Вести приходят издалека

48

Маша ушла от Ольги Селенковой около восьми вечера. Пока доберешься до дома, будет уже половина десятого, звонить людям будет поздновато. Она достала из сумки список и набрала на мобильном номер. У Козловых никто не отвечал. Номер Елабугова был безнадежно занят. А оставшемуся, Иловенскому, депутату, звонить не хотелось. Вот ведь вредина Остап, подсунул ей эту фамилию! Пациентом академика был сын депутата, шестнадцатилетний Виталий, а папа-депутат был записан в электронной карте, наверное потому, что мальчик был несовершеннолетний. Маша папино депутатство не сразу заметила, а Остап-то видел. Видел и подсунул.

Иловенский… Иловенский? Что-то такое припоминается. Он был откуда-то с севера. То ли Мурманск, то ли Норильск. Нет, не Норильск, а Архангельск! Довольно деятельный и довольно скандальный политик. Московскими политиками Маша не занималась, ей и своих, ярославских, с лихвой хватало.

Еще раз убедившись, что телефон Елабугова занят, Маша все же набрала депутатский номер.

— Да! — гаркнул Иловенский.

— Павел Андреевич? — испуганно забормотала Маша, искренне жалея, что он-таки ответил.

— Да! Кто это?

— Моя фамилия Рокотова, я журналист…

— Какого черта! Откуда у вас мой телефон?!

— От Цацаниди, — собралась с духом Маша. — Знаете такого?

— Знаю. Вернее, знал. А в чем, собственно, дело?

— Павел Андреевич, дело касается вашего сына. Он лечился у академика Цацаниди…

— Он умер, — ответил депутат.

— Вы имеете в виду Цацаниди?

— Сына. Виталик умер. Если вы хотите писать об этом статью, то идите к черту.

— Не хочу я ни о чем писать, — Маша решила, что пора идти напролом. — У меня есть факты, доказывающие, что ваш сын убит.

— Ничего подобного! Он не убит, — удивился Иловенский.

— А я вам говорю — убит! — рявкнула Маша. — Поверьте, Павел Андреевич, долго объяснять, по телефону не расскажешь, давайте встретимся.

— Вам лет сколько? Красивая? — неожиданно спросил депутат.

— Двадцать. Глаз не оторвать, — отрезала Маша.

— Приезжайте, — сказал Иловенский и отключился.

Маша мысленно выругалась и набрала номер снова.

— Ну, что еще?

— Куда приезжать-то?

— А, ну, домой я еду, домой приезжайте.

— Куда? — почти заорала Маша.

— Славянский бульвар, восемнадцать, три, квартира четыре. Охране скажете, пропустят.

Он снова отключился. Маша снова выругалась. И где этот Славянский бульвар? Пришлось ловить такси. Доехали быстро. Взял таксист много. И где потом тут метро искать, на этом бульваре?

Дом был большой и красивый. Высокие пластиковые окна, светившиеся сквозь одинаковые портьеры по три сразу, говорили о том, что живут здесь не тесно. Миновав предупредительного охранника, Маша поднялась на лифте на третий этаж.

Иловенский открыл дверь сам. Невысокий, лысоватый, слегка обрюзгший, одетый в шелковый халат. Он окинул гостью равнодушным взглядом и махнул рукой, мол, проходи. Маша, не разуваясь и не снимая куртки, прошла в большую неправильной формы комнату с диваном и креслами посреди дорогого ковра, вероятно, гостиную. Прошла и, не дожидаясь приглашения, уселась в кресло. Недолгое и исключительно телефонное знакомство с депутатом Иловенским вызвало у нее уже массу негативных эмоций, поэтому церемониться с ним она не собиралась: выставит так выставит, плевать ей хотелось.

Павел Андреевич сел на диван и разглядывал Машу.

— Не двадцать. Не то, чтобы глаз не оторвать, но, в общем, ничего, — изрек он. Может, в ванну залезем?

— Мылась уже сегодня, — ответила Маша.

— Понял. Тебя звать-то как?

— Мария Владимировна Рокотова.

— А я Паша. Может, все-таки на ты перейдем? Мы же вроде ровесники? Тебе лет-то сколько?

Маша окинула его оценивающим взглядом: лет пятьдесят пять, не меньше, ровесник нашелся!

— Мне тридцать пять, — сказала она. — А тебе?

— Тридцать шесть, — вздохнул Иловенский.

Он зябко запахнул свой халат, потянулся к журнальному столику за сигаретами и с трудом вытащил одну из пачки. У него дрожали руки и плохо слушались пальцы. Тридцать шесть лет…

— Пьешь много? — спросила Маша.

— Угу, — промычал Иловенский, прикуривая и щуря от дыма отечные веки. — Ты из общества анонимных алкоголиков?

— Нет.

— А чего пришла?

— Я хотела поговорить о твоем сыне. Ты что, не помнишь?

— Все я помню, — кивнул он. — Говори давай. Ко мне подруга должна подъехать. Ты ж со мной в ванну лезть не хочешь.

— Павел, что случилось с твоим сыном?

— Умер.

— От чего он умер?

— Э-э, я не хочу, чтоб ты об этом писала в какой-нибудь паршивой газетке.

— Да не собираюсь я ничего писать, — разозлилась Маша. — Люди, которые, как и твой сын, лечились у академика Цацаниди и участвовали в его экспериментах, гибнут один за другим. Сколько их еще умрет — неизвестно. Моя подруга, очень близкая подруга, убита, а милиция ничего не хочет делать, считает ее смерть самоубийством. Смерть грозит еще одному близкому мне человеку, старому ученому. Его коллега уже умер. Мальчик, сын любовницы Цацаниди, вот-вот погибнет… И мне совсем не кажется, что все это просто совпадение. Их целенаправленно убивают. Ты, конечно, не поймешь, но есть версия, что убивает их сам Цацаниди. С его смертью не закончилось его воздействие на пациентов, он убивает их оттуда, с того света.

Иловенский молчал, разглядывая тлеющую сигарету. Кажется, он совсем не удивился Машиным словам.

— Виталика ведь не убили, — наконец сказал он. — Он вскрыл себе вены. Я вполне понимаю, почему он это сделал.

— Почему?

Павел последний раз глубоко затянулся, закашлялся, затушил сигарету и с трудом встал с дивана.

— Пошли, я тебе кое-что покажу.

Они поднялись на второй этаж. На небольшую площадку выходило несколько дверей, в одну из них Иловенский тихо постучал.

— Можно?

Никто не отозвался.

Иловенский приоткрыл дверь и пропустил Машу вперед. В комнате никого не было.

Комната была обставлена просто, но дорого и очень удобно. Большой рабочий стол с компьютером, удобный диван, открытые стеллажи с книгами, телевизором и музыкальным центром. Еще какой-то зеркальный шкаф, вероятно, с одеждой.

На диване валялся стильный молодежный рюкзак, из которого высыпались учебники и тетради. Тут же лежал пульт от телевизора и очки в тонкой золотой оправе. На стуле не очень аккуратно висел джемпер, рукава завернулись внутрь, очевидно, его как сняли, так и бросили. Мужские тапки довольно большого размера расположились в разных концах комнаты. На столе, возле компьютера, стояла чашка и лежала горка разноцветных фантиков от конфет.

Все: и обстановка комнаты, и царивший в ней легкий беспорядок — очень напоминало Маше комнату Тимки и Кузи, разве что этого беспорядка было у ее сыновей в два раза больше. И тапок валялось не две, а четыре. Зачем она им вообще покупает эти тапки? Ведь дети и тапки всегда существуют отдельно друг от друга, хоть гвоздями их приколачивай.

— Это комната Виталика, — сказал Иловенский.

Только тут Маша поняла, что же неправильно в этой комнате: все предметы в ней, даже чашка, стильный рюкзачок и пульт от телевизора, были покрыты серым налетом пыли. И воздух, воздух в комнате был совсем не жилой…

В комнате Виталика Иловенского все осталось так, как было в день его смерти. Как будто он ушел, но еще вернется к оставленным на диване учебникам, к компьютеру и конфетам. К отцу, Павлу Иловенскому.

— Давно он умер? — шепотом спросила Маша.

— Пять месяцев и двадцать два дня назад.

Они снова спустились в гостиную. На душе у Маши было так тоскливо, что ни о чем спрашивать уже не хотелось.

Павел заговорил сам:

— Ты веришь в магию?

У Маши на этот счет было свое, особое мнение, но обсуждать его с Иловенским ей не хотелось, поэтому она неопределенно пожала плечами.

— Я верю, — сказал он. — Я рано женился. Нам с Элей было по девятнадцать, когда у нас родился Виталька. И все было хорошо, лучше и не надо. У меня был бизнес, не большой, но хороший. Эля была талантливым модельером, меховой одеждой занималась, все время рисовала, шила, носилась по конкурсам, показам… Виталька… Подрос, пошел в математическую школу. Мне ничего больше не надо было.

А тут друзья, им надо было, надо, чтоб я в муниципалитет баллотировался. Ты замечала, мы часто делаем не то, что надо нам самим, а то, чего от нас кто-то ожидает? Как-то так вышло, что меня и избрали. Я, особенно по молодости, дотошный был, за что брался, то на совесть делал, из кожи вон лез. В городе своем, в области известным человеком стал, правозащитником, тогда это модно было. Ребята меня и подбили на выборы в Госдуму идти. Я-то работал, а они предвыборной кампанией занимались. Имиджмейкера ко мне приставили. Тот и говорит:

— Знаете, Пал Андреич, теперь все известные люди в Москве по гороскопу живут, каждый свой шаг с экстрасенсами сверяют, а мы все наугад делаем. Нельзя на такое серьезное дело идти и не заручиться магической поддержкой. Есть у меня колдун знакомый, надо нам к нему наведаться.

Я посмеялся было, но интересно стало, колдун-то в нашем районе жил, в малюсенькой избушке-развалюшке на краю бора. Хоть и в черте города, а ни воды, ни отопления. Я частенько в том бору с сыном на лыжах катался. А тут смотрю, за последний год отстроился колдун: коттедж в три этажа отгрохал, бетонным забором чуть не полбора отгородил. Вот я и согласился к нему пойти, посмотреть, как он там устроился, чтоб потом поинтересоваться, кто ж ему в лесопарковой зоне землю-то дал и строиться разрешил.

Накануне того дня я к матушке поехал. Матушка у меня верующая. По-настоящему, искренне, посты соблюдает, в церковь ходит… Я ей в шутку и рассказал, что к колдуну на прием собрался. А она и говорит:

— Паша, не ходи, Христом Богом прошу, не ходи. Грех ведь это! Большой грех! Если в одном месте прибудет, в другом обязательно убудет. Придется потом горько расплачиваться! Обещай мне, Паша, что не пойдешь!

Так матушка тогда разволновалась, я ей и пообещал, что не пойду. А сам пошел. Не за колдовством ведь шел, а из любопытства, ну и чуть-чуть из служебного интереса.

Колдун этот, Василий, нормальным мужиком оказался. Мы там у него на участке, мэром ему чин-чином выделенном, в баньке попарились, водочки попили. Неслабо так попили, домой ночевать уже не поехали. А утром я ему и говорю:

— Хороший ты мужик, Василий. И в баньку я к тебе завсегда бы с удовольствием. А вот ворожить мне ничего не надо, сам как-нибудь.

Он усмехается.

— Да не волнуйся ты, все уже сделано. Иди себе с миром, ни о чем не беспокойся. Все, что заслужил, все получишь.

И как мне после этого поперло! Не поверишь! И бизнес в гору пошел, и в Думу меня избрали, в Москву перебрался. Дело в родном городе брату передал. Жена свой меховой салон здесь открыла.

А потом все разом и посыпалось, как карточный домик. Элечка заболела, знаешь, по-женски… Сгорела как свечка. Последнее время так мучилась, я все бросил, ни на минуту от нее не отходил. Веришь ли, сам памперсы менял, она всех других стеснялась…

Но я-то взрослый мужик, а Виталька-то еще совсем маленький был. Умерла мать, он просто с ума сошел: ревет и ревет, не ест, не пьет, в обморок падает. Хорошо, знакомые посоветовали, отправил я его в частную психиатрическую клинику, к доктору Волкову, у него там центр реабилитационный хороший. Целый год Виталька там пролежал. Только иногда я его домой брал. И знаешь, вылечили его. Он мать не забыл, но смирился как-то, отпустил ее вроде. Все у него нормализовалось, иногда только голова побаливала, но Волков, главврач клиники, его наблюдал регулярно. Потом посоветовал Цацаниди показать. Только я расслабился, а оказалось, что весь этот стресс не прошел даром, опухоль у Витальки в голове. И снова операция, лечение… Хорошо еще, что вовремя обнаружили. Нет, надо отдать должное Цацаниди, все хорошо прошло, Виталька совсем поправился. Я над ним так трясся, совсем от себя отпускать перестал. В школу сам возил, гувернера нанял, работу совсем забросил, с друзьями видеться перестал…

Как-то раз приезжаю с работы, а Виталька такой счастливый, радостный бегает. Бросился мне на шею, чушь какую-то про мать несет. Вроде как виделся он с ней. Я перепугался, думаю, ну, все, съехала-таки у моего парня крыша! Стал Цацаниди звонить, тот мне все и объяснил. Да, говорит, все верно. При операции в пораженный участок мозга вживили какой-то там датчик, что ли, или процессор… Короче, он вместо участка этого работает, а мозг тем временем восстанавливается. А сам этот процессор — такая великая вещь, развивает у человека паранормальные способности. Я еще раньше заметил, что учиться Виталька после операции стал прямо-таки феноменально, никаких проблем ни по каким предметам. Все, что в больнице пролежал, догнал, отличник, на олимпиады всякие посылают. Я-то думал, что это гувернер с ним так хорошо занимается, а оказывается, вот в чем дело!

И еще оказалось, что академик помогает Витальке моему с матерью общаться, и она вроде как его успокаивает, что хорошо ей, легко, что встретятся они, только торопиться не надо. Честно говоря, я думаю, что Цацаниди сам все это Витальке внушал. Для того, чтобы пацан окончательно смирился, чтоб не горевал. И помогало замечательно, сын прямо расцвел весь. Мне все рассказывал, как с мамой говорил, да что она ему сказала…

Павел Иловенский замолчал, глядя в одну, только ему известную точку на поверхности стеклянного столика. Глубоко и прерывисто вздохнул.

— Когда Цацаниди умер, Виталька перестал на консультации ездить. Сначала я хотел договориться с другим врачом в этом же институте, да все тянул, а потом мне показалось, что ни к чему это уже. Голова у сына больше не болела, по матери он тоже уже не горевал.

С Цацаниди-то я за время Виталькиного лечения очень сдружился, помогал ему кой в чем по мере сил, а тот иногда со мной откровенничал. Не доверял он своим подчиненным и методам своим, как я понял, никого не учил.

Я к новым выборам готовился. Знаешь поди, на четыре года избирают, через год начинай следующую кампанию готовить. Как-то раз позвонил Витальке, что поздно вернусь. Он говорит, что все нормально, из школы пришел, поел, садится уроки делать… Пришел я домой, а дома тихо, темно. Ну, думаю, спит Виталька. Заглянул в комнату, а его нет. А он в ванной. В душевой кабинке. Сидит в уголочке, голый, скрюченный, синенький… И полный поддон крови…

Иловенский порывисто вскочил и вышел из комнаты. Маше было невыносимо жарко, голова кружилась от услышанного. Она сняла куртку и бросила ее в свободное кресло. Павел вернулся, держа в одной руке два пузатых бокала, а в другой — неполную бутылку коньяка. Налил и сунул один бокал Маше. Не чокаясь, они выпили. Павел налил еще.

— Ну, вот. Больше мне, кажется, рассказывать не о чем. Пожалуй, Витальку действительно убили. Только не тот, кто ты думаешь, не Цацаниди. Это я его убил.

— Ты? — поразилась Маша.

— Я. И его, и Элю, и брата с невесткой. Они погибли, на вертолете разбились.

— Какой ужас…

— Да, ужас. Это я их всех убил. Это и есть моя расплата за помощь колдуна Василия, хоть я и не просил его об этой помощи. За то, что пообещал матушке и нарушил свое обещание. За все надо платить. Я все плачу и плачу…

— А матушка твоя жива? — спросила Маша.

— Матушка жива. Она теперь племянника растит, он сиротой остался. Такой же, как мой Виталька, помладше на год. Они там, в Архангельске живут.

— Паш, ты их забери к себе, — вдруг вырвалось у Маши.

— Чего? — Павел расхохотался. — Да ты хоть знаешь, какую я жизнь веду? Да у меня за последние пять месяцев столько баб перебывало! Меня ж в Думе так и зовут: Член Федерации.

— А ты не веди такую жизнь. Попроси у матери прощения, а племянника воспитывай как своего сына. Перевези их сюда в Москву.

— Да ну…

— Не ну. Ты что, думаешь, твоя жена и сын хотели бы, чтоб ты тут допился до смерти или СПИД подхватил?

— Не надо меня учить, — огрызнулся Иловенский. — Меня уже размазало, не отскребешь.

— Я и не буду. Кроме тебя самого, тебя уже никто не отскребет. Ладно, ты мне вот что скажи: ты сына через фирму хоронил?

— Естественно, не сам же.

— Через какую?

— Да Бог ее знает, я уж не помню.

— Она не из той клиники, где Цацаниди работал?

— Нет, вроде нет. Я тогда вообще как-то не в себе был, помощники все устраивали. Я только настоял, чтоб вскрытия не делали, и так ведь все понятно. Не хватало еще, чтоб…

— Паша, если все-таки дело возбудят, ты поможешь? — с надеждой спросила Маша.

— Чем же я помогу?

— Пока не знаю. Но ты же власть.

— Это я на этом свете власть, — горько усмехнулся Иловенский. — А там, — он поднял брови вверх, — там я Цацаниди не достану.

— Я достану, — зло сказала Маша.

— Тогда ладно, на вот, нацарапай мне свой телефон.

Он подал ей электронную записную книжку. Маша «нацарапала» номер своего мобильного.

— И смотри, — грозно сдвинул он брови, — напишешь обо мне статью — убью! Ясно?

— Ясно, — кивнула она.

— Все, пока.

Когда он закрыл за ней дверь, она не смогла сразу войти в лифт. Этот Павел Иловенский произвел на нее убийственное впечатление: не старый еще мужик с твердым убеждением, что жизнь его кончена, с ужасающим чувством вины, устроивший мемориал из комнаты покойного сына, «Член Федерации», хам и пьяница… Человек с непереносимой болью в душе. Какое право имел Цацаниди втянуть его ребенка в свои эксперименты, втянуть, зная, что несчастный мальчик потерял мать и едва пережил эту потерю?

Маша тяжело вздохнула и протянула руку к кнопке лифта. В тот же момент двери его открылись, и Машу едва не свалило с ног удушливое облако дорогих духов. Окутанная этим облаком, из лифта выплыла роскошная девица с бесконечными ногами и стеклянной пустотой в голубых глазах. Задев обалдевшую Машу полой норковой шубы (и это в середине на редкость теплого апреля), девица двинулась в сторону квартиры депутата Павла Иловенского.