аня поднялась. Аккуратно сложила раскиданную одежду. Второй раз приняла душ. Распахнула шторы. Из грязи росли оголённые кусты, тянулись вверх одинаковые дома.

Аня не могла понять, что у неё за настроение, чего ей хочется. Кофе должен был промыть ей мозги.

Бурая лава с негодованием стремилась к вершине джезвы. Аня остановила её на самом краю. Как всегда, привел в восторг аромат. Когда кофе переместился в чашку, она загордилась собой. Коричневые, с синим отливом и зеленоватые пузырьки, как в разводах бензина – по ним Мила учила отличать хорошо сваренный кофе. Аня забралась с ногами на стул.

Вкус его был изысканным, великолепным. Кажется, именно таким Аня попробовала кофе впервые – в Таллине, в малолюдном кофике на мансарде. Кровь прилила к вискам, загудело в ушах.

Она смотрела сквозь стёкла. Оказывалась в суете города, троллейбусах, институте. Это неспокойные мысли несли её туда, беспорядочно перебивая друг друга.

Аня тряхнула головой, прогнала мысли. Поставила чашку, подошла к самому окну. Оперлась ладонями на холодный подоконник. Сколько могла видеть небо, оно было сизо, хрустально, прозрачно и безоблачно. Ане нравилось весеннее небо.

Она обожала такие дни. Никуда не спешить. Никуда не стремиться. Быть предоставленной самой себе. Не связанной ни с чем. Ни с кем. Но часто, когда заветные дни пробегали, она ужасалась тому, как бездарно истратила короткие часы своей свободы.

Об этом напоминали, крутясь наперегонки, ходики на стене. Аня не знала, чем ей заняться. Вздумала приготовить ещё кофе.

Пена перепрыгнула через край, Аня неудачно накренила джезву, залила плиту. Едва отдраила её, чуть не выронила чашку, обожгла руку, плеснула на халат. Застирала, вернулась на кухню и допивала остывший остаток. Шли часы на стене.

Нужно было спасти день. Не дать себе упустить его. Аня не могла представить как.

Ему было легко, у него всё распределено по минутам. Сегодня, правда, он не встречал рассвет во снах. Сегодня день его отдыха. Раз в семь дней, пока Луна в небесах, а также, когда Луны не видно, – трудно понять и запомнить, не то, что блюсти – но сегодня с Луной именно то, что требуется, он не обращается к снам. Долго спит. Сейчас проснулся и, наверное, спешит в магазины. Жмурясь от Солнца.

Потом будет стирать и убирать. Аня рассмеялась, вспомнила муку на его лице, при одном упоминании об этих мытарствах. Поколебалась и решила последовать его примеру.

Сегодня всё удавалось легко и быстро, работа буквально кипела в руках. Мама сразу догадается, что она осталась дома, Аня перелопатила даже то, что давно откладывала. Конечно, можно было продолжить, домашние дела могли длиться до бесконечности. Но Аня не собиралась вгрохать в них остаток времени.

День сиял.

Часы настороженно шли.

Его отдых означал, что он будет вечером у родителей, и они могли отправиться на прогулку только ещё позднее. Выбор был за Аней, она должна была выйти, не раньше, чем через час после заката, – а закаты уже не торопились на московские дворы – но выйди она в это время, Спирит отыщет её на сырых улицах. Или он дурачил её, это Джек всегда находил Аню. В любом случае она не знала, идти ли сегодня на эту прогулку. И самое главное, что делать прежде.

Расхрабрившись, открывала учебник. Промучившись минут пятнадцать, бросала безнадежную попытку. Это никогда не было ей интересно.

Шла к стеллажу. Касалась подушечками пальцев старых истёртых переплетов.

Книги подарили ей немало весёлых и грустных, дорогих и чарующих мгновений, когда забыты минуты. Но сегодня не могли ей помочь. Она не хотела бы вытащить и перечитывать ни одну из них.

В опустевшей комнате грохотали часы.

Аня ставила и выбрасывала кассеты. Не спасали звуки любимых песен. Она щёлкала переключателем. По всем программам гремели про обновление, новый курс. Радостно перечисляли проблемы и недостатки. Ане хотелось плеваться. Едва телевизор смолкал, назойливо пели часы.

Это было удивительно, что в день его отдыха столь мало оставалось ей. Прогулка позднее и короче обычного. Аня думала об этом с обидой. Часы рубили время на кусочки.

Если провести вечер где-нибудь ещё. Интересно задело бы его? Мысль приходилась Ане по вкусу. Она крутила телефонный диск.

Люди, выросшие, как и Аня, в Обыденности, в отличие от неё напряженно трудились или кропотливо обучались. Только она оставалась маленькой девочкой, глупой и капризной, прячась от мамы, прогуливала занятия, а потом не ведала, куда себя деть.

Скорее ему было бы обидно. Должно было быть обидно, чёрт возьми. Кто из знакомых возвращался раньше? Пусть, честно говоря, ей никого из них не хотелось видеть. Может поехать всё-таки в институт, там как-то перекантоваться последние пары, сориентироваться, идти ли в ночь со Спиритом, или навязаться к кому в гости. Застала бы она кого-нибудь в Alma Mater? Сразу же охладев к этой идее, Аня по привычке оглядывалась на стену.

Их ход давно превратился в бой. Раскатистый, суровый и презрительный.

Пойти к нему сейчас.

Хорошее решенье. Аня смеялась над собой. Не найти ничего лучше.

Впрочем, что в этом было абсурдного? Сейчас он, наверное, со всем управился и будет просто отдыхать. Ничем не будет занят. Она ничего не нарушит и ничему не помешает.

Помнила ли она дорогу? Да, как ни странно, помнила превосходно. Но пришлось восстановить в памяти своё первое появление у Спирита, и Аня почувствовала неприятный комок в груди. Их знакомство и началось несуразно. К тому же мысль о его квартире почему-то сразу вызывала беспокойство. Ну, это тогда показалось страшно. А что теперь? Что изменилось?

Нет, идти не стоило. Определенно.

На стене была машина, колесики которой безжалостно размалывали отпущенные Ане секунды и минуты. Она шла к телевизору. Начиналась раскованная музыкальная программа. На экране вот-вот должны были возникнуть лица Аниних кумиров из рок-группы, недавно знакомой только по кассетам, и вдруг в одночасье разрешенной. Но она не догадывалась, что рассказывает о них ведущий. Она шла к Спириту. Не взирая на его изумление, входила в нему в дом. Легко заговаривала с ним.

Каждую картинку приходилось перечеркнуть. Не то. Не так. Натужно. Глупо.

Чего она собственно желала бы добиться? Вернее, на что нарывалась?

Зайти к..., можно сказать, к приятелю, который живет недалеко. Она часто устраивает из этого целую историю? Из всех, кто мог, ну хотя бы теоретически, её развлечь, он единственный был дома, это было твёрдо известно.

Как он её встретит? Как отнесется к её внезапному вторженью? Аня ёжилась от холодного, отстранённого взгляда. Дурость тащиться к нему.

Дурость не давала ей покоя. Она прикидывала, что ей надеть. Он сам всегда следовал внезапному импульсу. Аня тоже поступала так порой, правда, в результате наживая в основном неприятности. В лучшем случае раздражённые взгляды, недовольство.

Ане показались надуманными слова некогда очаровавшей песни. Заносчивыми манеры исполнителей, прежде не видимых. Будет ли рад ей Джек? Она сомневается? Аня решилась. Поднялась. В телевизоре щёлкнуло, и фигуры поющих стекли внутрь экрана.

“Нет-нет. Подумай! Зачем? Что дальше?” – ещё мельтешило в Аниных мыслях, пока она одевалась, подводила веки. К ней прикасались щупальца его фиолетовых цветов, поспешно выисканные беспокойной памятью. Она со злостью хлопнула дверью.

Ход часов умолк.

Последние островки смёрзшегося снега таяли и превращались в лужи. Под лучами грелся сырой, растрескавшийся асфальт. Ботиночки, оставленные Милой, были симпатичны, но скоро нужны будут туфли, которых у Ани не было. Анины глаза устремлялись вверх. На сизое небо, сгущаясь, наплывали облака. Окрашиваясь под небо, теряя белый цвет.

На проспекте ей в лицо ударил ветер.

Куда она идёт? Зачем? К кому?

Аня никогда не любила своих сомнений. Почему они должны видеться только на прогулках? Потому, что так хочет он?

И всё, что ему нужно от неё – эти прогулки? Он доволен тем, что по-детски ведет её за руку каждую ночь. И рассказывает свои потаённые страсти.

Да нет же, свою удивительную жизнь. Кто ещё был с Аней так откровенен?

Наверно никто. Если только он не рисовался и не лгал. Могла она подозревать, что его рассказы были ложью?

Аня видела фальшь в других. Сама не зная как. Люди лгали. Мелко. С размахом. Жалко. Красиво. Осознанно и невольно. Гадко, заставляя отворачиваться с омерзением. Наивно, принося тайную забаву наблюдать их глупость. Яростно и горестно, вынуждая с деланным согласием кивать. Порой лгали с самой подлинностью, с глубиной. Увлекая Аню с собой, заставляя поверить. Но всегда наступали минуты. Яркие, важные. Будничные, не различимые среди суеты. Когда чары лжи рушились. Фальшь выплывала. В позе. В случайных словах, в интонации. В лишней бурности чувств. В деланном безразличии.

Аню не могли обмануть второй раз. Однажды раскрывшаяся ложь становилась меченой. Её память, которая так легко упускала всё, значимое для других – факты, идеи и мнения, зачем-то бережно хранила в себе эти метки. Люди лгали. Даже те, кто был Ане дорог, в ком видела – и кому прощала – толику фальши.

Если ложь его и была грандиозна, если он лгал ей во всем – Ане думалось порой, он закрыл ей глаза, саму заставил мыслить и чувствовать ложно – если это и было так – ни в одном слове, ни в одной интонации, ни в одном движении его не было фальши. Она иногда наблюдала за ним с растущим азартом, ей казалось сейчас – он сделает неверный шаг, возьмёт неверную ноту. И наваждение рухнет. Он станет на одну доску со всеми. Обычный обманщик.

Даже в том, чему не могла поверить, что казалось ей неверным, несправедливым, грубым, обидным, – он не был фальшив. Она скорее ощущала напрасно лживыми свои возраженья, остававшиеся не проговорёнными.

Если он не лгал и был настолько открыт с ней, почему они до сих пор оставались настолько чужими? Он говорил, что всякий раз рад её видеть, что ждёт встреч с ней, но она сомневалась, так ли это. Почему это так. Кажется, она уже желала его, как мужчину. И боялась того, что желала. Боялась его бесконечного холода. Его мрачной жизни. Боялась увидеть обман. Боялась, что на самом деле не нужна ему, нужна не больше, чем случайная игрушка. Не говоря об этом – что дальше? – что безуспешно пыталась отогнать.

Ей стало тоскливо. Она увидела и узнала его дом. Ей по душе было бы повернуть назад. Она шла к Спириту, как задумала. Потеряв весь свой пыл, заходила в лифт. Дом был прескучно сложен из однообразных бетонных плит, трудно было поверить, что он показался ей едва не живым существом, хранящим в себе наделённую душой Тишину.

Чем выше, тем тяжелей. Ане не хотелось входить в его дверь. В которую ворвалась так необдуманно. Она совершала немалые усилия, перемещаясь вверх, будто она тянула крохотную кабину, а не поднималась в ней, даже сердце забилось чаще.

В торце была квартира, в которую привел тогда Олег. Аня и позабыла о ней, как это было возможно? Её могли увидеть. Что за ерунда? Ещё и это будет её тревожить?

Аня замерла перед входом в жилище Спирита. Больше хотелось вернуться назад, чем войти. Если бы она ушла от порога, догадался бы он, что она почти побывала у него? Чувствует ли он сейчас, что она рядом? Может ли чувствовать?

Если и не Спирит, то кое-кто за дверью угадал присутствие Ани. Она услышала радостный лай.

Звонить, звонить, не показать, что колебалась. Держаться уверенно. Ничего не объяснять, как будто было естественным прийти к нему. Аня не могла найти проклятого звонка. Может, он вырвал его, чтобы не иметь, как телефон и телевизор? Глупость, к нему же кто-то ходил, не со своим же колокольчиком. Может стучать?

Заскрежетало, дверь поехала назад. За ней никого не было. Опять какой-то кошмар? Нет, это Джек каким-то образом открывал ей. Мог справляться зубами с замком?

Она шагнула внутрь гораздо медленней, чем в первый раз. Может, Спирита не было? Она с радостью бежала бы отсюда.

Заскрипела тахта. Он поднимается. Здесь. Спокойно, уверенно говорить.

– Здравствуй, – он приветствовал её, как обычно, словно ждал. На нём был поношенный, но ещё отлично выглядевший пуловер. Лицо казалось более худым и изможденным.

– Привет, – ответ не прозвучал легко, глаза Спирита изучали её пристально, на прогулках он редко так явно обращал к ней прямой взор.

– Проходи.

Ему и не были нужны никакие объясненья. Беспокоила себя этим напрасно, но не могла и представить, что снова будет так жутко у него.

Наклонившись, снимала обувь, он взял её пальтишко. Джек тут же улучил момент и лизнул в щёку. Он перебегал взад-вперед, довольно скуля и размахивая хвостом. Когда он приближался, Аня хваталась за его шерсть, как за спасательный трос. Пёс один был живым здесь. В тёмной камере, мрачном склепе.

В который Аня вошла, держась за космы Джека. Глухие шторы скрывали свет. Голые стены неколебимо хранили мрачную угрюмость, никуда не исчезнувшую с того момента, как Аня вырвалась из этого места. Тёмные цветы вновь неслышно щебетали, переговариваясь между собой, обсуждая Анино вторжение. Никогда б они не дали ей пощады. Она не отпускала Джека от себя.

Спирит рукой показал на свою приземлённую тахту, но поймав её взгляд, вышел на кухню, она догадалась – ещё за каким-то сиденьем. Она не привыкла усаживаться так низко, плед, покрывавший ложе Спирита, показался ей старым, пропитанным пылью, наполненным волосами Джека. Ещё тонкий клок таких волос она вырвала, и пёс обиженно взвизгнул, он потянулся за своим Хозяином, а Аня сильнее сжала пальцы. Моментально начала гладить его, надеясь, что он простит её, отдаст ей в руки огромную голову и больше не попытается оставить одну.

Спирит принес табурет. Схватывая на лету, он и не заикнулся о кресле. Когда Аня не смотрела на высоченную спинку, она знала – там сидит призрак с красными фосфорящимися глазами. Она опустилась на табуретку. Джек оскорблённо вырвался, он не привык, чтобы его тянули за шкуру. Аня потеряла последний оплот.

Спирит сел на краешек кресла. Аня думала, неприменно сольётся с красноглазым призраком. Но, нет. Чёрно-карие глаза глядели на неё с обожанием, с болью, вновь жадно тянули её в себя.

– Я так... в институт не пошла... Подумала, может, зайду, – с идиотской запинкой, смущеньем. Зачем? Не нужны были никакие объясненья.

– Я тебе очень рад.

Что-то тёплое коснулось Аниной груди. Призрак исчез. Его никогда не было. Джек вернулся и положил морду к ней на колени.

Но цветы забеспокоились и начали перешёптываться уже угрожающе. Потолок приближался к Ане и давил ей на голову. Аня проверила, так ли это. Сумрак искажал расстоянья. Её глаза возвратились к Спириту.

– Я тебе очень рад. Но это – мой Дом. И я такой, как ты видишь.

Ане стало стыдно. Нельзя же так, будто она в пещере у хищного зверя. Она вздохнула, попыталась расслабиться. Что в самом деле напридумывала себе? Но цветы злобно перешёптывались, а потолок медленно падал на неё.

– Мне жаль, что тебе здесь плохо.

– Совсем нет.

– Но я вижу.

– Это так... Сейчас это пройдёт... Просто я испугалась... тогда, в первый раз.

И Аня почувствовала, что краснеет. И тогда, и сегодня он не звал её, она вламывалась без приглашения.

– Если б ты смогла остаться, я б сварил тебе кофе. Ведь ты любишь...

– Я бы даже сварила сама, – ей захотелось похвастаться своим утренним произведением. Цветы беззвучно расхохотались. Аня не могла это выносить. Поднялась. Джек едва ни уронил голову. Всё так неуклюже!

– Ты хочешь уйти?

– Нет, с чего ты взял? – но она хотела. Сделать вид, что поднялась для того, чтобы варить кофе? Схватить ботиночки, пальто и бежать?

– Мне так жаль. Но я не обижусь, – он проглотил комок, – если уйдешь... Я бы мог тебя проводить.

Это было то, чего не хватало ей. Змейка надежды собралась и распрямилась в груди.

– Прости, я не знаю, чего испугалась. Давай, правда, пройдемся. И Джека возьмём. Хоть в Битцу... Там не очень светло.

Наглое вранье. Там сияло солнце. В Битце наверняка стояла по колено вода.

– Хорошо. Но Джек останется.

– Почему?

– Не знаю. Он так не привык.

– Но...

– Не спорь, мы его не возьмём. Мне надо переодеться. Три минуты, не больше.

Категоричное – не спорь – вообще-то её не устраивало. Но очень хотелось уйти отсюда побыстрее. Момент для споров был не подходящий, Аня вышла на кухню. Джек сопровождал её.

Самодельные полки. Начисто выдраенная плита. На столике кружка. Один апельсин. Вот бедняга. И она – с ним. Тут было немного легче, но полностью нельзя было освободиться от жути.

Джек скулил, хватал поводок и ошейник и показывал им. Аня вопросительно ловила взгляд Спирита. Он качал головой. Пёс обиженно удалялся, ложился на пол. Аня не противоречила, чтобы скорее выбраться.

Они ушли, оставив Джека одного. Не дожидались занятого лифта. Шли вниз по лестнице. Холодной. Полутёмной. Бесконечно долгой. Подъезд был пуст, дверь защищалась скрипом. За ней был свет. Не яркий. Будничный, обычный.

Аня расцвела. Что с ней творилось там? Как ей надоели взбалмошные нервы, пугливое воображенье. Она смотрела на него.

Спирит свет ненавидел.

Его движенья на вид были, как всегда, легки, но Аня замечала в нем какую-то скованность. Он сжался под светом, лицо посерело, осунулось. Резкие звуки города заставляли его вздрагивать всем телом, едва, почти не заметно, наверное, совсем незаметно для других, но не для Ани. Он съёжился беспомощно, впился в её руку, как ребенок, будто боясь, что она сейчас бросит его. Ане стало его жалко. Какого черта она ввалилась к нему, чего она хотела добиться? И от кого? В его жизни ничего нельзя было изменить, в ней не было места для Ани. Да разве она думала занять место в его жизни? Разве она хотела? Он ли снился ей?

— Может, вернёмся? — несмело выговаривала она. Он качал головой. Шёл чуть твёрже, вёл её за руку, как ночью. Но вскоре ёжился и терялся опять.

Ане хотелось плакать. Это было так бесполезно. Нелепо. Они шли и шли. На каждом перекрестке выстаивая, пропуская машины. Она устремлялась глазами к небу, пряталась вдалеке, среди густых сиреневых туч.

Таял снег, и пели воробьи.

Каждый шаг давался так трудно. Но оставалось только выдержать и идти. Она позвала его, он не в силах был отпустить её руку. Расстаться с ней сейчас, после того, как целый день до её прихода думал только о ней и мечтал, чтоб она была рядом. Ждал, что она придёт. Не верил, что это возможно, хотя чутьё обычно не обманывало его. Сейчас под лучами он был жалок, так же, как могуч в полутьме, и ей был, верно, противен. Он должен был сказать ей – иди, возвращайся, тебе плохо со мной, но не находил в себе сил. Оставалось бродить с ней, пока она не устанет, жалость её не иссякнет, и она скажет сама – пора расставаться. И, скорее, не захочет больше прогулок. Никогда не захочет идти с ним во Тьму. Не то, что видеть его при свете дня. Ведь её жизнь там, в Реальности. Которая жестоко вторглась к нему сероглазым существом, и, смеясь, собиралась удалиться. Предоставить ему терзаться неосуществимыми желаниями, проклиная сны, всей своей волшебной силой неспособные подарить ему такую малость, как запах её волос.

Он увидел лес. Над лесом – к ним навстречу – тянулись густые сиреневые тучи. Они скроются под тень деревьев, густые тучи защитят их от солнца. Там он найдёт силы сказать. Ты знаешь обо мне всё. Ты знаешь, какой я. Тебе было любопытно. Но ещё больше страшно. Страшно разделить со мной хотя бы часть моего Мира, не просто взглянуть на него. Выбирай сейчас, хочешь ли оставаться со мной ещё. Пусть и недолго. Если нет, скажи сейчас и давай никогда больше друг друга не увидим. Потому что мне мучительно видеть тебя, мне больно. Ты другая, ты мне недоступна, и я не хочу касаться твоих волос, твоих глаз, твоих губ, не хочу обнимать тебя. Это сделает нас чужими ещё больше. Наши пути случайно пересеклись и идут врозь.

Но пока они шагали в ногу. Утаптывали сырой гравий тропинки. Даже здесь снег отступил, потемнел и осунулся. Но обнажённые стволы, торопившиеся мимо, казались чистыми и свежими. Поступь Спирита становилась уверенней. Он уводил Аню вглубь, к густоте теней. Он с нетерпением бросал взгляды наверх, ждал, когда скроется солнце. Ане не хотелось идти в сердцевину леса. Под пасмурный и хмурый венец купола туч. Аня не могла вырвать руку и сказать – я не пойду с тобой дальше. Она знала, это стало бы концом их странной дружбы.

Облака нависли над их головами.

Но они были слишком слабы, огромные куски ваты, удивительного серебристо-сиреневого цвета – пыль ли города, выбросы, окрасили их так. В своем стремлении заслонить солнце они были нетерпеливо поспешны. И неуклюжи. Растягиваясь на небе, вата рвалась на кусочки, там и тут образуя сквозные проёмы. В них то и устремился солнечный свет. Золотые копья лучей пробили посеребренный щит туч. Пространство перед Аней и Спиритом было расцвечено их узором. Аня и Спирит остановились на небольшой поляне перед глубоким оврагом.

Спирит не испытывал злости. Он был в странном состоянии, похожем на периоды забытья в детстве. Подняв голову, он следил за лучами.

Мощные золотые снопы низвергались с неба. Они пронизывали воздетые к ним, обнажённые, извитые и переплетенные руки дерев, струились по их кряжистым телам, покрытым грубой и твердой корой, искрясь на ней вечно юным светом. Чёрные прогалины – ненасытные рты земли – открылись небу и жадно вбирали в себя воздух. Даже снег, грязный, вязкий, умирающий, он собирался будто не растаять, а возродиться, и блёстками играл со светом, его касались золотые наконечники лучей. Лёгкий ветер шумел меж стволов, и туда-сюда перелетали воробьи.

И странно – это было наяву, это было рядом с дребезжащим городом, это было в самый пустой день в лунной семидневнице Спирита – но он был, как свет. Рвал густые облака насквозь, стремительно падал через сырой весенний воздух. Сливался с плотью дерев и катился вниз, по замирающей от восторга коре. Касался влажных глиняных ртов Земли. Торжествующе танцевал на последнем снегу. И был собой – не уснул, не отключился, не исчез – стоял над оврагом, чуял запах пробудившейся коры, мокрый запах прошлогодней травы, приходящий к нему сквозь тающий снег, запах серых волос. И держал её за руку. И видел свет – сияющий, ясный, чистый, несущий свободу и песни воробьев, яркий, но не ранящий глаз, как сводящий с ума электрический свет слепцов.

Видел – и был этим светом. И держал её за руку. Её пальцы крепко стиснули его кисть.

Каким глупым, каким напрасным был страх. Она почувствовала дрожь в его руке и испугалась снова. Мысли смешались в её голове – припадок, связь с сумасшедшим, где искать помощь в лесу, что скажут другие – и стало жутко, он в конвульсиях будет биться у её ног, она ничем не сможет помочь, ничем никогда не сможет помочь ему, его убивает свет, он живет только ночью. Ей было так тяжело.

Каким глупым, каким напрасным был страх. Эта дрожь, это живое дыхание, которое передавалось ей. Когда воздух сам разводит онемевшие лёгкие и дышишь легко. Видишь и слышишь вместе с ним, как видеть и слышать невозможно. Как поют в восторге воробьи, взлетая с ветвей. Как кривые колонны лучей рисуют узор на влажной земле и снегу. Как клонятся и шепчут деревья. И на их чёрной коре звенит свет.

Их губы соединились сами. Они оба закрыли глаза, не в силах поглотить больше света.

Довольно далеко отсюда, на последнем этаже одной из множества московских серых башен, положив голову на передние лапы, спал косматый белый зверь, во сне мчался и мчался по белой бесконечности, не представляя, что возможно хоть чуть замедлить свой дивный и пьянящий бег.

...

Они возвращались обнявшись. Тела их соприкоснулись – теперь было мало сведённых вместе рук – каждый тесней прижимал к себе другого.

Аня склонила голову на плечо Спирита. Даже закрывала глаза, доверяя ему дорогу. Если держала их открытыми, взгляд лениво скользил вниз-вверх. Окунаясь в весенний день. Отталкиваясь от бетонных плит. Всё вбирая в себя, всё равно отстранённо. Наслаждаясь и не видя. Опустив веки, она находила свои мысли также далеко, расплывчатыми, смутными. Затуманенные образы. Мечтанья. Тихие и светлые. Ей было хорошо. Она склонила голову на плечо Спирита.

Запах русых волос был так близко. Но сегодня, пьяня, он будоражил в Спирите боль. Сколько лет он бежал от дневного света, сколько лет он искал, как уйти от солнца. И дошёл до точки. Погрузился в самый мрак.

И не знал – видел впервые, видел, как откровение, – как весенний свет ложится на жадную кору. Кто сказал ему, что жизнь была серой, а сны волшебны? Неужели ему никогда не было ведомо волшебство яви? Разве не было оно знакомо ему в самом глубоком детстве?

Он вспоминал, живо, словно раздвинув шоры, что поглотили и скрыли от него следы подлинного, озарённого светом, в его собственном прошлом. Вспоминал, как однажды папа вдруг ушёл из дома под вечер, разъярённый и красный, они остались одни, и мама отворачивала от него лицо, прятала слёзы. Как он испугался холодной пустыни, проникшей к ним в дом, и просил маму играть, и она играла “Кукушечку” Баха, которую он так любил. А потом налетел дождь и громко ударил в стёкла, но мама продолжала играть, продолжала играть, несмотря на слёзы, что капали ей с подбородка на платье. А он обнял её колени и говорил, что папа вернётся, потому, что знал – вернётся, знал так, как потом мог знать только во снах. Он задремал у неё на коленях в уверенности, что папа уже идёт назад, ведая, у него самого теперь появится брат. Спирит вспоминал, как спустя несколько месяцев они сидели с папой на диване, рядом с роялем, мама играла уже им двоим, кажется, что-то из Генделя, а он вдруг спросил их о своем брате. Мама смешалась, захлопнула крышку и вышла из комнаты, а папа замер, как замирали ящерицы, которых Спирит впервые увидел летом того года, на своей первой реке, папа замер так и боялся повернуться в его сторону. А он понял, как потом сумел открывать для себя только во снах, что они что-то сделали, чтобы не было брата. Понял, но не судил, потому, что безумно любил их обоих, только жалел не рождённого брата. И ему казалось, – или это было на самом деле – что в притихшей комнате снова звучат аккорды “Кукушечки”, снова в окна стучит дождь, мама играет, и со слезами от неё уходит горе, а он крепко обнимает её колени, и с ними всё равно вместе и папа, который ушёл, и брат, который так не обрёл жизнь, и через них четверых прошла нить, которую не разорвут никакие надо и невозможно, так важные для взрослых. Ведь это совсем не было сном, это было с ним наяву.

И Спирит вспоминал, что уже видел сегодняшний озаряющий свет. Смотри вперед, говорили ему, ты слишком мал, чтобы держать весло, смотри во все глаза, ты первым должен увидеть реликтовую рощу. Рощу, в которой растут сосны, что не живут больше почти нигде на земле. Был пасмурный день, они плыли и плыли, позади него мама и папа синхронно плюхали лопасти в воду то с одной, то с другой стороны, они шли первыми, и Спирит не видел остальных. Он устал скользить по реке, устал вглядываться вдаль, ведь рощи так и не было, и ему хотелось привала, костра, сладкого чая, ласки маминых рук, смеха, песен, непонятных, но завораживающе интересных рассказов. Он больше не мог смотреть вперёд, опустил глаза и видел только волнорез на натянутой, как барабан, деке. Но когда русло сделало свой очередной поворот, нос байдарки заглянул за него, Спирит случайно поднял голову вверх, увидел, как они стоят на утёсе, и сразу узнал, потому, что они были огромней всех сосен, которые ему встречались, и их мощная хвоя, вознесённая к облакам, колыхалась, как буйная листва. И тогда редкие лучи так же скользнули в пасмурный день из-под облаков и упали на красные стволы. И стволы запылали, как огонь, заискрились, как стреляющие угольки, и такой же огонь захватил грудь Спирита. Не Спирита, нет, он тогда не называл себя так. Ведь это было наяву, и он ещё не считал гадким настоящее имя.

Променял бы он сейчас пряный запах, – в яви! – щекочущий ему нос, на все-все свои сны? И теперь в близости, живой силе и простоте её аромата, была и горечь. Столько лет. Прожитых напрасно. Уведших в тупик.

Сны! Они были всего-навсего снами, они не могли быть настоящими, как это разнеженное – в его руках – тело. Они были только подобием. Может быть просто обманом.

Привкус горечи. Он тоже был живым. И горячим. Ведь спины им грело из-под облаков нисходящее к Западу солнце Весны.

Бег. Лапы мягко трогают снег. И тело летит. Над белоснежным покровом. Дальше и дальше. В бесконечной и вечной ночи. В голодной ночи, где лишь безостановочный путь позволяет найти добычу. И влажные ноздри, в которых воздух свистит, укажут её. Верное чутьё направит на нужный путь. Бежать. Дальше и дальше. Ради добычи, ради тепла, ради звенящего трепета тела, ради жадных ноздрей. Ради бега. Туда в темноту, над которой встаёт немеркнущее и великое Сияние Севера.

И никогда не знав ничего подобного наяву, Джек снова видел это во сне.

**************