Глава VIII Катастрофа, которой удалось избежать
Правительственная декларация, которую Вильгельм Куно огласил в рейхстаге 24 ноября 1922 г., демонстрировала преемственность государственной политики. В первую очередь это относилось к внешнеполитической сфере: новый канцлер безусловно встал на почву ноты от 13 ноября, в которой правительство Вирта впервые изложило союзникам конкретные немецкие предложения, направленные на решение репарационной проблемы. Это выступление в поддержку политики предыдущего правительства было призвано навести мосты между кабинетом Куно и социал-демократией, поскольку именно от нее зависела судьба нового правительства. Кабинет меньшинства Куно не мог себе позволить опору только на немецких националистов уже по внешнеполитическим соображениям, а значит, был зависим от поддержки самой большой фракции рейхстага, лидировавшей со значительным отрывом. Невзирая на это, многочисленные бывшие независимые социал-демократы настаивали на безусловно оппозиционном курсе партии в отношении правительства Куно. Если бы социал-демократы стали придерживаться этой линии, то они неизбежно и с полным основанием превратились бы в объект упреков в том, что они ведут политику обструкции и превращают Германию в страну без руля и ветрил. Большинство в СДПГ осознавало эту опасность и в результате ожесточенных дебатов смогло настоять на своем. 25 ноября фракция СДПГ поддержала предложение ДДП, согласно которому рейхстаг лишь «принимал к сведению» правительственную декларацию, но при этом недвусмысленно выражал свое согласие с тем, что правительство стремится основывать свою политику на положениях ноты от 13 ноября 1922 г. Вынеся, хотя и с оговорками, этот вотум доверия, социал-демократы стали оказывать поддержку самому «правому» из всех существовавших до сего момента правительств Веймарской республики{184}.
Первым из союзных правительств, отреагировавших на немецкую репарационную ноту и декларацию Куно, стал французский кабинет.
27 ноября согласно распоряжению Пуанкаре было опубликовано официальное заявление, решительно отклонявшее немецкое требование о предоставлении трех-четырехгодичного моратория на все выплаты и материальные поставки и угрожавшее ответными действиями в виде оккупации двух третей территории Рурской области, включая Бохум и Эссен. Британское правительство, во главе которого с конца октября 1922 г. стоял представитель партии консерваторов Эндрю Бонар Лоу, расценивало такого рода санкции как авантюрные и довело свое мнение до сведения Парижа. Что касается правительства рейха, то новый премьер-министр Великобритании заявил ему, что немецкие предложения не содержат вариантов удовлетворительного выхода из репарационного кризиса. Но прежде, чем по поводу немецкого предложения о введении моратория было принято окончательное решение, из-за сравнительно маловажного вопроса произошла эскалация конфликта. 2 декабря имперское правительство запросило союзников о продлении до 1 апреля 1923 г. срока поставок леса, который согласно Версальскому договору истекал в конце 1922 г. В ответ комиссия по репарациям 26 декабря констатировала «лицемерие» со стороны Германии при выполнении обязательств по поставке пиломатериалов и телеграфных столбов, заслуживающее наказания. Против этого решения выступил только представитель Великобритании. Тем самым было создано юридическое обоснование для введения союзных войск в Рурскую область.
Немецкие просрочки платежей восходили ко времени предыдущего кабинета и хорошо укладывались в девиз, провозглашенный Виртом 16 августа 1922 г. и повторенный Куно в его правительственном заявлении: «Сначала хлеб, репарации — потом!» Принимая во внимание полную занятость населения, сохранявшуюся в Германии до осени 1922 г., обязательства по поставкам древесины и угля могли выполняться немецкой стороной без всяких проблем при наличии соответствующей политической воли. Но и Вирт, и его преемники намеревались дать понять союзникам, что границы немецких возможностей уже достигнуты и, таким образом, невыполнение поставок преследовало прежде всего политическую цель.
С другой стороны, для Пуанкаре все немецкие проступки были только предлогом для достижения своих скрытых целей. Решение оккупировать Рурскую область созрело у него еще летом 1922 г. и его нельзя адекватно объяснить без влияния шока от Рапалло. Германосоветский договор убедил французского премьера в том, что Германия ведет работу по подрыву послевоенного порядка. К тому же он был убежден, что Версальский договор ни в коей мере не ослабил немецкую экономическую мощь на длительную перспективу, скорее, напротив, у рейнско-вестфальской промышленности оставалась возможность причинить Франции тяжелый экономический ущерб, бойкотировав поставки железной руды из Лотарингии. В обоих случаях оккупация Рурской области должна была выступить действенным средством. Если бы Франции удалось поставить под свой контроль важнейшую промышленную область Германии с ее большими запасами угля, она могла надеяться достичь того, в чем ей было отказано англосаксами в 1919 г.: отделения Рейнской области от Германии. Если бы это случилось, Франция окончательно обезопасила бы себя от западного соседа и одновременно получила бы залог сохранения своего господствующего положения на европейском континенте.
Незадолго до конца 1922 г. из Америки поступил сигнал, который, как казалось, открывал возможность мирного урегулирования: 29 декабря госсекретарь США Хьюз, выступая перед американским Историческим обществом в Нью-Хейвене, предложил созвать международную комиссию специалистов, которая должна была оценить производственные возможности Германии и на этой основе заново установить размер репараций. Однако Хьюз не пообещал пойти Европе навстречу в вопросе межсоюзнических долгов, в первую очередь долгов Франции перед США, и поэтому с самого начала было сомнительно, что его инициатива побудит Париж к изменению курса.
На репарационной конференции, проходившей в Париже со 2 по 4 января 1923 г., Пуанкаре и бельгийский премьер-министр Тёнис отклонили предложение, внесенное Бонаром Лоу, согласно которому Германия должна была начать выплачивать репарации с 1927 г., по истечении четырехлетнего моратория, в форме все возрастающих аннуитетов. Точно также они отклонили компромиссное предложение, внесенное новым фашистским правительством под руководством Бенито Муссолини, пришедшим к власти в Италии в конце октября 1922 г. По его мнению, Германии должен был быть предоставлен двухгодичный мораторий, а ее репарационные обязательства сокращены до суммы в 50 миллиардов золотых марок. Сама Германия не получила шанса представить союзникам свою позицию: немецкому послу в Париже 4 января было отказано в передаче конференции ноты имперского правительства. В этот же день работа конференции была прекращена без каких-либо результатов. Решение о том, как далее должны были развиваться события, оставалось за союзной репарационной комиссией. 9 января она констатировала, вновь проигнорировав протест представителя Великобритании, намеренное нарушение Германией обязательств по поставкам угля за 1922 г. Жребий был брошен, оккупация Рурской области стала неизбежной{185}.
Вторжение французских и бельгийских войск последовало 11 января 1923 г. Германия ответила воплем возмущения. Рейхспрезидент и имперское правительство в обращении к немецкому народу назвали эту акцию преступлением, совершенным союзными державами в состоянии ослепления, воспрепятствовать которому Германия была не в силах. В Рурской области партии и союзы объединились в оборонительный фронт. Непосредственно перед оккупацией предприниматели перевели из Эссена в Гамбург центральный орган руководства горной промышленностью Рура — Рейнско-Вестфальский угольный синдикат. Профсоюзы по согласованию с имперским правительством отклонили призыв КПГ к проведению всеобщей забастовки, вместо этого выступив за политику пассивного сопротивления оккупационным властям. Когда рейхсканцлер Куно 13 января выразил в рейхстаге протест против оккупации, почти все депутатское собрание встретило его слова аплодисментами. Предложение Центра, обещавшее правительству безоговорочную поддержку рейхстага в деле решительного отражения французско-бельгийской агрессии было принято 284 голосами против 13, из которых 10 принадлежали КПГ. Но согласие между буржуазными партиями и социал-демократами все же не было полным. Из 16 депутатов, воздержавшихся при голосовании, 13 относились к СДПГ. Еще 49 членов социал-демократической фракции, в своем большинстве бывшие члены НСДПГ, продемонстрировали свое несогласие с тем, что вообще не приняли участия в голосовании{186}.
Сотрудничество правительства рейха с социал-демократией стало возможным благодаря тому, что кабинет Куно, также как и СДПГ, отдал предпочтение политике пассивного сопротивления, отказавшись от насильственных действий в отношении войск союзников. Свободные профсоюзы, которым отводилась ключевая роль в осуществлении пассивного сопротивления, начиная с 1923 г. стали настолько близки к правительству, что их по крайней мере в оккупированной области воспринимали почти как государственные органы. СДПГ опосредованно через прусское правительство стала, в свою очередь, своего рода негласным членом имперского правительства. Министр внутренних дел Пруссии Северинг втайне даже принимал участие в создании «Черного рейхсвера», занимавшегося военной подготовкой добровольческих отрядов, которые должны были усилить находившуюся в серьезной опасности Германию. В результате формального соглашения, которое Северинг заключил 30 января 1923 г. с министерством рейхсвера, он гарантировал военным поддержку прусских учреждений в деле «защиты страны», особенно на восточных границах.
В момент подписания этого соглашения Северинг находился под свежим впечатлением первого серьезного инцидента в северной части Восточной Пруссии: 10 января литовские партизаны вторглись в Мемельскую область, которая обладала особым статусом[26]. Немецкая сторона также опасалась, что Польша использует оккупацию Рурской области для нападения на Германию. Социал-демократ Северинг, разумеется, также ожидал, что соглашение воспрепятствует дальнейшему сотрудничеству рейхсвера с неправительственными организациями крайних правых в деле нелегального вооружения. Эта надежда не оправдалась: в течение 1923 г. при активной поддержке рейхсвера вновь возникли многочисленные, формально распущенные фрайкоры. Рейхсвер также заблаговременно предоставил средства для проведения в оккупированных областях актов саботажа. Командующий сухопутными войсками генерал фон Сект прекрасно знал, что, действуя подобным образом, он идет вразрез с официальной политикой. Но он мог исходить из того, что по меньшей мере рейхсканцлер относится к подобной активности на самом деле с большим пониманием, чем демонстрирует это окружающим{187}.
Однако радикальные правые ни в коем случае не участвовали сплоченными рядами в едином фронте противников оккупации Рурской области. В стороне сознательно держалась действовавшая на базе Мюнхена Национал-социалистическая рабочая партия Германии (НСДАП). Возникшая в феврале 1920 г. на базе небольшой «народнической» группировки под названием Немецкая рабочая партия, она тем временем стала благодаря ораторским талантам ее «фюрера» Адольфа Гитлера самой значительной из множества националистических боевых организаций Баварии. 11 января 1923 г. на одном из собраний в округе Кроне Гитлер провозгласил девиз: «Долой не Францию, долой преступников ноября!», подразумевая под последними социал-демократов. В течение следующих недель НСДАП характеризовала все разговоры о едином фронте как обман и надувательство: прежде чем что-то предпринимать против Франции, необходимо сначала избавиться от «вероломных предателей» в самой Германии. Те члены НСДАП, которые тем не менее приняли участие в активном сопротивлении оккупации, были исключены из партии как мятежники. Правительство фон Книллинга расценивало кампанию национал-социалистов настолько опасной, что 26 января без раздумий ввело в Мюнхене военное положение и запретило имперский партийный съезд НСДАП, запланированный на ближайшие дни. Но тем самым оно только помогло Гитлеру достичь сенсационного триумфа: регирунгспрезидент Верхней Баварии Густав фон Кар и командующий войсками рейхсвера в Баварии фон Лоссов выступили в защиту НСДАП и вынудили правительство отменить запрет. Гитлер заявил о себе как победитель государственной власти, что весьма повысило его авторитет среди правых{188}.
С точки зрения левых, национал-социалисты Гитлера больше, чем какие-либо другие союзы правых радикалов, представляли собой немецкий аналог итальянского фашизма, практически его ответвление. В пользу такой оценки, в которой социал-демократы и коммунисты практически были едины, говорило многое. Национал-социалисты сражались со своим главным врагом — марксистским рабочим движением, применяя такое же неприкрытое насилие, как и почитаемый ими образец — итальянские фашисты. Подобно им, национал-социалисты объявили беспощадную войну существующей демократической системе. В обоих этих отношениях национал-социалисты отличались от немецких националистов, которые стремились доказать свою способность к управлению государством в составе Веймарских правительств и уже поэтому применяли гораздо более осторожную тактику. Гитлер не оставлял никаких сомнений в том, что он намерен свергнуть конституционное правительство в Берлине так же, как это сделал Муссолини своим «маршем на Рим» в октябре 1922 г. Как и в Италии, в Германии имелись предпринимательские круги, спонсировавшие воинствующий антимарксизм, что давало повод социал-демократам и коммунистам объявить фашистов в целом и национал-социалистов в особенности вспомогательными войсками капиталистов.
Основную массу своих приверженцев национал-социалисты рекрутировали из «мелкобуржуазной» среды, из числа ремесленников и самостоятельных торговцев, служащих и чиновников. Но ни от социал-демократов, ни от коммунистов не укрылось то, что демагогические лозунги НСДАП были также обращены к рабочим, прежде всего к тем из них, кто трудился на малых и средних заводах, в сельском хозяйстве и на государственных предприятиях и едва ли был организационно охвачен профсоюзами. Борьба за Рур давала национал-социалистической агитации уникальный шанс, и ни одна из политических сил Германии не смогла сравниться с национал-социалистами в том, как умело они смогли перенести оскорбленное чувство национального достоинства с внешнего врага на врага внутреннего. То обстоятельство, что партия Гитлера была в конце 1922 г. запрещена в Пруссии, Саксонии и Тюрингии, а решением государственного суда в Лейпциге от 15 марта 1923 г. и во всем рейхе, за исключением Баварии, значительно замедлило ее рост. Но успехи, достигнутые ею в Баварии, были настолько серьезными, что у левых к началу 1923 г. были уже все основания квалифицировать НСДАП как особенно опасную форму контрреволюции{189}.
Немецкие коммунисты на вторжение союзных войск в Рурскую область ответили призывом: «Бей Пуанкаре и Куно на Руре и на Шпрее!» Французские капиталисты ни на йоту не лучше немецких, а штыки французских солдат также остры, как штыки рейхсвера, — так разъяснял ЦК КПГ этот призыв к ведению войны на два фронта. Решительная оппозиция в отношении кабинета Куно, на тот момент самого близкого к предпринимателям правительства Веймарской республики, была для коммунистов само собой разумеющейся. Но на первом плане в следующие недели для коммунистов оказалось все же противостояние иноземной оккупации. Партийное руководство во главе с Генрихом Брандлером и Августом Тальгеймером, учитывая интересы официально образованного в декабре 1922 г. СССР, должно было проводить однозначно «антиимпериалистическую» политику, направленную против Франции. Для Советского Союза, как сокращенно именовалось новое государственное образование, не было более опасной внешнеполитической ситуации, чем сближение Германии и стран Запада. Если бы немецкая буржуазия выступила против Франции, то она против своей воли временно стала бы играть «внешне объективно революционную роль», — писал в середине февраля в газете «Ди Интернационале» главный теоретик КПГ Тальгеймер. Невысказанный Тальгеймером вывод из этого был следующим: КПГ не должна была нападать на буржуазию со спины, но должна была подтолкнуть ее на путь сопротивления Франции.
Для крайне левого крыла КПГ линия Брандлера — Тальгеймера-ЦК была примером политики классового сотрудничества, т. е. целиком и полностью порочной. Нолевые радикалы во главе с интеллектуалами Рут Фишер и Аркадием Масловым (на деле их звали Эльфрида Эйслер и Исаак Чемеринский), которые вместе руководили берлинской окружной организацией партии, а также гамбургским портовым рабочим Эрнстом Тельманом, противопоставляли себя партийному руководству также и по другим вопросам. В свою очередь, руководство КПГ в соответствии с решениями IV конгресса Коминтерна ноября 1922 г. расценивало временный союз коммунистов и социал-демократов как единственное средство, способное в настоящее время воспрепятствовать превращению правительства Куно в открытую диктатуру крупной буржуазии и, тем самым, возникновению политической системы по образцу фашистской Италии. Крайне левые, напротив, отклоняли любую форму «единого фронта сверху», а уж тем более — «рабочее правительство» из представителей СДПГ и КПГ. Противоречия между партийными лидерами и оппозицией настолько обострились весной 1923 г., что был вынужден вмешаться ИККИ. Последний признал в целом правоту руководства КПГ, но одновременно рекомендовал ему теснее сотрудничать с крайними левыми. Вслед за этим ЦК КПГ в середине мая 1923 г. выбрал Рут Фишер и Аркадия Маслова в руководство партии. Тем самым внутрипартийный конфликт не был исчерпан, но, по крайней мере, нейтрализован на первое время. В отношениях с внешним миром КПГ до некоторой степени вновь выступала сплоченной силой.
В ходе внутриполитического спора о рабочем правительстве речь шла не только о теоретической возможности. Первый практический шаг в этом направлении был сделан в Саксонии весной 1923 г. 4 мая, спустя пять месяцев после последних выборов в ландтаг, конференция саксонской организации СДПГ, вопреки воле местного комитета партии и берлинского руководства, приняла решение отказаться от ведения переговоров о заключении коалиции с ДДП и вместо этого начать консультации с коммунистами, чтобы найти выход из затяжного правительственного кризиса. Две недели спустя, 18 марта, СДПГ и КПГ пришли к соглашению о принятии программы из четырех пунктов чисто социалистического правительства, поддерживаемого коммунистами. Наиболее важные положения затрагивали создание пролетарских полувоенных организаций для сопротивления угрозе фашизма и образование контрольных комитетов для борьбы с ростовщичеством, которые должны были избираться общими собраниями предприятий или членов профсоюзов. 21 марта 1923 г. голосами СДПГ и КПГ министром-президентом Саксонии был избран бывший министр юстиции и социал-демократ Эрих Цейгнер.
Тем самым тактика единого фронта КПГ знаменовалась первым большим успехом, и временами казалось, что аналогичное соглашение между левыми партиями будет заключено также и в Тюрингии. Здесь СДПГ и КПГ вступили в мае 1923 г. в переговоры об образовании правительственной коалиции и пришли к соглашению о создании отрядов республиканской самообороны для отражения фашистской опасности. Но 26 мая социал-демократы прервали переговоры, заявив, что требования, которыми КПГ обусловила свое вступление в правительство, приведут к фактическому самоотречению СДПГ от власти и поэтому являются неприемлемыми.
Решение саксонских социал-демократов о союзе с коммунистами поставило руководство СДПГ в тяжелую ситуацию. У него не было иной возможности воспрепятствовать левому курсу дрезденских товарищей, кроме как расценить политику саксонской организации СДПГ наносящей вред всей партии. Не могло быть никаких сомнений в долгосрочных намерениях, которые коммунисты преследовали своей тактикой единого фронта: они заключались в подготовке революционного переворота. Если социал-демократы выступали рука об руку с коммунистами, то их неизбежно должно было затянуть в пучину прогрессирующего радикализма и рано или поздно они оказались бы в состоянии конфликта с конституциями рейха и федеральных земель. Эту опасность нельзя было недооценивать. Неотвратимо наступил бы момент, которого только и ждали правые радикалы: применение государственной силы в борьбе против рабочего движения. Таким образом, социал-демократы, вступив в единый фронт с коммунистами, вместо ослабления фашизма добились бы обратного эффекта: поляризации общества, из которой крайне правые смогли бы извлечь большую пользу{190}.
В любом случае процесс медленной депарламентаризации, который Германия переживала весной 1923 г., играл на руку правым. 23 февраля рейхстаг голосами буржуазных партий и СДПГ принял «чрезвычайный закон», который уполномочивал правительство единолично принимать имеющие законную силу постановления в области правовой, экономической, финансовой и социальной политики. С наделением кабинета чрезвычайными полномочиями, которые правительство потребовало для организации оборонительной борьбы в оккупированной области, рейхстаг в значительной мере сам исключил себя из числа законодателей. Позиции Куно укрепились, хотя одновременно усилилась критика его политики: с начала марта социал-демократы публично осуждали нежелание рейхсканцлера подать оккупационным властям знак готовности к переговорам. Федеральный председатель АДГБ Теодор Лейпарт пошел еще на шаг дальше: от федерального комитета своей организации он потребовал приложить все усилия к созданию правительства Большой коалиции, при необходимости во главе с рейхсканцлером Густавом Штреземаном, поскольку, с его точки зрения, только так можно было достичь заключения мира с Францией. Но СДПГ не считала для себя возможным последовать этой рекомендации. Пока левое крыло партии отказывалось от заключения правительственного союза с ДФП, социал-демократы должны были довольствоваться критикой Куно. Добиваться его падения, не беря на себя правительственную ответственность, означало бы проведение безответственной политики, мостившей путь к катастрофе, а следовательно, было немыслимо для СДПГ{191}.
Растущее недовольство политикой Куно было обусловлено главным образом тем, что успех пассивного сопротивления становился начиная с весны 1923 г. все более проблематичным. Хотя надо отдать должное — эта политика перечеркнула расчеты союзников, и им не удалось принудить немцев к выплате репараций. Частные предприятия и государственные учреждения оккупированной области работали исключительно в интересах Германии, а Франция и Бельгия на время оказались лишенными даже тех поставок угля, которые подлежали оплате наличными деньгами. Однако в марте-апреле 1923 г. оккупанты стали последовательно осуществлять закрытие шахт и коксовальных заводов, а вскоре и предприятий обрабатывающей промышленности, конфисковали запасы угля и взяли под свое управление железнодорожное сообщение. Рейх был вынужден выплачивать жалованье не только служащим рейхсбана[27], высланным из оккупированной области, но он должен был теперь также представлять кредиты в размере биллионов марок, чтобы угольная промышленность, а также черная металлургия и сталелитейная промышленность могли осуществлять выплаты рабочим и служащим закрытых предприятий. К этим расходам добавились платежи за дорогой импортный английский уголь.
С финансовой точки зрения, политика пассивного сопротивления превратила оккупированную область в бездонную бочку. Краткосрочные долговые обязательства рейха выросли с 840 миллиардов марок в ноябре 1922 г. до 8,4 биллиона в апреле и 22 биллионов в июне 1923 г. В январе 1923 г. стоимость в оптовых ценах 2785 марок ассигнациями равнялась одной марке 1913 г., в апреле этот индекс вырос до 5212, в мае — до 8170 и в июне — до 19 385 марок. Стоимость немецкой валюты на мировом рынке, которую рейхсбанку в результате покупок золота и иностранной валюты удалось временно стабилизировать с февраля по апрель 1923 г. на уровне около 21 000 тысячи марок за доллар, упала в мае до 48 000 и в июне — до 110 000 марок за доллар{192}.
Своими действиями по поддержанию марки рейхсбанк стремился воспрепятствовать дальнейшему удорожанию жизненно важных по-ставокугля и продуктов питания. Но промышленность и банки не были готовы внести свой вклад в эти действия и подписаться на золотой заем, выпущенный рейхсбанком 12 марта. После неудачи этой акции рейхсбанка стоимость жизни моментально подорожала. Повышение средней заработной платы на 40 % к 1 мая, о чем было достигнуто соглашение между правительством и профессиональными союзами трудящихся, ни в коей мере не могло компенсировать галопирующее обесценивание марки и только озлобило рабочих. Их возмущение нашло свой выход в середине мая в «диком» забастовочном движении, исходившем из Дортмунда, в ходе которого произошли тяжелые столкновения бастующих с полицией и штрейкбрехерами. 23 мая в оккупированной области бастовали уже около 300 000 рабочих. КПГ, поначалу ошеломленная размахом стачечного движения, вмешалась в происходящее только 20 мая. Контролируемый коммунистами стачечный комитет смог в ходе мирного урегулирования конфликта добиться увеличения заработной платы на 52 % и на следующий день объявил забастовку законченной.
В ходе беспорядков, сопровождавших забастовку, многие были ранены и более 20 человек погибло. Но не только сторонники коммунистов и синдикалистов пытались добиться своих целей с помощью насилия. 31 марта французская военщина, возможно спровоцированная немецкими националистами, устроила бойню среди рабочих фирмы Круппа в Эссене: 13 человек было убито, 41 — ранен. Однако оккупационные власти обвинили в произошедшем не французских офицеров, а членов правления предприятия и некоторых его служащих. Сам Густав Крупп фон Болен унд Гальбах был осужден в мае 1923 г. к 15 годам заключения и оштрафован на 100 млн марок. Некоторые его служащие получили даже более суровые наказания.
Насилие оккупантов стало стимулом к действию для всех общественно-политических сил Германии, которые уже и без этого были готовы перейти на широком фронте от пассивного сопротивления к активному. В марте-апреле 1923 г. диверсионная команда во главе с бывшим командиром фрайкора Гейнцем Гауенштейном, поддерживавшим контакты с руководящими сотрудниками фирмы Круппа, торговой палаты г. Эссена и имперских учреждений, совершила ряд взрывов на железных дорогах в оккупированной области. Одним из командиров этой диверсионной группы был Альберт Лео Шлагетер, радикальный националист и бывший «прибалтиец». 2 апреля Шлагетер был арестован французской уголовной полицией в Эссене. 9 мая французский военный суд в Дюссельдорфе осудил его к смерти по обвинению в шпионаже и саботаже. 26 мая приговор был приведен в исполнение.
Расстрел Шлагетера вызвал в Германии бурю протестов. Имперское правительство в своей ноте Пуанкаре выразило официальный протест в связи с тем, что оккупационные суды присвоили себе право действовать помимо рамок немецкой юстиции и даже принимали решения о жизни и смерти немцев. Что касается состава преступления, на основании которого был вынесен приговор, то о нем немецкое правительство узнало только из газет, — говорилось в ноте. Это не соответствовало действительности: группа Гауенштейна готовила свои акции при поддержке министерства рейхсвера и генеральной дирекции Эльберфельд, одного из учреждений имперского министерства транспорта. С еще одним из командиров фрайкоров, Герхардом Росбахом, который в конце 1923 г. был арестован по подозрению в государственной измене, лично говорил сам рейхсканцлер. Такое же одолжение было неоднократно оказано депутату рейхстага Альбрехту фон Грефе, одному из лидеров Немецкой народнической партии свободы, игравшей ключевую роль в проведении актов саботажа. Когда прусский министр внутренних дел Северинг 23 марта 1923 г. запретил эту партию по обоснованному подозрению в подрывной деятельности в Пруссии, Куно жестко отчитал прусское правительство и, помимо этого, выразил сожаление, что оно не выступает с такой же резкостью против коммунистов. Но этот упрек оставался в силе недолго: 12 мая Северингзапретил «Пролетарские сотни» КПГ, обосновав свои действия тем, что уличные патрули рабочих присвоили себе суверенные права государства{193}.
В начале лета 1923 г. была предпринята сенсационная попытка навести мосты между крайне левыми и крайне правыми. Карл Радек, эксперт Коминтерна по Германии, 20 июня в своей речи на заседании расширенного Исполнительного комитета Коминтерна в Москве отдал должное «фашисту» Шлагетеру как «мученику немецкого национализма» и «мужественному солдату контрреволюции», который заслужил «честное мужское уважение от нас, солдат революции». «Если круги немецких фашистов, которые хотят честно служить немецкому народу, не поймут смысла судьбы Шлагетера, то тогда Шлагетер погиб зря, и тогда они должны начертать на его памятнике: “Странник в никуда”… Мы стремимся сделать все, чтобы такие мужчины, как Шлагетер, готовые пойти на смерть ради общего дела, были странниками не в никуда, а в лучшее будущее всего человечества, чтобы их горячая бескорыстная кровь лилась не за прибыли угольных и железных баронов, но была пролита за дело великого трудящегося немецкого народа, являющегося звеном в цепи семьи народов, борющихся за свое освобождение… Шлагетер больше не может услышать эти слова. Но мы уверены, что сотни шлагетеров услышат и поймут их».
Речь Радека о Шлагетере была попыткой отделить националистические массы от их вождей и превратить в социально-революционные силы. В другом своем докладе все на том же заседании Радек подчеркивал: «Национализм, который был раньше средством усиления буржуазных правительств», является «теперь средством усиления существующей капиталистической разрухи». То, что сегодня называют немецким национализмом, на деле выступает «не только национализмом, но и широким народным движением большого революционного значения. Широкие массы мелкой буржуазии, массы технической интеллигенции, которые будут играть большую роль в пролетарской революции благодаря тому факту, что они подверглись пролетаризации при буржуазной системе, все эти подавленные, деклассированные, пролетаризированные массы выражают свое отношение к капитализму, который их деклассировал, в форме национального возмущения».
Немецких коммунистов не потребовалось обращать в новую веру и заставлять перенимать «национал-большевистскую тактику», рекомендованную Радеком. Уже 17 мая ЦК КПГ потребовал от членов партии, чтобы они объяснили «введенным в заблуждение националистическим мелким обывателям», которые в настоящее время поддерживают фашистов, «что они только тогда смогут защитить себя и будущее Германии, если они объединятся в борьбе против собственной буржуазии. Путь к победе над Пуанкаре и Лушером лежит через победу над Круппом и Штиннесом».
После московской речи Радека авторитетные немецкие коммунисты предприняли несколько целенаправленных попыток привлечь в свои ряды сторонников из числа последователей правых радикалов. «Роте Фане» открыла свои страницы для обмена мнениями между «народническим» писателем и будущим депутатом рейхстага от НСДАП графом Эрнстом фон Ревентловым и членом ЦК КПГ Паулем Фрёлихом. Другой член коммунистического руководства, Герман Реммеле, в начале августа 1923 г. на собрании в Штутгарте, посещавшемся как коммунистами, так и нацистами, подверг нападкам еврейских скототорговцев, покупавших скот за любую цену, в то время как на долю штутгартских мясников ничего не оставалось. Рут Фишер, сама по происхождению полуеврейка, на собрании в Берлине в конце августа сделала антисемитам еще более щедрые авансы. «Господа, тот, кто выступает против еврейского капитала, тот уже является классовым борцом, даже если он об этом не догадывается», — заявила она согласно сообщению, опубликованному в «Форвартс». «Они против еврейского капитала и хотят уничтожить биржевых дельцов. Так и надо. Задайте жару еврейским капиталистам, вздерните их на фонарях, раздавите их. Но позвольте спросить Вас, господа, как Вы, в свою очередь, относитесь к крупным капиталистам, к Штиннесу и Клёкнеру?.. Только в союзе с Россией, уважаемые господа из “народнического” лагеря, немецкий народ сможет выгнать французский капитализм из Рурской области»{194}.
Своими национал-большевистскими призывами Коминтерн реагировал на развитие политической ситуации, наметившееся с начала мая 1923 г.: становилось все более очевидным, что Германия не сможет долгое время проводить политику пассивного сопротивления. Именно в этом смысле Москва оценила немецкую ноту от 2 мая, в которой правительство Куно в первый раз от своего имени сделало союзникам конкретные предложения по урегулированию репарационной проблемы: выплата в общей сложности 30 миллиардов золотых марок по истечении четырехлетнего моратория или, если союзная сторона не согласится с этим предложением, Германия заявляла о своей готовности подчиниться решению экспертной комиссии. Если Германия действительно подчинилась бы французскому диктату, то соотношение сил в Европе изменилось бы не в пользу Советского Союза: в этом случае Москва утрачивала свой буфер против империалистических держав Запада, которые могли бы вновь попытаться аннулировать результаты Октябрьской революции. Коминтерн подозревал в агрессивных намерениях в первую очередь Великобританию, которая 8 мая 1923 г. в результате инцидента на побережье вблизи Мурманска направила СССР нелицеприятную ноту, так называемый «ультиматум Керзона». 13 мая 1923 г. британское правительство отклонило немецкую ноту от 2 мая, назвав ее «большим разочарованием». Советское руководство и Коминтерн усмотрели в этом сигнал к предстоящему сближению между Лондоном и Парижем. Неоднократные призывы к пролетарским и «мелкобуржуазным» массам Германии, не дать поставить себя на колени перед Францией и вступить в борьбу с Антантой, служили первоочередной цели: сблизить Германию с Советским Союзом и тем самым сорвать предполагаемые стратегические планы западного капитала{195}.
Английская реакция на немецкую ноту от 2 мая означала для правительства Куно тяжелое внешнеполитическое поражение. Вместо того, чтобы вогнать клин между союзными державами, Берлин содействовал сближению Парижа и Лондона. Но при трезвом рассмотрении такой результат не должен был вызывать удивления. Условие, которое имперское правительство связало с возобновлением переговоров — вывод французских и бельгийских войск из оккупированной области — было не только вызовом, брошенным Франции, но и должно было расцениваться министерством иностранных дел Великобритании, которое имперский кабинет недвусмысленно подталкивал взять на себя политическую инициативу в решении репарационного вопроса, как выражение немецкой надменности и высокомерия.
После того как была обнародована ответная британская нота, правительство Германии могло только попытаться купировать внешне- и внутриполитический урон. В первую очередь необходимо было конкретизировать лишь только пока намеченные обеспечения и гарантии, которые Германия могла бы предоставить союзникам. Для этого Куно была необходима поддержка промышленности. Первая попытка рейхсканцлера добиться от предпринимателей заверения в том, что они принципиально готовы содействовать выплате репараций, потерпела неудачу 5 мая из-за вето, наложенного Гуго Штиннесом. Ответ Имперского союза немецкой промышленности на вторую попытку, предпринятую Куно спустя десять дней, был обнародован 28 мая 1923 г. Имперский союз теперь заявлял о своей готовности дать требуемые гарантии, но связывал с этим определенные предварительные условия: государство не должно было вмешиваться в частное производство и распределение товаров, отменить еще оставшиеся законы, регулировавшие экономику в военное время и устанавливавшие государственный капитализм, допустить тарифнодоговорные исключения из закона о восьмичасовом рабочем дне и освободить экономику от непроизводительных выплат в виде завышенной заработной платы.
Каки во время «кредитной акции» осени 1921 г., промышленники снова попытались подчинить государство своему диктату. Требование предпринимателей на деле сводилось к меновой сделке: согласие на учет и обложение материальных ценностей взамен отказа от социальных достижений революции и возврата к манчестерскому либерализму. Ответ профсоюзов всех направлений — свободных, христианских и либеральных — был соответствующим. В совместном письме к рейхсканцлеру от 1 июня 1923 г. они констатировали, что промышленники хотят вести переговоры с государством в качестве независимой силы и выставляют требования там, где речь идет о выполнении их гражданских обязанностей перед государством. Реализация требования об устранении государства из экономики приведет к восстановлению положения вещей восьмидесятилетней давности. «Это означает, что единственным приводным двигателем экономики снова станет только стремление к прибыли, а соображения общественной пользы будут полностью забыты. Мы не можем вести переговоры об отказе от восьмичасового рабочего дня, об отмене всех ограничений в области увольнения работников и о других аналогичных требованиях Имперского союза», — утверждали профсоюзы{196}. В итоге кабинет Куно оказался перед едва ли разрешимой дилеммой: если бы он выступил против требований промышленников, он потерял бы поддержку «экономики», а если бы он принял их, то настроил бы против себя все рабочее сословие. Решение, которое выбрал Куно, наделе не было выходом из ситуации: поскольку он не дистанцировался от программы промышленников, с этого момента он больше чем когда-либо считался канцлером предпринимателей. 30 мая президиум социал-демократической фракции рейхстага пообещал профсоюзам полную поддержку в их борьбе против ликвидации социальных достижений. Примерно в это же время Куно пришел к осознанию того, что в рейхстаге он может опереться только на Немецкую народную партию.
Но и новый немецкий меморандум от 7 июня 1923 г., который в своих основных чертах повторял ноту от 2 мая, конкретизировав предложенные гарантии, не принес правительству Германии облегчения. И хотя он был дружелюбно принят в Лондоне и Париже, из Франции прозвучал старый ответ: прежде чем речь зайдет о переговорах, Германия должна отказаться от пассивного сопротивления без всяких «если» и «однако». Стало ясно, что немецкая нота от 2 мая потерпела фиаско не только из-за неудачных действий правительства рейха, но и по причине решимости Пуанкаре принудить Германию к безоговорочной капитуляции.
К этому в Германии не был готов никто. Даже Свободные профсоюзы, которые с апреля 1923 г. сильнее, чем все другие общественные группы выступали за переговоры с оккупационными властями, не хотели подвергнуться опасности стать жертвой новой легенды об ударе кинжалом в спину. Так как капитуляция перед Пуанкаре могла повлечь за собой потерю Рейнской области, то можно было быть уверенным в губительной реакции общества на те действия и те силы, которые приведут к подобному исходу. Уже по этой причине для социал-демократов и профсоюзов даже не могло идти речи о безусловном подчинении требованиям Парижа. 31 мая в Кёльне доверенные лица СДПГ и АДГБ из оккупированной области вместе с представителями берлинского руководства социал-демократии выразили свою решимость продолжать пассивное сопротивление с прежней энергией и после начала переговоров. Отсюда рейхсканцлер мог сделать вывод, что его положение еще не подвергается непосредственной угрозе: пока Германия не была готова признать свое поражение, любой другой канцлер не имел шансов на успех. Следовало также учитывать, что социал-демократия по-прежнему не могла преодолеть свои сомнения в отношении Большой коалиции. Именно недостаток последовательности у его критиков временно давал Куно возможность оставаться у власти{197}.
Летом 1923 г. инфляция установила новый рекорд. Обменный курс марки понизился со 110 000 марок за один доллар в июне до 4,6 млн — в августе. Оптовые цены по сравнению с 1913 г. выросли в июне в 19 400 раз, в августе в 586 000 раз. Краткосрочные долговые обязательства рейха увеличились с 22 биллионов в июне до 1196 биллионов в августе. Индексация заработной платы и жалованья все еще далеко отставала от размеров потери маркой покупательной способности: забойщики и откатчики в Рурской области получали в июле 1923 г. 47,6 % от их реальной средней еженедельной платы 1913 г. Что касается печатников, то эта цифра составляла только 36,6 %. В ожидании денежной реформы многие фермеры отказывались продавать свою продукцию, что кое-где побуждало рабочих выкапывать картофель на полях, т. е. попросту красть его.
В середине июля 1923 г. один из ведущих функционеров Немецкого союза металлистов в оккупированной области выступил с предостережениями о «деморализации рабочего класса, которая повлечет за собой самые худшие последствия». В свою очередь, меморандум, очевидно, родившийся в недрах министерства государственных имуществ в конце июля 1923 г., содержал вывод о том, что марка утратила свое значение в качестве мерила стоимости и возмещения: «Во всех кругах общества, которые не обеспечены запасами продовольствия, царит отчаянное настроение… С помощью полиции временно удалось предотвратить серьезные мятежи. Но если обмен между городом и деревней прекратится, и города не будут обеспечены необходимым продовольствием, то в будущем этого сделать уже не удастся. Надо, скорее, опасаться не большого политического протестного движения необеспеченного городского населения, а наступления в городах борьбы всех против всех за кусок хлеба и того, что для поддержания порядка в собственных областях отдельные части рейха начнут действовать самостоятельно, что приведет к распаду государства. Государство, которое больше не в состоянии предотвратить полный упадок своей национальной валюты и объявляет себя банкротом, которое не в состоянии придать выпускаемым им деньгам хоть какую-нибудь покупательную силу, обречено утратить последний авторитет без остатка и в конце концов потерять свое право на существование»{198}.
Чрезвычайная ситуация лета 1923 г. предоставила коммунистам уникальные шансы. Хотя национал-большевистские лозунги не находили отклика среди «мелкой буржуазии», но тем не менее было очевидно, что отчаянное положение широких рабочих масс пополнило лагерь КПГ новыми сторонниками. Оглядываясь назад, Артур Розенберг даже полагал, что КПГ «без сомнения» пользовалась летом 1923 г. поддержкой большинства немецкого пролетариата. Конечно же, это было преувеличением. Однако наблюдался бесспорный прирост голосов, отданных за коммунистов в ходе выборов производственных советов предприятий и делегатов профсоюзных съездов, депутатов городских собраний и ландтагов. Так, в Мекленбурге-Стрелице, где в 1920 г. за СДПГ проголосовали 25 000 избирателей, за НСДПГ — 2000, а КПГ вообще не принимала участия в выборах, в ходе очередных выборов в ландтаг коммунисты разом получили 11 000 голосов, в то время как в поддержку объединенных социал-демократов было подано только около 12 000. Во время выборов делегатов на профсоюзный съезд Немецкого союза металлистов 23 июля 1923 г. большинство голосов получила коммунистическая оппозиция. Число членов КПГ выросло с сентября 1922 по сентябрь 1923 г. с 225 000 до 295 000, а количество их местных групп — с 2500 до более чем 3300{199}.
В стачечном движении лета 1923 г. КПГ приняла самое живое участие, хотя в большинстве случаев она только подключалась к забастовкам, объявленным профсоюзами. Только в портовых городах — Гамбурге, Бремене и Эмдене — КПГ была инициатором забастовок моряков. Зато попытки коммунистов привязать к себе безработных провалились. Зачастую демонстрации безработных заканчивались разграблением магазинов, что регулярно вынуждало КПГ осторожно дистанцироваться от подобного рода эксцессов{200}.
11 июля 1923 г. руководство КПГ выступило с заявлением об угрозе тщательно подготовленного фашистского восстания. Действительно, летом 1923 г. в правых кругах Мюнхена разрабатывались планы провозглашения Баварской директории, в которую должны были войти регирунгспрезидент Верхней Баварии Густав фон Кар, мюнхенский полицай-президент Эрнст Пёнер и фюрер НСДАП Адольф Гитлер, но о каких-то конкретных планах путча или восстания к этому моменту речь не шла ни в отношении Баварии, ни в отношении всего остального рейха. Тем не менее КПГ потребовала от своих сторонников подавить фашистское восстание, противопоставив белому террору красный террор. «Если вооруженные до зубов фашисты убивают пролетарских борцов, то пролетариат, в свою очередь, должен беспощадно уничтожить всех фашистов. Если фашисты ставят к стенке каждого десятого из бастующих, то революционные рабочие должны поставить к стенке каждого пятого из фашистов».
День антифашиста 29 июля должен был послужить доказательством того, что коммунисты могут мобилизовать больше сторонников, чем националисты и фашисты. Но яростный язык коммунистических призывов сыграл с КПГ плохую шутку: следуя рекомендации имперского правительства, почти все федеральные земли, за исключением Тюрингии и Бадена, запретили намеченные на этот день демонстрации. Руководство КПГ не хотело ни подчиниться без борьбы, ни рисковать тем, что его сопротивление закончится кровавой бойней. Брандлер выступил с предложением провести уличные демонстрации только в пролетарских твердынях Рурской области, Верхней Силезии и провинции Саксония. Рут Фишер также настаивала на демонстрации в Берлине. Окончательное решение было принято в Москве. Радек, который предвидел поражение, аналогичное марту 1921 г., если КПГ будет искать конфронтации с полицией, по договоренности с генеральным секретарем ЦК РКП(б) И.В. Сталиным рекомендовал партии придерживаться осторожной политической линии. Вследствие этого 29 июля коммунистические акции прошли без каких-либо существенных инцидентов.
КПГ расценила «День антифашиста» как свой большой успех: миллионы рабочих выразили доверие своему руководству, говорилось в заявлении ЦК КПГ от 31 июля. Что касается националистических масс, то партия постаралась привлечь их на свою сторону призывами, которые трудно было превзойти по степени воинственности: «Если все мирные средства не принесут результата, мы сможем собрать такую силу, которая посредством революционной войны будет победоносно противостоять чужеземному угнетению и капиталистической эксплуатации Антанты». 5 и 6 августа ЦК КПГ подкрепил лозунги ведения антиимпериалистической войны призывом, в котором заключалось требование объединения сил национального освобождения и классовой борьбы под пролетарским руководством. После этого, как утверждалось в призыве, немецкое рабоче-крестьянское правительство незамедлительно заключит с Советским Союзом оборонительный и наступательный союз, а вместе с Красной армией справится как с иностранными, так и с местными капиталистическими эксплуататорами. КПГ отнюдь не делала тайны из того, что ожидало последних. «Столкновение двух сил, фашистской буржуазии и единого пролетарского фронта в кровавой гражданской войне» ЦК КПГ назвал «неизбежным»{201}.
Спустя несколько дней социальный кризис в Германии принял драматический характер. 8 августа 1923 г. Союз печатников в Берлине, входивший в состав Свободных профсоюзов, принял решение объявить забастовку начиная с 10 августа, если не будет увеличена зарплата печатников. АДГБ попытался предостеречь от участия в забастовке рабочих имперской типографии, которая в том числе печатала денежные знаки, но безрезультатно. Печатный пресс бездействовал только один день, 10 августа, но это сразу же привело к ощутимой нехватке бумажных денег.
Забастовка рабочих имперской типографии была делом рук КПГ, которая тотчас же поняла, какой рычаг она заполучила в результате стачки печатников. С помощью «революционных производственных советов» коммунистам также удалось привлечь к участию в забастовке рабочих электростанций, строительных рабочих и служащих Берлинского транспортного общества, а в некоторых районах Берлина — также и персонал больниц. В ходе консультаций, которые Берлинская профсоюзная комиссия провела 10 августа с СДПГ, КПГ и «охвостьем» НСДПГ[28], Рут Фишер потребовала объявления трехдневной всеобщей забастовки. Вероятно ее предложение было бы принято, если бы председатель СДПГ Отто Веле не сообщил собранию, что имперское правительство дало свое обещание организовать импорт продуктов питания на сумму в 50 млн золотых марок, который в виде займа финансировала немецкая экономика, а также провести новые мероприятия по поддержанию марки. Кроме того, рейхстаг практически единодушно, в том числе голосами коммунистов, принял закон о повышении налога на доходы и корпорации (так называемый чрезвычайный налог во имя спасения Рейна и Рура), что в скором времени должно было оказать позитивное воздействие на развитие экономики. Вслед за этим предложение Рут Фишер было отклонено.
Но руководство КПГ не хотело мириться с этим поражением. 11 августа общее собрание революционных производственных советов Большого Берлина призвало к проведению всеобщей забастовки с целью свергнуть правительство Куно. Попытка «Роте Фане» опубликовать призыв коммунистических производственных советов потерпела неудачу: в соответствии с декретом рейхспрезидента от 10 августа периодические издания, призывавшие к насильственному изменению существующего строя или выступавшие каким-либо образом за применение насилия и нарушение общественного порядка, подлежали закрытию. Партийный орган КПГ стал первой газетой, конфискованной вслед за этим 11 августа. Но, несмотря на это, «забастовка против Куно» ширилась в столице и захватывала также другие города и области, такие как Гамбург, Лаузиц (Лужица), прусскую провинцию Саксония, а также федеральные земли Саксонию и Тюрингию. В оккупированной области рабочие не бастовали, продолжая оказывать «пассивное сопротивление». Бастовавшие рабочие-коммунисты занимали фабрики, изгоняли с них заводское начальство. На некоторых предприятиях были сооружены виселицы, на которых повесили соломенные куклы с надписями: «То же самое будет с хозяевами фабрик, если они в течение 24 часов не выполнят наши требования»{202}.
«Забастовка против Куно» была недолгой, но в целом увенчалась успехом, поскольку 12 августа ее главный адресат подал в отставку с поста рейхсканцлера. Непосредственным поводом для такого шага послужило решение, принятое социал-демократической фракцией рейхстага днем ранее. В специальном сообщении говорилось, что, принимая во внимание «тяжелую внешне- и внутриполитическую ситуацию», СДПГ считает необходимым «иметь правительство, опирающееся на поддержку широких масс и пользующееся их доверием», которое будет более сильным, чем нынешний правящий кабинет. Правительство Куно социал-демократы не считали способным соответствовать вышеназванным условиям.
В свою очередь, решение СДПГ было вызвано предложением коммунистов о вынесении правительству вотума недоверия, с которым те выступили 10 августа. Принимая во внимание новую волну забастовочного движения, социал-демократические лидеры видели только одну альтернативу хаосу: вступление их партии в правительство Большой коалиции. Против такого союза незадолго до того, 29 июля на конференции в Веймаре, высказались 30 депутатов левого крыла СДПГ во главе с Паулем Леви, которые вместо этого потребовали, «по возможности», сотрудничества с коммунистами. Однако теперь, когда социальный кризис грозил принять революционные черты, большинство социал-демократической партии не было готово и далее принимать во внимание требования крайне левых.
Уже 10 августа 1923 г., в первый день «забастовки против Куно», Рудольф Гильфердинг, сам вышедший из рядов НСДПГ, стал оказывать давление на Густава Штреземана с целью заключения правительственной коалиции с социал-демократами. Предпринимая эти действия, Гильфердинг мог рассчитывать на поддержку своих прусских партийных товарищей Брауна и Северинга, равно как и на помощь председателя АДГБ Лейпарта, а также главного редактора «Форвартс» Фридриха Штампфера и партийного теоретика Эдуарда Бернштейна. В этот же день рейхстаг поддержал старое социал-демократическое требование и принял решение о введении наряду с налогом во имя спасения Рейна и Рура (экстраординарным повышением выплат, начислявшихся на подоходный и корпоративный налоги) также производственного и сельскохозяйственного налогов, обременявших объекты имущества.
Условия, которыми СДПГ обставила на следующий день свое вхождение в правительство Большой коалиции, основывались на этом новом консенсусе. Социал-демократы требовали энергичного осуществления финансовых мер, принятых рейхстагом, а также скорейшего сдерживания инфляции, «золотых» кредитов и подготовки введения золотого валютного стандарта, установления заработной платы, социальных выплат и пособий по безработице со стабильной ценностью, отказа рейхсвера от поддержки всех нелегальных организаций. Далее СДПГ настаивала на «внешнеполитических действиях, направленных на разрешение репарационного вопроса при условии полного сохранения единства нации и суверенитета республики». Однако это требование было сознательно сформулировано в дипломатической форме и не занимало первое место в социал-демократическом перечне. Завершало список требование направить ходатайство о вступлении Германии в Лигу Наций{203}.
Между тем отставка Куно была делом рук не только коммунистов и социал-демократов. В предшествующие ей недели недовольство канцлером постоянно росло также и в лагере буржуазных партий. 27 июля авторитетная газета партии Центра «Германиа» выступила с резкими нападками на канцлера, что было всеми истолковано как признак надвигающегося правительственного кризиса. 12 августа «Дойче Альгемайне Цайтунг», близко стоявшая к ДФП и служившая рупором для Гуго Штиннеса, представила Большую коалицию как самый удачный ответ на сложившуюся ситуацию, а Густава Штреземана — как прирожденного главу нового кабинета. Этот взгляд разделяли ДДП и Центр, и только у Баварской народной партии имелось сильное предубеждение в отношении сотрудничества с СДПГ.
Немецкая народная партия не стала бы выступать за Большую коалицию, если бы значительная часть предпринимателей не была убеждена в необходимости такого правительственного союза. Большинству крупных промышленников летом 1923 г. было ясно, что с пассивным сопротивлением рано или поздно необходимо будет покончить, а из этого для политически мыслящих деятелей, как, например, Штиннес, следовало, что социал-демократия также должна взять на себя часть ответственности за этот непопулярный шаг. Продолжать раскручивать инфляцию не имело уже никакого смысла, поскольку она больше не приносила пользы даже самым крупным владельцам реальных ценностей, зато служила источником экономического хаоса. Что касается способа стабилизации ситуации, то можно было с уверенностью предполагать, что мнения внутри Большой коалиции серьезно разойдутся. Но в данный момент для предпринимателей ключевым было решение проблемы пассивного сопротивления. Если бы Большая коалиция справилась с этим, то тем самым она бы уже выполнила свою главную задачу{204}.
То, что Густав Штреземан в качестве кандидата в преемники Куно был практически вне конкуренции, имело под собой несколько оснований. Самая сильная партия, СДПГ, не была заинтересована в том, чтобы выдвинуть канцлера из своих рядов, поскольку тем самым она еще больше навредила бы единству партии, что она уже и без того сделала, пойдя на правительственный союз с ДФП. С точки зрения СДПГ, было чрезвычайно важно, чтобы именно такой ярко выраженный «национальный» политик как Штреземан, близко стоявший к промышленным кругам, принял на себя ответственность за непопулярные меры по исправлению внешнеполитического курса. Председатель ДФП, урожденный берлинец, которому в мае 1923 г. исполнилось 45 лет, после изучения политической экономии начинал свою карьеру в качестве синдика саксонского Союза промышленников, а потом — члена Президиума Конфедерации промышленников. Он избирался депутатом рейхстага с 1907 г. как национальнолиберальный политик. Во время Первой мировой войны Штреземан был пылким аннексионистом и сторонником Людендорфа, что сильно компрометировало его в глазах левых либералов, сделав невозможным объединение либеральных партий в конце 1918 г. Во время путча Каппа — Лютвица Штреземан и возглавляемая им Народная партия придерживались исключительно оппортунистической тактики лавирования между враждебными лагерями. Но будущее показало, что Штреземан смог извлечь для себя уроки. Он неоднократно выступал за умеренную внешнюю политику и подвиг свою партию, которая еще в 1918 г. выступала за конституционную монархию, к признанию республики как исторического факта и к защите ее от врагов.
Повторное заверение в верности конституционному порядку, с которым Штреземан выступил 9 августа 1923 г. в рейхстаге, облегчило социал-демократам согласие на его канцлерство. Среди деятелей центристских буржуазных партий, Центра и ДДП не было никого, кто мог бы превзойти Штреземана в ораторском искусстве и в умении настоять на своем. В августе 1923 г. Густав Штреземан казался им именно тем политиком, который скорее всего был в силах наследовать Куно и победить{205}.
12 августа рейхспрезидент Эберт дал Штреземану поручение сформировать правительство. Спустя два дня тот смог представить свой кабинет. СДПГ делегировала в него четырех министров. Роберт Шмидт, бывший министр продовольствия и экономики, стал вице-канцлером и министром восстановления народного хозяйства. Рудольф Гильфердинг, происходивший из семьи венских евреев и практиковавший после университета в качестве врача, прежде чем создал себе славу одного из ведущих марксистских теоретиков, возглавил финансовое министерство. Депутат рейхстага от Кёльна и редактор «Рейнише Цайтунг» Вильгельм Зольман, один из ведущих политиков правого крыла партии, стал министром внутренних дел, в то время как министерство юстиции отошло к правоведу и знатоку уголовного права Густаву Радбруху, который уже возглавлял его в кабинете Вирта. Министерство экономики было доверено Гансу фон Роймеру, депутату рейхстага от ДФП и одному из архитекторов ЦАГ в 1918 г. Министром транспорта стал Рудольф Ёзер от ДДП, министром почт — политик Центра Антон Хёфле. Свои посты сохранили министр труда Генрих Браунс, член Центра и католический теолог с младых ногтей, беспартийный, но стоящий близко к ДФП министр продовольствия Ганс Лютер и вопреки серьезным возражениям СДПГ министр рейхсвера Отто Гесслер из ДДП. Сам Штреземан также исполнял обязанности министра иностранных дел{206}.
Вступление в Большую коалицию вызывало споры среди социал-демократов до последнего момента. 13 августа в ходе голосования во фракции 83 депутата высказались за участие в правительстве, 39 — против. В тот же день 43 депутата, в том числе саксонские социал-демократы и бывшие независимые, открыто объявили себя противниками новой коалиции и потребовали вступить в борьбу с буржуазией вместо того, чтобы заключать союз с крупным капиталом. Диссиденты от социал-демократии не участвовали в голосовании о вотуме доверия коалиционным партиям, которое состоялось 14 августа после представления Штреземаном правительственной декларации, за исключением двух человек, проголосовавших против. С аналогичным афронтом выступили 12 «буржуазных» депутатов правого крыла ДФП, сгруппировавшиеся вокруг синдика эссенской торговой палаты Рейнольда Кватца, демонстративно покинувшие собрание перед началом голосования. В общей сложности голосование проигнорировали соответственно около трети депутатов от СДПГ и ДДП. В поддержку правительства высказались 240 депутатов от четырех коалиционный партий — СДПГ, Центра, ДДП и ДФП; 76 делегатов — коммунисты, немецкие националисты, немецкие «народники», два члена «охвостья» НСДПГ и два социал-демократа — голосовали против; 25, в том числе депутаты от БФП, воздержались{207}.
Вступление социал-демократов на уровне рейха в первое правительство Большой коалиции оказало на рабочие массы умиротворяющее воздействие: в следующие дни повсеместно закончились забастовки и рабочие приступили к работе. Таким образом, КПГ добилась «забастовкой против Куно» результата, обратного желаемому. Социальные беспорядки не перешли в стадию революционного кризиса, зато они открыли путь для политического решения в рамках парламентской системы. Большинство рабочих, очевидно, все еще поддерживало социал-демократов и не было готово участвовать в том общественном и политическом перевороте, для которого Германия, по мнению коммунистов, якобы уже почти созрела. В соответствии с этой оценкой ЦК КПГ заявил 14 августа, что образование Большой коалиции означает только смену лиц, но не курса. «Старая обанкротившаяся политика коалиций и классового сотрудничества теперь проводится при открытом участии социал-демократии. Новые катастрофы неизбежны. Очередной крах является вопросом недалекого будущего»{208}.
Отклик, который действия нового правительства Штреземана нашли справа, был едва ли более дружелюбным, чем слева. Особенно враждебными были комментарии из Баварии, которой при Куно никто не помешал фактически отменить ненавистный закон о защите республики и которая теперь стала испытывать страх за утрату своего особого положения в качестве «образцовой ячейки порядка». Эдуард Гамм, депутат рейхстага от ДДП и статс-секретарь рейхсканцелярии при Куно, писал 16 августа 1923 г. из Мюнхена, что подавляющее большинство населения Баварии расценивает Большую коалицию «не как прогресс, а, скорее, как опасность для национального энергичного государственного руководства из числа сильных личностей и соблюдения баварских политических и экономических интересов, как их понимает большинство баварцев». Особенно непопулярны были новый рейхсминистр юстиции Густав Радбрух, считавшийся сторонником закона о защите республики и приверженцем освобождения от уголовной ответственности за аборты, и политическим адвокатом Феликса Фехенбаха — личного секретаря Курта Эйснера, приговоренного в октябре 1922 г. одним из баварских народных судов к 11 годам заключения, поскольку в 1919 г. вместе с Эйснером он опубликовал конфиденциальные служебные документы о вине Германии в развязывании войны, якобы их сфальсифицировав.
Но Бавария была не единственным оплотом оппозиции против правительства Большой коалиции. В середине сентября из Рурской области поступило сообщение одного из сотрудников Имперского центра службы Родине[29], предшественника сегодняшнего Федерального центра политического просвещения, в котором утверждалось, что националистические инстинкты овладели не только сторонниками немецких «народников» и немецких националистов, но и дошли вплоть до кругов Народной партии. «Все представляется таким образом, что мы еще долго будем в состоянии вести оборонительную борьбу, если только сегодня, как ив 1918 г., нас не предаст (если уже не предало) и не продаст (если уже не продало) еврейское правительство. Гильфердинг, австрийский еврей, и Штреземан, полуеврей (на самом деле не Штреземан, а, скорее, его жена была еврейского происхождения. — Г. В.) не имеют никакого понятия о национальном достоинстве и чести немецкого имени». То обстоятельство, что СДПГ 14 августа 1923 г. вновь вошла в правительство рейха, оказало провоцирующее действие на те «национальные» круги, которые видели в якобы надпартийном кабинете Куно шаг в правильном, а именно в авторитарном, направлении. С пропагандистской точки зрения Большая коалиция имела для радикальных правых свои преимущества. Тот, кто искал козлов отпущения за поражение в Рурском конфликте, находил их, как это уже было в конце мировой войны, среди левых политиков, прежде всего среди евреев. Рудольф Гильфердинг, занимавший в качестве министра финансов самый непопулярный пост в правительстве Штреземана, был для антисемитов идеальной мишенью: против еврея-марксиста из Вены была развязана такая кампания, которая едва ли уступала в своей ненависти нападкам на Вальтера Ратенау{209}.
Но далеко не только социал-демократы и профсоюзы выступали летом 1923 г. сторонниками быстрого прекращения пассивного сопротивления. Еще более усиленно точку зрения о бесперспективности борьбы за Рур проповедовали ведущие немецкие предприниматели. Так, к примеру, Отто Вольф, совладелец концерна «Феникс», вел во второй половине августа переговоры с генералом Дегуттом, главнокомандующим французскими войсками в оккупированной Рейнской области, об управлении рейнскими железными дорогами и о будущих материальных поставках во Францию. Гильфердинг, напротив, 30 августа предостерегал своих коллег по кабинету, что ослабление пассивного сопротивления крайне опасно, поскольку это может быть воспринято как «предательство рабочих». Когда 7 сентября 1923 г. федеральный комитет ДДГБ принял решение, требовавшее «скорейшего возобновления работы на производствах в оккупированных областях», СДПГ вмешалась и воспрепятствовала публикации этого призыва. Еще 19 сентября один из ораторов социал-демократов заверял на конференции политических партий оккупированной области в Эльберфельде, что «массы профсоюзных и социал-демократических рабочих отнюдь не намерены капитулировать»{210}.
Но как бы левые не страшились снова пасть жертвой легенды об ударе кинжалом в спину Германии, они прекрасно осознавали тот факт, что Германия практически исчерпала все свои силы. Без стабилизации марки был невозможен подъем экономики, а ситуация с национальной валютой не могла улучшиться, пока рейх финансировал пассивное сопротивление Рура. Кредиты рейхсбанка, которые позволяли руководству закрытых шахт и заводов и далее выплачивать заработную плату своим рабочим и поддерживать предприятия в технически работоспособном состоянии, служили мощным мотором девальвации. Стремительная утрата деньгами покупательной способности была одной из причин «забастовки против Куно», которая, в свою очередь, еще более усилила инфляцию: для того чтобы подавить социальное возмущение, предприниматели пошли на существенное повышение заработной платы, а 1 сентября они подписали соглашение с профсоюзами, которое привязывало тарифы заработной платы к индексу уровня жизни. В течение следующих недель цены вновь подскочили вверх, во многом из-за индексации заработной платы. За кило ржаного хлеба, которое еще 3 сентября стоило 274 000 марок, 24 сентября надо было заплатить уже около 3 млн марок; за это же время цена за килограмм картофеля выросла с 92 000 до 1,24 млн, за килограмм масла — с 14 млн до 168 млн марок{211}.
Представления о путях санации марки серьезно расходились внутри кабинета Штреземана. Единство существовало только в одном: чтобы спасти Германию от голода, необходимо было действовать быстро. Несмотря на хороший урожай; крестьяне и крупные землевладельцы придерживали продукты, чтобы продать их позже, после проведения денежной реформы, за деньги, имеющие цену. Чтобы преодолеть недоверие сельского хозяйства, депутат рейхстага от немецких националистов Карл Гельфферих, приглашенный Гильфердингом выступить с докладом перед правительством 18 августа, предложил министрам в качестве меры стоимости новой марки рожь. Частный валютный банк, идея создания которого также была предложена Гельфферихом, должен был принадлежать на паях промышленности и сельскому хозяйству. Бывший кайзеровский статс-секретарь также потребовал одновременной отмены недавно введенных особых налогов, обременявших индустрию и сельское хозяйство, обосновывая это тем, что промышленность и сельское хозяйство должны будут обеспечить стабильную стоимость «ржаной марки»{212}.
Для министра финансов — социал-демократа план Гельффериха был неприемлем. Валютный эмиссионный банк, которым владеют два имущих «профессиональных сословия», означал бы частичную феодализацию государственной власти и дальнейшую подвижку баланса от рабочего класса к предпринимательству. В свою очередь, отказ от только что введенного налогообложения реальных ценностей был бы воспринят рабочими и служащими как целенаправленная провокация. Равным образом невозможным казался Гильфердингу отказ от идеи, согласно которой надежная валюта может основываться только на одном ценностном эквиваленте: золоте. Свой собственный план министр финансов сначала не хотел обнародовать, поскольку считал возможным успешное проведение денежной реформы только после решения проблемы Рура. Но под давлением рейхсканцлера и своих коллег по кабинету он все же в начале сентября внес на их рассмотрение проект, который предусматривал золотое обеспечение марки, самостоятельный золотовалютный эмиссионный банк и ипотечное обременение экономики в качестве основы выпуска банкнот и финансового кредитования рейха.
10 сентября кабинет выразил свое согласие с предложениями Гильфердинга. Но на следующий день рейхсбанк объявил любое вмешательство рейха, позволявшее ему впредь предъявлять требования к рейхсбанку, не имеющим силы. Вслед за этим рейхсбанк готов был также остановить учет казначейских обязательств, выполнявших роль денежных суррогатов. Сравнительно дружелюбнее рейхсбанк воспринял проект Гельффериха, что дало повод рейхсминистру экономики фон Роймеру 13 сентября выступить в поддержку плана политика из рядов немецких националистов. Точно такую же позицию заняли Имперский союз немецкой промышленности и Партия Центра. В свою очередь, кабинет 13 сентября пришел к компромиссному решению между предложениями Гильфердинга и Гельффериха: золотовалютный банк должен был быть создан как можно скорее, но на первый случай необходимо было ввести промежуточное платежное средство, обладающее достаточной ценностью, чтобы быть принятым сельским хозяйством. Этой же линии следовал законопроект, одобренный кабинетом 26 сентября, предусматривавший, как и предлагал Гельфферих, создание банка, опиравшегося на «профессиональные сословия», но государство получало карт-бланш при назначении его президента. В качестве обеспечения валюты, согласно предложению Гильфердинга, выступало золото, а не рожь. Обременение материальных ценностей бизнеса в целом сохранялось, таким образом министр финансов и его политические единомышленники не должны были ощущать себя проигравшей стороной. Этот законопроект был далек от той ясной позиции, которую кабинет занял 10 сентября 1923 г. В итоге промышленность и сельское хозяйство с помощью рейхсбанка смогли добиться корректировок, которые на долгое время поставили под вопрос пропагандируемое Гильфердингом верховенство государства{213}.
Аргумент Гильфердинга, согласно которому добиться долгосрочного оздоровления марки было невозможно без решения проблемы Рура, был в конце сентября 1923 г. настолько же неоспорим, как и в первые дни нахождения правительства Штреземана у власти. Когда 23 августа канцлер констатировал в своей речи перед кабинетом, что ввиду прогрессирующей деморализации населения пассивное сопротивление можно будет продолжать только до начала холодов, ему не возразил ни один голос. Присутствовавший при этом министр внутренних дел Пруссии Северингдаже полагал, что о пассивном сопротивлении не может быть речи уже в данный момент: полиция подчинилась оккупационным властям, деловые круги заключили с французами сепаратный мир, а моральный упадок среди рабочего класса оккупированной области настолько силен, что потребуется многолетняя воспитательная работа, чтобы восстановить профсоюзную дисциплину.
Штреземан сначала все еще надеялся на британское посредничество в переговорах с оккупантами. Но самое позднее 19 сентября и канцлер убедился в том, что он не может впредь рассчитывать на Лондон: после встречи в Париже между Пуанкаре и Болдуином, новым премьер-министром от партии консерваторов, находившимся у власти с конца мая, из германского посольства в Великобритании пришло известие, что между двумя странами больше не существует принципиальных разногласий. День спустя имперское правительство сделало вывод из очевидного британо-французского сближения: кабинет встал на точку зрения безоговорочной капитуляции и принял решение подготовить представителей оккупированной области, министров-президентов и лидеров партий к неизбежному. С возражениями выступили только немецкие националисты, потребовавшие от правительства объявить Версальский договор утратившим силу. 26 сентября 1923 г. рейхспрезидент и имперское правительство в совместном заявлении, в котором они еще раз выразили свой официальный протест в отношении незаконности оккупации, объявили о прекращении пассивного сопротивления{214}.
Отказ от пассивного сопротивления был рискованным предприятием как с внешне-, так и с внутриполитической точки зрения. Имперское правительство могло только надеяться, но не могло быть уверенным в том, что теперь Франция будет готова к переговорам с Германией, пусть даже сначала их предметом выступала бы только ситуация на Рейне и Руре. Одновременно был повод опасаться того, что сепаратисты, которые до этого времени практически не находили опоры среди населения оккупированной области, теперь с французской и бельгийской поддержкой усилят свою активность, чтобы полностью или частично отторгнуть от Германии левобережную часть Рейнской области. И наконец, следовало считаться с попытками переворота со стороны крайне правых и крайне левых, для которых капитуляция 26 сентября была удобным предлогом, чтобы развязать кампанию против правительства Штреземана и стоявших за ним партий.
Первый удар по рейху еще 26 сентября приготовилась нанести Бавария. Непосредственно сразу же после объявления о прекращении пассивного сопротивления правительство Вольного государства Бавария согласно статьи 48, пункт 4 конституции ввело чрезвычайное положение и наделило всей полнотой исполнительной власти регирунгспрезидента Верхней Баварии Густава Риттера фон Кара. Перед лицом рейхспрезидента министр-президент фон Книллинг оправдывал этот шаг тем, что в Баварии царило чрезвычайно сильное возбуждение. Чтобы предотвратить «глупости» с «какой-либо стороны», на пост генерального статс-комиссара и был назначен господин Густав фон Кар, поддерживавший «особые отношения» с правыми организациями и, следовательно, имевший на них влияние. Сам Кар, которого «Байерише Статсцайтунг» превозносила как сосредоточие всех патриотических сил Баварии, указал в своем официальном заявлении, что «готов опираться на все круги общества, которые относятся к немецкому племени и готовы честно служить как немецкому отечеству, так и мне лично». Евреи, как недвусмысленно вытекало из этой формулировки, к таким «кругам» не относились{215}.
Уже в ночь с 26 на 27 сентября правительство рейха ответило на сепаратистские действия Баварии декретом рейхспрезидента, вводившим военное положение во всем государстве. Декрет ограничивал ряд основных гражданских прав, вводил смертную казнь за такие преступления, как государственная измена, поджог, террористические акты с использованием взрывчатых веществ и повреждение железнодорожных коммуникаций и наделял всей полнотой исполнительной власти министра рейхсвера, который, в свою очередь, мог делегировать ее главнокомандующему. Чисто в правовом отношении баварское правительство должно было бы теперь отменить свое постановление согласно требования рейхспрезидента или рейхстага. Но Штреземан и буржуазные члены его кабинета исходили из того, что Бавария не подчинится такому требованию, и поэтому сочли за лучшее пока вообще не делать никаких представлений Мюнхену в подобном духе.
Зато министры социал-демократы в результате такой уклончивой тактики своих коллег оказались в тяжелом положении. Назначение Кара генеральным статс-комиссаром, как выразился 27 сентября рейхсминистр внутренних дел Зольман, стало «серьезным вызовом, брошенным всем республиканским силам». Руководство СДПГ и лидеры ее фракции в рейхстаге в тот же день заявили о «сигнале», который дали правые радикалы в Баварии. Аналогичные акции «“народнических” погубителей народа» могли последовать и в других частях рейха. По этой причине введение чрезвычайного положения во всем рейхе, с точки зрения СДПГ, являлось оправданным. Что касается своего первоначального требования, согласно которому рейх должен был, в свою очередь, потребовать отмены самостоятельно введенного военного положения в Баварии, социал-демократия не могла долго настаивать на нем, принимая во внимание сопротивление буржуазных партнеров по коалиции. 30 сентября министры социал-демократы удовлетворились тем, что поддержали письмо, адресованное баварскому правительству, в котором его просили «разъяснить» правовое положение генерального статс-комиссара и «проверить» возможность отмены баварского декрета о введении чрезвычайного положения. В проекте письма, подготовленном Зольманом вместе со Штреземаном и Гесслером, далее говорилось, что имперское правительство придает большое значение тому, чтобы мероприятия Кара в области гражданского управления «равномерно затрагивали все стороны». Это было не что иное, как вежливая просьба к генеральному статс-комиссару: не мог бы он впредь прекратить так благосклонно обходиться с национал-социалистами, как он это делал в первые дни своего пребывания в должности.
Во время заседания правительства 30 сентября рейхсканцлер сам упомянул о ряде происшествий, которые делали необходимым «быстрейшее урегулирование» отношений между рейхом и Баварией. Самым серьезным из них стал отказ Кара осуществлять запрет газеты «Фёлькишер Беобахтер», который был наложен Гесслером как лицом, обладающим в рейхе верховной исполнительной властью. Издававшийся Гитлером орган НСДАП выступил 27 сентября подзаголовком «Диктаторы Штреземан и Сект» с яростными антисемитскими нападками на рейхсканцлера и главнокомандующего рейхсвера: против одного — потому что тот был женат на «еврейке», и против другого — потому что тот был женат на «полуеврейке». Однако все буржуазные министры, за исключением Гесслера, расценили зачитанное рейхсканцлером письмо к баварскому правительству бесполезным и поэтому опасным, а сам министр рейхсвера открыто заявил, что в итоге послание не будет иметь последствий. Его замечание о том, что рейх не может добиваться от Баварии исполнения своих требований с применением войск, обнажило корень проблемы: поскольку рейхсвер не был готов выступить против Баварии, открыто враждебной государственному центру, у рейха не было средств, чтобы принудить Вольное государство Бавария к послушанию.
Спустя день после этого признания Гесслера ситуация снова ухудшилась: 1 октября генерал фон Лоссов, командующий войсками рейхсвера в Баварии, которому был отдан соответствующий приказ, отказался запретить «Фёлькишер Беобахтер» без согласия Кара. Это был однозначный случай уклонения от выполнения приказа. Пока Лоссов стоял во главе баварских подразделений рейхсвера, исполнительная власть министра рейхсвера в Баварии существовала только на бумаге. Принимая во внимание все еще действовавший девиз, согласно которому «рейхсвер не стреляет в рейхсвер», провозглашенный фон Сектом во время путча Каппа — Лютвица если не дословно, то именно в таком смысле, не стоило ожидать, что командование рейхсвера применит военную силу, чтобы сместить фон Лоссова{216}.
Но помимо нежелания отдавать приказ «войскам стрелять в войска» у фон Секта осенью 1923 г. была еще одна причина, заставлявшая его проявлять терпимость по отношению к Баварии: он считал себя способным сыграть в Берлине туже роль, которую Кар разыгрывал в Мюнхене. В сентябре представители крупного сельского хозяйства, немецких националистов, а временами и Пангерманского союза стали оказывать давление на Секта с тем, чтобы он взял власть в свои руки. Большое значение имело то, что Гуго Штиннес хотел включить главнокомандующего рейхсвером в диктаторскую «директорию», которую он намеревался создать в случае коммунистического восстания. Наряду с Сектом в соответствующих планах все снова и снова в качестве членов этой директории, наделенной чрезвычайными полномочиями, упоминались имена Фридриха Минокса, до начала октября 1923 г. руководившего берлинским отделением концерна Штиннеса, и Отто Видфельдта, бывшего члена дирекции Крупа и в тот момент — посла Германии в Вашингтоне.
Мотивы, которыми руководствовался Штиннес, были, как и всегда, экономической природы. С его точки зрения, только авторитарное государство могло добиться отмены социальных достижений ноября 1918 г., в первую очередь восьмичасового рабочего дня, без чего ему казался немыслимым новый экономический подъем Германии. 15 сентября Штиннес пояснил американскому послу Хоутону, что для того, чтобы эти изменения произошли, необходимо найти диктатора, «наделенного силой делать все, что только необходимо. Этот человек должен говорить с народом на его языке, а сам принадлежать к классу буржуазии. И такой человек у нас есть». Подразумевал ли Штиннес тогда Гитлера, остается не совсем ясным. Но очевидно одно — диктатор Штиннеса должен был создать в народе основу популярности будущей директории. Обязательным условием Штиннес считал то, что правые не должны были наносить удар сами, а лишь действовать в ответ на коммунистическое восстание, ожидавшееся в ближайшее время. В противном случае, как он пояснял Хоутону, весь остальной мир будет предубежден в отношении Германии. В Берлине даже ходили слухи, что Штиннес спровоцировал закончившийся жалкой неудачей «местечковый» путч майора Бухрукера в Штеттине, чтобы таким образом предостеречь националистические силы от дальнейших преждевременных попыток переворота{217}.
Не только предприниматели, военные и крайне правые политики размышляли осенью 1923 г. о пути выхода из кризиса посредством диктатуры. Высшие представители республики также взвешивали в конце сентября возможность наделения, хотя и временного, военных всей полнотой власти в качестве последнего паллиатива, способного сохранить единство рейха. 22 сентября Эберт и Штреземан обсуждали вместе с Сектом в присутствии министра внутренних дел Зольмана и министра рейхсвера Гесслера возможность передачи всей полноты исполнительной власти рейхсканцлеру с тем, чтобы тот, в свою очередь, наделил ею главнокомандующего рейхсвером. Сект заявил о своем согласии, хотя ему такая форма передачи власти и не казалась оптимальной. Правительственная программа и заявление, которые он вслед за этим коротко набросал, не имели, однако, ничего общего с намерениями рейхспрезидента и правительства: главнокомандующий хотел в качестве канцлера, наделенного чрезвычайными полномочиями, преобразовать Германию в авторитарное сословное государство приблизительно того типа, о котором Бисмарк грезил в 1880-е годы.
В то же время Рудольф Гильфердинг считал неизбежным установление диктатуры другого рода. Чтобы не допустить распада Большой коалиции из-за проблемы Баварии, 30 сентября 1923 г. министр финансов выступил с предложением, согласно которому правительство должно было ходатайствовать перед рейхстагом о наделении его полномочиями «самостоятельно принимать все необходимые решения в области политики и экономики, а также переносить заседания рейхстага на более поздний срок. Это единственный путь спасения государства». Министр внутренних дел Зольман на том же заседании правительства заявил, что положение настолько угрожающее, что не обойтись без частичного отступления от правил парламентской демократии. «Признаки надвигающихся беспорядков слева и справа постоянно множатся, — были записаны в протоколе слова Зольмана, — и мы должны опасаться того, что если дело дойдет до насильственных действий, то их последствия будут таковы, что немецкий народ будет отброшен в своем развитии на десятилетия назад. Задача Большой коалиции — спасти народи рейх — может быть выполнена только при условии поддержки широких народных масс. То, что диктаторские меры необходимы, ясно всем. Но для них должна быть найдена форма, которая не повлечет новые тяжелые потрясения»{218}.
Опасность коммунистического восстания, из расчета которой исходили все возможные планы установления диктатуры осенью 1923 г., далеко не была химерой, существовавшей только в воображении противников КПГ. Когда речь заходила о попытках переворота со стороны крайних левых, то в первую очередь подразумевалась Саксония. Социал-демократическое правительство меньшинства Цейгнера, зависимое от парламентской поддержки КПГ, предоставило коммунистам такую свободу действий, которую те не имели ни в одном из немецких государств. В первую очередь от этого выиграли Пролетарские сотни — полувоенные союзы, которые с лета 1923 г. все больше и больше переходили к устройству тактических учений на местности, учебным тревогам и овладению стрелковым оружием. Самым ярым противником вооруженных рабочих был генерал Альфред Мюллер, командующий войсками рейхсвера в Саксонии. На неоднократные публичные заявления Цейгнера о нелегальной деятельности военных в связи с «Черным рейхсвером» Мюллер ответил по-своему: в августе 1923 г. он запретил своим офицерам принимать участие в официальных празднествах по случаю Дня конституции в Дрездене и отклонял все дальнейшие попытки саксонского правительства вступить с ним в переговоры как неприемлемое дело для «порядочного солдата». Когда 27 сентября в рейхе было введено чрезвычайное положение, исполнительная власть в Саксонии перешла к генералу Мюллеру. После этого дальнейшее обострение ситуации стало здесь неизбежным. Военное выступление рейха против Саксонии, насколько можно было судить в конце сентября 1923 г., не должно было в отличие от Баварии встретить сопротивление рейхсвера. Ведь в Саксонии дело могло дойти только до борьбы рейхсвера с левыми радикалами, но не до сражения «солдат против солдат».
Наряду с Саксонией хорошие возможности для развертывания своей деятельности предлагала коммунистам Тюрингия. Отношения между КПГ и СДПГ в Веймарском ландтаге были куда как более напряженными, чем в Дрездене, и 11 сентября депутаты-коммунисты своими голосами даже способствовали успеху предложения буржуазных партий о вынесении вотума недоверия социал-демократическому правительству меньшинства во главе с Августом Фрёлихом. Однако Пролетарские сотни, давно запрещенные в Пруссии и других федеральных землях, в Тюрингии продолжали существовать беспрепятственно. 27 сентября командующий местными войсками рейхсвера генерал Рейнгард, являвшийся в 1919 г. военным министром Пруссии, был наделен министром рейхсвера Гесслером исполнительной властью. После этого в Тюрингии также наступила фаза острой конфронтации между земельным правительством и военными, и одновременно — сближение между преимущественно левыми социал-демократами и коммунистами{219}.
Но решение о коммунистическом перевороте в Германии принималось не в Веймаре, Дрездене или Берлине, а в Москве. Известия о «забастовке против Куно» привело ряд большевистских лидеров в состояние эйфории и дало повод председателю ИККИ Коминтерна Григорию Зиновьеву, проводившему свой отпуск на юге России, 15 августа послать ИККИ следующее указание: поскольку начинается новая и решающая глава в деятельности КПГ и Коминтерна, коммунисты Германии должны подготовиться к приближающемуся революционному кризису. Троцкий расценивал ситуацию похожим оптимистическим образом и тотчас же пригласил обоих депутатов от КПГ в ИККИ, Августа Эндерле и Якоба Вальхера, посетить его во время отпуска на юге России, чтобы более точно информировать о положении в Германии.
Следующей важной датой в ходе подготовки немецкой революции стало 23 августа. В этот день состоялось заседание Политбюро ЦК РКП(б), на котором Радек, Троцкий и Зиновьев выступили за революционное выступление КПГ и высказали предположение, что решающие события произойдут в течение следующих недель или месяцев. Сталин был настроен скептически и сомневался в том, что революция произойдет уже осенью 1923 г. На заседании был сформирован комитет, на который возлагалась задача подготовки и руководства коммунистическими выступлениями в Германии. В его состав вошли в том числе эксперт по военной и политической ситуации в Германии Карл Радек и неофициально советский полпред в Берлине Николай Крестинский. На высшего дипломатического представителя СССР возлагалась задача управления денежным фондом, из которого поступали средства на подготовку «немецкого Октября».
Неписаный девиз, под которым проходило заседание Политбюро от 23 августа, гласил «Сейчас или никогда!». Лидерами большевиков, в число которых к тому моменту уже не входил тяжело больной Ленин, ситуация в Германии конца лета 1923 г. воспринималась аналогичной ситуации, сложившейся в России летом 1917 г. Внешний и внутренний кризисы обострились настолько, что применение насилия казалось наиболее очевидным выходом из положения. Коммунисты должны были принять решение, кто нанесет первый удар: они или фашисты. В пользу незамедлительных действий свидетельствовали попытки правительства Штреземана, направленные на сближение с Англией, что легко могло стать основой для складывания антисоветского блока. Радек выступал адвокатом новой наступательной тактики очевидно еще и потому, что он был сторонником Троцкого, ярого последователя теории «перманентной революции», и надеялся на то, что после успеха в Германии создателю Красной армии будет легче справиться со своими врагами в лице Зиновьева, Каменева и Сталина. Определенную роль для некоторых действующих лиц в Москве могло сыграть ожидание того, что коммунистическая революция в Германии отвлечет недовольных русских рабочих от их материальных тягот и поможет Советскому Союзу в решении его огромных экономических проблем в будущем.
Председатель КПГ Генрих Брандлер имел о шансах немецкой революции гораздо более трезвое мнение, чем руководство Коминтерна. В конце августа или начале сентября 1923 г. он прибыл в Москву, где в ходе длившихся неделями совещаний его, очевидно, убедили занять более оптимистическую позицию. Что касается «левых» — Аркадия Маслова, Рут Фишер и Эрнста Тельмана, — приехавших в Москву вскоре вслед за Брандлером, то их не потребовалось убеждать присоединиться к сторонникам скорого выступления. Зиновьев объявил «22 миллиона немецких рабочих» будущими солдатами Красной армии и не побоялся предсказать, что к ним присоединятся еще «7 миллионов сельскохозяйственных рабочих». Сигналом к революции должно было послужить вступление коммунистов в саксонское правительство. Заняв эту стратегическую позицию, они смогли бы организовать вооружение рабочих. Троцкий хотел, чтобы «немецкий Октябрь» пришелся на совершенно определенную дату — пятую годовщину 9 ноября 1918 г. Но Брандлеру удалось добиться принятия более гибкого подхода к определению даты выступления: революция должна была начаться в конце октября или начале ноября. Первого октября Зиновьев инструктировал ЦК КПГ: коммунисты должны вступить в саксонское правительство, пока «люди Цейгнера» на самом деле готовы защищать Саксонию от Баварии и фашистов. Дальнейшие его инструкции дословно гласили: «Незамедлительно вооружить от 50 000 до 60 000, генерала Мюллера игнорировать. То же самое в Тюрингии»{220}.
В то время пока в Москве готовили немецкую революцию, кризис в Германии усиливался. Прекращение пассивного сопротивления не принесло ожидаемого внешнеполитического эффекта: Пуанкаре, как и прежде, отказывался вступить с имперским правительством в официальные переговоры. С другой стороны, кабинет Штреземана отказывался дать согласие на французское требование, согласно которому немецкие чиновники Рура и Рейна должны были присягнуть оккупационным властям. На Руре все более провокационно выступали сепаратисты, которым французские и бельгийские власти оказывали частично открытую, частично тайную поддержку. 30 сентября сепаратисты устроили в Дюссельдорфе большую демонстрацию, в ходе которой произошли кровавые столкновения с немецкой полицией, которая в результате была окружена и разоружена французскими оккупационными войсками. В стычках с сепаратистами принимали участие также нелегальные Пролетарские сотни КПГ. В Дюссельдорфе они сражались якобы даже с использованием ручных гранат. Однако в целом индустриальный район после завершения пассивного сопротивления первое время оставался спокойным. Когда окружное руководство КПГ 27 сентября призвало провести однодневную всеобщую забастовку в знак протеста «против правительства Штреземана — Гильфердинга» и «французского империализма и сепаратизма», в ней приняло участие только около половины рабочих коллективов{221}.
Обострение внутреннего кризиса в конце сентября можно в большей степени отнести на счет предпринимателей, чем коммунистов. 30 сентября владельцы шахт, свободных от оккупации областей, приняли в г. Унна решение, которое можно трактовать только как целенаправленный вызов, брошенный государству и рабочему классу. Согласно нему с 8 октября продолжительность рабочего дня в горной промышленности должна была быть увеличена с семи до восьми часов, включая время погружения в шахту и подъема из нее. Тем самым должен был быть восстановлен довоенный порядок. И хотя представители тяжелой промышленности и Имперский союз немецкой промышленности уже давно объявили отказ от восьмичасового нормального рабочего дня неизбежным, принятое в Унне решение далеко выходило за рамки этого требования: горнопромышленники фактически потребовали нарушения имперского закона от 17 июля 1922 г., предусматривавшего для горных предприятий семичасовое время нахождения рабочих в шахте. Сверхурочная работа регулировалась, согласно этому закону, тарифными соглашениями.
Первоначально Уннское решение не было опубликовано, его только передали правительству, выступавшему фактическим адресатом. Директора шахт едва ли могли рассчитывать на то, что правящие социал-демократы подчинятся давлению со стороны предпринимателей. Все говорит в пользу того, что акция 30 сентября имела своей целью взорвать изнутри кабинет Штреземана. После того как пассивное сопротивление было завершено, Большая коалиция, прежде всего с точки зрения Гуго Штиннеса, выполнила свою задачу: социал-демократы взяли на себя ответственность за необходимое, однако непопулярное внешнеполитическое решение. Что касается больших проблем во внутренней политике, то их можно было решить, как считал по крайней мере самый влиятельный человек среди немецких предпринимателей, только в борьбе с СДПГ{222}.
Министры — социал-демократы, в свою очередь, ни в коей мере не были невосприимчивы к идее того, что сверхурочный труд неизбежен, если Германия хотела добиться экономического оздоровления. Они не протестовали, когда их коллега, политик от Центра и министр труда Браунс, 1 октября 1923 г. на заседании совета министров категорически констатировал, что восьмичасовой рабочий день в существующей форме сегодня сохранить невозможно и его необходимо заменить так называемым «предельным санитарным рабочим днем», т. е. повысить производительность труда без нанесения вреда здоровью работников. Социал-демократы также не протестовали, когда Браунс потребовал для горной промышленности введения восьмичасовых рабочих смен, включая время погружения в шахту и подъема из нее, а министр экономики Роймер, в свою очередь, — усиленной защиты жизненно важных предприятий и запрета забастовок сельскохозяйственных рабочих во время уборки урожая. В ответ на это вице-канцлер Шмидт заявил только о целесообразности провести необходимые меры без большой общественной дискуссии. Предложение Штреземана, согласно которому на следующий день на рассмотрение рейхстага должен был быть предложен закон о наделении правительства чрезвычайными полномочиями в финансовой, социальной и хозяйственно-политической областях, нашло поддержку всего кабинета.
Ключевое слово «полномочия» впервые прозвучало 30 сентября в ходе дебатов из уст министра труда Браунса и было подхвачено министром финансов Гильфердингом. Министр внутренних дел Зольман также очевидно не в последнюю очередь подразумевал вопрос продолжительности рабочего дня, когда он на этом же заседании кабинета заговорил о «диктаторских мерах». Министры — социал-демократы, очевидно, исходили из того, что их партия в крайнем случае готова взять на себя ответственность за временный отказ от восьмичасового рабочего дня опосредованно, т. е. в результате наделения правительства чрезвычайными полномочиями, но не непосредственно, в результате поддержки нового закона о труде. Таким образом, практиковавшаяся до этого момента коалиционная политика определенным образом аннулировала сама себя: по мнению министров — социал-демократов и кабинета Штреземана в целом, парламентскую систему могло спасти только временное частичное обособление исполнительной власти. Также, как и параллельно обсуждавшиеся планы о временном наделении рейхсвера высшей государственной властью, дискуссия по поводу закона о чрезвычайных полномочиях правительства была знаком того, что Германия тем временем переживала тяжелейший кризис с момента путча Каппа — Лютвица.
Но что бы там члены кабинета от СДПГ не считали неизбежным, они ни в коем случае не могли быть уверены в том, что руководство партии и парламентской фракции разделяет их мнение. В ходе межфракционных консультаций утром 2 октября 1923 г. председатель СДПГ Герман Мюллер занял намного более жесткую позицию, чем министры — социал-демократы. От лица партии он выступил с жесткой критикой по баварскому вопросу. Что же касается требований о расширении полномочий правительства, Мюллер не отклонил их с порога, при этом отдельно упомянув, косвенно критикуя своего партийного товарища Гильфердинга, проблему национальной валюты и упущенное время для ее решения. По словам Мюллера, проект закона о наделении правительства чрезвычайными полномочиями неминуемо должен был вызвать возбуждение в обществе: во-первых, из-за вопроса продолжительности рабочего времени, который тогда был совершенно не ко времени, во-вторых, по причине объявленных Браунсом новых правил социального обеспечения безработных. В-третьих, намерение увеличить объемы производства продукции горной промышленности, как указывал Мюллер, должно было встретить возражения, поскольку терриконы и так были переполнены бурым углем.
Но настоящей сенсацией переговоров лидеров политических партий утром 2 октября стали не сомнения, высказанные Германом Мюллером, но выступление председателя парламентской фракции ДФП Эрнста Шольца. Он настаивал на радикальном отказе от 8-часового рабочего дня и потребовал, полностью в соответствии с линией немецких националистов, «разрыва с Францией», а также включения ДНФП в Большую коалицию. Требования Шольца отображали действительные настроения в Немецкой народной партии. Между 28 сентября и 1 октября Гуго Штиннесу и его ближайшим единомышленникам, в том числе первому синдику торговой палаты Эссена Рейнольду Кватцу и генеральному директору входившего в состав концерна Штиннеса Немецко-люксембургского горнопромышленного и металлургического акционерного общества Альберту Фёглеру, удалось убедить парламентскую фракцию ДФП поддержать политику, нацеленную на крушение правительства Большой коалиции. При этом внешне все должно было выглядеть так, как будто бы вина за развал кабинета Штреземана лежала на социал-демократах.
Но намерения архитекторов развала Большой коалиции простирались гораздо дальше, чем просто отстранение социал-демократов от власти. Конец Большой коалиции должен был стать еще одним этапом на пути к «национальной диктатуре» и обеспечить определенную парламентскую поддержку будущей директории в ее совместных действиях с немецкими националистами. Возврат к парламентской демократии после преодоления кризиса не предусматривался. Таким образом, действия группы под руководством Штиннеса были не чем иным, как заговором против конституционного порядка Веймарской республики. Штреземан, который будучи канцлером лишь изредка мог принимать участие в заседаниях своей фракции, сознательно не был посвящен правыми в их интриги: если бы это зависело от них, то конец Большой коалиции стал бы также концом его канцлерства.
Из первых результатов консультаций руководителей фракций 2 октября Штреземан извлек напрашивающиеся сами собой выводы и отказался от выступления перед рейхстагом с правительственной декларацией, которое было запланировано на тот же день. В ходе второго тура переговоров, состоявшихся ранним вечером, Шольц уже больше не требовал совершенно неприемлемого для социал-демократов вхождения ДНФП в правительство. Но во всем остальном прения закончились ничем, и казалось, что падение кабинета Штреземана стало вопросом нескольких часов. На созванном вслед за этим заседании правительства министры социал-демократы еще раз прыгнули выше своей головы, согласившись на предложение по урегулированию вопроса продолжительности рабочего дня, которое больше всего отвечало представлениям Браунса о «максимальном санитарном рабочем дне». Согласно ему, после принятия закона о наделении правительства чрезвычайными полномочиями, в горной промышленности должны были быть введены восьмичасовые рабочие смены под землей, включая время погружения и подъема из шахты, а в остальных отраслях народного хозяйства, связанных с эксплуатацией природных ресурсов, рабочий день повсеместно подлежал увеличению в степени, «не наносящей вреда здоровью». Что касается вопроса Баварии, то здесь достичь сближения точек зрения не удалось. Буржуазные партии стремились избежать конфронтации с Мюнхеном, в то время как социал-демократы, следуя заявлению, сделанному Германом Мюллером в ходе предшествующих партийных консультаций, намеревались внести требование об отмене «баварского» чрезвычайного положения от 26 сентября. В сложившейся ситуации, с точки зрения Штреземана, оставался лишь один выход: «Кабинет должен иметь мужество и при необходимости выйти из-под влияния фракций».
Однако обособление правительства за счет наделения его чрезвычайными полномочиями, как его представлял себе канцлер, было достижимо только в том случае, если бы с ним согласились все партнеры по коалиции. В первой половине следующего дня, 3 октября, выяснилось, что добиться такого соглашения не удастся. Социал-демократическая партия отказалась дать зеленый свет решению проблемы продолжительности рабочего дня и прочих социально-политических вопросов путем принятия закона о предоставлении правительству чрезвычайных полномочий (т. е. посредством декретирования) и настаивала на принятии соответствующих законов рейхстагом. При этом она, очевидно, рассчитывала на то, что в результате внесения поправок ей удастся добиться серьезного изменения правительственных законопроектов. Перед лицом организованного сопротивления буржуазных партий, вызванного этим решением, конец Большой коалиции казался теперь неизбежным. Но министр почт Хёфле от Партии Центра тем не менее видел вероятность достижения еще одного компромисса: существует возможность, заявил он на вечернем заседании кабинета, распространить действие закона о предоставлении правительству чрезвычайных полномочий на социальную политику в целом, при этом исключив из него вопрос о продолжительности рабочего времени, решение которого должно было стать прерогативой особого закона. Министры — социал-демократы тотчас же заявили о своей готовности поддержать это предложение, к которому тем временем присоединилась ДДП, в своей фракции. В конце концов Штреземан также выразил желание, несмотря на свое большое сомнение в успехе, выступить во фракции ДФП в поддержку предложенного решения.
Но министры социал-демократы снова не учли в расчетах свою фракцию: вечером 3 октября 61 голосом против 54 она отказалась поддержать закон о предоставлении правительству чрезвычайных полномочий в усеченной форме. Ответственность за это поражение министров — социал-демократов не в последнюю очередь несла организация, которая с весны 1923 г. также оказывала давление на Большую коалицию: во время заседания фракции было зачитано решение федерального правления АДГБ, в котором союз высказывался против уступок по вопросу продолжительности рабочего дня. В том же духе выступали Герман Мюллер и президент рейхстага Пауль Лёбе. Те компромиссные аргументы, которые в первую очередь высказывал министр внутренних дел Пруссии и депутат рейхстага от избирательного округа Мюнстера Карл Северинг, уже потому не получили поддержки, что еще до начала заседания фракции стало известно о повторном отклонении ДФП предложения принять особый закон о продолжительности рабочего времени.
На ночном заседании кабинета Штреземану оставалось только констатировать поражение Большой коалиции и вслед за этим предложить рейхспрезиденту принять отставку своего правительства. Главная вина за такое развитие событий лежала на его собственной партии, спровоцировавшей поддавлением правого крыла конфликте социал-демократией и не поддержавшей сплоченными рядами своего председателя. Но и СДПГ несла ответственность за такое разрешение правительственного кризиса. Защита восьмичасового рабочего дня, одного из важнейших завоеваний ноября 1918 г., казалась само собой разумеющейся для рабочей партии, а работодатели, в свою очередь, не оставили никаких сомнений в том, что они расценивают вопрос об увеличении рабочего дня в первую очередь как вопрос о власти. Но были также убедительные экономические причины, свидетельствовавшие в пользу временного ослабления действующей регламентации рабочего времени. Ни одна из развитых индустриальных стран не ратифицировала к этому моменту конвенцию Международной конференции по охране труда, принятую в октябре 1919 г. в Вашингтоне и предусматривавшую всеобщее введение восьмичасового рабочего дня. И хотя профсоюзы настаивали, что Германия лучше всего сможет вернуть свою международную конкурентоспособность в результате форсированной рационализации оборудования и производственных процессов, это не лишало силы аргумент предпринимателей, что для этого отсутствует необходимый капитал и именно поэтому рост производительности возможен лишь за счет сверхурочного труда.
Первое правительство Большой коалиции потерпело крах, с одной стороны, потому что в самой правой из входивших в него партий имелись силы, стремившиеся заменить парламентскую демократию авторитарным режимом. С другой, потому что самая левая из коалиционных партий в своем большинстве не хотела идти на компромиссы, способные сделать возможным выживание правительства парламентского большинства. Обе правительственные партии — и справа, и слева — испытывали давление со стороны более радикальных конкурентов, которые только и ждали, чтобы нажить политический капитал в собственном социальном лагере, критикуя уступчивость своих более умеренных соперников: коммунисты — на левом, немецкие националисты — на правом крае политического спектра. После того как и слева, и справа партийные резоны взяли верх наддоводами коалиции, парламентский выход из кризиса на ближайшую перспективу стал неправдоподобным. Казалось, что Германия созрела для той или иной для диктатуры{223}.
Но 6 октября 1923 г. случилось самое невероятное: нового рейхсканцлера снова звали Густав Штреземан и кабинет, который он возглавил, опирался на партии Большой коалиции. О быстром завершении правительственного кризиса позаботился в первую очередь рейхспрезидент Эберт, который сразу же после отставки правительства поручил Штреземану сформировать новый кабинет. Также свою роль сыграло то, что тогда как немецкие националисты выступали против канцлерства Штреземана, большинство ДФП в отличие от своего правого крыла не было готово способствовать новому поражению своего председателя. В конце концов все партнеры по первой Большой коалиции осознали, что на данный момент не существует альтернативы формированию правительства парламентского большинства и высказались за продолжение сотрудничества.
Решающего прорыва лидерам партий и экспертам в социально-политической области удалось добиться в ночь с 5 на 6 октября: они пришли к соглашению о необходимости достижения роста производства и «нового урегулирования закона о рабочем времени при принципиальном сохранении восьмичасового рабочего дня как нормального рабочего времени». На вопрос Штреземана о том, могут ли при необходимости законодательным путем также быть введены восьмичасовые рабочие смены в горной промышленности, был дан единодушный положительный ответ.
Компромиссная формула от 5 октября 1923 г. в принципе лишь повторяла то, что за одиннадцать месяцев до того было оговорено экспертами будущей Большой коалиции, в том числе Гильфердингом и Роймером, и нашло свое отражение в репарационной ноте правительства Вирта от 13 октября 1922 г. Предложение Гильфердинга вернуться к этой ноте, высказанное в первые октябрьские дни 1923 г., не было поддержано ни буржуазными министрами, ни социал-демократической фракцией. Одним эти формулировки показались на тот момент слишком далекоидущими, другим — недостаточными. Но спустя пару дней победило понимание того, что недолговечный консенсус ноября 1922 г., с одной стороны, сейчас нельзя превзойти, с другой — он достаточно прочен, чтобы на его основе выстроить новый правительственный союз.
Для социал-демократов «принципиальное» признание восьмичасового рабочего дня означало определенный успех, хотя едва ли можно было сомневаться в необходимости, по меньшей мере, частичного ограничения этого социального достижения. СДПГ рассматривала как свою заслугу также то, что вопрос продолжительности рабочего дня не мог быть урегулирован одним махом в результате принятия закона о чрезвычайных полномочиях правительства. Что ж касается самого «чрезвычайного» закона, то переговорщики со стороны социал-демократов дали на него свое ясное согласие. Его принятие, конечно же, означало частичное введение диктатуры, признал перед фракцией Герман Мюллер, но если не будет этой легальной диктатуры, то дело закончится насилием. Ведь предприниматели были достаточно сильны, чтобы отменить восьмичасовой рабочий день и без законодательного урегулирования.
Позиция, которую Мюллер защищал 6 октября, была верной и четырьмя днями ранее. Но в эти дни судьба парламентской демократии находилась на острие ножа, и то, что Германия преодолела кризис, не скатившись к диктатуре, отнюдь не было заслугой СДПГ. И хотя социал-демократы могли отнести в свой актив небольшое позиционное завоевание в отношении продолжительности рабочего времени, то их политическое влияние в новом правительстве в целом уменьшилось. Вместо четырех министров СДПГ теперь выставила только трех: Зольмана, Радбруха и Роберта Шмидта. Гильфердинг, чья кандидатура в качестве министра финансов оставалась спорной и для собственных однопартийцев, должен был оставить этот пост, в первую очередь под давлением со стороны ДФП, освободив его для беспартийного, но симпатизировавшего Народной партии Ганса Лютера. Место Роймера в качестве министра экономики, которого предприниматели посчитали слишком уступчивым, занял беспартийный Йозеф Кёт, бывший руководитель Имперского бюро экономической демобилизации. Беспартийным был также преемник Лютера на посту министра продовольствия граф Каниц, его назначение последовало только 23 октября 1923 г. До этого момента он принадлежал к ДНФП, которую также представлял в рейхстаге с момента дополнительных выборов в 1921 г. Каниц был намеренно включен в правительство как доверенное лицо аграриев. По своему составу второй кабинет Штреземана однозначно был правее, чем первый.
Спустя неделю после формирования кабинета, 13 октября 1923 г., рейхстаг 316 голосами против 24 при 7 воздержавшихся принял закон о предоставлении правительству чрезвычайных полномочий, при этом было достигнуто большинство, необходимое для изменения конституции. В соответствии с этим законом правительство Большой коалиции (и только оно) наделялось чрезвычайными полномочиями в финансовой, экономической и социальной областях. Из сферы его юрисдикции был исключен вопрос о продолжительности рабочего времени, а также ограничение пенсий и пособий точно оговоренных групп населения. Столь подавляющее преимущество голосов, поданных за чрезвычайный закон, образовалось в результате действий коммунистов и немецких националистов, которые в напрасной надеже воспрепятствовать необходимому кворуму в две трети голосов покинули зал заседаний перед началом заключительного голосования. С другой стороны, такая массовая поддержка отобразила дисциплинирующий эффект ордера на роспуск парламента, выданного рейхспрезидентом рейхсканцлеру на случай отклонения закона рейхстагом. Кроме того, перед решающим голосованием СДПГ приняла решение об обязательном голосовании «за» всех членов фракции. То обстоятельство, что, несмотря на это, 43 депутата — социал-демократа не голосовали без уважительной причины, из них 31 оправдывали этот шаг в политическом заявлении, отражает внутреннее напряжение, царившее в самой большой из правящих партий.
Некоторые из декретов, принятые во время непродолжительного действия «Первого имперского закона о предоставлении правительству чрезвычайных полномочий», оказали долгосрочное воздействие на социально-экономическую жизнь Германии. Так, 13 октября кабинет принял постановление, подготовившее путь для будущего закона о социальном страховании безработных. Расходы по социальному обеспечению безработных должны были впредь на ⅘ финансироваться на паритетных началах работодателями и рабочими и служащими, а пятая часть — государством. Декрет о сокращении численности персонала от 27 октября 1923 г. предусматривал постепенное снижение числа государственных служащих на четверть (при этом сокращение на 15 % должно было произойти до 31 марта 1924 г. и еще 10 % должны были быть уволены позднее). Не менее спорным и чреватым последствиями был декрет о согласительной процедуре от 30 октября 1923 г., согласно которому государство теперь выступало своего рода главным третейским судьей в тарифных конфликтах. Не дав рейхстагу возможности хотя бы высказаться «за» или «против» по поводу такого решительного вмешательства в экономику, правительство подвело совершенно новую правовую базу под отношения между профсоюзами, объединениями предпринимателей и государством. «Легальная диктатура», которая по воле законодателей была введена только на время, привела к долгосрочным последствиям, которые в последующем с трудом поддавались коррекции{224}.
В то время как имперское правительство пыталось преодолеть кризис с помощью декретов, авторитарные правые круги и коммунисты попытались обострить ситуацию. В Баварии Кар и Гитлер оспаривали ведущую роль в правом лагере. Гитлер дал свое согласие и 25 сентября 1923 г. был выбран вождем «Немецкого боевого союза» — головной организации «патриотических союзов». Спустя четыре дня Кар отдал распоряжение подчиненным ему органам власти прекратить исполнение закона о защите республики. Другое мероприятие генерального статс-комиссара было призвано в еще большей степени укрепить его влияние среди крайне правых и прежде всего — среди ближайшего окружения Гитлера: начиная с середины октября из Баварии было выселено значительное число восточных евреев, некоторые из них прожили в Мюнхене многие годы. Когда 20 октября 1923 г. министр рейхсвера Гесслер отдал приказ о смещении командующего войсками баварского рейхсвера фон Лоссова (наконец-то сделав выводы из ставшего совершенно очевидным неповиновения фон Лоссова приказам), генеральный статс-комиссар и баварское правительство приняли решение нанести имперскому центру ответный удар: еще в тот же день фон Лоссов был назначен комендантом Баварии, 7 дивизия рейхсвера была подчинена Вольному государству Бавария «как доверенному лицу немецкого народа», а ее командование было также возложено на фон Лоссова.
Не было никаких сомнений в долгосрочных намерениях Кара и его союзников, генерала фон Лоссова и коменданта баварской полиции, полковника фон Зейссера: они не хотели отделения Баварии от рейха, но стремились своими действиями дать сигнал к «походу на Берлин», который должен был триумфально завершиться провозглашением «национальной диктатуры». В этой акции должны были принять участие «патриотические союзы» и национал-социалисты, но только в качестве «пехоты». Роль Муссолини, чей «марш на Рим», состоявшийся годом ранее, окрылял фантазию баварских заговорщиков, отводилась отнюдь не Гитлеру, но первоначально самому Кару, а потом, когда движение должно было выйти на уровень рейха — человеку со схожими убеждениями. В качестве такого мюнхенский триумвират рассматривал кандидатуру главнокомандующего рейхсвером. Скандал 20 октября не внес изменений в эти планы. Сект, правда, настаивал, несмотря на все симпатии, которые он питал к идеям Кара, на законной смене военной власти в Баварии. Помимо этого, в случае с Лоссовым на кону стоял его личный престиж. Таким образом, баварские заговорщики еще никоим образом не могли быть уверены в успехе в Берлине затеянного ими дела{225}.
Что касается крайне левых, то все свое внимание они сконцентрировали в октябре 1923 г. на Центральной Германии. 10 октября немецкие коммунисты могли отрапортовать о выполнении поручения, которое за девять дней до этого было им дано председателем ИККИ Коминтерна: они вступили в саксонское правительство, возглавляемое Эрихом Цейгнером. Им не удалось получить вожделенный пост министра внутренних дел, а тем самым — контроль над полицией. Зато министерство финансов и министерство экономики теперь возглавили два ведущих члена КПГ, Пауль Бёттхер и Фриц Хекерт, а председатель КПГ Генрих Брандлер получил важнейший пост главы государственной канцелярии. 16 октября в Тюрингии также было создано коалиционное правительство в составе социал-демократов и коммунистов. Там коммунисты делегировали в правительство Фрёлиха двух министров: Албина Теннера в качестве министра экономики и Карла Корша на пост министра юстиции.
Образование левых правительств единого фронта в Дрездене и Веймаре было легальным и стало результатом решения парламентского большинства. Правительства Цейгнера и Фрёлиха также не предпринимали никаких шагов по отношению к имперскому центру, которые можно было бы охарактеризовать как враждебные. В этом отношении кризис в Центральной Германии принципиально отличался от баварского. И тем не менее никто в Берлине не питал сомнений в отношении истинных намерений коммунистов, которые они преследовали, вступив в оба правительства — подготовка вооруженного восстания. Имперский комиссар по надзору за общественным порядком привел в качестве доказательства этого оружие, найденное в Берлине, и разграбление оружейных магазинов в Саксонии. Кроме того, он сообщил, что новый министр финансов Саксонии Пауль Бёттхер потребовал 13 октября на собрании в Лейпциге незамедлительного вооружения рабочих.
В тот же день, 13 октября, рейхсвердал свой ответ на образование левого единого фронта в Дрездене: командующий войсками рейхсвера в Саксонии генерал Мюллер, бывший с 27 сентября также носителем высшей исполнительной власти, запретил Пролетарские сотни. Спустя еще три дня Мюллер объявил после консультаций с министром рейхсвера Гесслером, что с этого момента саксонская полиция подчиняется непосредственно армии. Таким образом, саксонское правительство оказалось лишено своего единственного силового инструмента. Карательная акция рейха в отношении Саксонии фактически была успешно осуществлена, хотя формальное решение о ней так и не было принято.
Для руководства социал-демократии образование левых правительств единого фронта в Саксонии и Тюрингии стало вызовом, с которым оно еще не сталкивалось. Было совершенно немыслимым, чтобы одна и та же партия могла длительное время входить в правительства рейха и Пруссии вместе с умеренными буржуазными партиями, включая близкую к предпринимателям ДФП, и в то же время управлять вместе с коммунистами двумя крупнейшими средненемецкими федеральными землями. Обе левые коалиции сформировались вопреки воле и несмотря на серьезные предупреждения руководства СДПГ. Однако партийная верхушка не могла запретить подобные альянсы, поскольку устав партии не наделял ее такими полномочиями. Помимо этого, СДПГ должна была учитывать настроения своих сторонников, которые едва ли смогли бы понять, как их партия, входящая в правительство рейха, может воспринимать действия Баварии со всепрощающей мягкостью, в то время как против Саксонии она выступает с беспримерной жесткостью. Когда 15 октября генерал Мюллер выступил с порицанием саксонского правительства, отдавшего без его разрешения распоряжение о вывешивании плакатов с правительственной декларацией Цейгнера, протестовала не только «Форвартс», но и министр внутренних дел Зольман. Штреземан тем не менее смог сослаться на то, что действия генерала Мюллера были заранее оговорены с рейхспрезидентом и получили его одобрение. Кроме того, рейхсканцлер обратил внимание правительства на то, что «если не принять решительные меры, то существует опасность того, что те круги в Саксонии, которые ощущают себя в опасности, обратятся с просьбой о помощи к Баварии. То, что это будет означать гражданскую войну и развал рейха, не нуждается в особенных доказательствах»{226}.
Опасность того, что в Саксонии произойдет коммунистическое восстание, которое потом охватит весь рейх, до 21 октября была вполне реальной. На этот день КПГ назначила рабочую конференцию в Хемнице, на которой, в случае если бы настроение депутатов было благоприятным, планировалось провозгласить всеобщую забастовку и дать сигнал к восстанию. Но когда Брандлер потребовал немедленного проведения всеобщей забастовки в качестве ответа на диктатуру рейхсвера, он не получил никакой поддержки. Присутствовавший на конференции министр труда Саксонии социал-демократ Граупе пригрозил выходом СДПГ из правительства, если коммунисты будут продолжать настаивать на своем требовании. Против этого возражений не последовало. Спустя годы Август Тальгеймер с полным правом охарактеризовал реакцию на призыв Брандлера как «похороны третьего класса».
Результаты Хемницкой конференции перечеркнули весь запланированный график «немецкого Октября». Руководство КПГ получило возможность убедиться в том, что даже в саксонской цитадели левых коммунисты оказались изолированными внутри рабочего класса. Об удачной всеобщей забастовке на уровне рейха, переходящей во всеобщее восстание, при таких обстоятельствах не стоило даже и мечтать. Не дожидаясь появления Карла Радека, все еще находившегося на пути в Германию, ЦК КПГ сделал из поражения в Хемнице единственно возможный реалистический вывод: от плана выступления рабочих на время отказались.
Но пролетарское восстание местного характера все же произошло спустя два дня в Гамбурге. Главная причина выступления, возможно, заключалась в том, что левый партийный округ Вассерканте во главе с Эрнстом Тельманом не хотел следовать осторожному курсу руководства и питал честолюбивые планы сделать Гамбург, а не Саксонию местом рождения немецкой революции. Но и в ганзейском городе рабочие массы отказали коммунистам в поддержке. Названное полицией число — 5000 восставших — было по всей вероятности преувеличено, в то время как твердо установлено, что 23–25 октября в ходе боев в Гамбурге были убиты 24 коммуниста и 17 полицейских. Подавление локального путча подвело кровавую черту под «немецким Октябрем», уже первая попытка осуществления которого закончилась крахом. Ответственность за неудачу несли отнюдь не «оппортунистические силы» во главе с Генрихом Брандлером, как это утверждали начиная с 1924 г. Коминтерн и левые коммунисты. В первую очередь вина за поражение лежит на тех, кто в августе 1923 г. ошибочно оценил шансы на успех немецкой революции и выстроил на этой основе авантюрную стратегию — на ИККИ в Москве и его немецких последователях в руководстве КПГ{227}.
В то время как в Гамбурге коммунисты сражались с полицией, рейхсвер полностью подчинил своему контролю Саксонию. Начиная с 21 октября, дня конференции в Хемнице, в Центральную Германию были стянуты войска из различных частей рейха. Несколько полков вошли в Лейпциг, Мейсен, Дрезден и Пирну. Во многих городах, в том числе в Хемнице, дело дошло до перестрелки. Стреляли также в Рудных горах и Фогтланде. Во Фрайберге 27 октября солдаты открыли огонь по демонстрантам, которые не разошлись, несмотря на многократные требования со стороны офицера рейхсвера. В результате среди мирного населения было убито 23 и ранен 31 человек, среди солдат — ранено четверо.
Вступление войск рейхсвера в Саксонию последовало без формального решения кабинета Штреземана. 19 октября министры лишь узнали из уст рейхсканцлера, что подразделения рейхсвера концентрируются, чтобы восстановить безопасность в Саксонии и Тюрингии и предупредить активность праворадикальных банд. Только 27 октября имперское правительство приступило в дискуссионном порядке к подробному обсуждению саксонского вопроса. Буржуазное большинство поддержало требование министра рейхсвера Гесслера о назначении гражданского комиссара, который должен был отправлять государственную власть, пока не будет создано правительство без коммунистов. Социал-демократы высказали по этому поводу свои сомнения и порекомендовали предпринять попытку вынудить Цейгнера добровольно уйти в отставку. В конце концов министры пришли к компромиссному решению, которое больше всех поддерживал министериальдиректор Мейснер, доверенное лицо рейхспрезидента: рейхсканцлер должен был в ультимативной форме потребовать от министра-президента Саксонии образовать правительство без коммунистов. В случае, если Цейгнер не подчинится этому требованию, Гесслер в качестве главы исполнительной власти должен был назначить комиссара, который до формирования конституционного правительства обязывался соблюдать интересы федеральной земли.
Ультиматум Штреземана, который еще 27 октября был передан Дрездену, указывал на ведение со стороны коммунистов — членов саксонского кабинета министров, в том числе Брандлера, подрывной пропаганды, а также содержал принципиальное утверждение, согласно которому участие коммунистов в правительстве несовместимо с конституционными условиями по причине программных установок КПГ. Ответ Саксонии, своевременно полученный в Берлине 28 октября, был отрицательным: только саксонский ландтаг имеет право освободить правительство от его обязанностей и пока этого не случилось, оно останется на своем посту.
На следующий день рейх официально начал карательную акцию в отношении Саксонии. В соответствии с главой 48 имперской конституции рейхспрезидент уполномочил рейхсканцлера лишить постов членов саксонского правительства, а также членов земельных и коммунальных учреждений и наделить соответствующими полномочиями другие лица. Вслед за этим Штреземан назначил имперским комиссаром Саксонии бывшего рейхсминистра юстиции и нынешнего депутата рейхстага от ДФП Карла Рудольфа Гейнце. Поздним вечером 29 октября части рейхсвера под барабанный бой заняли позицию перед зданием дрезденского правительства и принудили министров, якобы угрожая снятым с предохранителя оружием, покинуть служебные помещения. Призыв к всеобщей забастовке, с которым выступило партийное руководство СДПГ и КПГ, остался без ответа. 30 октября Цейгнер официально объявил о своей и одновременно всех министров своего кабинета отставке. В присутствии председателя СДПГ Отто Велса и члена партийного руководства Вильгельма Диттмана социал-демократическая фракция ландтага выдвинула в качестве главы нового, исключительно социал-демократического правительства парламентского меньшинства бывшего министра экономики Альфреда Феллиша. Коммунисты отказались поддержать новое правительство, в то время как ДДП была к этому готова. 31 октября саксонский ландтаг выбрал Феллиша преемником Цейгнера. В тот же день Эберт по ходатайству Штреземана отозвал мандат Гейнце в качестве имперского комиссара{228}.
Карательные действия рейха в отношении Саксонии протекали иначе, чем их представлял себе рейхсвер и его министр Гесслер. Очевидно, Штреземан смог убедить Эберта в том, что будет правильным применить в отношении Саксонии другую, гражданскую разновидность чрезвычайного положения, а не ту, которая допускалась декретом от 26 сентября 1923 г. Постановление рейхспрезидента от 29 октября, уполномочивающее рейхсканцлера назначить для Саксонии имперского комиссара, означало провал намерения рейхсвера стать решающим внутриполитическим фактором власти. Тем, как он использовал представленные ему полномочия, Штреземан доказал, что и в экстремальной кризисной ситуации не стоит жертвовать верховенством политики в отношении армии. Если бы Гесслер как субъект исполнительной власти добился осуществления своего намерения и сам назначил имперского комиссара для Саксонии, то операция рейха едва ли закончилась бы уже 31 октября и вряд ли это случилось бы сразу же после выборов социал-демократа министром-президентом.
Социал-демократы могли бы предотвратить карательную акцию в отношении Саксонии, если бы им удалось убедить Цейгнера отправить в отставку министров-коммунистов. Если верить сообщению Вильгельма Диттмана, который по поручению партийного руководства вел переговоры с Цейгнером и руководством Саксонии, социал-демократическая фракция дрезденского ландтага была готова 28 октября пойти на разрыв с коммунистами. Исходя из этого еще более странной кажется позиция, занятая 27 октября министрами социал-демократами имперского правительства. Они не настаивали на том, чтобы обсудить как формулировки ультиматума, направленного Цейгнеру, так и его ответ. Но какие бы ошибки ни допустили в своих действиях между 27 и 29 октября партийное руководство и рейхсминистры — социал-демократы, непосредственную ответственность за действия рейха несла саксонская часть СДПГ. Именно ее пакт с коммунистами дал возможность партии, планировавшей насильственный переворот, достичь положения, предоставляющего государственную власть. Формальная законность этого процесса — одно дело. Другое дело — его содержательное значение: рейх имел все основания рассматривать назначение министров-коммунистов как непосредственную угрозу конституционному строю{229}.
Насильственное смещение коалиционного правительства в Саксонии вызвало, как и ожидалось, бурную реакцию в стане социал-демократов. Особенно возмущало и руководство, и рядовых членов партии неравное обхождение в случае с Саксонией и Баварией: в то время как Цейгнера выгнали из кресла министра-президента с помощью солдат, Кар продолжал спокойно править. Давление, исходившее от партии, было настолько сильным, что министр внутренних дел Зольман вечером 29 октября уже открыто заговорил в кабинете о конце Большой коалиции. Он и его партийные товарищи, заявил Зольман, не могут нести ответственность за случившееся в Саксонии, особенно за провокационные действия рейхсвера во время смещения саксонских министров. Поэтому они не видят иной возможности, как выйти из правительства. Однако окончательное решение об этом относилось к компетенции социал-демократической фракции рейхстага.
Во время фракционного заседания 31 октября 1923 г. произошло жесткое столкновение между сторонниками и противниками дальнейшего участия СДПГ в правительстве. Президент рейхстага Пауль Лёбе, представлявший «левый» избирательный округ Бреслау, высказал мнение, что социал-демократы не могут больше бороться за республику, поскольку трудящиеся массы больше не считают существующую государственную систему достойной защиты. Поскольку капитал, военщина и ростовщики сегодня также сильны, как и при монархии, для социал-демократии остался только один девиз «Назад к чистой классовой борьбе!». Министр внутренних дел Пруссии Северинг, как и 3 октября, бывший самым красноречивым защитником сохранения Большой коалиции, резко выступил против Лёбе. Рейх уже никогда не будет таким, как сегодня. Французы стремятся к созданию Рейнской республики. Если в Германии воцарится правое правительство, то Англия и Америка не будут больше готовы поддержать новые переговоры по проблеме репараций. Если же дойдет до того, что «патриотические союзы» заполучат в свои руки склады оружия, тогда предстоит война с Францией. По этим причинам Северинг заклинал своих товарищей по партии: «Думайте о последствиях!»
В конце заседания наметился компромисс: СДПГ выставляла в качестве ее дальнейшего участия в коалиции следующие ультимативные требования: во-первых, она потребует отмены военного чрезвычайного положения, во-вторых, имперское правительство должно выступить с заявлением о том, что оно рассматривает позицию баварских властей как нарушение конституции и незамедлительно предпримет требуемые меры; в-третьих, действия рейхсвера в Саксонии ограничиваются вспомогательными функциями в подчинении гражданским учреждениям. В свою очередь, из рейхсвера должны быть уволены члены праворадикальных организаций.
С самого начала было сомнительным, что буржуазные партнеры по коалиции подчинятся социал-демократическому ультиматуму. Преобладающее мнение в правительстве сводилось к тому, что жесткая линия в отношении Саксонии косвенно должна была также способствовать решению баварской проблемы. Выступив против левых радикалов, имперское правительство, следуя этой логике, тем самым выбило почву из-под ног у правого путча, об угрозе которого Штреземан заявил 29 октября. Гесслер пошел еще дальше и без всяких экивоков потребовал 1 ноября от социал-демократов выйти из правительства. «Если это случится, то господин фон Лоссов тотчас же исчезнет». Рейхсканцлер напротив, уже даже по внешнеполитическим причинам, хотел оставить социал-демократов в правительстве. Тем временем налицо была не только упомянутая Северингом готовность англосаксов начать новые переговоры о репарациях, но и первые признаки согласия французской стороны пойти на уступки. Для Штреземана было очевидным, что правительство с участием социал-демократов имеет лучшие шансы достичь компромисса с западными державами, чем буржуазное правительство меньшинства, не говоря уже о правом кабинете. Но и рейхсканцлер был не в состоянии пойти навстречу социал-демократам по важнейшим пунктам их требований. Отмена военного чрезвычайного положения была связана с опасностью того, что праворадикальные союзы под руководством капитана третьего ранга Эрхарда, базировавшиеся на границе между Баварией и Тюрингией, получат тем самым стимул для выступления против «красного» соседа и «похода на Берлин». Открытый разрыв с Баварией Штреземан также не мог поддержать, поскольку это значило бы для него лишиться поддержки рейхсвера.
2 ноября 1923 г. буржуазные члены кабинета Штреземана еще раз обсудили кризисную ситуацию на своем сепаратном заседании. Результат прений был однозначным: условия СДПГ не получили поддержки. Вслед за этим три министра — социал-демократа заявили о своей отставке и тем самым окончательно положили конец Большой коалиции, в которую они вступили 13 августа 1923 г. Эрих Кох-Везер, один из ведущих политиков ДДП, заявил спустя несколько дней, 11 ноября, что социал-демократов «вытеснили из правительства». Это соответствовало действительности, но было лишь полуправдой. Насколько Гесслер и правое крыло Центра и ДФП хотели исключить СДПГ из коалиции, настолько же сами социал-демократы, вступив в Саксонии и Тюрингии в коалицию с коммунистами, нанесли удар по союзу с буржуазными центристами. С 10 октября, момента вступления КПГ в кабинет Цейгнера, было ясно, что впредь речь может идти только о том, какая из двух коалиций рассыплется первой: саксонская или имперская. То, каким образом был положен конец коалиции в Саксонии — путем карательной акции, приказ о проведении которой отдало правительство Большой коалиции — уже было достаточным, чтобы подвергнуть социал-демократов испытанию на прочность. Но в конечном итоге разрыв с умеренными буржуазными партиями стал практически неотвратим из-за политики большинства членов правительства в отношении Баварии. СДПГ должна была считаться с тем, что значительная часть ее сторонников перейдет к коммунистам, а многие из бывших независимых отколются от партии, если рейхсминистры — социал-демократы и далее будут нести ответственность за примирение с режимом Кара. Это соображение привело к тому, что 2 ноября 1923 г. СДПГ вышла из правительства Штреземана. Едва ли хоть кто-нибудь мог предположить в тот момент, что это станет ее прощанием с властью в рейхе почти на долгих пять лет{230}.
С концом Большой коалиции правительство Штреземана утратило также и важнейшее основание своей власти: закон о предоставлении чрезвычайных полномочий правительству, который истекал 31 марта 1924 г., но чье действие могло прекратиться и ранее, если происходила смена имперского правительства или менялся его партийный состав. Для тех политических сил, которые уже давно стремились к диктатуре как способу решения всех кризисов, этот относительный вакуум власти стал подарком небес. Сект уже 24 октября неприкрыто потребовал от Штреземана подать в отставку, заявив о себе как о его преемнике. После того как министры-социалисты покинули правительство, командующий рейхсвером предпринял еще одну попытку осуществить свои планы. Теперь Сект считал, что пробил час «директории». 2 ноября он написал черновик письма потенциальному партнеру по осуществлению этого проекта Густаву фон Кару, в котором он заверил генерального статс-комиссара Баварии в единстве их взглядов и целей и отверг сотрудничество с социал-демократией, потому что та чужда мысли о готовности сражаться за Германию. Что же касается Веймарской конституции, то Сект среди прочего отметил, что она для него «сама по себе не является noli me tangere»[30]. Окончательный вариант письма, отправленный 5 ноября, больше не содержал эту формулировку. Зато в нем по-прежнему присутствовала констатация того, что отказ от конституционных форм таит в себе большую опасность и поэтому к нему следует прибегнуть только в самом крайнем случае.
4 ноября Сект написал, «не только поставив в известность рейхспрезидента, но и согласно его желанию», письмо Отто Видфельдту, послу Германии в Вашингтоне, чье имя уже не первый раз называлось в связи с планами провозглашения директории. Сект не оставил никаких сомнений в том, что следующее правительство рейха больше уже не будет парламентским. «Успешное парламентское правительство после ухода С.Д. (социал-демократии) исключено. Таким образом, должен быть назначен небольшой кабинет, имеющий характер директории и наделенный чрезвычайными полномочиями». Для Видфельдта, бывшего директора Круппа, предназначался пост рейхсканцлера — предложение, которое получатель письма, от которого Сект 10 ноября по телеграфу еще раз потребовал принять решение, с благодарностью отклонил, сославшись на отсутствие поддержки со стороны партий, сельского хозяйства и рабочего класса.
Что бы там рейхспрезидент не сказал Секту на самом деле, осторожное зондирование позиции Видфельдта, очевидно, последовало с его одобрения. Эберт, напрасно старавшийся подвигнуть социал-демократов сохранить Большую коалицию, по всей видимости отвел усеченному кабинету Штреземана недолгую жизнь. Поскольку перспектива сформировать другое парламентское большинство отсутствовала, возможно, его вновь увлекла идея создания своего рода президентского кабинета, которую он частично попытался осуществить год назад, поставив Куно во главе правительства. Кабинет, опиравшийся на рейхсвер и наделенный президентом чрезвычайными полномочиями — такая комбинация могла выступать для Эберта щекотливым, но перед лицом опасности гражданской войны неизбежным ultima ratio. Однако то обстоятельство, что он умолчал перед рейхсканцлером о запросе, адресованном Видфельдту, показывает действия рейхспрезидента в ноября 1923 г. в своеобразном свете.
5 ноября Сект потребовал от Эберта в присутствии Гесслера сначала формирования правого правительства, а после категорического отказа Эберта — отставки Штреземана. На вопрос Эберта, готов ли Сект лично повторить свое требование в присутствии рейхсканцлера, Сект ответил утвердительно. В разговоре со Штреземаном, который последовал вслед за этим, Сект, по свидетельству Гесслера, заявил следующее: «Господин рейхсканцлер, вести борьбу вместе с Вами невозможно. Вы не пользуетесь доверием армии». На встречный вопрос Штреземана: «Тем самым Вы отказываете мне в повиновении рейхсвера?» ответил, прежде чем это смог сделать Сект, Гесслер: «Господин рейхсканцлер, это могу сделать только я». Сект промолчал, на время отказавшись от пробы сил со Штреземаном.
Сект не был единственным противником, нападения которого рейхсканцлер вынужден был отражать после крушения Большой коалиции. Правое крыло его собственной партии, близкое к тяжелой промышленности, оказывало на него давление в направлении коалиции с немецкими националистами и было готово заплатить ту цену, которую ДНФП требовала за участие в правительстве: отставку Штреземана. Усеченный кабинет последнего, который смог опереться на поручение рейхспрезидента продолжать исполнять обязанности, 5 ноября решительно отклонил свою отставку. Министерские посты, освобожденные социал-демократами, оставались вакантными, за исключением одного: 11 ноября Эберт по предложению канцлера назначил министром внутренних дел обер-бургомистра Дуйсбурга Карла Ярреса — политика, относившегося к правому крылу ДФП и высланного оккупационными властями из занятой ими области{231}.
Главная причина отказа Штреземана рассмотреть возможность коалиции с немецкими националистами заключалась в обнадеживающем развитии внешнеполитической ситуации, на которое он указывал социал-демократам в последние дни Большой коалиции и которое он не хотел подвергать опасности смещением баланса сил вправо. 15 октября кабинет принял решение, следуя инициативе бывшего министра финансов Гильфердинга, передать репарационной комиссии ноту, в которой содержалось предложение союзным державам подвергнуть проверке финансовые средства и производительность немецкой экономики, а также заслушать представителей имперского правительства. В этой связи Штреземан хотел, дабы подчеркнуть добрую волю Германии, в том числе возобновить платежи оккупационным властям, остановленные Германией после вступления союзных войск в Рурскую область. Но рейхсканцлер не смог сразу добиться выполнения своих намерений из-за сопротивления нового министра финансов Лютера. 24 октября немецкая нота была вручена репарационной комиссии. Имперское правительство по меньшей мере могло рассчитывать на то, что его инициатива будет положительно воспринята Англией, так как 12 октября 1923 г. британское правительство впервые официально поддержало предложение, высказанное в конце декабря 1922 г. госсекретарем США Чарльзом Хьюзом, рассмотреть репарационные вопросы с экономической точки зрения на международной конференции. Тем самым Форин офис присоединился к аргументам, высказанным в начале октября на Лондонской имперской конференции британских доминионов премьер-министром Южно-Африканского Союза Смэтсом. То, что Хьюз, в свою очередь, однозначно приветствовал британскую инициативу от 12 октября, было с полным правом воспринято в Берлине как приглашение немецкой стороне сделать встречный шаг в интересах решения репарационного вопроса.
Но подлинное изменения ситуации произошло только 25 октября 1923 г.: Пуанкаре проинформировал британское правительство, что он готов при определенных условиях согласиться на ревизию репарационного вопроса. Условия были следующими: экспертная комиссия созывалась репарационной комиссией; размеры репарационных обязательств, возложенных на Германию Лондонским ультиматумом мая 1921 г., должны были остаться неизменными вне зависимости от результатов изысканий экспертов; еще одна комиссия должна была установить размеры и местопребывание немецких накоплений в иностранной валюте. После того как Америка также выразила свое согласие с этим предложением, Париж 13 ноября официально внес в репарационную комиссию предложение о формировании обеих экспертных комиссий. Тем самым было задано направление, приведшее к принятию плана Дауэса — репарационного соглашения 1924 г., неразрывно связанного с экономическим взлетом зрелых лет Веймарской республики.
Такой неожиданный поворот со стороны Пуанкаре имел множество причин. Наряду с финансовыми проблемами, возникшими в результате оккупации Рурской области, важную роль сыграла ситуация во Франции: внутриполитический климат на глазах становился все более неблагоприятным для президента. Это, в свою очередь, опять было связано с растущей внешнеполитической изоляцией Франции, которая стала особенно явной на Имперской конференции британских доминионов в Лондоне. Но решающая причина, вынудившая Пуанкаре изменить курс, была все же другой. 23 октября госсекретарь Хьюз дал ему понять, что Америка вознаградила бы французское участие в межсоюзнической экспертной комиссии. США впервые заявили о своей готовности увязать репарационную проблему с проблемой межсоюзнических долгов. Таким образом, Франция могла ожидать, что за счет определенной обходительности в отношении своего должника — Германии, последует улучшение ее собственного положения в качестве должника США{232}.
Переход Пуанкаре на примирительные позиции по репарационному вопросу еще не означал отказа от вынашиваемой им цели отделить Рейнскую область от рейха. В тот же день, 25 октября, когда французский премьер-министр проинформировал британское правительство о своем новом курсе, он принял решение об активной и официальной поддержке автономистских устремлений на оккупированной территории, причем особенно важным для него было произвести хорошее впечатление также на тех, кто держался в стороне от клики сепаратистов. Начиная с 21 октября сепаратисты предприняли в различных местах, в том числе в Аахене, Трире, Кобленце, Бонне и Висбадене, попытки провозгласить «Рейнскую республику», и везде они пользовались активной защитой французских и бельгийских властей. В Пфальце социал-демократы, объединившиеся вокруг бывшего баварского министра-президента Иоганна Гофмана, в это же время вели совместную деятельность с оккупационными властями, нацеленную на отделение области от Баварии и ее провозглашение в качестве автономного государства в союзе с рейхом. Гофман и его товарищи в пфальцском окружном союзе СДПГ не считали себя сепаратистами. Напротив, они воспринимали себя немецкими патриотами, выполнявшими миссию сорвать реакционную и враждебную рейху политику Кара. Но сотрудничества с французами оказалось достаточным, чтобы Гофман был полностью изолирован внутри своей собственной партии. 26 октября он прекратил свою «Пфальцскую акцию». 12 ноября сепаратисты во главе с крестьянским вождем Францем Иозефом Гейнцем из Орбиса провозгласили «Правительство автономного Пфальца», которое тотчас же было признано Францией{233}.
Но не только в Париже и в Рейнской области, но и в Берлине раздумывали об отделении оккупированной области от остального рейха. Рейхсканцлер Штреземан открыто заявил 20 и 24 октября, выступая перед министрами, что Германия больше не в состоянии экономически нести расходы по содержанию оккупированной области. Министр финансов Лютер с самого начала считал обреченной на провал новую валюту — рентную марку, если она будет также введена на территории оккупированной области и ее там конфискуют, как и старые деньги, в счет репараций. Таким образом, по мнению Лютера, оккупированная область должна была быть пока предоставлена сама себе. Штреземан, выступая 25 октября в Хагене на конференции представителей оккупированной Рейнской области, также не оставил никакого сомнения в том, что они должны на свой страх и риск попытаться достичь договоренности с оккупационными властями.
Создание Рейнской государства в составе рейха, которое по согласованию с такими ведущими промышленниками, как Гуго Штиннес, предлагал в качестве выхода из сложившейся ситуации обер-бургомистр Кёльна Конрад Аденауэр, один из наиболее авторитетных представителей рейнского Центра, рейхсканцлер отклонил наотрез. Хотя оба политика — Аденауэр и Штреземан — считали потенциально неизбежным временное отделение Рейнской области от рейха, но любое официальное согласие с тем, что фактически было неминуемым, с точки зрения канцлера стало бы отказом от немецкой правовой позиции, а значит, шагом, который был способен стать в будущем препятствием для объединения рейха с отделенной от него частью. Конференция в Хагене закончилась тем, что представители оккупированной области избрали коллегию в составе 50 человек, которая и должна была вести переговоры с оккупационными властями. Что касается цели этих переговоров, то здесь не было никакой ясности: будущее оккупированной области к моменту, когда усеченное правительство Штреземана сменило Большую коалицию, было более неопределенным, чем когда-либо{234}.
Прежде чем правительство смогло принять окончательное решение о будущем оккупированной территории, баварский кризис вступил в свою новую стадию: вечером 8 ноября 1923 г. Адольф Гитлер начал путч в мюнхенской пивной «Бюргербройкеллер». Он использовал собрание сторонников Кара, чтобы под угрозой пистолета принудить статс-комиссара и его сторонников, фон Лоссова и Зейссера, принять участие в «национальной революции». После того как эти трое подчинились насилию, но только на словах, Гитлер объявил себя главой временного национального правительства, в то время как Кар обещал взять на себя обязанности регента монархии в Баварии. Собравшиеся в «Бюргербройкеллере» члены баварского правительства были «арестованы» нацистами, но Людендорф, назначенный Гитлером главнокомандующим национальной армией, поздним вечером вернул свободу передвижения триумвирату Кар— Зейссер — Лоссов. Еще в ночь на 9 ноября они объявили заявления, полученные от них путем шантажа, недействительными и стали готовиться к разгрому путча.
В Берлине рейхспрезидент Эберт в ту же ночь после совещания в совете министров передал командующему сухопутными войсками верховное командование над вооруженными силами, а также, во изменение декрета от 26 сентября 1923 г., отправление исполнительной власти. Таким образом, Сект получил диктаторские полномочия, хотя и без политической власти над рейхом, к которой он так стремился. Эберт, Штреземан и Гесслер очевидно исходили из того, что наделение Секта широкими полномочиями является единственной возможностью заставить баварский рейхсвер выступить единым фронтом против путчистов. Однако никто не мог быть уверен в том, что этот приказ удержит Секта от того, чтобы начать собственный путч. Утром 9 ноября неограниченная власть оказалась в руках противника республики. И только проявленная им приверженность к легализму[31], воплощавшаяся в лояльности к рейхспрезиденту, свидетельствовала в пользу того, что он не злоупотребит этой властью ради достижения политических целей. Эберт мог даже предполагать, что прежний Сект, находившийся практически в неподконтрольной позиции, был более опасен для республики, чем настоящий Сект, непосредственно подчиненный главе государства. В любом случае, соотношение между гражданской и военной властью стало начиная с 9 ноября другим: вести в Германии политику против Секта на какое-то время стало невозможным.
Гитлеровский путч завершился в полдень 9 ноября у здания мюнхенского Зала полководцев под пулями баварской полиции. Сам Гитлер сумел спастись бегством, но был арестован спустя два дня. 16 его соратников заплатили за путч своей жизнью. Фактически фюрер национал-социалистов, действуя на свой страх и риск, сорвал планы путча группы Кара, делавшей ставку на сотрудничество с фон Сектом. После 9 ноября Кар уже не мог следовать своему плану: его авторитет был подорван, а массовая поддержка растаяла. 7-я дивизия рейхсвера, целиком и полностью отказавшаяся выполнять приказы путчистов, снова сблизилась с остальной армией. Таким образом, Гитлер своими действиями способствовал тому, чтобы снять напряженность в отношениях между Баварией и рейхом. Более того, он дискредитировал «серьезные» планы путча, вынашивавшиеся правыми националистами, и тем самым невольно укрепил ненавистную республику. Урок, который 9 ноября 1923 г. был преподан правым радикальным силам, никто не усвоил так хорошо, как Гитлер: кардинальное изменение существующего порядка было достижимо не за счет тотальной конфронтации с государственным аппаратом, но только в результате четко рассчитанных действий совместно с ним. Эта тактика также предполагала сохранение видимости легальности, от которой Гитлер полностью отказался во время своей первой попытки прийти к власти{235}.
За свои незаконные действия НСДАП поплатилась уже 9 ноября — генеральный статс-комиссар фон Кар запретил деятельность партии в Баварии. Наряду с ней были распущены и запрещены участвовавшие в путче союзы «Оберланд» и «Рейхскригсфлагге». Чтобы примирить хотя бы часть правых с этими мерами, Кар спустя два дня отдал распоряжение о роспуске и запрете КПГ, а вместе с тем и всех газет коммунистов и социал-демократов, выходивших в местностях по правому берегу Рейна. Спустя две недели его примеру последовал Сект как носитель высшей исполнительной власти, который, однако, в своих действиях зашел не так далеко, как баварский диктатор: 23 ноября он запретил НСДАП, Немецкую народническую партию свободы и КПГ на территории всего рейха. Но у радикальных партий не было оснований опасаться длительного нахождения вне закона на уровне рейха: они могли рассчитывать на то, что запрет вскоре будет с них снят вместе с отменой чрезвычайного положения, на основании которого он и был введен.
Быстрее и последовательнее, чем в Баварии, однако с меньшей радикальностью, чем в Саксонии, был разрешен кризис в Тюрингии. 6 ноября с санкции Эберта части рейхсвера вступили в Центральную и Восточную Тюрингию и добились в последующие дни роспуска Пролетарских сотен. 12 ноября тюрингские социал-демократы подчинились давлению из Берлина и расторгли коалицию с КПГ, которая вслед за этим отозвала из правительства Фрёлиха своих обоих министров. Фрёлих оставался во главе социал-демократического кабинета меньшинства вплоть до выборов в ландтаг, состоявшихся 10 февраля 1924 г. Их результат означал для СДПГ расставание с государственной властью: средненемецкая федеральная земля следующие три года управлялась буржуазным правительством, которое могло опираться на поддержку со стороны «народников»{236}.
После смягчения баварского и завершения тюрингского кризиса правительство вновь смогло концентрироваться на санации валюты и тесно связанных с ней вопросах оккупированной области. Что касается новой валюты, так называемой рентной марки, то кабинет пришел к соглашению еще 15 октября 1923 г., т. е. во времена Большой коалиции. По предложению министра финансов Лютера, до окончательного введения обеспеченной золотом валюты покупная цена рентной марки должна была гарантироваться за счет ипотечных долгов и облигаций, обеспеченных недвижимым имуществом промышленности и сельского хозяйства. От концепции его предшественника Гильфердинга решение, предложенное Лютером, отличалось ярко выраженной расположенностью по отношению к собственникам. В этом отношении Лютер приблизился к тем идеям, которые были изложены кабинету в августе Гельфферихом: чистая прибыль от рентной марки должна была поступить пайщикам облигаций в размере, соответствовавшем долгам по процентам с их попавшего под залог имущества. Таким образом, в случае с рентной маркой, которую планировалось ввести 15 ноября 1923 г., не могло больше идти и речи о действенном обременении реальных ценностей.
7 ноября Лютер настаивал в кабинете на заявлении, согласно которому рейх должен был прекратить все платежи для оккупированной области. Расчет министра финансов был ясен: чтобы новая валюта тотчас же вновь не попала в водоворот инфляции, все непродуктивные расходы рейха должны были быть прекращены. К ним, с точки зрения Лютера, относились «политические» платежи на содержание оккупированной области, среди которых самую большую статью составляли выплаты по поддержанию безработных. Соответствующее принципиальное решение кабинет принял 9 ноября. Однако новому министру внутренних дел Ярресу удалось спустя три дня добиться отсрочки этих действий. Выплаты безработным продлевались после 15 ноября на десять дней, чтобы таким образом еще раз выразить жителям Рейнской области солидарность остального рейха. Одновременно кабинет принял решение выступить с заявлением, согласно которому действие Версальского договора «приостанавливалось», пока не последует новое урегулирование репарационной проблемы. Это решение полностью отвечало линии «разрыва с Францией», за которую ратовал Яррес в полном согласии с немецкими националистами.
Но заявление немецкого правительства от 12 ноября так и не было обнародовано. Кабинет хотел, в целях противостояния автономистским устремлениям со стороны французов, одновременно с отказом от Версальского договора провозгласить учреждение органа федеративного самоуправления оккупированных областей, который мог бы выступить партнером оккупационных властей по переговорам. Но этому намерению воспротивились заинтересованные федеральные земли, и не думавшие отказываться от каких-либо своих суверенных прав на оккупированные области. Министр-президент Пруссии и социал-демократ Отто Браун заявил 13 ноября в ходе совещания с имперским правительством, что следует «в известной степени предоставить оккупированную область ее судьбе… Все, что отныне будет происходить в сфере политики на оккупированной территории, должно представляться как результат вымогательства». От имени самих оккупированных областей с протестом против намерений рейха остановить платежи выступил обер-бургомистр Кёльна Конрад Аденауэр. Рейнская область «стоит больше, чем две или даже три новых валюты». Платежи не должны быть остановлены ни в коем случае до того момента, пока не будет создан планируемый орган самоуправления. Возражения федеральных земель и оккупированной области носили разнонаправленный характер, но привели к одному и тому же результату. Рейх не выступил с заявлением по поводу Версальского договора, не объявил о прекращении платежей для безработных на оккупированных территориях и не создал для последних никакого органа самоуправления. Итак, судьба Рейна и Рура продолжала оставаться неопределенной.
Тем не менее «чудо рентной марки» случилось. 15 ноября 1923 г., как и было запланировано, была введена новая валюта. Рейхсбанк приостановил учет казначейских обязательств, выполнявших роль денежных суррогатов. 20 ноября удалось добиться стабилизации курса доллара, который 14 ноября стоил 1,26 биллиона марок ассигнациями, на уровне 4,2 биллиона. После этого был введен обменный курс имперской марки из расчета 1 рентная марка за 1 биллион марок ассигнациями, благодаря чему был снова достигнут довоенный курс марки. Один из основателей ДДП и директор Дармштадского и Национального банка Ялмар Шахт, назначенный несколькими днями ранее валютным комиссаром, до последнего выступал против промежуточного шага в виде рентной марки и, также как и Гильфердинг, настаивал на незамедлительном учреждении золотовалютного банка. Лютер считал связанные с этим риски недопустимыми и добился принятия временного решения, соответствующего его взглядам. В то время как оккупированная область должна была в качестве платежного средства довольствоваться коммунальными денежными суррогатами до введения 30 августа 1924 г. обеспеченной золотом имперской марки, во всем остальном рейхе рентная марка положила конец инфляции.
Успеху новой валюты существенно способствовало то, что специальный декрет, принятый на основании закона о предоставлении чрезвычайных полномочий правительству от 13 октября 1923 г., установил обязательные максимальные суммы эмиссии новой валюты и кредитов, предоставленных рейху. К этому добавилось жесткое сокращение числа государственных служащих на основании уже упоминавшегося декрета от 17 октября. До 1 апреля 1924 г. с государственной службы были уволены 400 000 чиновников, служащих и рабочих, причем в процентном соотношении служащие пострадали гораздо серьезней, чем чиновники. Жалованье и заработная плата государственных служащих были понижены до 60 % довоенного уровня. Очевидно, Большая коалиция была единственным союзом партий, который мог позволить себе пойти на подобные меры. Но и ей потребовались для этого диктаторские полномочия, предоставлявшиеся декретом, опиравшимся на закон о предоставлении правительству чрезвычайных полномочий{237}.
Между тем в оккупированной области предприниматели самостоятельно делали большую политику. Уже 9 октября 1923 г. Отто Вольф, совладелец кёльнского концерна «Феникс», заключил договор с французско-бельгийской Контрольной комиссией за деятельностью фабрик и шахт в оккупированной Рейнской области (Mission interalliée de Contrôle des Usines et des Mines, МИКУМ), разрешавший заводом «Феникса» и Рейнской группы по производству стали (Рейнштальгруппе) возобновить свою работу. 31 октября комиссия Горнопромышленного союза пришла к соглашению с МИКУМ о том, что временно, до 15 февраля 1924 к, 18 % совокупной добычи угля будет бесплатно поставлено союзникам в счет репарационных поставок. Промышленники, в свою очередь, заручились согласием имперского правительства возместить им соответствующие расходы, которое, однако, не распространялось на упраздненный тем временем (с 11 октября) налог на добычу угля, на который претендовала МИКУМ с самого начала оккупации, продолжая требовать его уплаты. 31 октября Штиннес потребовал в ходе совещания с буржуазными министрами правительства Штреземана полного возмещения расходов, включая и «угольный» налог, а также увеличения рабочего дня. Министры отклонили особое регулирование рабочего времени в горной промышленности, сославшись на планировавшийся к принятию закон. Что касается вопроса о налоге на уголь, то кабинет на следующий день одобрил решение в духе Штиннеса, при этом министры социал-демократы воздержались при голосовании. После длительных переговоров, в ходе которых речь прежде всего шла о зачислении поставок угля в счет репараций, 23 ноября было заключено соглашение промышленников Рура с МИКУМ. Первоначально его срок ограничивался 15 апреля 1924 г., и оно было обязательным для всех шахт, которые еще не заключили особого договора с союзнической комиссией. Поставки угля полностью засчитывались в счет репараций, угольный налог, подлежащий уплате на основании решения, имеющего обратную силу, равно как и другие сборы, поступали в «залоговую кассу» МИКУМ и, таким образом, впервые помогли Франции и Бельгии добиться того, к чему они стремились, оккупировав Рур: «продуктивного залога»[32].
Владельцы шахт сумели извлечь для себя максимум преимуществ из этих переговоров. Расходы, которые они несли по соглашению, они смогли переложить на рейх (или соответственно с его разрешения — на потребителей). Таким образом, шахтовладельцам удалось избежать какого-либо специфического репарационного обременения. Политическая возможность вести переговоры с МИКУМ как равноправные партнеры означала для шахтовладельцев существенный рост престижа. Имперское правительство в конце концов было вынуждено уступить перед совместным давлением Парижа и горнопромышленных контор Рура. Можно было предвидеть, что экономическое урегулирования Рурского конфликта (именно об этом шла речь в случае соглашения с МИКУМ) окажет устойчивое воздействие на внутренний баланс сил в Германии{238}.
20 ноября, за три дня до подписания соглашения с МИКУМ, впервые с момента принятия закона о предоставлении чрезвычайных полномочий правительству от 13 октября 1923 г., было созвано заседание рейхстага. 22 ноября социал-демократы выступили в рейхстаге с предложением о вынесении вотума недоверия правительству Штреземана, мотивируя тем, что имперское правительство осуществило жесткие меры в отношении Саксонии и Тюрингии, в то время как не было предпринято никаких решительных действий, чтобы покончить с антиконституционным положением вещей в Баварии. Из формулировки предложения следовало, что для СДПГ речь шла не столько о свержении правительства Штреземана, сколько об умиротворении собственного левого крыла. В пользу этого свидетельствовало то, что предложение социал-демократов было написано таким образом, что немецкие националисты, от голоса которых зависело вынесение вотума недоверия, не могли его поддержать. И, наоборот, социал-демократы точно также могли бы без церемоний отказать в поддержке предложению о вотуме недоверия со стороны ДНФП или КПГ.
Но расчет СДПГ оказался недальновидным. Социал-демократии должно было быть ясно, что ее предложение в любом случае продемонстрирует отсутствие у усеченного кабинета Штреземана требуемой парламентской поддержки, что, в свою очередь, еще более ослабит позиции правительства и тем самым будет способствовать обострению внутреннего кризиса. Если самая большая фракция рейхстага воспринимала всерьез свое собственное требование отмены чрезвычайного положения, то поражение или отставка правящего кабинета не была самым подходящим средством для достижения этой цели. Другого правительства, с которым СДПГ могла бы легче договориться, чем с правительством Штреземана, не предвиделось. Скорее, речь могла идти о гораздо более правом правительстве, вплоть до правящей диктаторскими методами Директории. Штреземан оказался под яростным огнем нападок со стороны правого крыла своей собственной партии, что не могло укрыться от СДПГ, и не в последнюю очередь из-за того, как была проведена карательная акция рейха в отношении Саксонии, которую социал-демократы ставили ему в вину. Правые в ДФП, в том числе и недолго занимавший пост рейхскомиссара Гейнце, обвиняли рейхсканцлера в том, что тот настоял на выборах социал-демократа в качестве преемника Цейгнера, освободив Гейнце от его обязанностей спустя уже два дня. Что касается политики Штреземана в баварском вопросе, то социал-демократы могли порицать отсутствие у него достаточной твердости и последовательности. Но ни Штреземан, ни какой-либо другой канцлер не был в состоянии принудить рейхсвер осуществить интервенцию против Вольного государства Бавария, что с большой долей вероятности означало бы гражданскую войну. При таких обстоятельствах предложение о вынесении вотума недоверия Штреземану, какими бы внутрипартийными расчетами оно не обосновывалось, было лишено смысла и даже более того — являлось авантюрой.
Усеченный кабинет Штреземана 19 ноября 1923 г. обсудил внутриполитическую ситуацию, но не принял каких-либо решений. Рейхсканцлер полагал возможным, что ни одно из предложений о вынесении вотума недоверия правительству не получит поддержки большинства. Яррес, в свою очередь, считал, что вынесение рейхстагом позитивного вотум доверия не является безусловно необходимым. Рейхсминистр транспорта Ёзер, напротив, ни в коем случае не хотел мириться с дальнейшим уменьшением престижа кабинета, и Гесслер также выступал за то, чтобы потребовать от рейхстага вынести вотум доверия, если выяснится, что правительство не располагает в парламенте поддержкой большинства.
Были также высказаны самые различные мнения о последствиях возможного поражения правительства в рейхстаге. Гесслер подчеркивал трудности, вытекающие из правления, опирающегося только на статью 48 имперской конституции, но, с другой стороны, признал в высшей степени проблематичным и «правление вперемешку», частично с помощью рейхстага, частично на основании статьи 48. Некоторые министры рассматривали возможность роспуска рейхстага, другие высказывались против, ссылаясь на ожидаемую реакцию в Рейнской области, где от этого выиграли бы только сепаратисты. По этой же причине сам Штреземан имел серьезные возражения против роспуска парламента. Рейхспрезидент, с которым канцлер обсудил все потенциальные возможности, наотрез отклонил вариант роспуска рейхстага, но, в свою очередь, попытался закулисно подвигнуть СДПГ отказаться от вынесения предложения вотума недоверия.
Штреземан узнал от одного из социал-демократов, как Эберт бросил в лицо своим товарищам по партии: «Вы через шесть недель забудете, по какой причине Вы старались добиться свержения канцлера, зато последствия своей глупости Вы будете чувствовать еще 10 лет».
22 ноября Штреземан пришел к такому же мнению, как и Гесслер тремя днями ранее. С согласия остальных министров он заявил, что если социал-демократы внесут в парламент предложение о вынесении вотума недоверия, то кабинет со своей стороны поставит вопрос о доверии к нему, но при этом правительство проигнорирует запросы о вотуме недоверия со стороны немецких националистов и коммунистов. На следующий день правящие буржуазные партии в ответ на запрос социал-демократов о выражении недоверия кабинету Штреземана ответили ходатайством к рейхстагу выразить свое доверие правительству. 231 голосом против 156 при 7 воздержавшихся рейхстаг отклонил это предложение. Против правительства голосовали немецкие «народники», депутаты от ДНФП, БФП, СДПГ и КПГ. Как заявил сразу вслед за тем иностранным корреспондентам Штреземан, «впервые в истории немецкой республики правительство пало в открытой битве». Еще вечером 23 ноября канцлер предложил рейхспрезиденту принять отставку своего правительства{239}.
Теоретически падение Штреземана могло стать звездным часом Секта. Но, как и прежде, командующий войсками рейхсвера не был готов взять власть помимо воли рейхспрезидента, а Эберт в конце ноября менее всего был склонен назначить Секта канцлером или рассмотреть возможность установления Директории. Напротив, рейхспрезидент хотел, после того как была устранена острая опасность, грозившая республике, снова передать полномочия, действовавшие в условиях чрезвычайного положения, ответственному перед рейхстагом министру рейхсвера, чему Сект однако с успехом противился. Упорство генерала также было причиной, приведшей к неудаче попытку Эберта создать надпартийный «кабинет чиновников» под председательством Генриха Альберта, беспартийного министра государственных имуществ и позднее — министра восстановления народного хозяйства в кабинете Куно. Альберт не хотел занимать должность рейхсканцлера без наделения его всей полнотой исполнительной власти. Другой кандидат в канцлеры, политик Центра Адам Штегервальд, вступил в переговоры с немецкими националистами о создании правой коалиции, но прервал их после того, как они потребовали от Центра расторжения Большой коалиции в Пруссии. В качестве последней возможности рассматривался новый центристский кабинет в составе буржуазных партий, т. е. правительство парламентского меньшинства, зависимое от поддержки СДПГ. За такой кабинет выступал Вильгельм Маркс, председатель Партии Центра и ее фракции в рейхстаге, которому Эберт и поручил 29 ноября 1923 г. сформировать новое правительство. Шестидесятилетний судья родом из Кёльна, которому отводилась роль компромиссного, личностно бесцветного политика, уже на следующий день смог сформировать правительство, в которое вошел, кроме представителей прежних правящих партий — Центра, ДДП и ДФП, — также министр юстиции Эммингер от БФП в качестве «министра-профессионала без партийно-политических связей»{240}.
Каким бы неопределенным не было будущее, но парламентская демократия выжила в очередной раз. Существуют три главные причины, которые могут объяснить сравнительно мягкое разрешение государственного кризиса осени 1923 г. Во-первых, правительству Большой коалиции и стоявшему на его плечах усеченному кабинету Штреземана удалось положить конец инфляции и заложить основу для фазы экономического возрождения Германии. Во-вторых, с конца октября 1923 г. благодаря вмешательству США наметилось решение репарационной проблемы, а вместе с этим и внешнеполитическая разрядка, что, в свою очередь, было сильным аргументом против правого правительства любого рода. В-третьих, диктаторские амбиции руководства рейхсвера во главе с генералом Сектом сдерживались его собственным легализмом. Еще одним препятствием для них стал революционный путчизм правых радикалов во главе с Гитлером.
От крайне левых с конца 1923 г. больше не исходила действительная революционная опасность. Коммунисты в момент подготовки удара против существующего строя были изолированы и сами сделали из этого соответствующие выводы, отказавшись от «немецкого Октября». Провал революционной стратегии был самым тесным образом связан с материальным положением рабочих: реальный недельный заработок, который поздним летом 1923 г. немного вырос, в ноябре составлял только чуть больше половины уровня 1913 г., а безработица среди членов профсоюзов выросла с 3,5 % в июле до 23,4 % в ноябре. Нужда, отражающаяся в этих скупых цифрах, оказала не революционизирующее, а деморализующее действие. В последние месяцы гиперинфляции участились случаи хищения картофеля на полях, нападений на крестьянские дворы и разграбления рыночных палаток и продовольственных магазинов. Профсоюзы, выступившие партнерами правительства в проведении политики пассивного сопротивления, теперь платили за свою ведущую роль в государстве потерей доверия среди рабочих: в третьем квартале 1923 г. из союзов АДГБ вышло около 300 000 человек. Стачечные кассы в середине ноября, т. е. к началу успешной денежной реформы, были пусты. Едва ли в таких условиях можно было рассчитывать на успешную борьбу рабочих и служащих против политики стабилизации{241}.
Тем не менее страх перед левым радикализмом сохранялся. На пике саксонского кризиса местные промышленники, как сообщал Гесслер, угрожали, что если им не будет обеспечена защита их личной свободы, то они обратятся за помощью к баварским фашистским бандам. 19 ноября министр рейхсвера обосновывал в кабинете мнимую необходимость сохранения чрезвычайного положения тем, что буржуазия в Тюрингии и Саксонии отстранена от какого-либо сотрудничества с правительствами земель. Глубокое недоверие к социал-демократии, отобразившееся в этих словах, испытывало не только руководство рейхсвера. Его разделяли широкие массы буржуазии, в том числе далеко за пределами Центральной Германии, что относилось к самым долгосрочным последствиям недолговечного существования правительств единого фронта в Дрездене и Веймаре{242}.
Но, несмотря на это, в самой большой из федеральных земель Германии социал-демократия и буржуазные партии, включая ДФП, продолжали сотрудничать в рамках правительства. Большая коалиция в Пруссии давала повод для надежды всем тем, кто и после осени 1923 г. видел в сотрудничестве между умеренной частью буржуазии и рабочим классом закон выживания немецкой республики. Подобные настроения разделял и Густав Штреземан, который в ходе кризиса продемонстрировал талант государственного деятеля и которому как никакому другому политику Германия была обязана тем, что не скатилась к диктатуре.
Опираясь во время своего канцлерства именно на СДПГ, Штреземан заявил 23 ноября 1923 г., что сотрудничество с социал-демократами неизбежно и в будущем. Спустя несколько недель его тон звучал уже более скептически. 20 января 1924 г. он написал в анонимной статье для еженедельника Народной партии, что социал-демократическая фракция «выбыла из парламентской жизни в качестве положительного фактора. Теперь она может только свергать правительства, но не образовывать их, поскольку сама себе не отдает отчета в своих действиях. Здесь изменения могут наступить только после отделения несовместимых друг с другом составных частей»{243}.
Таким образом, вердикт Штреземана еще не был окончательным отказом от сотрудничества с СДПГ. Председатель Немецкой народной партии выразил только то, что после его свержения с поста канцлера чувствовал буржуазный центр. Если социал-демократии удастся усмирить то свое крыло, которое видит в компромиссах с буржуазией только выпады против учения классовой борьбы, однажды правительство Большой коалиции снова сможет возглавить рейх. По внешнеполитическим соображениям для Штреземана было важным не разрушить все мосты между собой и социал-демократами. В качестве рейхсканцлера он возглавлял правительство лишь около ста дней. Но как министр иностранных дел, сохранивший этот пост и в правительстве Маркса, Штреземан выступал гарантом преемственности, будучи представителем буржуазной политики, которая как во внутренних, так и во внешних делах делала ставку не на конфронтацию, но на мирный компромисс между различными интересами.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги