Весна

Спирит обожал своё чёрное кресло. На глади высокой спинки прорезалась сеть, ручьи потрескавшейся кожи, мешаясь, стремились вниз, плели тонкое кружево. В котором взгляд Спирита терялся. Порою надолго.

Спирит ощущал рисунок плетенья кожей спины сквозь любую одежду, пускай нить кружева и была для этого слишком тонка. Странный узор, бесконечный в круженьи и переплетеньи линий, отпечатавшись на спине, проникал в воображенье, завладевал всем вниманьем. Помогал забыть. О том, что было вокруг. Что могло, хотя б на секунды отвлечь. Не дать вырваться в сны.

Спирит проводил в своём кресле много часов. Самых ярких, самых важных часов своей жизни. Остальное время было только прелюдией к ним.

К сожаленью прелюдией долгой. Сумрак еле рядил темноту, далеко за домами светлел Восток, Спирит не мог это видеть сквозь тёмные шторы, но знал, его часы истекли. Кресло лишалось своего обитателя.

Джека ждал Битцевский лес, миллионам людей вскоре пора было пробудиться. Спирит впускал в окна зарю. Он совсем не любил свет, но цветам, хотя бы такой был необходим, и так в квартире Спирита приживались лишь те, что растут в темноте.

Нужно было долго трудиться, чтобы размять и разнежить каждую мышцу, каждый сустав. Тело, затёкшее от неподвижности, надлежало расслабить. Только потом можно было перейти к излюбленным асанам. Возвращающим бодрость, готовящим к следующим странствиям.

Когда Спирит, наконец, отправлялся на кухню, огромный город, в котором стоял его дом, оживал. Бурлил, гремел, гудел, дрожал и лязгал. Спирит смотрел иногда на город в окно. С высоты своего последнего этажа.

Пища его многим показалась бы скудной и пресной. Что поделать, он был беден, а слишком обильное пищеварение могло помешать его сеансам. В городе начинался день, Спирит отправлялся спать. Рядом с тахтой на коврике укладывался Джек. Им обоим так было удобней всего ждать, пока солнце переберётся на Запад.

Просыпался Спирит отдохнувшим и свежим. Он не видел того, что люди называют снами. Это могло случиться лишь с Джеком. Тот постанывал, скрёб когтями. Скулил. Спирит проводил рукой по его мохнатой голове, и пёс затихал.

Хозяину же предстояло работать. Спирит садился за вязальную машину. Когда-то труд этот временами делался мукой. Руки бессильно дрожали, на глазах появлялись слёзы. Он ненавидел монотонное, тупое усердие, которое забирало столько сил, так мало давая взамен.

Теперь Спирит просто делался нитью. Тянулся. Ложился в изящные завитки. Оплетал сам себя. Вязал себя в узел. Скользил вдоль своих волокон, повторяя узор. Свивался. Скручивался. Соединял. И не замечал, как переделывал все заказы.

Сумрак окутывал город. Но машины и люди ещё продолжали сновать по нему. Спирит снова ел. Наслаждался кофе. Сражался со своим псом. Ласкал его. Заставлял ловить мяч. Слушал музыку. Любимые пластинки, иногда что-то удачно передавали по радио.

Валяясь на кровати, думал. Смешное занятие. Но мысли, образы, отпечатки прожитых дней не должны беспокоить потом и препятствовать бегству из яви. Спирит выпускал их на волю.

Но чаще и чаще мысли, роясь в голове, вдруг блекли, давая дорогу воспоминаньям. Не о мерно бегущих днях. Не о прошлом давно отошедшем, отрезанном напрочь. Не о прожитой боли.

Памяти сокровенной.

Самым дорогим виденьям.

Как это.

Спирит – маленький мальчик. Огромный тенистый парк. В небе яркое солнце. Гравий дорожки в дубовой аллее. Скачет в воздухе, летит мотылёк. Подёргиваясь, срывается вниз. Отчаянно работая крылышками, поднимается.

За ним. Направо тропинка, сквозь зелёные ветви. Он над тропой. Вверх-вниз. Скачет. Парит. Скачет вновь. Трепещет, трепещет. Дальше над тропкой. Она золотится, играет. Тень – свет. Свет и тень. Разрисованы полосами.

По лицу шуршит мягкая ветка. Он рядом, скользит между рук. Сзади слышатся первые ноты. Эти ноты знакомы. От дома звучат еле слышно. Знакомы. Их слышал недавно. Знал название с уст кого-то из взрослых. Еле слышно.

“Времена года", "Весна". Да точно, вот теперь они громче. Мотылёк убежал – догонять. Он мечется в воздухе. Мечутся зелень, глина, листва. Всё пропитано музыкой. Она оглушительна, от неё всё горит в голове.

Это он — мотылёк. Он летит. Всё огромно. Огромны цветы и трава. И бесчинствует музыка. Вивальди, Вивальди. Вдаль уносится тропка. Он скользит в пустоте.

Из плена памяти всегда вытаскивал Джек. Возбуждённо, разгневанно. Держа ошейник в зубах.

Да, пора. Город зажигал свои фонари, но его жители в страхе оставляли улицы, стремясь укрыться за стенами зданий. И Спирит и Джек наведывались в город.

Воздух ночи. Уверенные шаги в темноте. Редкие нервные звуки в царящем безмолвии. Джек и Спирит ощущали себя обладателями города. Но бежали случайных встреч. Сторонились даже бездомных собак, поднимавших трусливый лай. Даже света огней. Они любили быть только вдвоём. Вместе с ночью. Свежестью. И свободой.

Джек никогда не желал возвращаться. Обиженно шёл позади. Спирит ускорял свой шаг. Если прелюдия была удачной, она станет волшебной, когда уступит место сонате.

Слегка разогрев свое тело, вернуться на кресло. Сложить свои ноги в крест. Опереть поясницу на спинку, вытянутую, как жердь. Ощутить, или поверить, что ощущаешь, змеистый рисунок на спине. Почувствовать, как легонько, едва, качается вершина дома. Еле-еле, как дышит глубоко спящий ребенок. В восторге раскачиваться вместе с ней. Ожидать, как вокруг начнет качаться и кружить Москва, её небо, земля, весь Мир и...

Размеренный ритм пришёл к Спириту через долгие годы. Пришёл, казалось, навсегда, потому что теперь, как будто, ничего не могло его сбить. И вдруг какая-то мелочь, ворвавшись внезапно, отравила всё.

Первый раз она была перед ним какие-то секунды. Распущенные русые волосы. Огромные серые глаза. В этих глазах – изумление, ужас, тревога, любопытство, сомнение, боль. Какие-то секунды. С тех пор она была рядом постоянно.

Сосредоточенный в асанах, способный отрешиться от всего Мира, он, плотно сомкнув веки, видел её, и плавность его отточенных движений нарушалась. Он не рисковал бросить взгляд в окно, чтобы снова не думать только об одном, она живет в этом городе и сейчас где-то в его кутерьме.

Не мог уснуть оттого, что слышал в своём доме запах её волос. Ворочался, укладывался так и эдак, вставал. Растревоженный Джек рычал и лаял на него. Такого труда стоило забыться. Но не забыть о ней. Давно, давно, давно, очень давно Спирит не ведал, что такое эти жалкие сны, сны других, не знавших странствий, а она постоянно снилась ему, он летел и летел непонятной дорогой к ней, чтобы сказать: "Я хочу тебя видеть. Мы встретимся завтра". Завтра! Завтра! Завтра! Просыпаясь с этим завтра. Поздно. Нарушив весь свой день. Вставая с вялостью членов, слипшимися ресницами. Кидаясь за работу и постоянно в раздражении бросая нить. Её взгляд сковывал пальцы. Чтобы наверстать, выполнить заказы, которыми заваливал Кирилл, он сокращал время отдыха.

Отдых?! Всё время помнить о ней. Видеть её лицо, какая б не звучала мелодия. Джек, прежде спасавший от ненужных мыслей, не мог помочь, в играх с ним Спирит без конца вспоминал. Без конца прокручивал в голове их единственный разговор. Искал в нём значенье. Какое значенье? На прогулках шёл туда, где однажды брели с ней вместе. Так, что Джек успел привыкнуть к этому и первым бежал в те места.

И – это было невыносимо. Она шагнула за грань. Этот Мир и Тот не стыковывались никогда и ни в чём. Во всяком случае, образы этого Мира никогда не переходили – Туда. Он помнил о ней, Там. Повторял её имя. Аня. Анна. Аня, Аня, Аня, Аня. Повторял, даже не имея рта. Лишённый памяти и сознанья.

И боялся, боялся, что это случится опять. Возвращаясь назад, в Мир прелюдий, он будет помнить только о ней, желать только увидеть её вновь, не желать ничего больше, и – провалится куда-то вовне, вне видений и вне Мира, туда, где можно с ней говорить, и знать она слышит. Слышит она – русоволосая девушка, что живёт здесь, в одной из квартир в прямоугольных домах, русоволосая девушка, такая, как все, русоволосая девушка из яви. Он провалится и захочет, как тогда, сказать: "Мы увидимся завтра". Не задумываясь – зачем?

Ужасно повторить этот бессмысленный шаг, то, что сделал случайно, просто не предполагая, что такое возможно, оттого, что привык никогда и ни в чём не создавать сознанью преград, не думать, не управлять собой, подчиняться тому, что возникнет внутри, обращаясь к виденьям.

Ужасно! Потому, что такие шаги могли увести ещё дальше. Он и так не мог собой овладеть.

Как раз тогда, когда начал жить, как мечтал, как уже не надеялся.

Когда поверил – не будет дороги назад. Ведь всё, что в нём самом тянулось к обыденности, умерло. Даже перестало быть утратой.

Запах женщины не должен управлять его волей. Владеть его мыслями. Чужие глаза не должны превращать в марионетку, пляшущую в опьянении от их мимолетного вниманья, готовую на любые жертвы, чтоб это вниманье удержать.

Что он мог ждать от неё? Новых разочарований? Новых мук? Да отдаленья от снов, риска их потерять. Тогда зачем?

Она сама, как ни мало могла понять его, какие-то его слова, произнесла это вслух.

Зачем? Зачем? Зачем?

Он думал, старые колебания умерли? Он уже сделал выбор? Не должен больше страдать?

Выбор совершается каждый день. Его путь невозможен без боли.

Забыть. Сколько бы она не возникала в сознаньи, отстраняться. Без гнева, но неустанно, направлять свои мысли прочь. Ни на секунду не сбивать свой ритм.

Да это возможно, для него это легко. Ведь он отрешился давно от того, что было сильнее. Что владело его существом. Среди тех, кто окружал его в яви, он не знал никого, кто был бы равен ему в управлении собственными помыслами.

Наваждение оставалось с ним.

Крепло.

Прорастало его насквозь.

Нелепость. Досадная нелепость ломала жизнь Спирита. Почему? Этот вопрос раньше был смешон для него. Не было и нет никаких почему и потому, оттого и вследствие того. Есть поток, который окружает и несёт, никогда не разобраться в его бешеных поворотах, внезапной тишине и отчаянных волнах, будоражащих стремнинах и скрытых подводных течениях. Отдаться ему. И найти свою отдушину, свои сны, предаться им настолько, насколько поток оставляет возможность. Почему никуда не ведут. Они бессмысленны. Смешны.

Но как же Спириту хотелось знать почему! Откуда взялось чувство, что охватило его в ту ночь, когда они с Джеком возвращались после бодрящей морозной прогулки. Что оно означало? Куда вело?

Он думал, это предвкушение снов, снов, предстоящих в такую ночь. Ночь, скованную морозом. Ночь, одурманенную Луной. Ночь, закрученную порывами вихря, поднимавшегося с Запада. Улицы были абсолютно пусты. Величественны. Спирит, взбудораженный холодной и дерзкой красотой ночи, вдруг хохотал, перекрывая ветер. Такое редко бывало и удивляло Джека. Спирит представлял, как страшно стало бы каким-нибудь случайно оказавшимся здесь добропорядочным горожанам – безлюдье, мрак, ветер, взвивавший немногие не слипшиеся снежинки, круживший их в серебристом свечении, и – хохочущий сумасшедший. Представлял и смеялся ещё больше. Лифт поднимал его и Джека, а ему казалось, он возносится, воспаряет к каким-то удивительным, доселе не испытанным видениям.

Восторг – вот, что вело Спирита. Он был опьянён, передвигался пошатываясь, весь дрожал, предвкушая предстоящий сеанс. Он не давал волю беспокойству, желанию себя обуздать, это состояние нельзя было сбить, безумием было бы потерять его. И, зайдя в своё логово, он не задвинул засов...

Но это была мелочь, сколько таких же промашек он совершал за день. Ведь у него был Джек, вышколенный, всё понимающий Джек, Джек дьявольский консерватор, который терпеть не мог никаких перемен, никаких отступлений от заведённых порядков. К засову была приделана деревянная ручка, Джек брал её в пасть и мог свободно передвигать. Да стоило хоть что-нибудь сделать не так, он тут же начинал угрюмо рычать, Спирита изводил этот брюзга, он словно брался пародировать и доводить до абсурда педантизм своего хозяина. Но на горе своё Спирит слишком многому его научил. Научил всегда и во всём полагаться на чутьё, идти за ним, даже если предыдущий опыт и иные чувства ему противоречат. Научил понимать свои пожелания без всяких команд, перенимать у него настроение. И пёс достиг того, что почти с ним слился, они жили едва не как один организм. Он по-своему понял сладостное возбуждение Спирита. Он видел незакрытый засов и усмотрел в этом знак. Чуткий к любым посягательствам на пространство Хозяина, он беспрепятственно дал ей войти. Опомнился слишком поздно, когда голову Спирита разрезала боль.

Боль режущая, саднящая, разрывающая, боль тела, изводящая и несущая бессилие – вот к чему опьяненье Луной и ветром привели Спирита. Почему? Почему? Почему?

Почему интуиция изменила ему? Почему вёл восторг, разве в том чувстве, что теплилось в нём, не было предвестия боли, не было тревоги, тягостного томления? Но разве этого не было всегда, во всём, что окружало сны. Разве были видения доступны без страданий и отречений, кому, как не Спириту, было знать эту плату за блаженство. И предчувствие было столь тонким, неуловимым и в то же время столь яростно жгучим, что, по опыту Спирита, просто не могло относиться к Грубому Миру. В такую волшебную ночь он осознал его, как знамение новых волшебных странствий. Почему? Ведь редкую ночь он не возвращался к странствиям, и в каждую секунду они были волшебны. Это странно, но последнее время, когда сны стали привычкой, когда всё в жизни Спирита устроилось так, чтобы потворствовать им, он начал забывать ту зудящую дрожь, полную предвкушений, трепещущих надежд... и страха. Страха неудачи, ужаса безвременья яви, утраты снов. И он поверил, что полон снова этой мучительной и сладостной дрожью. И предался восторгу.

Эта девушка вошла под кров, охраняемый Джеком, в стены, лелеемые Спиритом, как единственное убежище, скорлупку для странствий. Вошла, прервав сновидения.

Но сам по себе этот досадный случай ничем не грозил, можно было забыть о нём, только стать осторожней. Зачем же он плёлся так долго, едва почувствовав её присутствие, а потом буквально сожрал её глазами, доведя обоих до истерики, и её и того, кто был с ней, – к чему было привлекать к себе столько внимания?

Ему захотелось сделать это внезапно. По привычке, вырабатываемой годами, Спирит не противоречил своим внутренним побуждениям. Последнее время они вели туда, куда следовало, он забыл, действительно забыл терзания прежних лет.

Он давно не испытывал соблазнов? Но желание видеть русоволосую девушку, видеть её глазами, было так не похоже на настойчивые требования плоти, на прежнюю привязанность к обыденной жизни. Да и вело его нечто столь грозное, столь неодолимое, что он не смог бы противиться. Увидеть, увидеть, увидеть, увидеть ещё раз трепетные серые глаза, огромные от ужаса и изумления. Да ему было мало видеть, он словно хотел проглотить каждую клеточку этих глаз. Словно в сновидениях, да, страшно подумать, но в точь, как в дарованном ему блаженстве сновидений, он потерял время, потерял себя. Лишь только ему удалось сбросить наваждение, он содрогнулся, он же вёл себя, как будто видел сон, один из своих снов, а смотрел на девушку глазами.

А потом этот дикий шаг, эта нелепая встреча.

Почему? Потому, что Спирит в первый раз увидел её так? Слишком резко вернувшись назад, ещё не вырвавшись из мучительного мира границ, ещё не здесь и не там, ещё незрячим, он открыл глаза. И она открылась ему. Видением, цепко вклинившимся в явь, невиданной явью, что была подлинней видений. Остатком сна, продолжением снов. Она явилась ему в пробуждении, в самые первые невосполнимые секунды осознавания сна, вершины его блаженства, ещё не омраченные мыслью о конце, о возвращеньи. Поэтому она запомнилась такой. И поэтому Спириту опять и опять хотелось её видеть.

Наперекор тому, что в жизни людей не прошло и мгновенья, прежде чем Спирит догадался, кто она и как оказалась здесь. Наперекор дикой боли, что стянула голову Спирита кольцом, наперекор разбитости в теле, наперекор испорченной ночи полнолуния.

Спирит хотел вызвать в себе неприязнь к ней, она прервала столь чудесный сон, но вот ужас, вот несносное совпаденье, она прервала его так, что смешалась с ним. Он, лёгок и неутомим, гнался за ним, за ускользающим нечто, за облаком, напоённым сладостью и невыразимым восторгом. И, догнав, осознал его, как запах,... запах русых волос. И, достигнув его, ощутил себя спящим... и пробуждающимся.

И сколько потом он ни убеждал себя в нелепости этого случая, не помогало. Запах русых волос навсегда остался в его доме. Навсегда остался с ним, куда бы он ни шёл. И, изводя Спирита, угрожал разрушить его отлаженное до мелочей существование.

Этот день всегда наступал. Каждую неделю, особую неделю Спирита – четверть видимой Луны. День без странствий. Начинавшийся с рассвета, застававшего в беспробудном сне, а не в видениях. День этот был досадной необходимостью. Ночи сновидений должны были быть прерваны, чтобы придти опять далёкими и желанными. Но, порой, Спирит даже с радостью ожидал этого дня, еженощные странствия истощали его.

Только не теперь. Теперь мираж становился невыносимым.

Спирит плохо спал. В то время, когда следовало восстановить недостаток сна. К несчастью, был не выходной, и родители ждали его только к вечеру. Он думал, что сойдёт с ума, уже не забавляло, что и так числился умалишённым. Ничего не мог поделать с грязным бельём и пылью, с которыми привык расправляться в это время.

Отправился в дорогу разбитым. Его мучил свет. Весь путь до метро.

Интуиция безошибочно привела к самому пустому вагону. Но и там были люди. По всем меркам – совсем немного, но это не мешало им быть самыми мерзкими людьми на свете. Плотная стена выросла вокруг Спирита, колючки выдвинулись из его кожи и обратились густой щетиной. "Не приближайтесь", – приказывал Спирит, – "Не думайте, не смейте приближаться!" Он ненавидел быть в замкнутом пространстве среди людей. Мерзких людей, гадких людей. Излучающих испарение удавленных желаний. Мерзких, мерзких, мерзких, мерзких!

Но он напрасно пытался раскочегарить себя, лишь бы не думать о ней. Это не удавалось совершенно. Выходя из поезда, Спирит вдруг почувствовал, что сегодня сможет увидеть её. Воочию. Прочь эту блажь!

Спирит любил своих родителей. Он принёс им немало горя, единственное, о чём сожалел в мире, расположенном за гранью видений и что мечтал бы искупить. Старался быть с ними терпеливым. Как мог пытался не казаться тем, кем был на самом деле – это так пугало их. Не выглядеть безнадежно больным, каким считался.

Ничего не получалось сегодня. Спирит попробовал завести обычные разговоры, помочь маме, которая хлопотала. Внутри безостановочно крутилось – он может увидеть сегодня Аню. Вырвать, выбросить из себя, избавиться от напасти. Его колотил мелкий и частый озноб. Начав говорить, он останавливался на половине фразы. Слушал вполуха. Отвечал механически. Они знали, с ним бывает такое. Но мама заметила что-то и не на шутку встревожилась. Они давно были далеки, как Север и Юг, но она так сильно любила его. Догадывалась, когда ему по-настоящему плохо. От её беспокойства стало неуютно папе. Начались робкие расспросы. Издалека. Как он себя чувствует? Принимает ли прописанные лекарства?

Спирит ужасно устал от зуда внутри, зуда смятения и неопределенности, от чувства, о котором он давно позабыл. Был с родителями холоден, почти груб. Они боялись возражать ему. Не знали, что сказать. Прятали от него свои посеревшие лица.

Его вдруг огнём обожгла печаль, воцарившаяся в их жилище. Между стен, закрытых то запыленными книжными полками, то фотографиями рек, пройденных ими. Фотографиями, на которых они были молодыми и улыбающимися на фоне воды, с байдарочными веслами наперевес. Где рядом с ними был мальчик с задумчивым лицом, печальными глазами. Они называли Спирита тем же именем, что и этого мальчика. Это было, пожалуй, единственным, что ещё связывало его с этим мальчиком. Спирит опустил глаза.

На столе и на стульях, на рояле с треснувшей крышкой, с необычайным искусством втиснутым в небольшую комнату, лежало множество толстых журналов, раскрытых или заложенных посередине. Родители жаловались Спириту, что не успевают поглотить всё, что нынче выплеснулось на их страницы. За этим чтением проводили одинокие вечера.

Я буду у них допоздна. Сделаю всё, чтоб им стало легче. Поеду назад, когда она уже вернётся к себе. Подумал Спирит. Подумал и успокоился.

Но мама настояла на том, чтобы он вышел раньше. Не добирался без собаки в темноте. Ещё ведь и выгуливать её, она не знала, что Спирит ходит с Джеком ночью, причем в таких местах, одна мысль о которых вызвала бы у неё ужас. Он не смог спорить. Коснулся глазами строк, повествовавших о муках людей в сталинских лагерях. Стал собираться. Они провожали его до метро. Я могу увидеть её, – говорил себе Спирит, вдыхая холодный воздух, – для этого надо подняться наверх, не доезжая одной станции. Я не сделаю этого.

На ступеньках подземного перехода они попрощались. Эскалатор потащил Спирита вниз. Он был, вроде бы, уверен в своих силах.

Машинист спешит, и состав барахтается вправо-влево. Поезд летит, мрак, трубы, трубы, провода, тоннель обвит ими, как плющом. Станция, хлопают двери, следующая, осторожно, тронулись, провода, провода. Можно увидеть её опять. Но зачем?

Снова станция. На ней словно застрял. Люди медленно карабкаются по платформе, к вагонам бегут и забиваются внутрь разгорячённые и усталые, крепко принявшие работяги, запоздалые тётки с огромными сумками. Спирит вынесет эту тяжесть в груди. Он едет домой. Отчего же поезд стоит бесконечно долго? Ну, вот – осторожно, закрываются двери. Только домой! Зачем она ему?

Ноги хотят нести его к ней. Он не позволит, хотя привык доверять дорогу своим ногам. Ему душно. Что-то жалит и гадко посасывает в груди, где сердце. Глаза закрыты, но Спирит видит, мимо скользят, как ужи, трубы и провода.

Нет, нет, нет! Зачем она мне? Зачем она мне? Зачем она мне?!

Джек лежит и смотрит на дверь. Джек ждёт. Знает, осталось недолго. Джек спокоен, недвижим абсолютно, как камень.

Но – что это? что это? Джек вскакивает и скулит. Хозяин! Хозяин! Лапы сами семенят вдоль стен. Кресло, окно, тахта и вход в коридор. Джек крутится, кружится, как загнанный в угол. Он зажат, потерялся. Чтоб выбраться, Джек набирает скорость, когти дробью стучат по паркету. Скорее, скорее! Кресло, окно, тахта... снова кресло. Круг повторяет себя, Джек чует – ему не вырваться. Скулит сильнее. И – бросается к выходу. Рвёт зубами засов, тащит ручку назад. Как будто Хозяин пришёл. Или уходит от Джека.

Спирит решился в последний момент. Еле выскочил, ближайшие дверцы заели и поехали друг другу навстречу чуть позже других, Спирит оттолкнул их плечом. Когда поезд заскрежетал за спиной, ему привиделся Джек, бросающийся на двери вагона, чтобы открыть ему путь. И – Джек, оставленный позади и раздавленный небывало жёсткими створами. Сердце щемило и жгло.

Но необходимо было торопиться, иначе троллейбус мог унести Аню от него навсегда. Спирит побежал.

Она стояла, вглядываясь вдаль. Покорно ждала. На Спирита перевела отуманенный взор. Не удивилась. Не испугалась. Лишь любопытство тонким краешком коснулось её глаз. Зачем?

– Ты нужна мне, – сказал Спирит.

Сердечко Анино дрогнуло. Будто вечность тосковало и ждало, чтобы так шевельнулись суховатые губы.

**************