Ветер рвет паутину

Люди, где вы…

Меня хотят убить. Эти страшные люди — дядя Петя и старик — хотят убить меня в воскресенье, когда «бешеные» вновь заполнят наш дом, чтобы дождаться конца света. За что они хотят убить меня, за что? Я никому не сделал ничего плохого. Я не лазил в чужие сады и не бил чужих окон. Не ломал деревьев и не мучил птиц. Не был подлизой и фискалом. И если я кого-нибудь когда-то обидел, так это только маму. Обидел тем, что уже четыре года не могу встать с постели. Но я ведь этого совсем не хочу, разве за это можно обижаться? Она вот привезла меня сюда, в эту берлогу, и то я не могу на нее долго обижаться — ведь это моя мама!

Эти нелюди убьют меня, чтобы заграбастать побольше денег. «Кровью очиститься от грехов…» Но почему за эти грехи должен расплачиваться я? Да при чем тут грехи! Они только говорят о них. Они дурачат всех, а сами не верят ни в бога, ни в черта, за деньги они готовы убить не только меня, но любого. За деньги дядя Петя готов убить своего лучшего друга — «брата» Гавриила. А я не хочу умирать! Я обязательно должен жить. Обязательно!

Я рву зубами одеяло, чтобы не закричать изо всех сил. Какое они имеют право меня убивать, эти фашисты! Я живу в советской стране, и даже это Качай-Болото — советская деревня, а не фашистский концлагерь. Сейчас я закричу, и отовсюду сбегутся люди. Они схватят дядю Петю и старика и отведут их в тюрьму. И за маму, и за меня, и за какие-то старые дела, о которых говорил «брат» Гавриил. Не зря ведь от страха он не может по ночам спать!

Я весь дрожу от бессильной ярости. Слезы катятся у меня по щекам, но я не замечаю их.

Я стучу кулаками по железной спинке кровати и, захлебываясь, кричу:

— Люди, где вы? На помощь! Спасите, люди!

С грохотом отворяется дверь, и мама подбегает ко мне.

— Сашенька, что с тобой? — испуганно спрашивает она и хватает меня за сбитые в кровь руки. — Что с тобой, сынок?

Я прижимаюсь к ее теплым ладоням, пахнущим кислым хлебом, и плачу навзрыд, не в силах сказать ни слова. Она приносит мне воды. Я пью, а вода ручейками льется мне на грудь, и жестяная кружка стучит о зубы. Наконец я успокаиваюсь и рассказываю ей все. Я рассказываю, а она слушает и гладит меня по голове. Как когда-то, тысячу лет тому назад, в Минске. Маленькая, сгорбленная, совсем поседевшая за эти несколько месяцев, что мы живем здесь. На ней грязный ватник и теплый платок, из-под которого выбивается седая прядка, а морщины у глаз стали широкими, и почти совсем не видно поджатых, высохших губ.

— Да это померещилось тебе, соколик ты мой, — ласково говорит она и смотрит на меня большими глазами, из которых так и брызжут тоска и страх. — Приснилось это все тебе, глупенький. Ну кто это сейчас людей убивает? Дядя Петя — он добрый, он хороший, ты его, как родного отца, почитать должен. Кормит он тебя, поит, святого человека того обещался привести, который чудеса-то творит. Глядишь, и вылечит он тебя.

— Вылечит? — отчаянно кричу я. — Не вылечит, а убьет. И тебя убьет! Всех!

Мама глубоко вздыхает и бессильно опускает руки на колени. И я прижимаюсь к ним, целую их и, задыхаясь, бормочу:

— Мамочка, родненькая, увези меня отсюда. Слышишь? Ничего не приснилось мне, своими ушами слышал. Миленькая, увези…

Но она выдергивает руки и вытирает рукавом щеки! Лицо у нее становится вытянутым и злым, под набрякшими веками гаснут глаза.

— Не блажи, Сашка, слышишь, не блажи, — сухо говорит она. — Четырнадцать ведь тебе уже, не к лицу, такому большому парню мать изводить-то. И так уж извелась я, дальше некуда. А с Петром Иванычем я поговорю насчет твоих страхов. Пусть он тебя сам успокоит.

Она выходит и возвращается с завтраком. Я отворачиваюсь к стене и глухо, надсадно плачу. И тогда она наклоняется надо мной и тоскливо говорит:

— Эх, Сашка, Сашка, завязала я свою бабскую долю в тугой узелок. И порвать бы его рада, да мочи нет. Моченьки у меня, сынок мой дорогой, нету. Поломанная я вся, ничего от меня не осталось. Тень одна, да и той уже недолго землю топтать.

И, пошатываясь, спотыкаясь, выходит из комнаты.

— Мама! — кричу я ей вслед, но она не оборачивается.

Постепенно я начинаю успокаиваться. Утренний разговор мне самому кажется просто страшным сном. Но как же свистящий самовар? Мама ведь только что вынесла его на кухню. И блюдечко вынесла, из которого старик чай прихлебывал. Нет, не сон, не сон это! Мама ничего не соображает. Не зря дядя Петя сказал, что из нее веревки можно вить. Совсем она запуталась, и помощи мне от нее ждать нечего.

Я подтягиваюсь к подоконнику и опять изо всех сил кричу в окно:

— Люди, где вы! Помогите, люди!

Кричу, пока голос у меня не начинает сипеть, как наш самовар. И — ни души. Неужели на всем, земном шаре не найдется людей, которые услышат меня и выручат из этой страшной беды? Наверно, нет. Наш дом стоит на отшибе, у самого леса, и дорога обходит его стороной. Да и нет на ней никого, на этой дороге. Только ветер подтирает лужи клочьями грязной соломы.

И тогда я вспоминаю о Кате. Она придет, она ведь обещала. Я расскажу ей все, она пошлет дяде Егору телеграмму и соберет народ. Она обязательно придет! Она не даст, чтобы меня убили.

…Только бы не пришла она слишком поздно.