Веймар 1918—1933: история первой немецкой демократии

Глава XVII Отсрочка чрезвычайного положения

30 августа 1932 г. было не только днем встречи в Нейдеке, в ходе которой ее участники обсудили планы выхода государства из бедственного положения, но и днем организационного заседания вновь избранного рейхстага. Старейшина рейхстага, коммунистка Клара Цеткин, родившаяся 5 июля 1857 г., в заключение своей речи выразила надежду, что она еще испытает счастье и откроет в качестве старейшего члена первый конгресс Советской Германии. Вслед за этим подавляющее большинство выбрало президентом рейхстага национал-социалиста Германа Геринга. За Геринга также проголосовали депутаты от Центра, следуя неписаному парламентскому правилу, согласно которому президент избирался из рядов сильнейшей фракции. В ходе выборов первого вице-президента рейхстага социал-демократ Пауль Лёбе уступил, несмотря на поддержку фракции Центра, Томасу Эссеру, члену партии Центра, кандидатуру которого внесли на голосование национал-социалисты. В результате сформировался «свободный от марксистов» президиум, что, в свою очередь, дало повод Герингу констатировать: рейхстаг «располагает значительным работоспособным национальным большинством, подтверждая тем самым отсутствие государственно-правового состояния бедственного положения».

Смысл этого замечания был ясен: национал-социалисты стремились, поскольку они разыгрывали из себя хранителей и защитников конституции, вынудить рейхспрезидента и правительство перейти к обороне. В этот тактический расчет органично вписывалось также совместное заявление НСДАП и Центра от 1 сентября 1932 г., в котором говорилось, что между двумя партиями начались и будут продолжены переговоры «с целью успокоения и укрепления внутриполитической ситуации в Германии на длительную перспективу». Однако эта декларация не давала оснований полагать, что отныне Гитлер действительно сделал ставку на черно-коричневую коалицию. Для него речь прежде всего шла только о том, чтобы держать для себя открытыми все пути и срывать возможные планы правительства Папена, нацеленные на осуществление государственного переворота.

Правительство рейха, в свою очередь, игнорировало, насколько это удавалось, сигналы со стороны национал-социалистов. Гинденбург в вежливых выражениях отклонил просьбу Геринга принять в Нейдеке президиум рейхстага, указав на то, что на следующей неделе он возвращается в Берлин. 4 сентября кабинет Папена обнародовал чрезвычайное постановление об оживлении экономики, договоренность о котором была достигнута министрами несколькими днями ранее. Еще одна часть правительственных решений нашла свое отражение во вводном постановлении к закону «Об умножении и сохранении возможности рабочей занятости» от 5 сентября 1932 г. Оно в значительной степени аннулировало систему тарифных соглашений по вопросам заработной платы, вызвав тем самым острые протесты со стороны профсоюзов. В ходе беседы с рейхсминистром труда Шеффером представители всех профильных профсоюзов охарактеризовали постановление как противоречащее конституции и заявили о том, что намереваются добиваться защиты своих интересов в суде. Но правительство не должно было особенно страшиться этой угрозы. Уже 9 сентября была достигнута договоренность с федеральным комитетом АДГБ о том, что, несмотря на всю критику, он примет участие в выработке положений о применении постановления.

В тот же самый день Гинденбург, с 8 сентября снова находившийся в Берлине, принял у себя президиум рейхстага. В то время как Геринг и Эссер призывали рейхспрезидента к сотрудничеству с рейхстагом, вице-президент Греф, член партии немецких националистов, выступил адвокатом правительства Папена. Гинденбург, в свою очередь, оспорил право президиума рейхстага вести какие-либо политические переговоры и подчеркнул, что настоящее правительство рейха пользуется его доверием, как и прежде. Если рейхстаг придерживается другого мнения, то он должен принять решение о вынесении правительству вотума недоверия. Но и в этом случае он, рейхспрезидент, не будет готов расстаться с правительством Папена^{565}.

Тем временем переговоры между обеими католическими партиями и национал-социалистами продолжались, но без какого-либо успеха. Гитлер ни в коем случае не хотел связывать себя обязательствами по отношению к Центру, и он также не думал соглашаться на предложение Штрассера, согласно которому Центр и НСДАП должны были войти в правительство, место канцлера в котором занял бы Шлейхер. Сам министр рейхсвера публично открещивался от подобных планов, опровергнув 10 сентября слухи, согласно которым он, Шлейхер, был готов «изменить идее независимого президентского правительства ради того, чтобы протянуть руку кабинету, действительно образованному партиями». Гитлер к этому моменту видел только один путь выхода из кризиса. 8 сентября на «встрече вождей» НСДАП в берлинском отеле «Кайзерхоф» он констатировал, что партия должна настроиться на проведение новых выборов — и чем раньше, тем лучше^{566}.

12 сентября рейхстаг собрался на свое второе заседание. На повестке дня стоял один вопрос: заслушивание правительственной декларации. Но в самом начале заседания депутат-коммунист Торглер выступил с предложением внести изменения в повестку заседания и сначала рассмотреть запросы его фракции об отмене обоих чрезвычайных постановлений от 4 и 5 сентября, а потом — предложение о вынесении вотума недоверия правительству Папена. И хотя для того, чтобы подобное изменение повестки заседания было отклонено, хватило бы возражения одного-единственного депутата, ко всеобщему удивлению, не раздалось ни одного голоса против, в том числе и из рядов фракции немецких националистов. Фракция НСДАП попросила о перерыве заседания на полчаса, чтобы получить указания Гитлера в отношении линии своего дальнейшего поведения в этой ситуации. После того как предложение Торглера было принято, фракция Центра стала оказывать давление на национал-социалистов с тем, чтобы запросы КПГ были отклонены. Но Гитлер принял решение поддержать коммунистов, для начала выбив почву из-под ног у дальнейших переговоров с Центром.

Папен был полностью ошеломлен ходом событий. Он не ожидал ни атаки со стороны КПГ, ни того, что она останется безответной, и появился в рейхстаге без указа о роспуске парламента, который был подписан Гинденбургом 30 августа в Нейдеке без указания даты. Только во время перерыва Папен заполучил «красную папку» с указом, которую он и продемонстрировал всем присутствующим, снова входя в зал заседаний рейхстага. После открытия заседания Геринг констатировал отсутствие возражений по повестке дня и заявил: «А теперь переходим к голосованию по предложению Торглера. Голосуем». В ответ на возглас Торглера: «Поименно, господин президент!» — Геринг подтвердил: «Голосование поименное».

Только после того, как прозвучало слово «голосование», канцлер встал и попросил слова. В это время Геринг перевел свой взгляд влево, на коммунистов, и проигнорировал просьбу рейхсканцлера. После того как статс-секретарь Планк в крайнем волнении указал ему на просьбу канцлера предоставить слово, Геринг грубо ответил: «Голосование уже началось». Папен сам во второй раз попытался получить слово и снова напрасно. Затем он положил красную папку с указом о роспуске рейхстага на стол Герингу, но тот умудрился не заметить и этого.

Канцлер и министры покинули зал заседаний в тот момент, когда президент рейхстага стал объявлять результаты общего голосования по запросам КПГ об отмене чрезвычайных постановлений и о вынесении вотума недоверия правительству. Из 560 поданных голосов только один был недействительным. 512 депутатов проголосовали «за», 42 — «против», пятеро воздержались. Против голосовали депутаты от ДНФП и ДФП, не участвовали в голосовании депутаты от Немецкой государственной партии, Христианско-социальной народной партии, Немецкой крестьянской партии и от Экономической партии. Все остальные фракции проголосовали за предложение коммунистов.

Рейхстаг встретил результаты голосования, согласно протоколу, «криками одобрения и громовыми аплодисментами». В заключение Геринг заявил, что во время голосования рейхсканцлер вручил ему документ, «подписанный имярек рейхсканцлером и имярек министром иностранных дел, которые в результате вотума недоверия, одобренного народным представительством, считаются смещенными со своих постов. Тем самым документ является утратившим силу». Вслед за этим Геринг зачитал «Декрет рейхспрезидента о роспуске рейхстага от 12 сентября 1932 г.». Он гласил: «На основании статьи 25 Имперской конституции я распускаю рейхстаг, т. к. существует опасность того, что рейхстаг потребует отмены моего чрезвычайного постановления от 4 сентября этого года». После повторного указания на недействительность документа, Геринг предложил прервать заседание и продолжить его вновь на следующий день. Вслед за этим под аплодисменты своих товарищей по партии он объявил заседание законченным.

В действительности рейхстаг был распущен в тот самый момент, когда рейхсканцлер положил указ о роспуске рейхстага на стол рейхспрезиденту. Поэтому с конституционно-правовой точки зрения голосование по предложению КПГ не имело силы. Фракция СДПГ еще 12 сентября приняла решение признать правомочность роспуска и не принимать участия в созываемом Герингом заседании Совета старейшин. Вместо этого Пауль Лёбе, председатель Комитета по защите прав народного представительства, так называемого «Наблюдательного комитета», созвал на следующий день заседание своего комитета, не затронутого роспуском рейхстага, чтобы разъяснить государственно-правовое вопросы, поднятые Герингом в его заключительном обращении. На этом заседании президент рейхстага сам признал, что роспуск рейхстага с формально-юридической точки зрения был произведен с полным правом. Теперь не могло идти и речи об обращении в Конституционный суд, о чем Геринг заявлял днем ранее.

Для правительства Папена заседание рейхстага от 12 сентября 1932 г. стало тяжелым поражением. Более четырех пятых депутатов наглядно продемонстрировали «правительству национальной концентрации», что на самом деле оно является правительством незначительного меньшинства. Дополнительный горький оттенок добавляло то, что канцлер в первую очередь сам нес ответственность за эту неудачу. Теперь и его сторонники должны были задаться вопросом, является ли Папен тем человеком, который в состоянии осуществить честолюбивую программу своего правительства^{567}.

Вечером 12 сентября Папен все же выступил со своей правительственной декларацией — но не перед депутатами рейхстага, а перед немецким народом, насколько тот имел возможность доступа к радиоточкам. Рейхсканцлер подверг резкой критике антиконституционное поведение Геринга, говорил об успехах и планах своего правительства, уделив поразительно много времени и внимания столь желанной ему конституционной реформе и реформе государственного устройства в целом. Место системы формальной демократии, дискредитировавшей себе перед судом истории и в глазах немецкого народа, заявил Папен, должен занять новый порядок «действительно внепартийного национального управления государством», опирающийся на силу и авторитет всенародно избранного рейхспрезидента. Избирательный возраст должен быть увеличен, а народное представительство органично связано с самоуправляющимися корпорациями, скорее всего в виде верхней палаты парламента, образованной по признаку профессионального представительства. Между прусским и имперским правительствами необходимо установить «органическую связь», которая исключала бы в будущем как противостояние, так и параллельность в их деятельности. Немецкий народ сам примет решение о судьбе новой конституции, которая будет предложена ему на рассмотрение правительством после тщательной проверки. Свою речь Папен завершил призывом: «С Гинденбургом и за Германию!»

В последней части своего выступления рейхсканцлер обрисовал лишь общие контуры «нового государства», создать которое правительство Папена стремилось начиная слета 1932 г. Более подробно, чем «новое государство» будет отличаться от парламентской демократии Веймара, изложил в своей брошюре публицист Вальтер Шотте. Автором предисловия к ней выступил Папен, в результате чего этот опус приобрел статус официоза. «Новое государство» должно было представлять собой авторитарное президентское государство, «разбавленное» профессиональными сообществами. Воля народа выражается преимущественно в единовременном избирательном акте, служащем цели плебисцитарной легитимации главы государства. Отнюдь не рейхстаг, а рейхспрезидент олицетворяет собой общую волю, именно он образует центр власти. Дерадикализация рейхстага должна быть достигнута за счет введения нового избирательного права, учитывающего возраст, семейное положение и число детей. Свою власть законодательного органа рейхстаг должен был разделить с верхней палатой. В этой палате, созываемой президентом, профессиональные сообщества должны были, по замыслу архитекторов «нового государства», гармонически взаимодействовать друг с другом. Если подобный проект конституции получил бы поддержку большинства немцев, это стало бы для народа актом лишения себя своими собственными руками значительной доли власти.

Папен, Гайл и их помощники-публицисты делали ставку на то, что у парламентской демократии в 1932 г. осталось мало активных сторонников. Уже в 1929 г. консервативный писатель Эдгар Юнг, ставший влиятельным советником канцлера Папена, в своей популярной книге характеризовал парламентскую систему как «господство убогих». Авторитарное, якобы надпартийное президентское государство стало общим знаменателем планов преобразований, которые уже долгое время ковались в правых кругах, таких как «Клуб господ» или круг единомышленников, сложившийся вокруг газеты «Ди Тат».

Впрочем, лагерь тех, кто расценивал себя носителями идеи «консервативной революции», не был единым. Последователи публициста Ганса Церера, который, в свою очередь, поддерживал тесную связь со Шлейхером, сильнее подчеркивали роль масс, чем интеллектуалы из непосредственного окружения Папена. Позиция, которую министр рейхсвера занимал поздним летом 1932 г. во внутриполитических дискуссиях, зачастую имела больше общего с переменчивыми проектами его советников, чем с его собственными отшлифованными планами. Но уже в сентябре было ясно одно: Шлейхер со все возраставшим скепсисом относился к становившейся все более очевидной отчужденности от народа выдвинутого им самим канцлера^{568}.

Каким бы мизерным не было число тех, кто сожалел о Веймарской демократии, тем не менее было очевидно, что любая попытка сделать избирательное право менее равным и менее всеобщим натолкнется на массовую оппозицию, от коммунистов через демократические партии вплоть до национал-социалистов. Если правительство хотело завоевать популярность, оно ни в коем случае не должно было делать избирательное право менее демократичным. Лучшим способом стать популярным были успехи на том поприще, которое с точки зрения народа являлось самым важным — на поле борьбы с безработицей.

Именно Шлейхер был тем человеком, который пытался направить правительство по этому пути. Министр рейхсвера с симпатией наблюдал за усилиями единомышленников вокруг Гюнтера Тереке, президента Немецкого съезда сельских общин и депутата рейхстага от Христианско-национальной крестьянской и сельскохозяйственной партии. Тереке пропагандировал трудоустройство, финансируемое за счет кредитов в ходе выполнения непосредственных заказов общественных корпораций. Еще больше, чем сама программа Тереке, Шлейхера привлекал состав сложившегося вокруг него круга, в котором среди прочих были представлены национал-социалисты, «Стальной шлем», «Рейхсбаннер Шварц-Рот-Гольд» и Свободные профсоюзы. Для Шлейхера и для его генератора идей, Ганса Церера, круг вокруг Тереке стал моделью «поперечного фронта»[65], объединяющего, невзирая на партийные и классовые границы, разнородные силы, в нем они открыли для себя опору президентской системы правления. 5 сентября 1932 г. Тереке получил возможность поделиться своими взглядами с канцлером и рядом министров. Сначала его выступление не имело каких-либо практических последствий, в первую очередь потому, что министр финансов Шверин фон Крозиг выразил серьезные сомнения в отношении инфляционного эффекта плана Тереке. Однако Шлейхер продолжал контактировать с Тереке, поддерживая тем самым впечатление, что он осторожно начал отдаляться от правительственного курса Папена^{569}.

В отличие от программы создания рабочих мест, другое направление деятельности министра рейхсвера нашло в кабинете полное понимание, а именно — поддержка военно-прикладного спорта. 12 сентября, за несколько часов до заседания рейхстага, принявшего драматический оборот, министры с одобрением приняли к сведению сообщение об указе рейхспрезидента, согласно которому создавался Имперский попечительский совет по оздоровлению юношества. Одобрение снискал также устав «Союза поддержки военно-прикладного спорта». Согласно протоколу правительство согласилось с тем, что «физическое воспитание молодежи, во имя которого трудится Попечительский совет по оздоровлению юношества, имеет огромное значение для обороноспособности страны».

Долгосрочные намерения, которые Шлейхер преследовал, занимаясь организацией военно-прикладного спорта, он изложил 17 октября в своем письме канцлеру: вместе с «Добровольной трудовой повинностью» и созданной в 1919 г. «Технише Нотхильфе» Имперский попечительский совет по оздоровлению юношества должен был гарантировать «обеспечение обороноспособности страны за счет наличия здорового, работоспособного и готового к бою рядового состава». В результате образования Имперского попечительского совета «на службу национального воспитания должен быть поставлен прикладной спорт, немыслимый без духа обороноспособности» и одновременно заложен «фундамент будущего ополчения». Конечная цель Шлейхера тем временем не оставляла сомнений: все шаги по «перестройке» рейхсвера были для него лишь подготовкой введения всеобщей воинской повинности.

Но у Шлейхера были также виды использовать Имперский попечительский совет как инструмент внутренней политики: по аналогии с кружком Тереке он должен был выступить в качестве ядра кристаллизации столь желанного для министра рейхсвера «поперечного фронта». В результате Шлейхер надеялся укротить полувоенные политические союзы, начиная от СА через «Стальной шлем» вплоть до «Рейхсбаннера Рот-Шварц-Гольд», поставив их на службу «деловой созидательной работе в интересах всего народа».

Объединение враждебных полувоенных союзов должно было последовать в рамках имперского попечительского совета, «Добровольной трудовой повинности», а также организации помощи немецкой молодежи, представлявшей собой «Зимнюю помощь»[66] для безработной молодежи, которую еще планировалось создать. В отношении «Добровольной трудовой повинности» это намерение уже частично осуществилось: к ее организаторам наряду с правыми союзами, как, например, «Стальной шлем», относились также «Рейхсбаннер» и Свободные профсоюзы. «Рейхсбаннер» охотно принял бы также участие в Имперском попечительском совете: федеральный председатель «Рейхсбаннера» Хёльтерман видел в рейхсвере единственную силу, которая еще была в состоянии воспрепятствовать приходу к власти национал-социалистов, и надеялся, что в результате полувоенного обучения молодежи увеличится ударная мощь его союза. Но для СДПГ, которая отвечала внутри «Железного фронта» за выработку политической линии, даже не стоял вопрос сотрудничества в деле милитаризации немецкого общества и в области политики вооружения, проводившихся под эгидой Шлейхера. 10 ноября партийный комитет СДПГ принял решение о том, что «Рейхсбаннер» не станет участвовать в деятельности Имперского попечительского совета по оздоровлению юношества^{570}.

На том же самом заседании от 12 сентября 1932 г., на котором правительство дало свое согласие на образование Имперского попечительского совета, было принято еще одно не менее важное решение в сфере оборонной политики. Министр иностранных дел фон Нейрат сообщил, что французский посол Франсуа-Понсе днем ранее вручил ему ответ французского правительства на немецкий меморандум от 29 августа, в котором Германия требовала восстановления своего полного равноправия в военном отношении. Нейрат охарактеризовал парижскую ноту как «совершенно неудовлетворительную», по его словам, в ней не были даны ответы на главные вопросы. Исходя из этого министр иностранных дел пришел к выводу, что дальнейшее участие Германии в переговорах на конференции по разоружению в Женеве не отвечает немецким интересам. Правительство согласилось с Нейратом, и 14 сентября 1932 г. соответствующее послание было отправлено президенту конференции, бывшему министру иностранных дел Великобритании Гендерсону. Чтобы продемонстрировать всему миру, что именно Франция виновна в этом обострении ситуации, Нейрат покинул Женеву 28 сентября, еще до начала сессии конференции, не заслушав речь французского премьер-министра Эррио, выступавшего на конференции в тот же день^{571}.

Решение правительства от 12 сентября означало новый этап в борьбе за ремилитаризацию Германии, но одновременно оно являлось также частью внутренней политики. Тем самым правительство подтвердило свою верность лозунгу, провозглашенному Шлейхером 15 августа 1932 г.: на внешнеполитической арене не должно происходить ничего такого, что могло бы быть воспринято народом иначе, чем национальное деяние. После тяжелого поражения в рейхстаге правительству было еще важнее, чем раньше, продемонстрировать свою силу, проводя подчеркнуто национальную политику.

Однако после 12 сентября 1932 г. правительство больше не рисковало отважиться на ту большую пробу сил во внутренней политике, о которой Папен, фон Гайл и Шлейхер договорились с Гинденбургом в Нейдеке 30 августа 1932 г., не имея на то четкого поручения от своих коллег по кабинету. На совещании министров от 14 сентября только фон Гайл и Шлейхер высказались за перенос новых выборов в рейхстаг на неопределенный срок. Министр рейхсвера сообщил, что правоведы Карл Шмитт, Эрвин Якоби и Карл Бильфингер дали положительный ответ на вопрос, можно ли оправдать ссылкой на «настоящее чрезвычайное законодательство» нарушение статьи 25 конституции, предписывавшей проведение новых выборов в рейхстаг самое позднее по истечении 60 дней с момента его роспуска. Все остальные министры и рейхсканцлер полагали, что время для нарушения конституции еще не пришло. 17 сентября кабинет принял решение предложить рейхспрезиденту 6 ноября 1932 г. в качестве дня проведения новых выборов — самую позднюю дату, допустимую конституцией. 20 сентября Гинденбург подписал соответствующий указ^{572}.

Не было единства в кабинете и в другой важной области — сфере аграрной политики. 27 августа правительство пошло навстречу требованию Ландбунда и приняло принципиальное решение (при условии, что это не противоречит действующим торговым договорам) о введении лимитов на ввоз сельскохозяйственной продукции. Ведущие союзы промышленности встретили это решение резкими протестами. Пострадавшие в результате страны, как гласил их практически неопровержимый довод, предпримут в ответ защитные меры, которые будут означать новые опасности для и без того испытывающего трудности немецкого экспорта. На заседании правительства 17 сентября 1932 г. этот аргумент настойчиво поддержали Нейрат, Крозиг, Вармбольд и Шеффер. Тем не менее Папен встал на сторону министра сельского хозяйства, и 26 сентября в Мюнхене в своей речи на главном заседании Баварского сельскохозяйственного совета Магнус фон Браун зачитал длинный список продуктов, которые в будущем могли быть ввезены в Германию только в ограниченных объемах. Наряду с луком, томатами, горохом и основными сортами фруктов контингентированием были затронуты смалец, масло и сыр, а также убойный рогатый скот, карпы и сало.

На следующий день после выступления министра сельского хозяйства с общественностью пообщался министр экономики. 27 сентября, выступая перед Промышленно-торговой палатой Кёльна, Вармбольд предостерег от фатальных последствий политики автаркии. 11 октября это предостережение поддержал Совет директоров рейхсбанка: контингентирование означает опасность для немецкой внешней торговли, для валютных запасов рейхсбанка, а тем самым — и для немецкой национальной валюты. Из стран, с которыми Германия вела переговоры по вопросу введения ограничений на ввоз сельскохозяйственной продукции, ответными острыми санкциями в первую очередь угрожали Дания и Италия. Так как достичь компромисса не удалось, в конце концов имперское правительство пошло на попятную. От обширной программы контингентирования остались только ограничения на ввоз масла. Ландбунду была обещана компенсация в виде поддержки цен на зерно^{573}.

В области конституционной реформы дело также не пошло дальше деклараций. Папен использовал свой официальный визит в Мюнхен, чтобы 12 октября произнести перед Баварским индустриальным союзом программную государственно-политическую речь. В ней он противопоставил «марксистскому представлению о регламентированном государством попечении каждого отдельного гражданина» модель «истинно христианской народной общности» и заявил о своей приверженности к «нерушимой идее святого Германского рейха». Канцлер нарисовал образ «мощной надпартийной государственной власти… которая не является игрушкой для политических и общественных сил, но непоколебимо стоит над ними». Правительство должно стать более независимым от партий и не может быть отдано на откуп случайным комбинациям парламентского большинства. «Отношения между правительством и народным представительством должны быть урегулированы таким образом, чтобы правительство, а не парламент выступало носителем государственной власти. Чтобы создать противовес односторонним решениям парламента, диктуемым партийными интересами, Германия нуждается в Верхней палате, обладающей четко оговоренными правами, в том числе правом непосредственного участия в законодательной деятельности».

В этой речи рейхсканцлер едва ли вышел за рамки своего выступления по радио от 12 сентября. Министр внутренних дел, к чьей компетенции относилась реформа конституции, был также не намного конкретнее, когда 28 октября он выступил на ежегодном банкете берлинской прессы. В своей речи Гайл позиционировал себя сторонником «защиты» от «гипертрофированного парламентаризма», но так и не рассказал, в чем же должна заключаться подобная «защита»: в расширении прав рейхсрата, создании верхней палаты по профессиональному принципу или сочетании этих мер? Министр оспорил, что правительство стремится ликвидировать всеобщее, равное, прямое и тайное избирательное право, но потом сам стал противоречить себе: «Мы… считаем правильным, что активный и пассивный избирательный возраст должен быть повышен примерно на пять лет, а кормильцам семьи, неважно, идет речь о мужчинах или женщинах, равно как и участникам войны, должен быть предоставлен дополнительный голос, что подчеркнет значение кормильцев семей для нашего рейха, а также будет являться выражением благодарности отечества в адрес ветеранов войны». Таким образом, в конце октября 1932 г. было ясно только одно: правительство «национальной концентрации» намеревалось с силой повернуть назад колесо истории, но, очевидно, оно еще само не представляло себе, каким образом сможет подвигнуть немецкий народ к отказу от значительной части демократических прав^{574}.

К тому моменту, когда Гайл выступал со своей речью, уже три дня как было обнародовано ожидавшееся с нетерпением решение Конституционного суда по вопросу «удара по Пруссии», также игравшее роль прецедента для реформы рейха — ядра запланированной конституционной перестройки. Лейпцигские судьи объявили декрет от 20 июля 1932 г. соответствующим конституции в том, что касалось назначения рейхсканцлера имперским комиссаром Пруссии и его полномочий временно лишить министров прусского правительства их служебных прав и обязанностей, взяв их на себя. Но эти полномочия не могли, как говорилось дальше, «распространяться на то, чтобы лишить правительство Пруссии и его членов права представлять Пруссию в рейхсрате, перед ландтагом, Государственным советом или перед другими землями».

Таким образом, лейпцигский приговор от 25 октября 1932 г. частично признал правоту истца, частично — обвиняемого. В соответствии с ним государственная власть в Пруссии была поделена между исполняющим обязанности правительством Брауна и «комиссарским» правительством, назначенным рейхом. В итоге последнее сохранило за собой фактическую исполнительную власть, включая важнейшее право представительства Пруссии в рейхсрате. И хотя правительство Брауна в результате не отвоевало себе реальную власть, оно тем не менее могло расценивать как успех то, что суд не признал его виновным в халатном исполнении своих обязанностей. В результате правительство рейха продолжало и далее осуществлять контроль над государственными органами самой большой из немецких федеральных земель, в том числе и над ее полицией, и тем не менее оно должно было смириться с констатацией того, что, сместив 20 июля правительство Пруссии, оно нарушило конституцию. Этот вердикт затрагивал также рейхспрезидента, чьим именем 20 июля 1932 г. действовали Папен и компания.

Приговор означал, с какой бы стороны ни посмотреть на него, поражение имперского правительства, что отнюдь не значило победу старого прусского правительства. «Форвартс» выступила со следующим комментарием, совершено точно описывавшем ситуацию. Лейпцигский приговор представляет собой политическое, а не правовое решение, полагал его автор. «Конституционный суд избежал тяжелого конфликта с имперским правительством, который неминуемо последовал, если бы притязания прусского правительства были признаны в полном объеме… Этот приговор являет собой полную противоположность соломонову: спорный ребенок аккуратно разделен почти на две равные половины и каждая из спорящих матерей получил по половине. Таким образом, в соответствии с этим приговором обе стороны — рейхскомиссар и правительство Пруссии — признаны правыми, правда, с одним существенным отличием: первая, хотя и временно, но располагает почти всей полнотой власти, вторая же, более долговременная формация, на практике обладает гораздо меньшей возможностью воздействовать на ход событий. К каким последствиям это приведет и должно привести на деле, знает один только Бог».

Правительство рейха, давая свою оценку приговору, сначала попыталось утверждать, что Конституционный суд полностью подтвердил правомочность декрета от 20 июля 1932 г. Но в ответ тут же последовали возражения прусских министров: декрет получил существенное ограничение как в его правовых основах, так и в проистекающих из него полномочиях. Отто Браун еще 25 октября объявил о созыве на следующий день заседания прусского кабинета министров. Последовавшее вслед за этим заявление министра-президента Пруссии перед прессой было сознательно выдержано в политически зрелом тоне: его правительство готово, лояльно и по-деловому, принять во благо Пруссии и рейха участие в разрешении всех назревших вопросов. В первую очередь речь шла о праве «старых» прусских министров ознакомиться с текущими делами правительства и обеспечить их выполнение достаточным количеством чиновников.

Но Папен и не думал пойти навстречу Брауну. 27 октября рейхсканцлер заявил на заседании назначенного рейхом правительства Пруссии, что его кабинет полон решимости «никоим образом не допустить участия бывшего прусского правительства в отправлении исполнительной власти». Двумя днями позже он повторно высказал эту точку зрения, давая комментарии по поводу своей встречи с Брауном в присутствии рейхспрезидента. Исполнительная власть не может быть поделена на части и должна полностью остаться у рейхскомиссара. Браун, в свою очередь, занял оборонительную позицию. Он сам не придает ровно никакого значения тем служебным функциям, которые были предоставлены ему приговором Конституционного суда, — заявил прусский премьер-министр. «Я охотно давно бы уже ушел со своего поста, но не получалось. Теперь, после того как Конституционный суд недвусмысленно указал нам на наши задачи, я полностью лишен этой возможности. Таким образом, я должен продержаться до того момента, пока не будет создано новое прусское правительство».

Отсутствующая у Брауна воля к борьбе облегчила правительству рейха саботирование по мере сил приговора Конституционного суда. 29 октября было распущено прусское министерство социального обеспечения, а 31 октября Папен, как прусский рейхскомиссар, пополнил назначенное рейхом правительство несколькими заместителями рейхскомиссара. Одним из них стал рейхсминистр продовольствия Магнус фон Браун, который в форме персональной унии взял на себя большинство полномочий прусского министра сельского хозяйства. Одновременно в состав правительства рейха в качестве министров без портфелей были включены Брахт и бывший статс-секретарь Попитц, назначенный заместителем рейхскомиссара в сфере ответственности прусского министерства финансов. Персональное сращение обоих правительств было частью имперской реформы — однако не той, к которой стремился Отто Браун. Мероприятия от 31 октября 1932 г. только подтверждали то, что стало несомненным фактом, начиная с 20 июля 1932 г.: Пруссия фактически больше не была федеральной землей, а стала административной единицей, находившейся в непосредственном управлении рейха.

В то время как рейх отправлял власть в Пруссии, прусское правительство вело борьбу за служебные помещения, персонал и право ознакомления с делами. Брахт категорически отклонил пожелание Брауна снова занять свою старую резиденцию на Вильгельмштрассе. Вместо этого заместитель рейхскомиссара отвел прусскому правительству помещение ликвидированного министерства социального обеспечения, которое было разделено картонными стенами на три отдельных помещения. С этого момента правительство Отто Брауна «правило» из этого закутка. Когда министр-президент заявил 3 ноября на пресс-конференции, что он будет жаловаться по поводу такого обращения рейхспрезиденту, многие его однопартийцы были разочарованы. Они ожидали от Брауна гораздо большего и теперь опасались негативных последствий для партии на предстоящих выборах. Демократическая газета «8-Ур Абендблатт» высказывала свое недовольство по поводу того, что «Браун не стукнул кулаком по столу и не отдал прусскому правительству распоряжение начать широкомасштабные действия». Газета также посоветовала премьер-министру включить в свой круг чтения книгу под заголовком «Как стать энергичным?»^{575}.

Вторая предвыборная кампания 1932 г. протекала менее кроваво, чем первая, и без особых кульминационных моментов. Самый сенсационный предвыборный митинг состоялся не в Германии, а в Париже. Председатель КПГ Эрнст Тельман, въехавший во Францию без французской визы, т. е. нелегально, выступил вместе с лидером французских коммунистов Морисом Торезом 31 октября в Саль Булье, где и произнес боевую речь против «диктата Версаля, грабительского плана Янга и Лозаннского договора». Оба партийных председателя объявили о своей приверженности идеям совместного манифеста, который Тельман передал общественности еще 25 октября. В нем коммунистические партии Германии и Франции требовали свержения «Версальской системы». Ключевое предложение гласило: «Разбойничий диктат в результате чудовищной аннексии угнетает бесчисленные миллионы людей в Эльзасе и Лотарингии, Западной и Восточной Пруссии, Позене, Верхней Силезии и Южном Тироле, не считаясь с их мнением. Он принуждает их жить под господством империалистической Франции и ее вассальных государств, фашистской Польши, Чехословакии, подчиняясь насилию со стороны Бельгии и Литвы или фашистскому варварству Муссолини. Австрийский народ также лишен какого-либо права на самоопределение в результате Версальской системы, Сен-Жерменского договора и нового пакта Лиги Наций».

Манифест был полностью выдержан в духе «Программного заявления о национальном и социальном освобождении немецкого народа»^ помощью которого КПГ попыталась в августе 1930 г. переманить на свою сторону часть избирателей из национал-социалистического лагеря. Кроме того, он полностью отвечал линии XII Пленума ИККИ августа-сентября 1932 г., на котором КПГ было дано указание, с одной стороны, вести кампанию против «национализма и шовинизма», с другой — самой пропагандировать националистические цели, в том числе «лозунг создания “Социалистической советской Германии”, которая гарантирует возможность добровольного присоединения Австрии и других областей, населенных немцами».

Игра с националистическим огнем оправдывалась в глазах Коминтерна преследуемой целью: подготовкой к взятию власти рабочим классом. Ради ее достижения следовало также заняться организацией отдельных экономических и политических акций протеста, с тем чтобы потом перевести их в разряд массовых, способствуя тем самым складыванию революционной ситуации, в ходе которой коммунистическая партия во главе большинства рабочего класса сможет добиться решения вопроса о власти на своих условиях. Важнейший для КПГ результат XII Пленума ИККИ был зафиксирован в тезисах к докладу секретаря ИККИ, Отто Куусинена: «Только если главный удар будет направлен против социал-демократии — этой основной опоры буржуазии, только тогда можно будет добиться успеха и разгромить исконного классового врага пролетариата — саму буржуазию. И только в том случае, если коммунисты научатся отличать социал-демократических вождей от социал-демократических рабочих, они смогут во имя единого революционного фронта сокрушить снизу ту стену, которая зачастую отделяет их от социал-демократических рабочих»^{576}.

Непосредственно перед выборами в рейхстаг КПГ получила возможность расширить «революционный фронт снизу» в направлении национал-социалистов, дав тем самым новое направление борьбе против социал-демократов и Свободных профсоюзов. Начиная с сентября на многочисленных, прежде всего мелких и средних предприятиях велась борьба против снижения заработной платы, бывшего следствием постановления кабинета о тарифной политике от 5 сентября. Акции протеста давали возможность прийти к выводу, что в рабочем классе постепенно растет готовность снова защищать свои интересы с помощью забастовок. Движущей силой не всех, но большинства этих акций рабочего протеста выступала Революционная профсоюзная оппозиция (РГО), профсоюзная организация КПГ. Это же самое правило сработало в отношении самой большой забастовки осени 1932 г. — стачки рабочих Берлинской транспортной компании (БФГ), начавшейся 3 ноября.

Действующий тарифный договор для коммунальных транспортных предприятий столицы Германии истек уже 30 сентября. Дирекция БФГ сначала потребовала, ссылаясь на растущие убытки, снизить заработную плату на 14 пфеннигов — до 23 пфеннигов за час. Однако потом, под давлением Объединенного союза трудящихся общественных предприятий товарного и пассажирского сообщений, входившего в состав Свободных профсоюзов, работодатель согласился на менее болезненное понижение заработной платы: начиная с 1 ноября почасовая оплата должна была на неопределенное время сократиться на 2 пфеннига. Против этого урегулирования тотчас же выступили КПГ и РГО. Мобилизацией рабочих коллективов на борьбу занялись руководимые коммунистами так называемые «комитеты единства», в которые наряду с рабочими — членами Свободных профсоюзов также входили представители Национал-социалистической производственной организации (НСБО)[67]. Конференция делегатов «комитетов единства» добилась проведения общего голосования всех трудящихся, которое состоялось 2 ноября и большинством в две трети голосов высказалось за забастовку. Согласно уставу Объединенного союза транспортников, одобрение на проведение забастовки могло последовать, как правило, только в том случае, если за него высказалось¾ членов союза. Заявив, что это квалифицированное большинство не было достигнуто, конференция функционеров Союза объявила об отклонении стачки — равно, однако, как и об аннулировании достигнутого ранее результата переговоров с БФГ.

Объединенный союз совершил тяжелую ошибку, когда вопреки своему собственному уставу дал согласие на проведение всеобщего голосования среди персонала БФГ, ⅔ которого не были членами профсоюза. Но после того как подавляющее большинство трудящихся поддержало забастовку, отказ от участия в ней мог иметь только одно последствие — изоляцию профсоюза. Это было очень кстати для делегатов «комитетов единства». Вечером 2 ноября они приняли единогласное решение начать забастовку на следующее утро. В центральный стачечный комитет были выбраны наряду с ведущими функционерами КПГ и РГО и некоторыми оппозиционно настроенными профсоюзными работниками также четыре члена НСБО и две женщины как представители рабочих БФГ.

КПГ уже в мае 1932 г. заявила о своей приверженности тактике, согласно которой в случае необходимости в стачечные комитеты также следовало принимать рабочих — национал-социалистов. Для НСДАП подобная комбинация с «большевиками» давалась с трудом не только по идеологическим причинам, они должны были также думать об ожидаемых последствиях этого мезальянса для выборов в рейхстаг. Тем не менее гаулейтер Берлина был готов пойти на этот риск. «Широкие буржуазные круги будут напуганы нашим участием в забастовке, — записал в своем дневнике Геббельс 3 ноября. — Но это однако не главное. Эти круги потом можно будет снова легко завоевать на нашу сторону, но если мы сейчас утратим поддержку рабочих, то мы утратим ее навсегда».

Призыв к забастовке получил широкую поддержку. 3 ноября в берлинской подземке не пошел ни один поезд, если же трамваи или автобусы покидали депо, то бастующие задерживали их по дороге, зачастую причиняя, повреждения транспорту. Во второй половине дня государственная согласительная палата после непродолжительных предварительных переговоров со сторонами коллективного договора вынесла третейское решение, которое в главном подтвердило уже достигнутый ранее результат: почасовая оплата должна была быть на неопределенной время понижена на 2 пфеннига. БФГ согласилось с этим третейским решением, в то время как профсоюзы отвергли его. После того как государственный мировой судья объявил вечером это решение обязательным для сторон, руководство БФГ потребовало от своего бастующего персонала, посредством афиш на столбах и плакатов, возобновить работу до наступления 14 часов пятницы 4 ноября. В случае отказа дирекция угрожала бессрочными увольнениями.

В ночь на 4 ноября ситуация обострилась. Полиция провела многочисленные аресты, которые «Форвартс» охарактеризовала как «случайные». Ранним пятничным утром рядом с трамвайным парком на Бельцигерштрассе в Шёнеберге произошли тяжелые столкновения между полицией и бастующими, при этом был убит национал-социалист — таможенник. Около 10 часов утра состоялась встреча ведущих функционеров Объединенного союза транспортников, которые осудили поведение полиции, выразили доверие своим переговорщикам и потребовали от членов своего союза возобновить работу. Но этому решению воспротивились сторонники забастовки. Коммунисты и национал-социалисты вызвали в большинстве районов города массовые беспорядки. На главной улице в Шёнеберге члены СА воздвигли баррикады, наполовину полный пассажирами автобус забросали камнями, в ответ на что полиция реагировала сначала выстрелами в воздух, а потом и прицельным огнем по толпе. В общей сложности полицейскими пулями 4 ноября было убито три человека, восемь получили тяжелые ранения.

«В Берлине царит революционное настроение, — с удовлетворением записал Геббельс. — Наша репутация у рабочих за несколько дней пережила блистательный взлет. Если это и не окажет своего воздействия в ходе нынешних выборов, то нельзя переоценить значение этих активов для будущего». «Форвартс» описывала случаи «братания между наци и комми» и по этому поводу писала следующее: «Еще вчера по эту сторону “коричневая чума”, а по ту — “красные недочеловеки”! Зато сегодня — дражайшие союзники! Какого сознательного рабочего такое не вгонит в краску!»

Рейхсканцлер тоже не остался в стороне от событий. В своей предвыборной речи, переданной всеми радиостанциями Германии вечером 4 ноября, он заклеймил позором «дикие» забастовки, спровоцированные национал-социалистами вместе с коммунистами с целью нарушить мир, царящий в экономике, и назвал эти забастовки «преступлением против всей немецкой нации, которая напрягает свои последние силы». В духе пропагандируемой им линии «сильного государства» Папен заверил своих слушателей в том, что «в отношении таких нарушителей спокойствия здесь, в Берлине, мы будем действовать с большой строгостью».

Только 7 ноября, спустя день после выборов в рейхстаг, движение транспорта в Берлине постепенно пришло в норму. Вечером этого же дня стачечный комитет принял решение о прекращении борьбы. В адрес профсоюзных функционеров от СДПГ был брошен упрек в том, что они первыми, вместе с полицией, пробили брешь в едином фронте рабочих, тем самым зарекомендовав себя лучшей опорой правительства Папена в БФГ. 8 ноября, когда движение полностью нормализовалось, НСБО также заявила об окончании стачки. Потеря голосов, с которой национал-социалисты должны были смириться 6 ноября 1932 г. в Берлине, была в буржуазных кварталах несоизмеримо выше, чем в пролетарских. Таким образом Геббельс мог только надеяться, что забастовка транспортников в длительной перспективе все же принесет дивиденды его партии в виде прироста доверия к НСДАП у городского пролетариата^{577}.

Потеря голосов национал-социалистами не только в Берлине, но и в стране в целом стала главным отличием вторых выборов в рейхстаг 1932 г. В сравнение с предыдущими выборами 31 июля сторонники Гитлера потеряли свыше 2 млн голосов. Доля избирателей НСДАП снизилась с 37,3 % до 33,1 %, количество депутатских мандатов — с 230 до 196. К проигравшей стороне также относилась СДПГ, получившая на 700 000 голосов меньше, чем в июле, что составляло в относительных цифрах падение с 21,6 % до 20,4 %. Выигравшей стороной стали немецкие националисты и коммунисты: партия Гугенберга получила дополнительно свыше 900 000 голосов, что составляло прирост с 5,9 % до 8,9 %. Показатели КПГ, благодаря дополнительным 600 000 голосам, выросли с 14,5 % до 16,9 %. Обе католические партии записали на свой счет небольшие потери: доля избирателей партии Центра понизилась с 12,5 % до 11,9 %, Баварской народной партии — с 3,2 % до 3,1 %. Немецкая государственная партия вновь получила 1,0 % голосов, в то время как ДФП и Христианско-социальная народная партия, черпавшая свои силы среди вюртембергских пиетистов, незначительно улучшили свои показатели: с 1,2 % до 1,9 % и с 1,0 % до 1,2 % соответственно. Бросалось в глаза понижение активности избирателей: если в июле к урнам пришло 84,1 %, то в сентябре — только 80,6 %.

Результаты выборов в первую очередь отразили политическую фрустрацию населения. Выборы 6 ноября были для большинства немцев, если также считать оба тура выборов рейхспрезидента и выборы в ландтаги, пятым походом к урнам за 1932 г. То, что число граждан, проигнорировавших выборы, выросло с 7 млн в июле до 8,6 млн в ноябре, проистекало прежде всего от пресыщения избирателей политикой. НСДАП, которая ранее была партией, извлекавшей наибольшую выгоду из политизации граждан, прежде игнорировавших выборы, теперь серьезнее остальных пострадала от инфантильности избирателей. Именно не имевшие стойких политических убеждений избиратели должны были быть разочарованы в том, что их голоса едва ли оказали воздействие на практическую политику. Но не только усталость от выборов была тем фактором, который дал повод многим немцам остаться дома 6 ноября. Рука об руку с ней шло недовольство «своей» партией, и неважно, велась ли речь об НСДАП или СДПГ, Центре или БФП.

Сравнительно неплохие результаты ДНФП и ДФП позволяли сделать вывод о несомненном, хотя и весьма ограниченном, росте доверия к политике кабинета Папена. Правительство и поддерживавшие его партии получили дивиденды от первых признаков оживления экономики, которые можно было расценивать как успех активной конъюнктурной политики имперского кабинета. Свое дело сделало также контролируемое государством радиовещание, представлявшее деятельность правительства в выгодном свете. Дополнительную роль сыграло отрезвление в отношении политического и социального радикализма национал-социалистов. Папен не случайно в своей речи по радио от 4 ноября настойчиво напомнил о провокационном выступлении Гитлера после убийства в Потемпе, а совместные действия нацистов и коммунистов в ходе стачки транспортных рабочих Берлина шокировали не только обитателей вилл, но и оказали устрашающее воздействие на буржуазных избирателей во всей Германии. Однако повода для триумфа у правительства все же не было: хотя совместная доля избирателей, голосовавших за обе правительственные партии, выросла с июля по сентябрь с 7,1 % до 10,8 %, почти ⁹⁄₁₀ избирателей отдали свои голоса партиям, находившимся в оппозиции к «кабинету баронов».

Ни безусловная враждебность к Папену, ни коалиционные переговоры с национал-социалистами не принесли дополнительных симпатий обеим католическим партиям: по сравнению с июльскими выборами они на пару потеряли 460 000 голосов. В результате для создания черно-коричневой оппозиции теперь отсутствовали также и численные предпосылки. Центр, БФП и НСДАП вместе располагали 286 депутатскими мандатами, что было на семь мандатов меньше, чем необходимо для достижения абсолютного большинства в рейхстаге. Таким образом, после 6 ноября было еще труднее, чем после 31 июля, представить себе, что возобладает «парламентский» вариант решения кризиса^{578}.

Примечательный сдвиг сил произошел слева от центра. Если по результатам июльских выборов социал-демократы еще превосходили коммунистов на 7,1 %, то теперь их преимущество сократилось до 3,5 %. И хотя «Форвартс» перепечатала подзаголовком «Маркс сильнее, чем Гитлер» статью из венской «Арбайтер-Цайтунг», которая подчеркивала то обстоятельство, что СДПГ и КПГ по количеству полученных голосов снова превзошли НСДАП, что давало основание для «самых светлых надежд», тем не менее социал-демократов весьма беспокоила мысль, что коммунисты серьезно продвинулись вперед по пути к своей цели — превзойти СДПГ. На заседании партийного комитета от 10 ноября Карл Бёхель, один из «левых» социал-демократов и председатель Хемницкой окружной партийной организации, самым четким образом дал понять, что поставлено на кон: «Мы вышли на финишную прямую нашего состязания с коммунистами. Нам осталось потерять еще дюжину мандатов, и тогда коммунисты будут сильнее нас… Это был бы звездный момент для коммунистической агитации… Тогда товарищи, бывшие ранее верными партии, скажут себе: народное мнение теперь совершенно определенное, и они попытаются быстро покинуть партию».

Зато весьма позитивно оценил результаты выборов председатель СДПГ Отто Веле. Социал-демократия в течение 1932 г. дала пять битв под лозунгом «Разбейте Гитлера!», заявил Веле на том же самом заседании, «и после пятой он был побежден». Такую же оптимистическую оценку выборам дал председатель фракции СДПГ в прусском ландтаге Эрнст Хайльман. Целью избирательной борьбы социал-демократов всегда было стремление избегнуть худшего, т. е. неограниченной диктатуры Гитлера, — писал Хайльман в дискуссионном листке «Дас фрайе Ворт»: «Эта цель нами достигнута не без тяжелых потерь. Сегодня ни один нормальный человек не может больше верить в гитлеровскую диктатуру… Натиск фашизма на государство отбит, национал-социалистам нанесено первое тяжелое поражение с самыми серьезными последствиями, и для рабочего класса это уже успех, перед лицом которого никто не должен сожалеть о потраченных усилиях».

Другая большая демократическая партия — Партия Центра — считала после 6 ноября, что крах потерпели не ее собственные усилия, нацеленные на достижения компромисса с НСДАП, а политика кабинета Папена. Правительство действовало вопреки интересам народа, и народ дал свой ответ, заявил через день после выборов председатель Центра прелат Каас: «Основываясь на этом народном решении, мы теперь будем предпринимать ответственные шаги для преодоления разобщенности между различными общественными лагерями и создавать условия для образования сильного, неразрывно связанного с народом правительства, которое займет место сегодняшнего недоразумения». В газете «Германиа» точка зрения Кааса была изложена в статье подзаголовком «Вместе с этим правительством — никогда». К противоположному выводу, оценивая результаты голосования, пришла газета немецких националистов «Таг». ДНФП сделала свой выбор еще в 1928 г., избрав Гугенберга своим председателем. «Как и тогда, наш лозунг сегодня гласит: “Долой парламентаризм!”» Сам Гугенберг заявил об «убедительной победе» своей партии и заявил буквально следующее: «Черно-коричневое большинство в рейхстаге устранено. Тем самым создана важная предпосылка для проведения курса, который мы представляем как в народе, так и в парламенте… Борьба продолжается. Да здравствует Германия!»

Национал-социалисты, в свою очередь, поставили в вину кабинету Папена успехи коммунистов. «Самым выдающимся достижением правительства “клуба господ“ стало то, что в течение нескольких месяцев они превратили коммунистов в партию, получившую 100 мандатов депутатов рейхстага», — писала «Фёлькишер Беобахтер». Гитлер выступил с собственным призывом, в котором ополчился против любого компромисса и соглашения с правительством, назвав безоговорочное продолжение борьбы лозунгом партии в настоящий момент. Геббельсовский «Ангрифф» считал «само собой разумеющимся требованием и этих выборов» то, что Гитлер должен стать рейхсканцлером. «Случится ли это на почве парламентского большинства, в форме президентского кабинета или в виде некого промежуточного образования между двумя первыми, это уже вопрос второстепенной важности».

Центральный комитет КПГ вещал о нарастании революционного подъема и назвал победителями выборов коммунистов. Аналогичным образом положение вещей расценивала «Правда». КПГ является «главной партией пролетарской революции в Германии» и в этом качестве она выиграла выборы, писал 10 ноября центральный печатный орган ЦК ВКП(б). «Все большие массы трудящихся переходят в революционный лагерь. Богатырская сила революции растет. От сегодняшней экономической борьбы путь ведет ко все более мощному забастовочному движению целых отраслей промышленности и индустриальных областей, а от него — к массовой политической стачке и ко всеобщей политической забастовке под руководством коммунистической партии, к борьбе за диктатуру пролетариата».

Рейхсканцлер выразил официальную позицию по результатам выборов в первый раз 8 ноября в своей речи перед Союзом иностранной прессы. В ней Папен говорил о «радующем росте понимания в отношении деятельности правительства» и выразил надежду, что после выборов наконец-то произойдет настоящая концентрация национальных сил. Дословно канцлер добавил следующее: «Персональные вопросы при этом — я всегда это подчеркивал — не играют ровно никакой роли»^{579}.

В правительстве, обсуждавшем 9 ноября сложившееся политическое положение, это замечание Папена встретило энергичные протесты со стороны фон Гайла. «Это высказывание трактуют как признак слабости, — сказал, согласно протоколу, министр внутренних дел. — Совершенно необходимо при первой же возможности публично заявить, что имперское правительство отнюдь не думает о том, чтобы очистить место для любого случайного правительства и тем самым снова открыть дорогу партийному хаосу… Рейхсканцлер не должен больше заявлять о том, что он готов уйти в отставку и его фигура не должна выступать помехой». Гайл рекомендовал провести переговоры с партиями, чтобы проверить, насколько велика возможность поддержки правительства с их стороны. «Если же эта цель окажется недостижимой, то выводы не вызывают сомнения. Возникает мысль о новом роспуске рейхстага, что будет означать ситуацию государственно-правового чрезвычайного положения. В этом случае диктатура становится на определенное время неизбежной».

Тем самым план введения государственного чрезвычайного положения от 30 августа вновь оказался на повестке дня. Но министр внутренних дел отнюдь не получил неограниченную поддержку от своих коллег. Шлейхер был согласен с «конечным результатом», но не с «методами». Правительство Папена сначала должно было доказать общественности, что в данное время формирование правительства парламентского большинства невозможно. После проведения канцлером переговоров с партиями, в свою очередь, это должен был удостоверить рейхспрезидент. Если последует констатация такого рода, рейхстаг вообще не должен быть созван. К этому мнению примкнул также министр иностранных дел Нейрат. Министр финансов Крозиг, поддержанный новыми министрами Брахтом и Попитцем, выступал за вхождение национал-социалистов в правительство, в то время как министр юстиции Гюртнер настойчиво предостерегал от рисков нарушения конституции.

В конце совещания Папен повторно выразил свою точку зрения, что концентрация национальных сил не должна потерпеть неудачу из-за персональных вопросов и что при известных обстоятельствах его отставка может облегчить достижение этой цели. Возможно, лучшим вариантом будет, заявил он, если рейхспрезидент лично проведет переговоры с Гитлером. Шлейхер еще раз подчеркнул необходимость того, чтобы выставить политические партии стороной, несущей ответственность за кризис. Для этого в переговоры с ними должен был сначала вступить рейхсканцлер, а вслед за ним и рейхспрезидент. Сам он также выражал готовность неформально вступить в контакт с Гитлером, но он был «твердо убежден в том, что национал-социалисты откажутся участвовать в правительстве». Предложение министра рейхсвера нашло поддержку у его коллег, равно как и утверждение канцлера, что ни он, ни имперское правительство не будут предлагать рейхспрезиденту свою отставку. Зато не получило поддержки кабинета предложение Папена продолжить работу над конституционной реформой. Так как четыре министра, и настойчивее всех Шлейхер, высказались за перенос соответствующих планов, 9 ноября 1932 г. стало датой завершения, по крайней мере временного, «конституционного» проекта.

На следующий день Папен доложил рейхспрезиденту о результатах заседания правительства. Позиция Гинденбурга была обрисована в коммюнике для прессы следующим образом: президент «продолжает придерживаться идеи национальной концентрации, послужившей базисом для правительства Папена». Соответственно рейхспрезидент дал поручение рейхсканцлеру «установить в ходе переговоров с лидерами отдельных партий, которые можно принимать в расчет, готовы ли они, и если да, то насколько, поддержать правительство при осуществлении поставленных перед ним политических и экономических задач».

Таким образом, позиция Гинденбурга была ясна: он хотел сохранить президентский кабинет и не думал о смене канцлера. Менее понятны были намерения Папена. Его заявления иностранной прессе и на заседании кабинета давали возможность прийти к выводу, что он искал соглашения с национал-социалистами и не исключал канцлерства Гитлера. Если была верна информация, которой Вильгельм Кеплер, возглавлявший кружок пронацистски настроенных промышленников, поделился 13 ноября с кельнским банкиром Куртом фон Шрёдером, то Папен за несколько дней до этого даже настоятельно заверил председателя наблюдательного совета сталелитейных заводов «Ильседер Хютте», Эвальда Хекера, что его добрая воля состоит в том, «чтобы дать согласие на формирование правительства во главе с Ги(тлером)». Согласно этому же источнику информации, Папен 11 ноября еще раз выразился в том же духе на встрече с Хекером, Ялмаром Шахтом, к тому времени окончательно перешедшим в лагерь национал-социалистов, а также с личным доверенным лицом Гитлера — Генрихом Гиммлером.

От Хекера Папен также узнал, что в скором времени от лица значительной части представителей промышленности, банков и сельского хозяйства в прошении на имя Гинденбурга будет выдвинуто требование передачи канцлерства Гитлеру. 19 ноября такое письмо действительно было передано Гинденбургу. Его отправители отдавали должное «смелой воле» правящего кабинета, но тем не менее полагали, что это правительство не получило в ходе выборов 6 ноября 1932 г. достаточно широкой поддержки в немецком народе. Самое важное положение гласило: «Передача президентским кабинетом, снабженным лучшими деловыми и персональными силами, ответственного руководства страной фюреру самой большой части нации приведет к тому, что будут устранены ошибки и слабости, свойственные любому массовому движению, и миллионы людей, сегодня безучастно находящиеся в стороне, превратятся в приветствующую его силу».

В конце документа стояли 20 подписей, среди них восемь принадлежали членам «кружка Кеплера», в том числе Шахту, Курту фон Шрёдеру и Хекеру. Большинство подписавшихся составляли предприниматели средней руки, банкиры и землевладельцы. Подписали письмо также исполняющий обязанности президента Ландбунда граф Эберхард фон Калкрейт и Фриц Тиссен, давно ставший приверженцем национал-социалистов. Наряду с владельцем калийных рудников Августом Ростергом Тиссен был единственным крупным промышленником, который подписался под письмом в поддержку Гитлера. Альберт Фёглер, генеральный директор «Объединенных сталелитейных заводов», который сам не подписал письмо, сообщил Шрёдеру 21 ноября, что два других предпринимателя от тяжелой промышленности, председатель наблюдательного совета «Гутерхофнунгсхютте» Пауль Рейш и генеральный директор фирмы «Хёш» Фриц Шпрингорум, «полностью разделяют изложенную в письме точку зрения и только так видят действенное разрешение сегодняшнего кризиса». Но подписать письмо они не пожелали, т. к. опасались, что подобного рода политическая позиция слишком четко продемонстрирует очевидные противоречия внутри самой промышленности Рура.

Таким образом, письмо к Гинденбургу не выражало совокупного мнения крупной промышленности. Но, с другой стороны, также не было сомнений в том, что правительство Папена после 6 ноября больше не пользуется общей, почти единодушной поддержкой «экономики», как это было в сентябре и октябре. Для промышленников, которые большую часть своих «политических» средств спонсировали ДФП и ДНФП, т. е. партиям правительственного лагеря, результаты выборов были просто удручающими. Особенно тревожным был прирост голосов, поданных за КПГ, что Гитлер, не без основания, ставил в вину кабинету Папена. Министр финансов фон Крозиг выражал широко распространенное мнение, обосновывая свою позицию в поддержку участия НСДАП в правительстве тем, что в противном случае большая часть национал-социалистов, «включая молодежь», перейдет в коммунистический лагерь. Эта боязнь стала подоплекой изменения настроений в рядах промышленников в пользу Гитлера после выборов в рейхстаг. У одного из наблюдателей, присутствовавших на конференции «Лангнам Ферейн», состоявшейся в Дюссельдорфе в конце ноября, даже сложилось впечатление, без сомнения преувеличенное, что «почти вся индустрия желает призвания Гитлера, и неважно на каких условиях»^{580}.

У веймарских партий после 6 ноября начался новый, почти отчаянный поиск выхода из государственного кризиса. Центр и Баварская народная партия не хотели расставаться с надеждой образовать коалицию с национал-социалистами — союз, который, разумеется, потребовал бы дополнительных партнеров из числа мелких партий, принимая во внимание соотношение мест в рейхстаге. 14 ноября депутат от Центра Йозеф Вирт в своем письме председателю фракции СДПГ Рудольфу Брейтшейду попытался добиться от него понимания дилеммы, перед которой оказалась католическая партия: «Центр предпринимает попытку возложить на национал-социалистов практическую ответственность за судьбы рейха. Очевидно, мы оба придерживаемся мнения, что эта попытка заключает в себе большой риск. Но я повторно заявляю, что если не пойти на этот риск, то все идет к устранению рейхстага и ликвидации прав народа. Ради демократии партия Центра участвует в этом предприятии».

Вирт адресовал призыв к СДПГ в качестве «конструктивной оппозиции» дать шанс «правительству в составе Центра + НСДАП + X + У», отправив чрезвычайные постановления сначала на проверку в один из комитетов рейхстага и срывая вынесение вотумов недоверия правительству, воздерживаясь от голосования. Только таким образом можно было, по его мысли, положить предел «разрушительной работе Гугенберга, направленной против немецкой демократии», и сохранить последнюю «в ее сущностных чертах». Социал-демократия должна была прийти к тому, чтобы прежде всего дать «народному представительству передышку, а лучше сказать — дать возможность выжить. Какое значение имеет партия, какое значение имеет политическое развитие, если народное представительство само себя, так сказать, отлучает от партийного принципа, который я не хочу поносить и не хочу недооценивать?»^{581}

Социал-демократы, в свою очередь, испытывали перед скорым роспуском парламента по крайней мере такой же страх, как и Центр. Боязнь того, что в ходе следующих зимних выборов КПГ сможет превзойти СДПГ, заставляла партийное руководство искать возможность не делать очевидные вещи, а именно не выносить на голосование депутатов предложение вотума недоверия правительству непосредственно сразу же после созыва рейхстага или не поддерживать аналогичное предложение, сделанное другой партией. Для достижения этой цели Веле предложил 10 ноября на заседании партийного комитета следующую тактику, которая, по его словам, была предложена Центром: СДПГ сначала должна была внести законопроект вводного закона[68] о применении статьи 48 конституции, целью которого являлось ограничение властных полномочий президентского правительства. Во время трех чтений этого законопроекта правительство не могло быть свергнуто со своего поста. Веле не назвал автора этой идеи: им был Генрих Брюнинг, с которым он встречался днем ранее для обмена мнениями.

Предложение Велса было встречено с одобрением. Гильфердинг, который уже в конце августа выступал за то, чтобы признать кабинет Папена «меньшим злом», дать ему возможность функционировать дальше и не делать за Гитлера его работу, свергая Папена, призывал теперь свою партию к тому, чтобы «создать в рейхстаге настоящий боевой фронт для следующих выборов» и задавался риторическим вопросом: «Что мы скажем избирателям, если и этот парламент снова сойдет в могилу?» Северинг полагал, что если социал-демократы хотят поддержать парламентаризм, то они не должны впадать в грех коммунистов и «разгонять парламент прежде, чем он начнет свою работу». Аргументы Брейтшейда были аналогичными: «Если Папен тотчас же распустит рейхстаг, у нас снова не будет возможности взять слово… Мы должны, не способствуя складыванию любой коалиции между Центром и Папеном, открыто выразить все, что у нас есть на сердце».

«Форвартс» объявила на следующий день, 11 ноября, о намерении внести законопроект вводного закона к статье 48 и оправдывала отказ от незамедлительного свержения «кабинета баронов» следующим предложением: «Самый сильный удар по правительству Папена… будет нанесен в рейхстаге посредством критики его политики, богатой только неудачами». Но самая сильная демократическая партия не указала тем самым выхода из немецкого государственного кризиса. Тактика СДПГ могла увенчаться внешним успехом только в случае, если бы, во-первых, участие в игре приняла НСДАП и не голосовала бы за предложения коммунистов о вынесении вотума недоверия правительству, и, во-вторых, если бы правительство не отвечало на решения парламента, направленные против его политики, роспуском рейхстага. Первое было столь же невероятным, как и второе. Социал-демократы предались иллюзии, когда они поверили в то, что с таким рейхстагом, сформированным в результате выборов 6 ноября, можно спасти парламентскую демократию^{582}.

Партии политического католицизма питали иллюзию иного рода. Они все еще делали ставку на то, чтобы укротить национал-социалистов за счет их участия в правительстве. Первый зондаж позиций партий был предпринят в ходе переговоров, которые Папен 16 ноября провел с председателем Центра прелатом Каасом и депутатом рейхстага Иоосом: оба «центриста» потребовали отставки правительства и непосредственных переговоров между рейхспрезидентом и партиями. В публичном заявлении, тогда же переданном ими канцлеру, партия Центра высказалась за «объединение политических сил в мощную ассоциацию сотрудничества и взаимопомощи», что можно было трактовать только как перифразу коалиции с национал-социалистами. Председатель БФП Фриц Шеффер выразился яснее: в тот же день в разговоре с канцлером он назвал необходимым «подвигнуть национал-социалистическую партию к участию в правительстве, пойдя даже на такую жертву, как назначение Гитлера рейхсканцлером».

Две партии отказали канцлеру в беседе, о которой он просил. Правление социал-демократической фракции в рейхстаге отклонило поступившее приглашение в резкой форме. Все поведение Палена делало его для социал-демократов неприемлемым партнером по переговорам, — так говорилось в заявлении от 15 ноября, завершавшемся требованием отставки правительства. Гитлер был вежливее. В обстоятельном письме рейхсканцлеру от 16 ноября он изложил следующее: на основании печального опыта, полученного им 13 августа, он теперь готов обмениваться мнениями только в письменной форме. Что же касается прежних мероприятий правительства, то фюрер НСДАП отметил, что он рассматривает их «частично недостаточными, частично полностью негодными, даже опасными». Гитлер категорически исключил возможность поддержки со стороны его партии продолжения этой политики.

Итог предпринятых канцлером усилий кабинет подвел 17 ноября. Сам Папен пришел к выводу, что «достижение национальной концентрации» невозможно при его канцлерстве и рекомендовал предложить рейхспрезиденту отставку всего правительства. Шлейхер поддержал это предложение, особенно указав на то, что без предложения подать в отставку переговоры рейхспрезидента с партиями, которые должны были вскоре последовать, будут восприняты как театральный трюк. Остальные министры также высказались за отставку, при этом фон Гайл согласился с оговоркой, согласно которой кабинет должен был оставаться на своем посту в качестве управляющего делами. Гинденбург принял отставку правительства в тот же день, но полностью в соответствии с предложением фон Гайла попросил правительство временно продолжать исполнять свои обязанности^{583}.

Новость об отставке правительства Папена была воспринята почти всеми политическими лагерями с глубоким удовлетворением. «Кабинет баронов» своей политикой настроил против себя народные массы в такой степени, что многим в какой-то момент даже показалось, что ситуация теперь может только улучшаться. Но каким образом преодолеть государственный кризис, 17 ноября было также неясно, как и неделями ранее.

18 ноября Гинденбург начал свои встречи с лидерами партий. Коммунисты в любом случае были исключены из списка, но в этот раз к ним добавились еще и социал-демократы: рейхспрезидент таким образом рассчитался с ними за нелицеприятный отказ Папену. Его первый собеседник, председатель партии немецких националистов Гугенберг, активно выступал за «надпартийное президентское правительство» и предостерегал, что от Гитлера можно ожидать любых сюрпризов. Подобным же образом, хотя и не так решительно, аргументировал свою позицию лидер ДФПДингельдей. Каас и Шеффер, напротив, вновь выступили за вхождение национал-социалистов в правительство, причем председатель БФП оценивал «характер и личность Гитлера как не самые худшие», но одновременно указывал на то, что из-за влечения окружения фюрера к диктатуре, в возглавляемое Гитлером правительство должны быть встроены «противовесы» и включены «сильные личности».

Самые важные переговоры рейхспрезидент провел с Гитлером. Во время первой встречи 19 ноября фюрер НСДАП предупредил, что, если его партия пойдет ко дну, тогда «Германия подвергнется еще большей опасности, т. к. в ней тогда будет насчитываться 18 миллионов марксистов, в том числе возможно от 14 до 15 миллионов коммунистов. Таким образом, если сегодня мое движение будет сохранено, то это будет полностью в интересах отечества. Предпосылкой этого будет передача руководства моему движению». По словам Гитлера, для его движения речь шла не о власти, а только о руководстве. Конечно же, можно какое-то время авторитарно править с помощью президентского кабинета. «Но долго это не продлится, еще до февраля может разразиться революция, и тогда Германия прекратит свое существование в качестве внешнеполитического фактора силы», — заявил фюрер.

На вопрос Гинденбурга, намеревается ли Гитлер вести переговоры с другими партиями по поводу конструктивной программы сотрудничества, он ответил, что сделает это только в том случае, если получит от рейхспрезидента поручение сформировать правительство: «Я верю, что я найду фундамент, на основании которого я и новое правительство сможем добиться от рейхстага принятия закона о предоставлении чрезвычайных полномочий правительству. Подобные полномочия никто не сможет получить от рейхстага, только я. Тем самым проблема будет разрешена».

Когда Гитлер 21 ноября отправлялся на очередной прием к Гинденбургу, он уже знал из сообщений прессы и от статс-секретаря Мейснера, что предложит ему рейхспрезидент: предпринять попытку в течение трех дней организовать правительство парламентского большинства. Но у Гитлера были неважные шансы заполучить большинство в рейхстаге. Гугенберг наотрез отказался поддерживать кабинет Гитлера, а Центр был готов предоставить национал-социалистам либо пост канцлера, либо пост министра-президента Пруссии, но не обе эти должности одновременно. Гитлер, в свою очередь, потребовал полномочий в соответствии со статьей 48, т. е. права возглавить президентский кабинет, на что не дал своего согласия Гинденбург. Вместо этого глава государства заявил, несомненно, противореча статье 53 конституции, согласно которой сам рейхсканцлер и предложенные рейхсканцлером министры назначаются и увольняются рейхспрезидентом, что он, Гинденбург, оставляет за собой право решить вопрос о назначении министров иностранных дел и рейхсвера в возглавляемом Гитлером правительстве парламентского большинства.

Последовавший вслед за этим обмен письмами между Гитлером и статс-секретарем Мейснером только подтвердил то, что и так было уже ясно после 21 ноября: Гинденбург не был готов предоставить Гитлеру полномочия канцлера президентского правительства. Более того, если бы Гитлер смог заручиться поддержкой парламентского большинства, то и в этом случае он должен был бы обладать меньшими полномочиями, чем среднестатистический рейхсканцлер согласно конституции. Что Гитлер не пойдет на такие условия, было ясно с самого начала, и именно таким был план советников рейхспрезидента. 24 ноября Гинденбург передал Гитлеру через Мейснера письменное послание, которое тотчас же было также разослано прессе. В своей сути оно ничем не отличалось от заявления рейхспрезидента 13 августа: Гинденбург полагал, что он «не может перед лицом немецкого народа вручить президентские полномочия вождю одной отдельной партии, которая постоянно подчеркивает свою исключительность и которая отрицательно настроена как по отношению к нему лично, так и по отношению к тем политическим и экономическим мероприятиям, которые он считает необходимыми. При таких обстоятельствах господин рейхспрезидент выражает опасение, что возглавляемый Вами президентский кабинет неизбежно эволюционирует в сторону партийной диктатуры со всеми вытекающими отсюда последствиями в виде чрезвычайного обострения противоречий внутри немецкого народа, чего он не может допустить в силу принесенной им присяги и перед лицом собственной совести»^{584}.

Последняя попытка образовать правительство парламентского большинства с самого начала не имела перспективы и была предпринята, очевидно, только потому, что окружение Гинденбурга считало необходимым еще раз наглядно продемонстрировать общественности неизбежность «президентского» решения вопроса. 24 ноября рейхспрезидент поручил прелату Каасу в ходе переговоров с партиями выяснить возможность парламентского разрешения кризиса. Днем позже Каас был вынужден констатировать отрицательный результат. Председатель партии Центра сообщил рейхспрезиденту, что свою готовность принять участие в консультациях о программе действий будущего правительства выразили Дингельдей и Шеффер, но не Гитлер и Гугенберг. Исходя из этого Каас делал вывод, что теперь единственным выходом является назначение президентского кабинета, опирающегося на статью 48 конституции, менее поляризирован-ного, чем кабинет Папена. И хотя у такого правительства не будет поддержки парламентского большинства, оно получит существенно большую опору в рейхстаге.

25 ноября 1932 г. кабинет обсудил политическое положение. Вначале Шлейхер сообщил о беседе, которую он двумя днями ранее провел с Гитлером. Согласно Шлейхеру, фюрер НСДАП дал ясные ответы на точные вопросы министра рейхсвера: Гитлер не был готов вступить в новое правительство, главой которого будет уже не Папен; он принял решение вести борьбу с потенциальным правительством, возглавляемым Шлейхером; он не даст своего разрешения ни одному национал-социалисту занять министерский пост в правительстве рейха. Отсюда Шлейхер сделал вывод, что смена канцлера не принесет выигрыша.

Папен, в свою очередь, воспроизвел точку зрения Гинденбурга. Рейхспрезидент был полон решимости не назначать Гитлера главой президентского правительства и «предпринять для этого все необходимые меры». Это могло означать только то, что Гинденбург, как и прежде, думал о том, чтобы в случае очередного роспуска рейхстага отложить проведение новых выборов, т. е. нарушить установленный конституцией срок в 60 дней. Рейхспрезидент желал, чтобы правительство еще больше, чем прежде, занималось решением проблемы безработицы и голода, особенно в том случае, если будет необходимо распустить рейхстаг. «После роспуска рейхстага господин рейхспрезидент также не намерен предпринимать какие-либо изменения в конституции. Во время отсутствия парламента он больше, чем когда-либо, чувствует себя гарантом конституции», — заявил Папен.

Управляющее делами правительство рейха со своей стороны не было 25 ноября настроено столь боевито, как рейхспрезидент. Министр продовольствия фон Браун полагал, ссылаясь на разговор, состоявшийся днем ранее между Гитлером и Гугенбергом, что возможно восстановление «Гарцбургского фронта», и, вполне вероятно, в результате именно он послужит опорой для нового правительства. Министр финансов фон Крозиг предостерегал от ситуации, в которой правительству придется отдать приказ стрелять в «национальную молодежь». Имперский кабинет, заручившийся широкой поддержкой, имеет больше шансов избежать такой опасности. Вопрос Папена, должен ли он остаться канцлером, не получил однозначного ответа. И все же большинство министров склонялось к точке зрения министра рейхсвера, что смена канцлера не дает оснований рассчитывать на поворот к лучшему.

Шлейхер обосновывал это также тем, что теперь следует считаться с возможностью введения военного положения. В таком случае внимание общественности будет направлено на министра рейхсвера как на лицо, обладающее исполнительной властью, и таким образом будет отвлечено от персоны канцлера, «который уже и так подвергся суровым нападкам». Потом Шлейхер заверил, что в министерстве рейхсвера больше не испытывают воодушевления в отношении Гитлера: «Все вопросы, касающиеся военного положения, будут сегодня, 25 ноября, и завтра подвергнуты самой тщательной проверке. Не надо опасаться, что здесь что-то пойдет не так».

Кажется сомнительным, что к этому моменту Шлейхер все еще намеревался поддержать Папена и исключал свое собственное канцлерство. Указание Шлейхера на непопулярность Папена, скорее, говорит об обратном. Но и сам Папен ни в коем случае не горел желанием сражаться за свой пост. На него произвело большое впечатление, когда 26 ноября фон Крозиг в беседе с ним один на один вновь предупредил его о кровопролитных беспорядках, которые могут случиться, если Папен останется канцлером. Во время беседы с Гинденбургом, состоявшейся в тот же день с участием министра рейхсвера, исполняющий обязанности канцлера просил рейхспрезидента не поручать ему формирование нового правительства. Когда Гинденбург все же стал настаивать на канцлерстве Папена, министр рейхсвера, согласно его же собственному сообщению, дал совет «перед лицом всеобщей сильной оппозиции к Папену, которая также очень распространена среди промышленников Рура, предварительно прозондировать атмосферу». Рейхспрезидент, у которого не было аргументов против, предоставил Шлейхеру полную свободу в том, что касалось сроков зондажа и возможных партнеров по переговорам.

Министр рейхсвера тотчас же договорился о времени проведения первых переговоров. После выходных, с 26 на 27 ноября, он поочередно встречался с Дингельдеем, Гугенбергом, Каасом и Герингом. В ходе встреч два председателя партий, а именно Дингельдей и Каас, заявили ему, что они куда охотнее, чем Папена, видели бы во главе нового президентского правительства его, Шлейхера. 28 ноября Шлейхер встретился с руководством Свободных профсоюзов и СДПГ. Министр рейхсвера задал вопрос председателю АДГБ Теодору Лейпарту и его заместителю Вильгельму Эггерту, будут ли они согласны с тем, что пост министра труда займет Штегервальд, на что Лейпарт уклончиво ответил, что пока неизвестно, в какой кампании окажется новый министр. Обе стороны пришли к согласию, что работа по созданию дополнительных рабочих мест займет приоритетное место в деятельности правительства. От своего имени Шлейхер пообещал отменить декрет от 5 сентября, который разрешал предпринимателям понижать уровень заработной платы, предусмотренной тарифными соглашениями. В ответ на замечание рейхсминистра о том, что Гинденбург в настоящее время взвешивает возможность убрать Папена и вручить бразды канцлерства ему, Шлейхеру, Лейпарт ответил призывом, который едва ли мог быть сформулирован более однозначно: «Если ситуация и в самом деле выглядит таким образом, то я считаю своим долгом просить Вас принять это предложение». Конкретные пожелания АДГБ, в том числе касательно принятия закона о введении 40-часовой рабочей недели, Лейпарт по просьбе Шлейхера изложил на следующий день в письменной форме. После этого министр рейхсвера мог быть уверен, что его намерение заключить «перемирие вплоть до будущего года» встретило у Свободных профсоюзов благожелательное отношение.

Совершенно иначе протекала встреча Шлейхера с председателем фракции СДПГ в рейхстаге Рудольфом Брейтшейдом, которая последовала непосредственно вслед за переговорами с Лейпартом и Эггертом. Согласно подробной записи, надиктованной Брейтшейдом в тот же день, Шлейхер с самого начала дистанцировался от «конституционной чепухи», ответственность за которую он возложил на Гайла и которую охарактеризовал как «ненужную» и «опасную». После этого он поставил Брейтшейду вопрос, существует ли хоть какая-то возможность наладить функционирование рейхстага: «Конечно же, он в курсе, что любая форма политики “толерантности” для социал-демократии немыслима, как бы ни выглядело новое правительство. Однако разве нет возможности воспрепятствовать тому, чтобы рейхстаг был снова распущен в первый же день?»

Брейтшейд, в свою очередь, заявил, что этот вопрос следует сначала задать партиям правых и Центру. Для СДПГ также будет существенно лучше, если станут возможными по крайней мере парламентские дебаты. Шлейхер в ответ пожаловался на неуступчивость Гугенберга, попытавшись еще на один шаг продвинуться вперед на своем пути заигрывания с социал-демократией: «Разве у нас нет возможности, если откажутся немецкие националисты, позаботиться о том, чтобы голосование по предложению о вынесении вотума недоверия было отложено на некоторое время. В таком случае правительство сможет начать действовать. Я ответил ему, что, конечно же, добиться этого будет еще сложнее, чем просто дать возможность рейхстагу приступить к работе». Если же канцлерство вновь будет возложено на Папена, то для СДПГ будет исключена даже помощь при «запуске» рейхстага — заявление, которое вновь подвигло Шлейхера, как и в разговоре с Лейпартом, пообещать отменить декрет от 5 сентября.

После этого министр рейхсвера перешел к главному пункту: «Если правительство будет низложено, то власти не остается ничего другого, как новый роспуск парламента, в котором никто не заинтересован. Какой будет реакция социал-демократов, если рейхспрезидент заявит о том, что новые выборы будут назначены на весну, и одновременно гарантирует, что за это время не будут предприниматься какие-либо эксперименты с конституцией и т. д.? Отправятся ли тогда социал-демократы тотчас же на баррикады?»

Ответ Брейтшейда на главный политический вопрос оставлял многое открытым, но едва ли мог ободрить Шлейхера: «Я сказал ему, что я не хотел бы выбирать вариант с “баррикадой”, но я должен заявить ему, что социал-демократия воспротивится всеми имеющимися у нее силами такому нарушению конституции. При таких обстоятельствах, — как полагал Шлейхер, — будущее выглядело отнюдь не радужным». Не произошло сближения позиций и по вопросу рабочей занятости. Председатель фракции СДПГ заговорил об информации, согласно которой правительство хотело назначить на пост рейхскомиссара по вопросам рабочей занятости Гюнтера Тереке. Это намерение встретило у социал-демократов сильный отпор, поскольку они, равно как и президент рейхсбанка Лютер, расценивали план Тереке как инфляционную программу. В ходе обсуждения заключительного вопроса — проблемы Пруссии — Шлейхер пообещал провести переговоры с Отто Брауном на предмет: «не существует ли возможность добиться удовлетворительного решения имеющихся трудностей».

После полуторачасовой беседы Брейтшейд покинул министерство рейхсвера в убеждении, «что Шлейхер возьмет на себя формирование правительства, если альтернатива будет гласить: Папен или он. Хотя он и говорит, что сделает это без всякого желания и только в самом худшем случае возглавит правительство на пару месяцев, стремясь избежать даже маломальского впечатления воцарения военщины, я убежден, что при условии предварительного согласия Гинденбурга, он встанет во главе правительства»^{585}.

«Форвартс», вышедшая на следующий день, 29 ноября, выбрала для оценки ситуации гораздо более резкий тон, чем Брейтшейд. Шлейхер, который был не только министром рейхсвера в правительстве Папена, но и его ведущей фигурой, не может «ожидать от социал-демократии, по справедливости, даже намека на доверие». Для СДПГ вопрос участия в «политическом перемирии» не стоит. Но уже вечером все того же дня партийный орган социал-демократов заговорил более умеренным тоном. Между тем в Берлине стали циркулировать слухи о том, что канцлером вновь станет Папен, которому будет поручено сформировать правительство для борьбы с рейхстагом. «Форвартс» отреагировала на это заявлением, что канцлер, которого не будут звать «Папен», конечно же, должен считаться с оппозицией социал-демократической партии, и эта оппозиция будет тем острее, чем больше склонности новый глава правительства будет проявлять к продолжению курса Папена: «Однако оппозиция является нормальной функцией политической жизни, а политические противоречия не являются опасностью для существования нации. Опасными они становятся только в том случае, если безответственная политика придает им такую остроту, которая делает взрыв неминуемым».

Тем самым Шлейхеру дали понять, хотя и в завуалированном виде, что в сравнении с Папеном он воспринимается социал-демократией меньшим злом. Центральный орган СДПГ так настойчиво выступал против образования «боевого правительства» во главе с Папеном, что его заявления звучали как ультиматум: «Папен — это значит война! У рейхспрезидента нет права объявлять войну собственному народу!» В Берлине известие, что фон Папен вновь получит поручение сформировать правительство, вызвало бурю страстных протестов. «Со всех предприятий раздавались телефонные звонки, в которых сообщалось, что эта новость, которая тотчас же разнеслась по фабрикам и заводам, вызвала невероятное возбуждение среди рабочего класса. Со всех сторон нас заверяют, что данное Папену повторное поручение возглавить правительство будет воспринято рабочими как тяжелейшая провокация».

В свою очередь, массированная полемика против Шлейхера, хотя и несколько смягченная 29 ноября, вытекала из озабоченности СДПГ тем, что даже призрак новой «политики толерантности» поставит партию под беспримерный ураган критики со стороны коммунистов, а также заставит ее пройти пробу на внутреннюю прочность. Однако «более демократичное» решение, чем президентский кабинет Шлейхера, не предвиделось, а отсрочка новых выборов могла очень скоро стать последней альтернативой к взятию власти Гитлером. Заверения Шлейхера в том, что время роспуска парламента не будет использовано для проведения авторитарной конституционной реформы, могли бы стать тем мостом, который соединил бы генерала и партии, стоявшие на базе Веймарской конституции. Но СДПГ не захотела вступить на этот мост. Социал-демократы, равно как и Партия Центра, противопоставляли ultima ratio надзаконного чрезвычайного государственного положения конституционный позитивизм, который продемонстрировал свою несостоятельность уже в результате первых выборов в рейхстаг 1932 г. Так как большинство избирателей проголосовали против Веймарской конституции, то верность ее букве больше не могла выступать средством к спасению ее правового ядра. За бескомпромиссным «нет» в отношении провозглашения чрезвычайного государственного положения не стояла какая-либо стратегическая концепция, только тактический расчет, а вместе с ним и неспособность осознать реальную опасность.

В рядах руководства Свободных профсоюзов отказ социал-демократов от поддержки «президентского» канцлерства Шлейхера был воспринят с озабоченностью. Федеральное правления АДГБ, несмотря на все имевшиеся сомнения в отношении «добросовестности» Шлейхера, пришло 29 ноября к решению, что «профсоюзы не должны исключать сами себя из политики». И хотя СДПГ оказалась теперь в чрезвычайно тяжелой ситуации, «тем не менее принципиальная борьба против любого вида президентского правительства кажется сомнительной. Партия должна поразмыслить над тем, что случится после того, как выяснится отсутствие возможности сформировать правительство парламентского большинства. Оппозиция любой ценой означает добровольную ликвидацию нашего влияния»^{586}.

Для внимательного наблюдателя противоречия между АДГБ и СДПГ отнюдь не были сюрпризом. 14 октября Лейпарт выступил в федеральной школе своего союза в Бернау с речью на тему «Культурные задачи профсоюзов», в которой демонстративно попытался освободиться от «партийных оков». «Ни один социальный слой не может избежать национального развития», — гласило одно из ключевых предложений его речи. Профсоюзы должны были, согласно воззрениям их председателя, организовывать рабочих, чтобы «разбудить в них чувство общности и воспитывать дух товарищества», — профсоюзы находятся «на службе у народа» и ведут свою «социальную борьбу в интересах нации»; как социалисты, они тем не менее не лишены «религиозного чувства», и даже более — им знаком «солдатский дух единения и готовности нести жертвы ради общего дела».

В своем выступлении Лейпарт не процитировал напрямую опубликованную незадолго до того книгу Эрнста Юнгера «Рабочий. Власть и образ». Однако совершенно очевидно, что автор речи в Бернау — Лотар Эрдман, редактор профсоюзного ежемесячника «Ди Арбайт», отдал дань новейшему произведению самого значительного автора немецких правых: рабочий, как солдат труда, который в отличие от либералов служит всей нации, не имел ничего общего с классово сознательным пролетарием, зато очень много общего — с образом, нарисованным Юнгером.

То, что большие куски из речи Лейпарта первой среди ежедневных газет опубликовала именно «Теглихе Рундшау», руководство которой при финансовой поддержке министерства рейхсвера перешло в августе 1932 г. к кружку деятелей под руководством Ганса Церера, и которая с тех пор, хотя и не всегда справедливо, считалась рупором идей Шлейхера, было далеко не случайным. Еще более сенсационным было одобрение, высказанное национал-социалистом Грегором Штрассером в адрес социал-демократа Теодора Лейпарта. Руководитель политической организации НСДАП заявил 20 октября, выступая в Берлинском дворце спорта, что в речи Лейпарта присутствуют предложения, «которые открывают в будущем широкие перспективы, конечно, если они высказаны не кривя душой». По сообщению «Теглихе Рундшау», Штрассер призвал профсоюзы, «полностью признавая их профессиональную необходимость, сделать выводы из заявления их председателя и продемонстрировать всем свой партийно-политический нейтралитет, порвав с партией “Хайльмана и Гильфердинга” — СДПГ, возглавляемой интернационально настроенной интеллектуальной группой».

Председатель ДДГБ тотчас же опроверг сообщения в прессе, согласно которым образовалось нечто вроде единого фронта Шлейхера— Лейпарта — Штрассера, что означало бы тем самым создание пропагандируемой кружком Церера новой оси немецкой политики. Но подобные спекуляции вызывала речь в Бернау: Лейпарт, заявив о своей приверженности национализму, дал сигнал политическому лагерю правых, который был соответствующим образом им воспринят. Отмежевание от СДПГ было намеренным и родилось не в данный момент: самое позднее с момента выборов в рейхстаг 31 июля 1932 г. Лейпарт и его самое ближнее окружение готовились к ситуации, в которой тесная привязанность к СДПГ стала бы скорее помехой^{587}.

В конце ноября усилия по созданию «поперечного фронта», объединяющего политические силы от профсоюзов до национал-социалистов, вступили в новую стадию. Но Шлейхер мог записать на свой счет только определенные успехи, достигнутые у профсоюзов и центристских партий. От Гитлера, напротив, министр рейхсвера получил 30 ноября отказ. Первоначально Гитлер действительно хотел приехать в этот день в столицу рейха для проведения переговоров со Шлейхером. Но в последний момент он решил иначе, высадился в Йене из ночного поезда Мюнхен — Берлин и отправился в Веймар, чтобы принять участие в муниципальных выборах и выборах в крайстаг в Тюрингии. Грегор Штрассер, поспешивший из Берлина в Веймар, чтобы убедить Гитлера заключить сделку со Шлейхером, не смог изменить решения фюрера. Неудача также постигла оберлейтенанта Отта из министерства рейхсвера, который 30 ноября в Веймаре предложил Гитлеру пост вице-канцлера в правительстве Шлейхера. В этот же день Гитлер отклонил переданное по телефону предложение статс-секретаря Мейснера встретиться на следующий день в Берлине с рейхспрезидентом.

Гитлер знал, что Гинденбург все еще не был готов назначить его рейхсканцлером. Так как фюрер не желал никакой иной формы своего участия во власти, кроме рейхсканцлерства, то очередной разговор с рейхспрезидентом, по его мнению, не только не имел никакого смысла, но и был опасен: Гитлер боялся, что после аудиенции у рейхспрезидента его в очередной раз ошельмуют перед общественностью, как это уже случилось 13 августа 1932 г. и в менее болезненной форме 24 ноября 1932 г. В этой ситуации встреча со Шлейхером также не сулила Гитлеру никакой выгоды. Не стоило ожидать, что Шлейхер сможет преодолеть вето Гинденбурга, наложенное на канцлерские амбиции Гитлера, даже если это будет отвечать его намерениям. При таких обстоятельствах вождю НСДАП казалось самым разумным в настоящий момент повернуться спиной к власть имущим в Берлине.

Остается неизвестным, рассматривал ли Шлейхер в последние дни ноября все еще возможной договоренность с Гитлером. Характеристика ситуации, с которой он выступил 25 ноября перед членами правительства, свидетельствует против этого предположения. Однако 1 декабря 1932 г. Шлейхер заявил уполномоченному представителю Баварии, министериальдиректору Шперру, что «решение об его канцлерстве зависит не столько от него самого, а в большей степени от того, удастся ли каким-либо способом усмирить и утихомирить национал-социалистов». Это заявление прозвучало так, как будто министр рейхсвера все же надеялся на примирение со стороны Гитлера. Но если бы НСДАП приняла участие в правительстве Шлейхера, то тогда неудачей закончилось бы обеспечение безопасности левого фланга нового кабинета. Министры — национал-социалисты встретили бы решительную оппозицию со стороны социал-демократов и, несмотря на разногласия между СДПГ и АДГБ, также и со стороны свободных профсоюзов. В результате поляризация политических сил, которую Шлейхер стремился локализовать, стала бы еще сильнее, чем прежде.

Альтернативой сделке с НСДАП как с неделимым целым, пусть даже только в форме временного перемирия, был для Шлейхера пакт с Грегором Штрассером. Если бы Штрассер начал действовать на свой собственный страх и риск и переманил бы значительную часть национал-социалистов в правительственный лагерь, то это открыло бы совершено новые перспективы и изменило немецкую внутреннюю политику практически революционным образом. Но до поры до времени эта конструкция была откровенной спекуляцией. Шлейхер сам, выступая 9 ноября перед правительством, заявил, что он не верит, что в данный момент какая-нибудь значительная фигура из окружения Гитлера будет готова пойти наперекор своему лидеру по такому принципиальному вопросу, как участие в правительстве. Три недели спустя также не наблюдалось признаков того, что Штрассер готов начать борьбу против политики Гитлера «все или ничего». Руководитель политической организации НСДАП знал лучше, чем кто-либо другой, печальное состояние партийных финансов, и если кто среди ведущих национал-социалистов и располагал, помимо Гитлера, широкой поддержкой в среде «старых товарищей», то это был именно он. Но Штрассер до сего момента постоянно избегал прямой пробы сил с Гитлером, что делало партийный раскол скорее невозможным^{588}.

До 30 ноября 1932 г. министр рейхсвера не добился прорыва своим политическим зондажом: парламентское большинство для поддержки возглавляемого им кабинета не вырисовывалось. Однако Шлейхер знал, что по сравнению с Папеном все, включая рабочий класс, расценивали его как меньшее зло. В деле создания дополнительных рабочих мест, которому он с полным правом придавал решающее значение, Шлейхер мог рассчитывать на сотрудничество с Христианскими и Свободными профсоюзами; отмена декрета о тарифах от 5 сентября 1932 г. должна была произвести впечатление на социал-демократов, которые уже спустя неделю после его обнародования подали запрос в министерство внутренних дел рейха о проведении народной инициативы с целью его отмены. Ко всему этому следовало добавить ставшие тем временем почти доверительными отношения с руководством «Рейхсбаннера Шварц-Рот-Гольд». У Центра и у других умеренных партий Шлейхер и без того никогда не вызывал такой антипатии, как Папен, и то же самое утверждение справедливо в отношении правительств южных федеральных земель Германии. Шлейхер мог также надеяться на изменение в свою пользу настроений индустрии, подозревавшей генерала в склонности к государственному социализму, выбор которой колебался в ноября 1932 г. между Папеном и Гитлером. Для этого, в принципе, ему необходимо было только создать впечатление, что он, Шлейхер, гораздо лучше, чем исполняющий обязанности канцлера Папен или Гитлер, способен добиться политического спокойствия, имевшего первостепенное значение для предпринимателей.

Таким образом, общественная и политическая поддержка у Шлейхера была гораздо шире, чем у Папена. Это могло бы иметь решающее значение, если бы генералу пришлось отправлять власть в продолжительный период отсутствия парламента в условиях военного положения. В конце ноября 1932 г. Шлейхер отличался от исполняющего обязанности канцлера не столько тем, что он исключал введение в стране чрезвычайного положения, сколько тем, что он более реалистично, чем Папен, видел риски хотя бы и завуалированной военной диктатуры, и поэтому стремился заблаговременно сделать все, что могло бы воспрепятствовать развязыванию гражданской войны.

Папен со своей стороны отнюдь не стремился к тому, чтобы встать во главе открыто диктаторского правительства. Если бы все зависело только от него одного, то лучшим решением кризиса была бы договоренность с национал-социалистами, вручавшая Гитлеру пост канцлера в правительстве национальной концентрации. Но для Папена первостепенное значение имело только то, чего хотел Гинденбург. Если рейхспрезидент настаивал на борьбе с экстремистскими силами справа и слева, то бывший глава правительства был готов следовать этому курсу. Так как Папен заведомо недооценивал трудности, то ему и в голову не приходило предпринять для подготовки чрезвычайного положения те внутриполитические меры предосторожности, которые министр рейхсвера считал необходимыми. Однако в отличие от Шлейхера у Папена, в принципе, не было никаких шансов прорвать ту блокаду, которая стала результатом политики «кабинета баронов».

Поздним вечером 1 декабря 1932 г. Гинденбург в присутствии своего сына Оскара и статс-секретаря Мейснера принял рейхсканцлера и министра рейхсвера. После того как Шлейхер сообщил о своих попытках зондажа, все присутствующие, согласно протокольной записи Мейснера, «единодушно» пришли к выводу, «что по меньшей мере в настоящее время нет надежды на то, что большинство рейхстага поддержит кабинет Шлейхера, а следовательно, замена Папена на Шлейхера не будет означать существенного улучшения положения, и кабинет Шлейхера также вступит в конфликт с рейхстагом, как и кабинет Папена».

Однако Шлейхер полагал, что в следующие дни в лагере национал-социалистов может одержать верх другая точка зрения. Предположительно в этой связи он также упомянул о том, что уже достигнута договоренность о встрече между ним и Штрассером. Однако Гинденбург ничего не хотел слышать о дальнейшем ожидании. «Сообразно этому господин рейхспрезидент принял решение уполномочить бывшего рейхсканцлера фон Папена вновь сформировать правительство. Господин фон Папен выразил свое согласие взять на себя это поручение при условии, что в случае неизбежного конфликта с рейхстагом в его распоряжение будут предоставлены все президентские права». После обстоятельного государственно-правового разъяснения Мейснера Гинденбург дал обещание, «в случае конфликта с рейхстагом предпринять все необходимые меры, чтобы защитить Германию от вреда, который может возникнуть в результате нарушения рейхстагом своих обязанностей».

Решение Гинденбурга было не результатом трезвого размышления, а выражением настроений и симпатий. Старый Господин был сыт по горло всеми этими ерзаньями в правительстве, и он больше доверял Папену, чем Шлейхеру. Кроме того, его солдатскому образу мысли отвечало стремление не откладывать в долгий ящик сражение, которое неминуемо должно было состояться раньше или позже, а решить спор как можно скорее. «Штабной генерал» Шлейхер видел вещи яснее: диктатура, в пользу которой принял решение рейхспрезидент, была самым опасным выходом, поскольку она не имела абсолютно никакой поддержки в народе. Приказ рейхсверу выступить против подавляющего большинства населения означал бы подрыв морали войск, а само их существование было бы поставлено на карту. Так как министр рейхсвера не хотел быть виновным в таком развитии ситуации, он выступил против рейхспрезидента.

Последний шанс придать делу другой оборот представился во время импровизированного совещания кабинета министров утром 2 декабря. Шлейхер знал, что большинство министров склоняются поддержать его видение положения, а не заданную Гинденбургом линию, которой руководствовался Папен. Соответствующее решение правительства, признающее правоту министра рейхсвера, не могло не произвести впечатления на Гинденбурга. Оставалось только добиться его принятия.

В ходе совещания министров, которое началось около 9 часов утра, Шлейхер сначала попросил дождаться результатов его переговоров с Грегором Штрассером, назначенных на следующий день. В ответ на это Мейснер заметил, что рейхспрезидент находится сейчас в таком душевном состоянии, которое исключает отсрочку решения. Вслед за этим Папен сообщил, что Гинденбург поручил ему формирование нового кабинета и попросил министров высказать свое мнение о сложившемся политическом положении. Первым это сделал старейший член правительства министр иностранныхдел фон Нейрат. Он высказался против нового правительства Папена. Его поддержал министр финансов фон Крозиг, который уже задолго до этого самым настойчивым образом предостерегал от гражданской войны, которая потенциально могла стать следствием формирования «боевого кабинета» Папена. Крозиг снова изложил свою точку зрения: он настаивал на том, чтобы министры уже сегодня, не дожидаясь результатов встречи Шлейхера и Штрассера, определились с решением, направленным против второго кабинета Папена. На вопрос Папена, есть у кого-то иная точка зрения, только министр почт и транспорта Эльц-Рюбенах поддержал идею очередного канцлерства Папена.

Драматический поворот обсуждению придал предположительно по договоренности со Шлейхером министр юстиции Гюртнер. Он заявил, что прежде всего необходимо осведомиться о направлениях деятельности и политике в целом будущего правительства, а потом спросил у Шлейхера, «насколько надежен рейхсвер на случай всех грядущих событий». Вслед за этим по предложению министра рейхсвера на совещание правительства был приглашен обер-лейтенант Отт, который и поведал о «командно-штабных учениях», проведенных рейхсвером в течение последних недель с участием представителей имперских железных дорог, почты, полиции и «Технише Нотхильфе» с целью быть готовыми на случай массовых забастовочных акций.

Крозиг зафиксировал в своем дневнике эффект, произведенный выступлением Отта, следующим образом: «Превосходный доклад объемно представил трудности подобного рода действий, которые не разрешаются с помощью вооруженного насилия и произвел на всех слушателей потрясающее впечатление своим заключением, что рейхсвер, конечно же, выполнит любой приказ, однако они могут только просить и надеяться, чтобы эта чаша была пронесена мимо них. И хотя Шлейхер попытался ослабить это впечатление, заявив, что командно-штабные учения принципиально проводились по худшему сценарию и практически ни в коем случае не стоит считаться с тем, что все будет развиваться именно по такому пути, тем не менее глубокое воздействие речи Отта на весь кабинет, в том числе и на канцлера, который в ее ходе все время вытирал себе глаза, было несомненным».

Шлейхер серьезно рисковал, задействовав «штабную игру Отта». Если бы уже в его бытность канцлером его правительство приняло решение о введении государственного чрезвычайного положения, то рейхспрезидент мог бы использовать ключевые выводы этих «учений» против него самого. Шлейхер мог только надеяться, что он в отличие от Папена сможет удержать профсоюзы от провозглашения всеобщей забастовки — и тем самым отпадет главное допущение «штабной игры». Однако он должен был считаться с тем, что у всех в головах прочно засядет впечатление, что рейхсвер и полиция будут не в состоянии после объявления переноса выборов одновременно блокировать коммунистов и национал-социалистов, а кроме того, защищать восточную границу Германии против польского нападения, о котором также шла речь в ходе штабных учений. Допускал или нет министр рейхсвера 2 декабря такую возможность, остается неизвестным, но, совершенно точно, в тот момент речь для него шла о мощном кратковременном воздействии произведенной демонстрации, и эта цель была достигнута. Когда Гинденбург узнал от Папена, что только что произошло на совещании министров, он прекратил свое сопротивление в отношении канцлерства Шлейхера. «Я стал слишком стар, чтобы на закате своих дней взвалить на свои плечи ответственность за развязывание гражданской войны» — этими словами Гинденбург, согласно свидетельству Папена, обосновал свой отказ от точки зрения, которую он упорно отстаивал еще днем ранее.

Расставание с Папеном существенно отличалось от ухода его предшественника, Генриха Брюнинга. 3 декабря 1932 г., в день отставки, Гинденбург подарил человеку, в течение пяти месяцев возглавлявшему «кабинет баронов», свою фотографию с посвящением «Ich haft’ einen Kameraden…!»[69]. В собственноручно написанном письме рейхспрезидент восславил «самоотверженную и ответственную деятельность» Папена в качестве рейхсканцлера и рейхскомиссара Пруссии. Когда Шлейхер, уже будучи канцлером, предложил Папену пост посла Германии во Франции, Гинденбург выступил с протестом: он хотел еще некоторое время иметь бывшего канцлера у себя под рукой в качестве советника, принимая во внимание непростые перспективы на будущее. Папен не только остался в Германии. С согласия Шлейхера он также сохранил за собой свою служебную квартиру на Вильгельмштрассе. Таким образом Папен смог сохранить то, что в сложившейся ситуации было гораздо важнее, чем государственный пост, а именно — привилегию непосредственного доступа к рейхспрезиденту^{589}.