Весна

Пыль покрывала здесь всё. Старинное трюмо в прихожей. Овальное зеркало с резной рамой. Стоявший под ним овальный стол. Оскалившихся деревянных драконов на спинке кровати. Грифонов, поднявших голову на дверях комода. Двух пухлых амуров с поломанными луками, стороживших давно остановившиеся часы. Всё. Даже подоконники и кресла.

Аня едва не скрипнула зубами с досады. Неужели нельзя было догадаться сперва прийти одной и прибрать. Но она торопилась. Ещё и мама отняла целый день, с обычным неврастеническим упрямством доказывая, что не может дать ключи Ане. Ты же знаешь, какой у неё характер – повторяла она и сокрушенно кивая, заверяла Аню, что Мила непременно скоро вернётся из Анголы, бросив своего очередного, на сей раз чернокожего мужа, вернётся и будет предъявлять претензии – ей. Как будто ей оставили ключи, а не сама она получила их от Ани. Ане не хотелось водить сюда приятельниц, компании или Макса, а одной ей всякий раз становилось тут грустно, поэтому ключи перекочевали к маме. Теперь она возвратила их с тяжелым вздохом, после бесплодных разговоров и решительной угрозы Ани собрать у знакомых деньги и позвонить Миле, уточнить, кому распоряжаться квартирой. Милу мама боялась. Мила никогда не щадила её расстроенные нервы, как это делала Аня.

После всего Аня не могла ждать, сегодня, как на грех, не могла пропустить сдвоенную лекцию – дряхлый паралитик с блеющим голосом проверял всех по списку, в начале, в конце, в середине, только на это у него и хватало мощи – и она вообще забыла подумать, – как обычно! – что происходит в домах, в которых давно никто не бывал. Аня терпеть не могла пыль. При этом ей совсем не хотелось – сегодня! – мелькать перед Спиритом в фартуке и с тряпкой. К тому же в своем новом вязанном платье, на которое в институте несколько часов назад с удивлением смотрел каждый, кто имел хотя бы какие-нибудь глаза.

Аня включила в комнате верхний свет. Спирит зажмурился. Ему приятнее было рассматривать амуров при мягком свечении бра над кроватью.

– Знаешь, мне нужно немного навести порядок, ты извини, тут никто не жил давно, а я...

– Тебе помочь?

– Нет, не надо. Прости, я быстро. Не знаю чем тебя занять... – книги были во второй комнате, заинтересовали бы они его? – там было больше на немецком и португальском, чем на русском, там был и телевизор, обстановка была более новой, его это скорее бы раздражало, к тому же Аня не собиралась сейчас трогать вторую комнату и не хотела, чтоб он собирал там грязь. А он, словно перестал её слушать, щурясь вновь обратил лицо к амурам, потом вдруг закрыл глаза, – стал ещё более отрешённым, черты его полностью расслабились – и потянулся к амурам рукой, его мягкие пальцы вот-вот должны были коснуться их бронзовой плоти.

– Пойдём, лучше усажу тебя на кухне, – торопливо бросила Аня. Он вздрогнул. Тела амуров были в пыли, Аня не смогла позволить дотронуться до них и ненавидела себя за чистоплюйство. Он смотрел на неё.

Она была грубой? Лишённой настоящего чувства?

Он улыбался. Мягко. Немного беспомощно. Одними уголками губ.

Она пошла вперед, он следом. На ходу он, наконец, захватил ладонью её волосы, провёл трепещущей ладонью по спине. И отнял руку. Аня остановилась в центре кухни, чуть сведя лопатки. Ей хотелось ощутить его руку снова. В эти два дня её уже сводили с ума его мысленные, незримые прикосновения – он смотрел на неё и Аня чувствовала, как он жадно ласкает её руками, он, опустив глаза вниз, слушал её, и ей чудилось, он склоняет покрытую жёсткой шевелюрой голову к ней на грудь, он замирал совсем близко от неё, смыкал веки и зачем-то медленно и осторожно вдыхал, шевелил губами, и Аня видела – перед его внутренним взором губы его скользят по её волосам. Два дня она трепетала от его воображаемых ласк и – хотя они были сладостны и давали ей ещё неизведанное наслаждение – горела желанием настоящих. Но он упрямо сдерживался, при этом приходя во всё большее напряжение. Это сводило Аню с ума. Она не должна была так торопиться. Это позволило бы ей подумать хотя бы о чём-нибудь, хотя бы о том, чтобы приехать сюда заранее и заранее всё приготовить.

Она обернулась. Он уже сидел в низком кресле. Это кресло на кухне любила Мила, любили её гости, любили Аня и даже Анина мама. Каждый входивший сюда, немедленно загорался желанием опуститься в него или, сам не замечая, садился машинально. Аню позабавило, что он, ни в чем не походивший на других, сейчас покорился каким-то флюидам, действовавшим на всех без исключения. Она зажгла лампочку под подвесной полкой. Он опять закрыл глаза и откинул голову. Расслабился полностью, как кошка. Ждал, и пространство вокруг заполнилось его ожиданием. Аня отыскала фартук и тряпку, тихо выбралась в комнату.

И иступлённо натирала лапы грифонов и драконовы клыки, тела амуров и цветы, обвившие овал зеркала. Скорее, скорее, скорее, говорила она себе. Но на деле не чувствовала времени. Много лет спустя ей всегда казалось, что в эти минуты за окнами квартиры Милы шумело море.

А тогда она, пожалуй, просто вспоминала, как любила маленькой бывать одной в этой комнате. Пока мама и Мила пили чай, смотрели телевизор или играли в карты. Аня тоже играла, её рыжеволосая кукла с ямочками на щеках дружила и подолгу беседовала с такими же круглощекими, покрытыми патиной пузатыми голыми мальчишками. Амуры были здесь всегда, как только Мила разменяла с первым мужем его пятикомнатную квартиру, прабабушкины часы, вместе с прадедовыми овальным столом и зеркалом, перебрались сюда, очистив для деда новые пространства для клеток с новыми пернатыми. Потом тут появилось множество других вещей, переводы и постоянные подарки мужчин позволяли Миле, в отличие от своей сестры, не только выживать, но и покупать антиквариат, изданные за границей книги и дорогую одежду. Новые детали обстановки, которые приходили в эту комнату, только больше очерчивали её дух. Взрослея, Аня бывала у Милы чаще. Сидела и слушала, как в её устах звучат непонятные, но завораживающие своим ритмом слова Камоэнса или Рильке. Сидела одна при свете лампы, сделанной под ампир, читая, либо отдаваясь своим мыслям, пока Мила работала или говорила по телефону.

“Мила, умница, прелесть”, — шептала Аня, обнаружив, что постель, оставленная в комоде, до сих пор сохранила слабый запах лаванды. Она постлала её, накрыла лежавшим полкой ниже покрывалом взамен старого, которое выбросила к дверям второй комнаты.

Он изменил позу, склонился чуть вперёд, локтями опираясь на колени, свесив обессиленные кисти. Которые воскресли под легкие звуки её шагов. Он мягко выставил пальцы, – уже не в силах смирять себя – и, задержав дыхание, сжал её колено, которым она нарочно толкнула его ладонь. Он не сидел в кресле это время, нет, Анина сумка, что он притащил, была распакована, сладости и фрукты лежали в вазочках, два бокала, посвежевшие от воды, вместе с ними стояли на медном подносе, Аня была довольна. Вино было открыто, он сам нашёл то, что было нужно, сделал всё тихо, ведь Аня не слышала ни одного звука, даже плеска воды. Или плеск воды казался ей шумом моря.

– Я хочу сварить глинтвейн. – Зачем было говорить? Позавчера, когда после Битцы они гуляли почти всю ночь, – Аня опять не смогла остаться у него и слышать враждебный говор цветов, и они опять ушли, только вместе с Джеком – позавчера много раз договорились, что будут готовить глинтвейн, повторяли это и сегодня, покупая, что нужно, на рынке. К тому же на плите стоял ковш из латуни – как он догадался, что Аня и Мила всегда творили глинтвейн именно в нём? Ах, да, она же успела рассказать ему позавчера, в точности описала ручку ковша, второй такой вещи у Милы не было, она не любила повторяющих друг друга предметов.

Почему тогда он не перелил вина? Но, словно угадав её мысли, он поднялся и легко опрокинул вино в ковш, оставив в ней лёгкое сожаление от того, что перестал ласкать её колени и бедра через плотный, чуть колющий покров платья. Аня зажгла газ, он поставил ковш на огонь и стал рядом с ней возле плиты. Аня не любила готовить вместе с кем-то, – честно говоря, даже вместе с Милой – особенно кофе или глинтвейн. Терпеть не могла советов рядом стоящих наблюдателей. Но с ним было лёгко. Он ждал – и Аня могла ждать и не дёргаться из-за мелочей, как это бывало всегда. Он знал точно, когда и сколько нужно добавить гвоздики, Анины колебания были неуместны. Временами он почти погружался лицом в её волосы. Она с изумлением поняла, что он... нюхает их. Это было страшно смешно.

– Тебе нравиться, как пахнет шампунь?

– Мне нравиться запах твоих волос.

Аня, отвернувшись, украдкой исследовала свою прядь. Волосы пахли шампунем, больше ничем. Но он определенно находил в них какой-то ещё аромат. Это смешило Аню.

Больше они не произносили слов, и это было как-то естественно. Усилий и объяснений не требовалось, что для Ани было непривычно.

Глинтвейн был готов. Ане достаточно было поднять глаза, чтобы он достал с вершины буфета кувшин и подсвечник, оба черной, грубой керамики Грузии.

– Отнеси поднос, – сказала она и улыбнулась. Он улыбался в ответ, очень мягко, почти не заметно, но сильней, чем обычно. Он смотрел на неё с обожанием. Аня не могла это больше выносить. Не могла больше ждать.

Он вышел. На мгновение Аня вспомнила страхи, вспомнила, что так отталкивало её в нём. Страхи больше ничего не значили. Он никогда не был холодным и мрачным. Никогда не был чужим для Ани. Колени и бедра, волосы, грудь Ани принадлежали ему. И Аня хотела, чтобы он скорее обладал тем, что ему принадлежало.

Он поставил столик прямо перед кроватью. Но овал стола и овал зеркала по-прежнему отражали и повторяли друг друга. Она поискала место для толстой, витой свечи, уже водружённой в подсвечник. Какое-то время он искал вместе с ней. Потом указал ей на высокую подставку для цветов – маленький круг на длинной ножке. Она удивилась. Но он взял и переставил прямо под зеркало. Немного задержался. Слегка подвинул. Сперва это не показалось Ане правильным. Потом понравилось. Ей захотелось увидеть, будет ли свеча отражаться в зеркале, если смотреть с кровати.

Она нечаянно толкнула стол.

Покачнулся кувшин.

Накренился.

Он едва успел остановить его, но горячий глинтвейн пролился на край рубашки, на брюки.

Аня вскрикнула.

От неожиданности. Досады. Лёгкого испуга.

Он улыбался. По-прежнему только уголками губ, но окончательно потеряв и следы восковой маски.

— Тебе больно?

— Нет... Немного горячо.

Аня расхохоталась. Сделала движение, будто собиралась всплеснуть руками. И обвила ими его шею. Он притянул её к себе. Их губы снова соединились. Во второй раз с момента их встречи, если не считать того, что Аня видела во сне. Теперь они с наслаждением изучали друг друга. Их языки искали вкус чужого нёба.

— Надо застирать брюки и рубашку, — сказала Аня, когда смогла оттолкнуться и взглянуть на него.

— Я как раз собирался принять душ, — ответил он, отстраняясь, подчинившись её движению.

Вывесил одежду на ручку двери и закрылся в ванной. Аня склонилась над тазом на кухне.

Она слушала море.

Спирит взглянул наверх. Капли чуть помедлили и упали ему на лицо. Покатились по его телу. Вместе с ними по его мышцам прокатилось слабое биенье, будто тело задышало сквозь кожу. Напряжение оставило Спирита. Он хотел её. Он знал, что его самое страстное желание, опрокинувшее его жизнь, осуществится. И он больше не боялся.

Со всеми – немногими – женщинами в жизни Спирита было одинаково. По какой-то причине они тянулись к нему. Наперекор бедности, пугающей странности, клейму болезни, которое он перестал скрывать. Его тянула к ним плоть. Хотя всегда коробили их манеры, выраженья лиц, слова, жесты, даже запах. Но тело, мучавшее Спирита в одиночестве, требовало их тел, требовало с ними слиться. Уступая, он обладал их телами, и приходили разочарование и отвращение.

Которых впервые в жизни Спирит безумно боялся. Все последние недели, когда выстроенный им Мир, опрокинулся и перевернулся вверх дном.

Малейшее её движение заставляло его трепетать от восторга. Любые слова её были прекрасны, пожелай она произносить глупость, ложь, сквернословие, обращенную к нему брань, Спирит слушал бы каждый звук, слетавший с её губ, как чистейшую ноту. Было ли у её лица какое-нибудь выражение? Или это были сотни, тысячи выражений, сменяемых ежесекундно, никогда не повторявших предыдущее, невозможных на одном лице. Или, напротив, что-то, запечатлённое в её лике, было вечно неизменным, с самого раннего детства знакомым Спириту, невероятно важным, должным открыть нечто, ещё неведомое, только ему предназначенное. Нечто, что и не могло иметь выражения.

И если б он попытался вообразить себе рай, не смог бы представить себе ничего другого, только запах её волос.

Ласкать её и обладать ею было неосуществимым, немыслимым. Это погубило бы его. Разрушило бы его жизнь. И стоило всей его жизни, ведь одно соприкосновение их рук, тяжесть её тела на плече, прядь русых волос, задевшая его щеку, один вид её губ, внезапно томительно захватывающих одна другую, давно волновали его больше, чем все увиденные сны.

Но разочарование и отвращение. Если бы они ждали его в конце. Как бывало всегда. Он бы не вынес. Он бы наложил на себя руки. Лучше было никогда не обладать ею.

Он был рад, что она не осталась у него позавчера. Он вязал платье, видя её перед собой, каждым движением словно прикасаясь к ней и даря тысячи объятий и ласк, желая навсегда превратиться в нити, что охватят её. Но – страшился реальных прикосновений. И боялся сегодняшнего дня. Хотя уже не мог, даже в мыслях, отказаться от неё. Но боязнь его была глупостью. Вязкой паутинкой, которую смыли первые струи воды.

Упругая кожа зазвенела под шершавым полотенцем. Его тело дышало и билось. Оно воспротивилось бы любой одежде.

Аня вздрогнула. Спирит был обнажён. Появился без шума. Аня смешалась, смотрела украдкой. Стало стыдно смущенья. Ещё рано? Он слишком спешил? Он был бледен и худ, но строен и гибок.

Впитывал её глазами. Ане захотелось, чтобы он сейчас же придавил её своей тяжестью и вошёл в неё, внутрь. Но она пыталась оттягивать этот момент, как только могла.

У Милы были пижамы и халаты. Чисто мужские. Аня не допускала мысли, чтоб он их надел. Он не был для неё таким, как мужчины Милы. Она протянула простыню. Не таясь, смотрела на него. Он окутал торс белым.

Властно рукой захватил её голову, вплел пальцы в её волосы, их уста снова соединялись.

Она оттолкнулась последним усилием. Он прошёл мимо. Сел на кровать, отодвинув краешек стола.

– Я сейчас, – бросила ему Аня, сама устав от своего нетерпения.

– Зажги.

Он сказал. Кивком указав ей на свечу. Аня повернулась к нему спиной. Продолжая чувствовать его взгляд. Поколебалась. Чиркнула спичкой.

Отошла.

Обернулась.

Пламя стало овальным светом зеркала и упало на овал стола. Он погасил бра. Было так красиво между темнотой и светом. Она не могла представить, что скоро будет там, рядом с ним. Всё вдруг показалось ей нереальным, далеким. Она замешкалась. Но уже некуда было спешить.

— Я недолго, — сказала Аня и юркнула в ванную.

Её не было долго. Мощным конусом света, дрожа, то взвиваясь, то падая, горела свеча. С неё перевел взгляд Спирит, когда Аня вернулась. Закутавшись в бархатный халатик.

Села рядом с ним.

Мягко и точно он опрокинул кувшин. В лёгких отсветах – багряной струей – по бокалам, в бокалах плеск, в ноздри – пряный запах вина. Звон – без слов, торопливо, может быть, резко, но вместе – в бликах симметрия губ – и терпко губам.

Они говорили. Нёбо щипало вино, таял во рту шоколад, дразнилась корица из булочек. Свет метался в овалах, шипя, отекал парафин. Негромко звучал разговор. О детстве, о прелестях ночи и тяжести утра, о подругах, о прежних друзьях, о любимой еде, о Вивальди, и даже о звучании скрипки. Безмятежно, легко. И мягким кистям отдавала Аня ладони, запястья, потом локотки, потом себя всю, отдавалась пошерфшим губам, гладя их языком, а его язык пробегал ей по деснам. А потом, они знали – пора, на пол скользнули простыня и халат, Аня неуверенно потянулась к свечке.

– Не гаси, – он сказал.

И горела свеча. И блистало в зеркале пламя. Отразившись, летело на их соединённые обнажённые тела. Искрилось в ответ на каждый мучительно-сладостный вздох.

Свеча сгорела дотла.

А потом в городе настала ночь. Безлунная. Тёмная. Достигшая пика своей силы в небесах. Непроглядных. Мрачных. Недостижимых для света фонарей. Сила ночи стала абсолютной до самого рассвета.

В эти мгновения виденья пришли, чтобы неумолимо унести с собой Спирита. И застали его в сладком забытьи, недопустимо размякшим, уткнувшимся носом в Анину шею. Изумленные и озадаченные, они застыли над широкой кроватью, задетые, оскорбленные. И удалились, не найдя ничего лучшего.

Нельзя сказать, что Спирит так просто проспал заветное время. Он беспокоился, постанывал, сильнее прижимал к себе Аню, морщился, вздрагивал и вот-вот мог бы пробудиться, но волшебная музыка, звеневшая за окнами, убаюкивала его. Она звенела подобно отрывистым нотам клавесина, перекрываемым гудением струн контрабаса. И была бы слишком заунывной, если б с каждым порывом ветра не заглушалась почти до немоты, не поднималась вслед до барабанной дроби. И как бы ни терзался встревоженный Спирит, ему не дано было пробудиться. Не дано было вырваться в сны. Ничто не могло помешать этой музыке.

Это была капель.

**************