Веймар 1918—1933: история первой немецкой демократии

Глава XIII Нейтрализация масс

Промежуток между отставкой правительства Мюллера и образованием нового правительства Брюнинга составил всего три дня — признак того, что советники Гинденбурга хорошо подготовили смену власти. К 30 марта 1930 г., моменту вступления в должность рейхсканцлера, Генриху Брюнингу исполнилось 44 года. Аскетичный холостяк из вестфальского Мюнстера, он получил широкое, преимущественно историческое и общественно-политическое образование, которое завершил в 1915 г. защитой диссертации о национализации английских железных дорог. Событием, которое в большой степени наложило на него свой отпечаток, впрочем, как и на других политиков его поколения, стала мировая война. Несмотря на слабое здоровье и близорукость, Брюнинг добровольцем ушел на фронт. Он был ранен, награжден и произведен в лейтенанты запаса. Фронтовое офицерское прошлое было любимой темой воспоминаний политика от Партии Центра в узком кругу.

В ноябре 1918 г. Брюнинг входил в состав «группы Винтерфельд» — специального подразделения, чьей задачей было подавление революции. Политическая карьера Брюнинга началась в сентябре 1919 г., когда прусский министр социального обеспечения Адам Штегервальд сделал его своим личным референтом. Спустя год Брюнинг был уже управляющим делами Христианско-национальной германской федерации профсоюзов. Он сохранил за собой этот пост, когда в мае 1924 г. впервые был избран депутатом рейхстага от Партии Центра. В течение короткого времени Брюнинг стал одним из самых влиятельных бюджетных экспертов своей партии, и в конце концов в декабре 1929 г. его избрали главой партийной фракции в рейхстаге. Ни один из политиков Центра не пользовался такой широкой поддержкой в партии в целом, как Брюнинг: рабочие и служащие поддерживали его, памятуя о его профсоюзной деятельности, в то время как на консервативные силы он производил впечатление своей приверженностью умеренной внешней политике Германии и своими выступлениями, выдержанными в подчеркнуто национальном духе.

Ярко выраженный патриотизм Брюнинга был во многом реакцией на широко распространенные в обществе конфессиональные предрассудки. Как и во времена культуркампфа Бисмарка, многие протестанты, как секуляризованные, так и верующие, продолжали спустя шесть десятилетий смотреть на католиков сверху вниз, как на немцев второго сорта, чья надежность и верность нации вызывают сомнения. Брюнинг сильно страдал от таких предрассудков. Как отмечал статс-секретарь Пюндер, Брюнингу потребовалось большое усилие воли, чтобы за несколько дней до своего ухода с поста рейхсканцлера принять участие 26 мая 1932 г. в празднике Тела Христова в соборе Св. Хедвига и, таким образом, открыто продемонстрировать берлинцам свою приверженность католицизму. Однако, принимая во внимание интересы своей собственной партии, Брюнинг не имел права производить впечатление, что он будто бы стыдится своей собственной конфессии. Таким образом, на снисходительность евангелической части Германии Брюнинг мог рассчитывать только в том случае, если он и в дальнейшем продолжал предоставлять ей свидетельства своего национально безупречного образа мыслей.

В мемуарах Брюнинга, опубликованных в 1970 г. вскоре после его смерти, он утверждал, что в качестве рейхсканцлера целенаправленно действовал в целях восстановления монархии, а точнее сказать, установления парламентской монархии английского образца. Брюнинг действительно был человеком дореволюционной Германии, который в гораздо большей степени внутренне был привязан к бисмарковской империи чем к Веймару. Однако нет ни одного свидетельства того, что во времена канцлерства Брюнинга его практическая политика послужила цели реставрации монархии. Брюнинг постфактум заговорил о подобных намерениях только во второй половине 1930-х гг., возможно, для того, чтобы сплотить под этим девизом консервативных противников Гитлера и создать свой собственный образ как широко мыслящего политического стратега.

Действительность 1930–1932 гг. выглядела иначе: рейхсканцлер Герман Брюнинг был полностью поглощен тем, что сегодня назвали бы «кризисным менеджментом». Такая постановка вопроса не исключала преследования долгосрочных целей, но они были другого, традиционного свойства. Для Брюнинга, как и для остальных влиятельных политиков из рядов буржуазных партий, во времена Великой депрессии речь прежде всего шла о том, чтобы преодолеть ограничения, наложенные Версальской системой и добиться полноправного возвращения Германии в клуб великих держав, причем желательно в роли ведущей страны континента. По этой же причине Брюнинг должен был также придавать большое значение сильному правительству и вытеснению рейхстага из политической жизни. Но для достижения этих целей Брюнингу не нужен был возврат к монархии. Напротив, то, что Брюнинг стремился достичь на арене внешней политики, он безусловно перечеркнул бы своим реставрационным курсом, поляризующим политические силы внутри страны. Ничто не говорит в пользу того, что Брюнинг в качестве главы кабинета проводил такую контрпродуктивную политику^{407}.

Правительство Брюнинга, собравшееся 31 марта 1930 г. на свое учредительное заседание, как казалось на первый взгляд, в высокой степени обеспечивало политическую преемственность. Восемь из двенадцати министров уже входили в правительство Большой коалиции, а именно:

Вице-канцлер и министр экономики Герман Дитрих (ДДП)

Министр иностранных дед Юлиус Куртиус (ДФП)

Министр внутренних дел Иозеф Вирт (Центр)

Министр финансов Пауль Мольденхауер (ДФП)

Министр рейхсвера Вильгельм Грёнер (беспартийный)

Министр труда Адам Штегервальд (Центр)

Министр транспорта Карл Теодор фон Герард (Центр)

Министр почт Георг Шетцель (БФП)

Новичками были министры, пришедшие из партий правее последней Большой коалиции:

Министр юстиции Виктор Бредт (Экономическая партия)

Министр продовольствия Мартин Шиле (ДНФП)

Министр оккупированных территорий Готфрид Тревиранус (Народно-консервативный блок).

29 марта 1930 г. из-за требований одного из новых министров образование правительства оказалось на грани срыва. Мартин Шиле, президент Ландбунда и персональный кандидат Гинденбурга, выдвинул настолько амбициозные требования оказания помощи сельскому хозяйству и урезания пособий по безработице, что потребовалось вмешательство рейхспрезидента. В конце концов Шиле добился своего в сфере аграрной, но не социальной политики. Принимая министерскую должность, Шиле сложил свои полномочия члена рейхстага, поэтому сначала оставалось неясным, какую позицию в отношении правительства займет ДНФП, его партия. Министр юстиции Бредт должен был обеспечить кабинету поддержку партии, до этого еще не входившей ни в одно из имперских правительств, но которая пользовалась определенной поддержкой ремесленников, мелких торговцев и владельцев жилья. Самым правым из министров был капитан-лейтенант в отставке Тревиранус, который в знак протеста против курса Гутенберга в декабре 1929 г. вышел из ДНФП, а в конце января 1930 г. вместе с другими бывшими немецкими националистами и депутатами от Христианско-национальной крестьянской сельскохозяйственной партии основал Народно-консервативный блок.

Несмотря на высокую долю министров из правительства Мюллера, с самого начала не было сомнений в том, что правительство Брюнинга было кабинетом нового типа. Когда Гинденбург 28 марта 1930 г. поручил Брюнингу сформировать правительство, он подчеркнул в своем обращении к политику Центра, «что он [Гинденбург], принимая во внимание трудности в парламенте, не считает целесообразным создавать новое правительство на основе коалиционных связей». Новый рейхсканцлер знал, что в крайнем случае он сможет прибегнуть к тому властному инструменту, в предоставлении которого рейхспрезидент отказал его предшественнику: чрезвычайным полномочиям, предусмотренным статьей 48 конституции. Соответственно с этим Брюнинг выразился весьма недвусмысленно, выступая 1 апреля 1930 г. со своим кратким правительственным заявлением. Его кабинет, заявил он депутатам, является «последней попыткой разрешить проблему взаимодействия исполнительной власти с настоящим рейхстагом».

Предложение СДПГ о вотуме недоверия правительству, вынесенное на голосование рейхстага 3 апреля 1930 г., было отклонено 253 голосами против 187. Своим успехом правительство Брюнинга было обязано тому обстоятельству, что среди немецких националистов верх вновь одержали умеренные силы, сплотившиеся вокруг графа Вестарпа, и представители интересов сельского хозяйства. Но спорные заявления в печати председателя ДНФП Гугенберга содержали настолько резкие выпады в отношении нового кабинета, что никому и в голову не могла прийти мысль, что ДНФП рассматривает себя как часть правительственного лагеря. В результате кабинет Брюнинга должен был считаться с возможностью в любой момент потерпеть поражение при голосовании в рейхстаге. Смотреть в лицо этой опасности с определенным самообладанием ему позволяли только заверения Гинденбурга, которые давали правительству основание полагать, что оно располагает более мощным рычагом власти, чем рейхстаг. Таким образом уже с первого дня своей работы кабинет Брюнинга был еще не открытым, но уже скрытым президентским правительством^{408}.

Спустя девять дней после 3 апреля 1930 г., вслед за первой пробой сил в парламенте, последовала вторая. Рейхстаг должен был принять решение по проекту закона о покрытии расходов бюджета 1930 г., который уже был им одобрен в первом чтении 24 марта 1930 г., т. е. еще во время правления Большой коалиции. Чтобы оказать давление на немецких националистов, правительство поставило условием принятия аграрной программы Шиле, включавшей в себя в том числе и кратковременные полномочия на повышение таможенных пошлин на ввоз зерна и скота, одновременное принятие предложений по бюджету. Эта взаимозависимость послужила причиной открытого раскола во фракции ДНФП: 6 депутатов вообще не приняли участие в голосовании 12 апреля; 23 депутата, и в их числе Гугенберг, отклонили предложение правящих партий; 31 депутат во главе с Вестарпом голосовали «за» и тем самым помогли правительству победить с минимальным преимуществом. Голосование в третьем чтении, состоявшееся 14 апреля, прошло по аналогичному образцу.

Два месяца спустя кабинет Брюнинга пережил свой первый кризис. 19 июня 1930 г. министр финансов Мольденхауер подал прошение об отставке, после того как его собственная партия, ДФП, с бесцеремонной резкостью отклонила предложенную министром программу «оказания помощи рейху лицами, получающим твердый оклад»[51], а представлявшее тяжелую промышленность крыло партии потребовало его ухода. Только спустя пять дней Брюнинг смог назвать преемника Мольденхауера: им стал вице-канцлер Герман Дитрих, баденский юрист и крупный землевладелец, который еще во времена Германа Мюллера представлял ДДП в правительстве. Покинутое Дитрихом министерство экономики 27 июня возглавил в качестве уполномоченного статс-секретарь этого же министерства Эрнст Тренделенбург — человек, далекий от партийной жизни, который, вероятно, соответствовал представлениям Брюнинга о «деловой политике», но был не в состоянии помочь правительству укрепить его позиции в рейхстаге.

Июньский кризис правительства пролил свет на серьезность бюджетного положения. Решения о покрытии бюджетного дефицита, принятые в апреле 1930 г., были уже не в состоянии обеспечивать финансовые потребности государства. Серьезные опасения прежде всего вызывала высокая и устойчивая безработица. Повышение взноса страхования по безработице с 3,5 до 4,5 % — соглашение о чем было достигнуто кабинетом Брюнинга 5 июня — решало только малую часть проблем. В результате правительство оказалось вынуждено проводить очередную «реформу»: было принято решение с 1 апреля 1931 г. ограничить обязательства государства выступать заемщиком для Имперского учреждения по посредничеству в сфере занятости и страхованию безработных, до сих пор не имевшие четких пределов, фиксированной максимальной суммой, которая ежегодно отдельной строкой прописывалась бы в бюджете. Дополнительными источниками финансирования этой статьи бюджета должны были также выступить налог на холостяков и бездетных и надбавка к подоходному налогу.

Вызывавший ожесточенные споры чрезвычайный налог, который предстояло платить чиновникам и служащим, в конце концов получил поддержку всех правящих партий. Председатель ДФП Эрнст Шольц заявил, что его партия согласится с введением закона об оказания помощи рейху лицами, получающими твердый оклад, если одновременно будет введен всеобщий, так называемый «гражданский налог». Не будучи прогрессивным, он должен был особенно тяжело сказаться на положении малодоходных домашних хозяйств. Тем не менее 4 июля правительство согласилось с условиями Народной партии, вызвав тем самым бурю протестов со стороны социал-демократов и коммунистов.

Но принятое правительством изменение проекта о покрытии расходов бюджета еще не гарантировало голосования в его поддержку парламентского большинства. 11 июля налоговая комиссия рейхстага голосами ДНФП, СДПГ и КПГ отклонила проект правительства об оказания помощи рейху лицами, имеющими твердый оклад, при этом министр финансов Дитрих заявил, что правительство более не заинтересовано во втором чтении. Переговоры с двумя важнейшими оппозиционными партиями не принесли успеха: немецкие националисты заняли резко отрицательную позицию, в то время как социал-демократы вынесли на рассмотрение ряд компромиссных предложений, с которыми, в свою очередь, не мог согласиться Брюнинг. В основе требований социал-демократов лежал отказ от «гражданского налога» (прозванного в народе «подушной податью» или «негритянским налогом»), от которого ДФП, в свою очередь, не хотела отступиться ни при каких условиях. Таким образом, если бы Брюнинг уступил требованиям СДПГ, распад кабинета был бы неминуем. Когда 15 июля рейхстаг собрался для второго чтения проекта о покрытии бюджетных расходов, парламентский путь разрешения кризиса был практически исключен^{409}.

На второй день парламентских дебатов, 16 июля, Гинденбург официально объявил, какие выводы он намеревается сделать из этой запутанной ситуации: он наделит рейхсканцлера полномочиями утвердить программу покрытия бюджета на основании статьи 48, если этого не удастся достичь парламентским путем, а также распустить рейхстаг, в случае если тот примет решение об отмене внепарламентского декрета или выразит правительству свое недоверие. От лица социал-демократов с протестом незамедлительно выступил председатель парламентской фракции Рудольф Брейтшейд, который констатировал, что статья 48 существует для того, «чтобы при известных условиях оказать помощь государству и защитить государство, но не для того, чтобы помочь выйти из затруднения конкретному правительству, которое не может получить в рейхстаге ожидаемое большинство».

Однако развития системы управления государством, основывающейся на чрезвычайном внепарламентском законодательстве, было уже не остановить. После того как рейхстаг 256 голосами против 193 отклонил статью 2 проекта закона о покрытии бюджета, посвященную регулированию помощи рейху государственными служащими, Брюнинг заявил, что правительство более не видит смысла в продолжении парламентских дебатов. Еще в тот же день, 16 июля 1930 г., были приняты два первых чрезвычайных декрета правительства Брюнинга. Первый содержал положения, связанные с покрытием дефицита бюджета, включая «гражданский налог»; второй открывал перед муниципалитетами возможность повышать размеры налога на торговлю напитками.

На следующий день президент рейхстага Пауль Лёбе получил, как и ожидалось, два запроса фракции СДПГ: согласно первому рейхстаг должен был выразить недоверие правительству Брюнинга, согласно второму — объявить оба чрезвычайных постановления правительства утратившими силу. Обсуждение и принятие решения по поводу этих заявлений должно было состояться в рейхстаге на следующий день, если только большинство депутатов не высказалось бы за отсрочку. Потенциальная отсрочка была прежде всего в интересах немецких националистов, которые в противном случае подвергались опасности в ходе голосования вновь расколоться, и на этот раз окончательно. Гугенберг уже давно полагал неизбежным открытый разрыв с умеренными силами собственной партии, но в качестве ее вождя он тем не менее не мог позволить возникнуть впечатлению, что он сделал отнюдь не все, что было в его силах, чтобы сохранить единство ДНФП. Таким образом, в разговоре с Брюнингом и Дитрихом, состоявшемся во второй половине дня 17 июля, Гугенберг предложил достигнуть соглашения в деле осуществления широкой политической программы, включавшей в себя создание антимарксистского фронта, борьбу с планом Янга и «преобразование» государственного управления сначала в Пруссии, а потом и в рейхе в целом. Так как Брюнинг не мог согласиться с подобными требованиями, а занятая им позиция была, в свою очередь, поддержана наиболее значимыми членами правительства, фракция немецких националистов была вынуждена наконец открыть свои карты. На заседании фракции, состоявшемся вечером 17 июля, после долгих прений большинство ее членов 34 голосами против 21 высказалось в поддержку инициативы СДПГ. В свою очередь, чтобы победить в противостоянии с парламентом, правительство должно было заручиться как минимум 39 голосами националистов^{410}.

Последнее заседание рейхстага четвертого созыва Веймарской республики началось 18 июля, около одиннадцати утра. От имени СДПГ обвинение в адрес правительства Брюнинга высказал Отто Ландсберг, член Совета народных уполномоченных 1918–1919 гг. Он заявил, что правительство своими двумя декретами нарушило конституцию, так как общественная безопасность и порядок в стране отнюдь не находятся под угрозой, следовательно, предпосылки для применения статьи 48 отсутствуют. Министр внутренних дел Иозеф Вирт возразил в ответ, что рейх, федеральные земли и муниципалитеты находятся в чрезвычайном финансовом положении, которое нельзя исправить парламентскими методами, поскольку достижение конструктивного большинства в существующем парламенте невозможно. От имени большинства фракции немецких националистов выступил ее глава Оберфорен, который обвинил правительство в неисполнении обещаний об оказании помощи Восточной Германии. Граф Вестарп, в свою очередь, от имени меньшинства фракции обосновал отрицательное отношение к запросам СДПГ тем, что бедственная экономическая ситуация требует стабильного правительства и не предполагает очередных потрясений, которые неминуемо будут вызваны правительственным кризисом и предвыборной борьбой. Министр финансов Дитрих в конце своей речи заявил, что теперь особенно остро стоит вопрос, «являемся ли мы, немцы, просто сборищем эгоистов или мы все же государственный народ». Для оратора-коммуниста Вильгельма Кёнена было совершенно очевидно, «что меры, подготовленные Брюнингом, являются шагом к установлению фашистской диктатуры».

В ходе голосования заявление социал-демократов, согласно которому рейхстаг должен был потребовать объявление обоих чрезвычайных декретов от 16 июля 1930 г. утратившими силу, получило уверенную поддержку большинства: 236 депутатов высказались «за» и 222 — «против». Среди голосовавших «за» были представители СДПГ, КПГ, НСДАП, а также 32 депутата от ДНФП. Остальные партии и 25 депутатов от ДНФП голосовали «против». Что же касается заявлений СДПГ и КПГ о вынесении вотума недоверия правительству, то рейхстаг уже не смог провести их обсуждение. Непосредственно вслед за тем, как президент Лёбе огласил результаты голосования и объявил, что запрос социал-демократов получил поддержку большинства, рейхсканцлер Брюнинг зачитал постановление рейхспрезидента: «После того как рейхстаг сегодня принял решение потребовать объявить утратившими силу два моих чрезвычайных декрета, изданных на основе статьи 48 конституции, я распускаю рейхстаг на основании статьи 25 конституции. Берлин, 18 июля. Рейхспрезидент фон Гинденбург. Рейхсканцлер д-р Брюнинг». Последние слова Брюнинга сопровождались громкими выкриками коммунистов: «Долой правительство голода!» За несколько минут до наступления часа дня президент рейхстага закрыл заседание, заявив: «Тем самым наша работа здесь окончена».

В тот же день вслед за роспуском рейхстага последовали отмена обоих чрезвычайных декретов и назначение срока новых выборов в рейхстаг на 14 сентября 1930 г. 26 июля рейхспрезидент издал новое «Чрезвычайное постановление по устранению бедственного положения в финансовой, экономической и социальной сферах». Оно было задумано гораздо шире, чем оба чрезвычайных постановления от 16 июля и в ряде пунктов отличалось от них. Так, гражданский налог все же был введен в форме прогрессивного налога. Вместо общей ставки в 6 рейхсмарок в год менее состоятельные налогоплательщики должны были выплачивать только 3 рейхсмарки, в то время как получатели более высоких доходов облагались ставками вплоть до 1000 рейхсмарок. Новыми были также положения, включенные по настоянию Ландбунда, ДНФП и ДФП: защита от процедуры взыскания для увязших в долгах сельскохозяйственных предприятий востока страны и ряддругих положений, позаимствованных из проекта закона об оказания помощи Восточной Германии, который уже не мог быть принят рейхстагом по причине роспуска последнего. Во всем остальном постановление сохранило черты решений, уже принятых ранее правительством: реформа страхования безработицы, помощь рейху государственными служащими, надбавка к подоходному налогу и налог на холостяков. Муниципалитетам предоставлялось право решать, будут ли они взимать гражданский налог или местный налог на пиво или оба налога одновременно^{411}.

Переходу от скрытого президентского правления к открытому в июле 1930 г. была присуща определенная внутренняя неизбежность. После того как за четыре месяца до этого события рейхспрезидент отказал в своей помощи правительству, обладавшему парламентским большинством, теперь, во время июльского кризиса, сработал тот же самый закон, согласно которому 30 марта 1930 г. новый рейхсканцлер вступил в свою должность. Брюнинг не мог пойти навстречу социал-демократам, так как в этом случае он обманул бы ожидания правого крыла правительственного лагеря, чего он не мог себе позволить, поскольку поступил бы вопреки логике своего собственного назначения на пост канцлера. Вследствие этого свобода действий рейхсканцлера была весьма ограничена.

Однако поле маневра для социал-демократов было еще меньше. С одной стороны, они не могли согласиться на введение недифференцированного гражданского налога, на котором правительство настаивало вплоть до роспуска парламента, чтобы не бросить вызов большинству своих собственных сторонников и не дать возможности коммунистам отпраздновать легкую победу. С другой — ведущие политики СДПГ, в первую очередь Герман Мюллер и Отто Браун, слишком хорошо знали, что они не могут допустить эскалации конфликта с правительством вплоть до тотальной конфронтации. Ведь до тех пор, пока социал-демократы в Пруссии отправляли власть совместно с Партией Центра, у канцлера-католика было действенное средство оказать давление на самую многочисленную из немецких партий: он в любой момент мог задействовать угрозу роспуска «другой» берлинской коалиции. В какой мере Брюнинг мог в будущем прибегнуть к этому средству, теперь полностью зависело от исходов очередных выборов в рейхстаг^{412}.

Правительство Брюнинга с удивительной невозмутимостью отнеслось к подготовке к выборам 14 сентября. То обстоятельство, что во время выборов в саксонский ландтаг 22 июня 1930 г. национал-социалисты увеличили количество своих мандатов с 5 до 14, став тем самым второй по силе партией после СДПГ, канцлер и министры отнюдь не восприняли как судьбоносные «мене, текел, фарес». В большей степени Брюнинг делал ставку на то, что ему удастся убедить большинство немецких избирателей в эффективности его «деловой» политики. Кроме этого, на первые месяцы его правления наряду с жесткими мерами экономии пришелся большой внешнеполитический успех, который однако следовало отнести еще на счет Большой коалиции: в соответствии с договоренностями, достигнутыми в Гааге в августе 1929 г., 30 июня 1930 г. была завершена досрочная эвакуация последней зоны оккупированной Рейнской области. Рейхспрезидент и правительство отметили это событие воззванием, вызвавшим недовольство в Париже: речь в нем шла о страданиях рейнского населения и произволе чужаков, но ни одним словом не было упомянуто, что без доброжелательной позиции, занятой Францией, эвакуация последовала бы только в 1935 г.

Помпезный тон официального немецкого заявления хорошо вписывался в подчеркнуто национальный облик, который Брюнинг стремился придать немецкой внешней политике. Персональное изменение во главе министерства иностранных дел наглядно подчеркнули коррекцию курса политики вправо: в начале июня многолетний статс-секретарь МИДа и один из ближайших соратников Штреземана Карл фон Шуберт был фактически отправлен в ссылку послом в Рим. Его место занял куда как более «решительный» Бернгард Вильгельм фон Бюлов. Блестящий юрист, племянник рейхсканцлера 1900–1909 гг., он как никто другой воплощал в себе традиции МИДа вильгельмианской Германии. Благодаря этому он пришелся по сердцу Брюнингу, который в качестве рейхсканцлера оказывал на внешнюю политику гораздо больше влияния, чем большинство его предшественников.

Германо-французские отношения в июле 1930 г. были омрачены не только немецкими комментариями в отношении эвакуации Рейнской области. В это же время немецкое правительство прервало переговоры о договорном разрешении проблемы Саара, несмотря на позитивные сигналы, исходившие из Парижа. Немного позднее, 8 июля, кабинет Брюнинга ответил категорическим отказом на проект создания европейского союза государств, предложенный 17 мая 1930 г. французским министром иностранных дел Брианом. Брюнинг сам настаивал на ответе, согласно которому французскому принципу статус-кво была противопоставлена заинтересованность Германии в установлении «справедливого и прочного порядка в Европе, в рамках которого Германия могла бы рассчитывать на достаточное естественное жизненное пространство». Для того чтобы достичь желаемого внутриполитического эффекта, правительство Германии приняло решение придать ответу Бриану «возможно более популярное звучание»^{413}.

В отношении Восточной Европы кабинет Брюнинга также продемонстрировал возросшую самоуверенность. В первую очередь в этом на своем опыте убедилась Польша: торговый договор между двумя странами, подписанный в марте 1930 г. правительством Мюллера после многолетних, вязких переговоров, натолкнулся в новом кабинете на сопротивление министра сельского хозяйства Шиле. Как и в прежние годы пунктом договора, против которого выступало немецкое сельское хозяйство, была договоренность об импорте дешевых свиней из Польши. Шиле добился переноса ратификации на более поздний срок, и договор в итоге стал жертвой роспуска рейхстага. В условиях усиления правых экстремистских сил в результате сентябрьских выборов в рейхстаг правительство Брюнинга не сочло более целесообразным предлагать закон на ратификацию рейхстага.

То, что правительство Брюнинга заявляло и делало в области международных отношений, существенно отличалось по форме и содержанию от внешней политики Большой коалиции, от политики всех правительств, в которые Штреземан входил в качестве министра иностранных дел. Однако стоит отметить, что уже Мюллер в сентябре 1928 г. в связи с обсуждением вопроса о разоружении взял в своих выступлениях подчеркнуто более национальный тон, чем это было свойственно для немецких правительств «эры Локарно». В конце февраля 1930 г., за несколько недель до падения правительства, канцлер — социал-демократ даже выразил согласие, памятуя о пангерманских традициях СДПГ, на рассмотрение возможности осуществления щекотливого проекта немецко-австрийского таможенного союза, инициатором которого выступал министр иностранных дел Куртиус.

Тем не менее пока социал-демократы оставались в правительстве рейха, немецкий ревизионизм существовал в приглушенном состоянии, поскольку его ограничивала «политика взаимопонимания», бывшая стержнем немецкой внешней политики в 1920-е гг. И только после краха Большой коалиции на поверхность политической жизни смогли вырваться силы, которые стремились в атакующем ключе разрушить версальскую систему и противопоставить всем представлениям о «Пан-Европе» идею, казавшуюся им более реальной: «Центральная Европа», в которой Германия доминирует экономически и политически^{414}.

Смена курса немецкой внешней политики была также обусловлена подвижкой вправо буржуазного политического центра, начавшейся задолго до 1930 г., но существенно ускорившейся с концом Большой коалиции. Партия католического Центра уже в декабре 1928 г., избрав Л. Кааса своим председателем, наглядно продемонстрировала движение партии вправо. После того как пост канцлера перешел к Брюнингу, партия безоговорочно поддерживала политику главы правительства в целом и вытеснение рейхстага из политической жизни — в особенности. 29 июля 1930 г. в своем выступлении на совещании руководства партии Каас подчеркнул, что Центр не хочет свергать демократию, но стремится сохранить ее, не хочет уничтожать парламентаризм, а лишь облагородить и дисциплинировать его. Гораздо более внятным было предупреждение, адресованное трирским прелатом социал-демократии: в случае, если СДПГ еще раз проголосует вместе с ДНФП против Брюнинга, как это имело место 18 июля 1930 г., Каас угрожал расторжением межпартийной коалиции в Пруссии.

Другая классическая центристская партия, ДДП, уже во времена Большой коалиции также начала вносить поправки в свой курс, направляя его все правее и приближаясь к ДФП. Сигналом к этому стало тяжелое поражение партии во время выборов 1928 г.: политический либерализм едва ли имел в то время сторонников среди электората. Ремесленники и мелкие торговцы, выступавшие в 1919 г. главной опорой левых либералов, в большом числе перешли в 1920 г. в ряды ДФП, в 1924 г. — ДНФП и в 1928 г. — в ряды Экономической партии. Либералы мало что смогли противопоставить страху ремесленного среднего сословия оказаться раздавленным между крупным капиталом и марксистским рабочим движением. Вследствие этого руководство ДДП скорее было готово отказаться от некоторых либеральных принципов, таких как свобода предпринимательства, чем вновь столкнуться с потерей голосов избирателей. В апреле 1930 г. демократы даже согласились с особым налогом на оборот универсальных магазинов и потребительских кооперативов, носившим дискриминационный характер — уступка, с помощью которой кабинет Брюнинга заручился поддержкой Экономической партии.

27 июля, спустя девять дней после роспуска рейхстага, руководство ДДП предприняло отчаянную попытку остановить дальнейший упадок партии: Эрих Кох-Везер, Герман Дитрих и другие влиятельные политики ДДП совместно с Народно-национальным имперским союзом, группировавшимся вокруг Артура Марауна, «верховного магистра» Младонемецкого ордена, а также с некоторыми молодыми членами ДФП, выступили в роли крестного отца Немецкой государственной партии (Дейче Штаатспартай). Отказ от термина «демократический» был столь же характерен для кризиса либерализма, как и то благодушие, с которым вожди ДДП старались не замечать антисемитских установок младонемцев. Первым следствием скоропалительного создания новой партии был выход из ДДП одного из известных депутатов рейхстага — Антона Эркеленца, секретаря профсоюзного объединения Хирш-Дункершен-Геверкферейн. 29 июля он заявил о том, что покидает ряды партии и вступает в СДПГ. Готовясь к новым выборах в рейхстаг, свежеиспеченная партия должна была быть готовой к новым потерям среди электората: в высшей степени оставалось неясно, сможет ли еврейская община, бывшая до последнего времени одной из самых надежных опор немецких либералов, одобрить их совместные действия с младонемцами или предпочтет отвернуться от Государственной партии^{415}.

Надежды на то, что к Государственной партии присоединится также ДФП, не оправдались. Народная партия следовала по пути осуществления своих собственных планов сплочения сил и совсем не стремилась признавать Государственную партию равноправным партнером. Но то, к чему в итоге пришли правоцентристские силы, не заслуживает даже слова «сплочение». 18 августа, после длительных переговоров, было достигнуто соглашение о совместном предвыборном обращении ДФП, Экономической партии и вновь образованной Консервативной народной партии, в котором они заявили о своей приверженности «делу реформ» рейхспрезидента. Название предвыборной программы «программой Гинденбурга» было причиной, по которой Государственная партия, которую также пригласили для подписания совместного обращения к избирателям, ответила отказом. Рейхспрезидента, заявил Мараун, из-за его высокого надпартийного положения нельзя использовать как средство предвыборной борьбы.

Консервативная народная партия, отнюдь не разделявшая подобных мыслей, была образована 23 июля 1930 г. консервативными силами, сплотившимися вокруг Тревирануса, и антигугенберговской фрондой графа Вестарпа и его сторонников. Бывшие члены ДНФП получили массивную финансовую поддержку промышленников, которые в своем большинстве были недовольны острым антиправительственным курсом Гугенберга. Однако новая партийная группировка не стала, равно как и Государственная партия, ядром для объединенного буржуазного движения. В выборах в рейхстаг в 1930 г. центристские буржуазные силы и умеренные правые участвовали в таком же раздробленном составе, как и ранее^{416}.

СДПГ, самая большая партия Германии, характеризовала выборы 14 сентября 1930 г. как выбор между «буржуазным блоком и социал-демократией, работой и капиталом, демократией и диктатурой». Правительство Брюнинга, говорилось в предвыборном лозунге социал-демократического руководства от 19 июля, стремится защитить богатых и сильных и переложить все тяготы на плечи бедных и слабых: «Борьба социал-демократов против социальной реакции — это не только борьба за права парламента, но и борьба за право народа. Это право народа стремятся уничтожить также национал-социалисты, — открытые сторонники диктатуры. Они хотят с ножом и револьвером возвести брутальное насилие в ранг государственной системы. В этом им неоценимую помощь оказывают коммунисты — как своими боевыми методами, так и расколом рабочего класса». Призыв заканчивался словами: «Против правительства Брюнинга, побратавшегося с крупным капиталом, цель которого — поражение рабочего класса! Вперед, к борьбе за демократию и социализм, за трудящийся народ, за социал-демократию!»

Коммунисты, порицаемые социал-демократами, дали своим оппонентам такой ответ, в свете которого критические замечания СДПГ выглядели, мягко говоря, преуменьшением. 24 августа «Роте Фане» опубликовала «Программное заявление по вопросу национального и социального освобождения немецкого народа». Его текст был полностью выдержан в «национал-большевистской» традиции 1923 г., целью заявления было переманить на сторону КПГ избирателей, голосовавших за крайне правых. Коммунисты упрекали Гитлера и национал-социалистов в том, что они молчат о бедственном положении немецкого крестьянства Южного Тироля, так как они заключили тайный договор с фашистским режимом в Италии, согласно которому отдали немецкие области Южного Тироля иностранным завоевателям.

Куда более острым атакам подверглась социал-демократия. Ее вожди «являются не только палаческими подручными немецкой буржуазии, но и одновременно добровольными агентами французского и польского империализма. Все действия продажной социал-демократии выступают нескончаемой чередой тяжелейших предательств жизненных интересов трудящихся масс Германии». Самих себя коммунисты характеризовали как единственную силу, которая борется как против плана Янга, так и против грабительского Версальского мира. «Мы, коммунисты, выступаем против каких-либо выплат репараций, против любой оплаты международных долгов… Только молот пролетарской диктатуры может разбить оковы плана Янга и национального угнетения. Только социальная революции в состоянии решить национальный вопрос Германии»^{417}.

Националистические лозунги коммунистов вызывали у национал-социалистов только насмешку и издевательство. Альфред Розенберг, главный редактор «Фёлкишер Беобахтер», назвал программное заявление КПГ «нашей доселе самой большой победой». По его словам, большевистское руководство должно со скрежетом зубовным красть национал-социалистические лозунги: «Но они крадут, и это надо отметить — не для того, чтобы выполнить эти призывы, но для того, чтобы обмануть обманутых еще раз. Мы будем оглашать это со всех трибун: коммунисты сами признались в своем мировоззренческом крахе. Коммунизм теперь должен красть, чтобы выжить. Мы редко когда еще были так горды, чем когда смогли убедиться в этом, прочитав “Роте Фане”».

Центральной темой национал-социалистической предвыборной агитации была, как и у КПГ, борьба против плана Янга и «партий плана Янга». В ходе прокатившейся гигантской волны собраний НСДАП пыталась мобилизовать массы против веймарской «системы», которая якобы навязала Германии рабское ярмо еврейского мирового капитала. Что должно было прийти на смену столь ненавистной «системе», поначалу оставалось туманным и расплывчатым. Ясным было только одно: режим чрезвычайного декретирования превратил парламентаризм в фарс, дав тем самым национал-социалистам уникальнейший шанс. Теперь они могли представлять себя защитниками политически бесправного народа, а «государство фюрера», как казалось, могло выступить альтернативой как господству партий, так и бюрократической системе президентского правления.

Национал-социалистов связывала с коммунистами наряду с радикальным противопоставлением себя «системе» также сравнительно высокая степень внутренней сплоченности. В предыдущие годы линии разрыва в КПГ были проведены сначала «левыми уклонистами», такими как Аркадий Маслов, Рут Фишер и Артур Розенберг, а потом «правыми» силами, якобы склонявшимися к реформизму и концентрировавшимися вокруг бывшего председателя партии Генриха Брандлера. Капитуляция «примиренцев», которые, по мнению партийного руководства, сознательно торпедировали борьбу с «правой опасностью», последовала в начале 1930 г. После нейтрализации «правых» и «примиренцев» Коминтерн и партийное руководство КПГ приступили к исправлению некоторых «ультралевых» уклонов, ответственность за которые в типично сталинской манере была задним числом возложена на одного человека, а именно на руководителя Революционной профсоюзной оппозиции Пауля Меркера. Последний возвел борьбу против «социал-фашистов» до уровня боевого лозунга: «Вышибем выкормышей Цёргибеля[52] из их нор!» С конца марта 1930 г. коммунисты на основании решения своего ЦК вновь были готовы к созданию «единого фронта снизу», т. е. соглашались отличать рабочих — социал-демократов от их «контрреволюционных» вождей. В начале апреля руководство КПГ освободило Меркера от его обязанностей и приняло решение о дисциплинарных мерах в отношении его сторонников. К началу предвыборной кампании ряды КПГ были очищены от «уклонистов» так радикально, как никогда ранее^{418}.

Национал-социалисты избавились от своих уклонистов также своевременно, еще до начала предвыборной кампании. 4 июля 1930 г. в газете «Саксише Беобахтер», «запрещенной» Гитлером, под заголовком «Социалисты покидают НСДАП» был опубликован манифест Отто Штрассера и 24 других национал-социалистов, считавших себя ревнителями социалистического наследия партии. Они призывали всех своих единомышленников выйти из НСДАП и объединиться в рамках нового движения под названием «Боевое содружество революционных национал-социалистов». Партию Гитлера они упрекали в том, что она все более и более уклоняется от своей «социалистической» программы образца 1920 г. и находится в состоянии обуржуазивания и обюрокрачивания. В отличие от Гитлера Отто Штрассер и его сторонники решительно отклоняли идею наступательной войны против СССР. Со своей стороны они выступали за народническую Великую Германию, за ясный отказ от устремлений, направленных на реставрацию монархии и за слом «имущественной монополии».

Так как «революционные» национал-социалисты проповедовали безоговорочный антипарламентаризм, то они отказались от участия в выборах в рейхстаг и уже по этой причине не представляли какой-либо серьезной опасности для НСДАП. Количество сторонников Отто Штрассера в партии оказалось гораздо меньшим, чем он надеялся и чем опасался Гитлер. В мае 1931 г. «Боевое содружество» насчитывало во всем рейхе около 5 тыс. членов. В конечном итоге выход из партии революционных национал-социалистов был удачей для Гитлера: в ходе предвыборной кампании 1930 г. он мог теперь выступать как бесспорный лидер движения, которое отнюдь не ставит своей целью свержение существующего общественного порядка, но стремится устранить современную политическую систему, что должно было произойти не методами насилия и путча, а при полном использовании законного «игрового пространства», которое конституция оставляла своим противникам^{419}.

Предвыборная кампания была омрачена многочисленными насильственными столкновениями, прежде всего между национал-социалистами и коммунистами, причем зачинщиками выступали то одни, то другие. В конце июля во время кровавой стычки, случившейся между сторонниками НСДАП и КПГ в Эрнсттале в Рудных горах, депутату городского собрания от национал-социалистов выкололи правый глаз. Как сообщала 12 сентября газета «Форвартс», на одном из собраний НСДАП в Эссене неизвестный юноша нанес смертельный удар в сердце студенту — национал-социалисту. Особенно кровавыми были последние предвыборные дни: 13 сентября в Берлине один из национал-социалистов был застрелен, выстрелом из револьвера была тяжело ранена коммунистка; во время столкновения в Шверте на Руре от удара ножом погиб коммунист; драки, поножовщина и перестрелки были также зафиксированы в Мюнстере, Хемнице, Ганау и Аахене^{420}.

Когда вечером 14 сентября 1930 г. закрылись избирательные участки, в первую очередь стало ясно, что впервые с момента выборов в Национальное собрание 19 января 1919 г. к избирательным урнам пришло столь много немцев: явка избирателей составила 82 %, что было больше, чем в ходе прежних выборов в рейхстаг. Но главной сенсацией 14 сентября 1930 г. стал лавинообразный рост избирателей НСДАП, оказавшейся в результате второй по силе партией Германии. Количество голосовавших за национал-социалистов выросло с 800 000 в мае 1928 г. до 6,4 млн. В относительном выражении это означало рост с 2,6 % до 18,3 %. Число депутатских мест НСДАП подскочило с 12 до 107. Значительным, но менее впечатляющим, был также прирост голосовавших за КПГ: их доля увеличилась с 10,6 % до 13,1 %, а число депутатских мандатов — с 54 до 77.

Все остальные партии относились к проигравшим. Немецкие националисты потеряли около половины голосов: доля их избирателей уменьшилась с 14,3 % до 7 %. Другие либеральные партии констатировали дальнейшее сокращение своего электората: у ДФП он понизился с 8,7 % до 4,5 %, у Немецкой государственной партии (бывшей ДДП) — с 4,9 % до 3,8 %. Сравнительно менее болезненными были потери католических партий: партия Центра, еще в 1928 г. получившая 12,1 %, теперь занесла на свой счет 11,8 %, БФП — 3 % вместо 3,1 %, полученных двумя годами ранее. Гораздо серьезнее были потери все еще самой сильной партии Германии: количество голосов, поданных за СДПГ, уменьшилось с 29,8 % до 24,5 %. Новообразованная Консервативная народная партия в союзе с «вельфской» Немецко-ганноверской народной партией получила 1,3 %.

Из всех партий наибольшую выгоду из роста избирательной активности извлекли национал-социалисты. Это предполагали уже многие современники и подтвердили новейшие исследования. Другими словами, именно национал-социалистам удалось в большей степени понравиться избирателям, до сего времени не принимавшим участие в выборах. И все же не эта группа стала в 1930 г. важнейшим источником успеха национал-социалистов. Большинство свежеиспеченных избирателей НСДАП раньше отдавали свои голоса другим партиям. Если следовать одному из подсчетов, то в 1930 г. за партию Гитлера свои голоса отдал каждый третий бывший избиратель ДНФП, каждый четвертый избиратель ДДП или ДФП, каждый седьмой избиратель, не принимавший ранее участия в выборах и каждый десятый — СДПГ. Таким образом, консервативный и либеральный лагерь в значительно большей степени были источником роста для национал-социализма, чем социал-демократический. Следующие утверждения также можно считать доказанными: протестанты вдвое чаще были склонны выступать за НСДАП, чем католики, а доля лиц, занятых собственным бизнесом, крестьян, чиновников, рантье и пенсионеров среди избирателей НСДАП была большей, чем доля этих групп среди экономически активного населения. Рабочие и служащие, напротив, были представлены в меньшей степени. Наконец, вклад безработных во взлет Гитлера был весьма скромным: безработные рабочие гораздо чаще предпочитали отдавать свои голоса партии Тельмана, а не Гитлера^{421}.

Притягательная сила, которую национал-социалисты оказывали на средние слои, была настолько очевидной, что социолог Теодор Гейгер уже осенью 1930 г. интерпретировал успех НСДАП как выражение «паники, охватившей среднее сословие». Социал-демократ Гейгер связал этот диагноз с предупреждением в адрес своей собственной партии о том, что существует связь между «идеологическим смятением средних слоев» и «идеологической самоизоляцией партийного социализма». СДПГ действительно предложила мелким предпринимателям «камень вместо хлеба насущного», когда под влиянием бывших независимых социал-демократов зафиксировала в 1925 г. во вступлении к своей «Гейдельбергской программе» столь же неверный, сколь и старый марксистский постулат, согласно которому крупное производство неизбежно вытесняет мелкое из промышленности, торговли и транспорта, тем самым уменьшая его социальное значение.

То, что после такого вердикта мелкие предприниматели перестанут видеть в социал-демократах представителей своих политических интересов, подразумевалось само собой. Было также нетрудно объяснить, почему «старое среднее сословие» разочаровалось в либеральных и консервативных партиях, которые не могли дать ремесленникам и мелким торговцам того, что они требовали: действенной защиты от конкуренции со стороны крупного бизнеса. Однако как самостоятельные, так и зависимые средние слои города и деревни были не единственным резервуаром, из которого черпали свои силы национал-социалисты. Партия Гитлера также привлекла на свою сторону многочисленных рабочих, главным образом тех, кто раньше голосовали не за СДПГ и КПГ, а за одну из буржуазных партий — лишенных пролетарского классового сознания, занятых в сельском хозяйстве, в ремесленном производстве или на предприятиях средней руки и чувствовавших себя связанными с одной из церквей, чаще всего — евангелической ориентации^{422}.

НСДАП была, и в этом начиная с 1930 г. не может быть никаких сомнений, в большей степени «народной партией», чем какая-либо другая партия первой немецкой республики. Коммунисты и социал-демократы в первую очередь апеллировали к внутренне расколотой среде рабочих и служащих, Центр и БФП — к верующим католикам, либеральные и консервативные партии вербовали своих сторонников преимущественно среди протестантов из буржуазных и крестьянских слоев. А ведь к 1930 г. между социальными и конфессиональными стратами общества давно уже не пролегали такие прочные разделительные линии, как в кайзеровской Германии: пластинки, фильмы и радио активно готовили почву для новой массовой культуры, которой суждено было преодолеть все сословные границы. Но «старые» партии едва ли распознали заключавшийся в этом вызов времени. Национал-социалисты, напротив, последовательно использовали средства современной массовой коммуникации и удовлетворяли широко распространенную потребность в складывании единой общности помимо сословий, классов и религий — потребность, которую другие партии не сумели разглядеть, не говоря уже об ее удовлетворении. Каким бы ретроградным не было многое из того, что НСДАП обещала своим избирателям, успех этой партии был также плодом ее способности адаптироваться к условиям века массовости, и в этом смысле она демонстрировала свою «современность».

Средство, с помощью которого национал-социалисты удовлетворяли потребность общества в коллективизме и единении, не изменилось в 1930 г. по сравнению с прошедшими годами: крайний национализм. Именно он должен был преодолеть все, что разделяло немцев. Антисемитские лозунги зачастую соседствовали бок о бок с национальными, но во время предвыборной борьбы 1930 г. они в меньшей степени были выдвинуты на первый план, чем раньше. Прежде всего потому, что перед НСДАП стояла цель завоевания на свою сторону рабочих, которые, как правило, были невосприимчивы к антисемитской агитации. Термин «социализм», который был способен ввести в замешательство буржуазных избирателей, был решительно истолкован НСДАП в новом ключе: социализм в гитлеровском смысле подразумевал не ликвидацию частной собственности, а равенство социальных возможностей и экономическое умонастроение, базировавшееся на принципе «Общее благо выше, чем личное»^{423}.

Республиканские партии, какими бы национальными они себя не ощущали, не могли ничего противопоставить национализму национал-социалистов. Приверженность к демократической республике, которую убежденные сторонники Веймара противопоставляли правым радикалам, мобилизовала под своими знаменами только меньшинство. Даже внутри Веймарской коалиции, которая все еще управляла Пруссией, немногого можно было достичь, вооружившись республиканским пафосом: слишком различались друг от друга мнения о том, что же в Веймарской республике заслуживало сохранения. Естественной реакцией этих партий на политическую поляризацию, отразившуюся в результатах выборов 14 сентября, был однозначный возврат к исконным источникам своей силы. Для социал-демократии это означало прочную связь своих сторонников с социализмом как культурным движением и образом жизни, а для Партии Центра — возврат к католичеству, определявшему общность ее избирателей^{424}.

Буржуазный либерализм представлял более рыхлую и менее устойчивую в своих политических убеждениях среду, чем социал-демократы и Центр. На поворот своих избирателей вправо либеральные партии ответили своей переориентацией в этом же направлении. Это справедливо как для ДФП, в которой уже вскоре после смерти Штреземана едва л и что-л ибо заслуживало названия «либеральный», так и для бывшей ДДП. Связь последней с антисемитским Народнонациональным имперским союзом не принесла ей 14 сентября никаких плодов: ремесленные средние слои не вернулись к партии, а многие разочарованные избиратели — евреи, вероятно, сделали свой выбор в пользу СДПГ. Спустя несколько недель после выборов свежеиспеченная Немецкая государственная партия распалась: 7 октября младонемцы, группировавшиеся вокруг Артура Марауна, заявили о своем выходе из партии ввиду непреодолимых мировоззренческих разногласий. Эрих Кох-Везер, который активно участвовал в слиянии, вслед за этим сложил с себя полномочия председателя партии. Впредь о кратковременном альянсе демократов с младонемцами напоминало только новое название партии^{425}.

Закат либерализма побудил искать новое политическое отечество не только избирателей-евреев, но и одного из известнейших немецких писателей. В октябре 1930 г. Томас Манн в своей «Немецкой речи», с которой он выступил в берлинском Бетховен-зале, призывал немецкую буржуазию вступить в союз с социал-демократией и не страшиться более «фантома» марксизма. Социал-демократия казалась автору «Будденброков» единственной силой, которая была еще в состоянии оказать сопротивление фанатическому национализму национал-социалистов. Свой призыв Томас Манн прежде всего обосновывал тем, что социал-демократы выступали за мирное созидание Европы и были надежной опорой политики Густава Штреземана. Если он представляет мнение, заявил писатель, согласно которому политическое место немецкой буржуазии должно располагаться на стороне социал-демократии, то слово «политический» он понимает в данном случае в смысле неразрывного единства внутренней и внешней политики: «Именно духовные традиции немецкой буржуазии являются тем, что указывает ей на это место: ведь только внешняя политика, исповедующая немецко-французское взаимопонимание, способна породить внутреннюю атмосферу, в которой только и могут осуществиться буржуазные притязания на счастливую жизнь, такие как свобода, духовность и культура в целом. Все остальные варианты заключают в себе национальную аскезу и скованность, которые будут означать ужаснейшее противоборство между отечеством и культурой, а тем самым — и нашу общую беду»^{426}.

Подзаголовок выступления, который Манн дал своему докладу, все время прерывавшемуся враждебными выкриками, — «Призыв к разуму» — напоминал, вольно или невольно, о привлекшем большое внимание требовании Отто Брауна. 15 сентября 1930 г., на следующий день после выборов в рейхстаг, прусский министр-президент заявил в своем интервью американскому информационному агентству «Юнайтед Пресс», что он полностью исключает вероятность того, что радикальные партии будут в состоянии проверить на практике свои правительственные рецепты. «В большей степени вероятным я рассматриваю образование Большой коалиции всех разумных сил, которая, обладая неоспоримым правительственным большинством, в первую очередь энергично приложит все силы для ликвидации безработицы и улучшения экономических условий существования широких народных масс»^{427}.

Призыв Отто Брауна ко всем разумным силам едва ли имел лучшие шансы найти отклик, чем обращение Томаса Манна к благоразумию буржуазии. Большая коалиция, в том виде, в котором ее требовал прусский министр-президент, столкнулась в сентябре 1930 г. с непреодолимыми препятствиями. Важнейшим среди них был отказ Гинденбурга вновь допустить СДПГ к участию во власти. От Экономической партии, равно как и от Немецкой народной партии также не стоило ожидать того, что они под впечатлением результатов сентябрьских выборов пересмотрят свой отказ заключить правительственный союз с социал-демократами. У самих социал-демократов не только левое крыло, но и партийное руководство выступало против формальной Большой коалиции, которая должна была включать в себя, принимая во внимание новую ситуацию с большинством в рейхстаге, помимо ДФП, по крайней мере еще и Экономическую партию. Рудольф Гильфердинг, один из самых убежденных социал-демократов — государственников, пояснил 18 сентября 1930 г. статс-секретарю имперского министерства финансов Гансу Шефферу, почему СДПГ не может вступить в кабинет Брюнинга. «Необходимо, чтобы партия ни в коем случае не скомпрометировала себя в глазах рабочего класса до такой степени, что массы отшатнутся от нее. Тогда падет ее единственная опора»^{428}.

Для правительства Брюнинга расширение направо было исключено в такой же мере, как и налево. Коалиция с национал-социалистами была немыслима для Центра, БФП и Государственной партии. Командование рейхсвера и руководство Имперского союза немецкой промышленности в сентябре 1930 г. также не считали НСДАП партией, способной к управлению страной. Выступление Гитлера в качестве свидетеля на процессе в Ульме по обвинению в государственной измене офицеров рейхсвера Шерингера, Лудина и Вендта также поначалу не изменило ситуацию. Приглашенный на процесс свидетелем по запросу адвоката трех юных национал-социалистов, Гитлер под присягой заявил 25 сентября перед имперским судом, что НСДАП придет к власти только законным путем. После того как в ответ на это председатель суда сказал, что после победы национал-социалистов покатятся головы их противников, Гитлер добавил, что тогда законным путем будет создан Конституционный суд, который и осудит «преступников ноября» 1918 г. Таким образом, их казнь последует на совершенно законном основании^{429}.

Так как ни национал-социалисты, ни социал-демократы не могли рассматриваться в качестве правящей партии, кабинет Брюнинга, сформированный из представителей партий парламентского меньшинства, должен был озаботиться хотя бы получением поддержки толерантного парламентского большинства. Можно было исключить с самого начала, что НСДАП пойдет на какие-либо договоренности в этом отношении. Следовало также считаться с серьезными протестами против оказания поддержки Брюнингу и среди социал-демократов. От имени левого крыла социал-демократии депутат рейхстага Макс Зейдевиц непосредственно после выборов заявил на страницах журнала «Классенкампф», что намерения канцлера от партии Центра являются не менее фашистскими, чем методы, рекомендованные национал-социалистами, и поэтому непонятно, почему «социал-демократы в своей борьбе за демократию и против фашизма должны делать различие между фашизмом Брюнинга и фашизмом Гитлера». Но были слышны и другие голоса. В уже упоминавшемся разговоре с Шеффером Гильфердинг отметил 15 сентября, что самым правильным будет «сотрудничать вне рамок правительства, тогда можно будет обнадежить избирателей, что наступит день, когда все пойдет иначе». Также, как и Гильфердинг, думал Герман Мюллер, а после того как стало ясно, что Большая коалиция создана не будет, к ним также присоединились два важнейших деятеля прусской социал-демократии: Отто Браун и председатель фракции Ландтага Эрнст Хайльман^{430}.

23 сентября 1930 г. в квартире Гильфердинга состоялась первая «совершенно секретная» беседа между Брюнингом и Германом Мюллером, в которой речь шла о будущем сотрудничестве. Неделей позже с рейхсканцлером встретились Мюллер и Веле. Встреча состоялась в квартире статс-секретаря Пюндера в районе Берлина Лихтерфельде. Хозяин квартиры зафиксировал результат встречи в своем дневнике поддатой 30 сентября: «После сегодняшнего обсуждения мне действительно кажется возможным, что социал-демократия поддержит кабинет Брюнинга во избежание правой диктатуры»^{431}.

В то время как руководство СДПГ в течение следующих дней пыталось убедить партию в необходимости выбрать меньшее из двух зол, рейхсканцлер предпринял шаги совсем в другом политическом направлении. 5 октября 1930 г. на квартире имперского министра Тревирануса он встретился с Гитлером и министром внутренних дел Тюрингии Фриком. Эта встреча стала возможной только в результате недавней «клятвы» Гитлера соблюдать законность. Приведенное в мемуарах Брюнинга утверждение о том, что в ходе этого разговора он посвятил вождя национал-социалистов в свои долгосрочные замыслы, в том числе план реставрации монархии, является в высшей степени сомнительным. Предположительно канцлер в первую очередь был заинтересован в том, чтобы отговорить Гитлера от призыва к незамедлительной ревизии плана Янга и к введению моратория на выплату Германией репараций. Оба требования вызывали крайнее беспокойство Брюнинга, так как они могли поставить под вопрос получение крупного иностранного кредита, о котором вело переговоры правительство.

Однако попытка переубедить Гитлера закончилась ничем. Пюндер отметил в своем дневнике по поводу сообщения, сделанного Брифингом 7 октября Гинденбургу: «Национал-социалисты занимают принципиально иную точку зрения, прекрасно осознавая при этом катастрофические последствия своего предложения». И все же канцлер не хотел исключать на длительную перспективу возможность сотрудничества с национал-социалистами. В принципе, со временем, как заявил Брюнинг рейхспрезиденту, нельзя отклонять сотрудничество ни с одной из партий, если только эта партия умерит свои аппетиты и будет придерживаться закона^{432}.

Тем временем социал-демократы пришли к важному решению. 3 октября фракция партии в рейхстаге приняла резолюцию, уже в первом предложении которой были выражены актуальные приоритеты СДПГ: «Фракция Социал-демократической партии после прошедших выборов в рейхстаг в качестве своей первоочередной задачи рассматривает сохранение демократии, охрану конституции и парламентаризма». Далее говорилось, что социал-демократия борется за демократию в интересах защиты социальной политики и поднятия уровня жизни рабочего класса. «Только обеспечение функционирования строго конституционного правительства делает возможным сохранение рабочей занятости в целях смягчения экономического кризиса. Социал-демократическая фракция рейхстага выступает при соблюдении жизненных интересов трудящихся масс за обеспечение безопасности основ парламентаризма и решение насущнейших финансово-политических задач».

Резолюция социал-демократической фракции не содержала явного одобрения новой программы экономии, принятой правительством 29 сентября, которая среди прочего предусматривала сокращение содержания чиновников на 6 % и рост страховых выплат по безработице с 4,5 % до 6,5 %. Однако для кабинета на данном этапе существеннее было то, что СДПГ объявила о своей готовности поддержать правительство в самых важных вопросах. Тем самым было нанесено поражение тому широкому течению в социал-демократии, которое считало более целесообразным допустить национал-социалистов к участию в правительстве, в результате чего те утратили бы свой авторитет. Решение от 3 октября 1930 г. означало победу политиков-реалистов, которые с самого начала преследовали двойную цель: недопущение правого правительства рейха, в котором скрытно или открыто участвовали бы национал-социалисты, а также сохранение коалиционного правительства СДПГ, Центра и Немецкой государственной партии в Пруссии^{433}.

13 октября 1930 г. новоизбранный рейхстаг собрался на свое первое заседание, которое началось скандалом. Чтобы выразить свой протест против запрета на ношение униформы, наложенного прусским правительством, 107 депутатов НСДАП явились в зал заседаний в коричневых рубашках СА. В то же самое время перед рейхстагом собрались тысячи нацистов. «Если национал-социалисты могли надсмехаться над прусской полицией в здании рейхстага, то их соратники на улицах полагали, что им это тоже дозволено, — пишет Отто Браун в своих воспоминаниях. — В день открытия рейхстага они инсценировали маленький еврейский погром, разбивая витрины еврейских лавок, магазинов и кафе и оскорбляя прохожих — евреев. Эти безобразия сначала ошеломили прусскую полицию, но потом своим энергичным вмешательством она положила им конец».

Через три дня Генрих Брюнинг выступил с правительственной декларацией. Важнейшим в послании канцлера было сообщение о том, что один из американских банковских консорциумов поставил условием предоставления краткосрочного кредита в размере 125 млн долларов принятие закона, который уполномочивал бы правительство лично провести данный заем, а также устанавливал бы условия его погашения. Это условие было важнейшим средством оказания давления на рейхстаг, и оно же в определенной степени давало правительству уверенность в успехе.

В последовавших за этим дебатах Герман Мюллер заявил, что СДПГ не будет голосовать в поддержку запросов КПГ, НСДАП и ДНФП об отмене чрезвычайного постановления от 26 июля 1930 г. От имени НСДАП выступил Грегор Штрассер, руководитель имперской политической организации партии и брат отщепенца Отто Штрассера, который подчеркнул, что национал-социалисты, будучи «принципиальными антипарламентариями», должны сегодня в целях противостояния планам установления буржуазной диктатуры стать «практически защитниками веймарской конституции». «Мы теперь выступаем за демократию Веймара, мы выступаем за закон о защите республики, пока это в наших интересах. И мы будем столь долго требовать и сохранять за собой на демократической основе любую властную позицию, сколько мы этого хотим».

Оратор от коммунистов, Вильгельм Пик, напротив, отказался облекать революционные планы своей партии во флер законности. Для того чтобы свергнуть проклятую систему капиталистической эксплуатации и рабства, имелся, по его словам, единственный путь: «Революция, а тем самым уничтожение капитализма и обезвреживание всех тех, кто является опорой этой системы. Это та задача, которую поставила себе коммунистическая партия, и придет день, когда рабочие массы и безработные под руководством коммунистической партии разгонят этот парламент дельцов и фашистов. Тогда на его месте будут созданы немецкие советы и сооружена диктатура пролетариата с тем, чтобы вместо этого прогнившего буржуазного общества и этой республики голода создать свободную социалистическую Советскую Германию».

Поздним вечером 18 октября 1930 г. началось голосование в рейхстаге, все время прерываемое гвалтом. При поддержке голосов СДПГ был принят закон о погашении долгов, запросы об отмене чрезвычайного постановления были переданы на рассмотрение бюджетной комиссии, а также был одобрен запрос правительственной фракции — перейти к повестке дня без рассмотрения всех прочих запросов о выражении недоверия правительству. К проголосовавшим «за» в том числе относились депутаты от Экономической партии, которая еще 13 октября хотела отозвать из правительства члена партии, министра юстиции Бредта, чтобы не оставить тем самым сомнения в том, что она не рассматривает себя более в качестве правящей партии. Среди голосовавших против были немецкие националисты и члены Немецкой крестьянской партии, причем все представители крупного сельского хозяйства дали кабинету Брюнинга почувствовать свою враждебность. Ранним утром 19 октября было объявлено об отсрочке заседаний рейхстага до 3 декабря 1930 г. Правительство Брюнинга выиграло не только битву в парламенте, но и то, что было не менее ценным — время^{434}.

Приняв решение о поддержке Брюнинга, социал-демократы взвалили на себя тяжелое бремя. Тем самым они испытывали терпение своих сторонников и предложили своим противникам такую желанную для них позицию для атаки. От коммунистов социал-демократам приходилось теперь выслушивать, что поддерживая «диктатуру Брюнинга», они предают рабочий класс и способствуют процессу фашизации Германии. Национал-социалисты получили благодаря политике «толерантности» СДПГ шанс рекламировать себя как единственное действенное оппозиционное движение правее коммунистов. Так как рейхстаг начиная с осени 1930 г. еще в меньшей мере был выразителем демократических интересов, чем даже в кайзеровское время, народный протест все в большей степени должен был перемещаться на улицы. В борьбе за внепарламентскую мобилизацию масс могли успешно участвовать только те партии, которые сказали свое решительное «нет» режиму чрезвычайного законодательства. Поддерживая правительство Брюнинга, СДПГ собственными руками исключила себя из этого соревнования за завоевание масс.

У социал-демократов не было альтернативы политике «толерантности» в отношении правительства Брюнинга до тех пор, пока они хотели удерживать власть в Пруссии — самую важную часть остававшихся в их руках государственных полномочий. В свою очередь, социал-демократы должны были утверждать свою власть в самой большой из немецких федеральных земель для того, чтобы иметь возможность эффективно бороться с национал-социалистами. В Пруссии же положение СДПГ зависело от позиции Центра — партии Брюнинга. Если бы социал-демократы пошли на свержение кабинета Брюнинга в масштабах рейха, то это с большой вероятностью означало бы скорое падение правительства Отто Брауна в Пруссии. Вместе с Брауном пришлось бы уйти также Карлу Северингу, который начиная с 31 октября 1930 г. снова стал министром внутренних дел Пруссии. Но вместе с Северингом СДПГ также утратила бы контроль над прусской полицией, важнейшим инструментом государственной власти в борьбе против национал-социализма^{435}.

Ту степень, в которой правящие в Пруссии социал-демократы зависели от благосклонности Центра, Брюнинг недвусмысленно продемонстрировал им в конце ноября 1930 г. Правительство подготовило очередное чрезвычайное постановление, которое, с одной стороны, означало новые социальные тяготы, с другой — в нем были зафиксированы определенные льготы, на которых настаивали социал-демократы. То, что национал-социалисты и немецкие националисты будут голосовать против, не вызывало сомнения. В таких обстоятельствах, как заявил Брюнинг, согласно протоколу заседания правительства от 30 ноября 1930 г., в котором также принял участие статс-секретарь государственного министерства Пруссии Вейсман, «социал-демократия обязана обеспечить правительству поддержку декрета большинством голосов. Если же социал-демократия не справится с этой задачей, то Центром будет поднят вопрос о коалиции в Пруссии. Он, рейхсканцлер, полагает, что и социал-демократия, и в особенности министр-президент Пруссии, полностью отдают себе в этом отчет. В свою очередь, статс-секретарь Вейсман подтвердил, что прусский министр-президент действительно полностью уяснил ситуацию».

Но резоны, связанные с удержанием власти, не были тем единственным, что подвигло социал-демократов к поддержке Брюнинга. Между правительственным лагерем и СДПГ царило деловое согласие еще по одному центральному вопросу: для того чтобы преодолеть вредные последствия «экономики в кредит», была необходима крайняя бережливость. Слова, сказанные Брюнингом 27 ноября 1930 г. в выступлении перед главным комитетом Имперского союза немецкой промышленности, могли быть в равной степени приписаны также Брауну: «Те, кто полагает, что все нужды и ошибки во внутриполитической и экономической жизни Германии можно свести к вопросу о репарациях, по моему убеждению, вводят немецкий народ в заблуждение и тем самым препятствуют самопознанию немецкого народа. Они воздвигают барьеры на пути тех действий, которые мы в любом случае обязаны были предпринять, даже если бы не было никаких репараций… Лучше непопулярность на месяцы или даже на целый год, чем еще раз совершить ошибку и слишком рано взяться за разрешение вопроса»^{436}.

Неизменный консенсус по вопросу о необходимости санации финансов также объясняет, почему социал-демократы лишь весьма умеренно критиковали новое чрезвычайное постановление, подписанное Гинденбургом 1 декабря 1930 г. СДПГ удалось среди прочего добиться большей прогрессивности «гражданского налога», а также освобождения безработных от взимания сборов при медицинском страховании, но при этом социал-демократам пришлось смириться с рядом положений, ухудшавших социальную защищенность граждан: с сокращением содержания чиновников, решение о чем было принято правительством в конце сентября 1930 г., а также с новыми мерами по защите сельскохозяйственного производства, в том числе с более высокими таможенными пошлинами на ввоз пшеницы и ячменя. Организованные коммунистами «голодные демонстрации», которые также сопровождали заседание рейхстага 3 декабря 1930 г., не смогли впечатлить социал-демократов: 6 декабря пленум рейхстага голосами социал-демократов отклонил запросы как на отмену только что принятого чрезвычайного постановления, так и постановления от 26 июля 1930 г. На следующий день было принято решение о переносе заседаний рейхстага на 3 февраля 1931 г.^{437}

«Форвартс» с удовлетворением констатировала отправку рейхстага на каникулы. Спустя три месяца после выборов, как говорилось 13 декабря 1930 г. в передовице партийного органа социал-демократов, очевидно все уже разделяют мнение о том, «что этот рейхстаг является ублюдком и можно только радоваться, если его не видно и не слышно». Эрнст Хайльман, председатель фракции в прусском ландтаге, который одновременно обладал мандатом депутата рейхстага, полагал, что рейхстаг, имеющий в своем составе 107 национал-социалистов и 77 коммунистов, не может в действительности продуктивно работать. «Народ, который избирает подобный рейхстаг, тем самым гарантированно отказывается от самоуправления. Его право законодателя автоматически заменяется 48 статьей.

С этим обстоятельством, в высшей степени печальным для каждого друга демократии, необходимо смириться до тех пор, пока немецкий народ не станет способен вновь сделать разумный выбор».

Отто Браун вспоминал в своем выступлении по радио 17 декабря 1930 г. о том, что во времена президентства Фридриха Эберта он боролся против любого неправомерного использования 48-й статьи конституции: «Я не хотел и не хочу, чтобы демократические принципы конституции превращались тем самым в свою противоположность, чтобы таким путем поощрялся произвол. Однако предпосылкой такой позиции является способность и желание главного фактора политической власти, который знает конституция — избранного народом парламента — выполнять задачи, возложенные на него конституцией и являющиеся жизненно важными для народа. Если же парламент оказывается неспособным справиться с этими задачами, отчасти в результате наличия в его составе антидемократических групп, то тогда, и исключительно только тогда, должен быть подан политический сигнал бедствия, а аварийный вентиль конституции открыт на столь длительное время, пока не будет устранено то чрезвычайное положение, с которым сам парламент не мог или не захотел справиться». «Форвартс» опубликовала речь Брауна подзаголовком «Наставление в демократии»^{438}.

Исходным пунктом, лежавшим в основе политики «толерантности» социал-демократии, была уверенность в том, что правительство Брюнинга будет удерживать национал-социалистов на расстоянии от власти. Но в конце 1930 г. нарастали события, вступавшие в противоречие с этим предположением. Так, рейхсминистр внутренних дел Вирт не смог добиться в правительстве в конце октября 1930 г. поддержки своего намерения заблокировать денежные средства полиции федеральной земли Брауншвейг, которая к тому моменту уже в течение четырех недель подчинялась министру внутренних дел — национал-социалисту. 10 ноября 1930 г. министр рейхсвера Грёнер запросил рейхсканцлера о принятии кабинетом «решения большой политической важности»: о законности или незаконности деятельности НСДАП. До этого момента военное министерство придерживалось политики, согласно которой члены НСДАП изгонялись с военных предприятий. Но теперь Грёнера обуяли сомнения: Гитлер поклялся в том, что будет бороться за власть только законными методами, а рейхсканцлер сам встречался с вождем национал-социалистов для ведения официальных переговоров.

Во время беседы Брюнинга и Грёнера, состоявшейся 19 декабря 1930 г. по просьбе последнего, рейхсканцлер заявил, что кабинет в настоящий момент все еще не готов занять окончательную позицию по вопросу законности или незаконности деятельности НСДАП: «В любом случае имперское правительство должно стараться избегать применения в отношении национал-социалистов тех же самых ошибочных методов, которые применялись в довоенное время против социал-демократов. На месте министра рейхсвера он бы пока больше не заботился вопросами партийной принадлежности рабочих, занятых на военном производстве». В отношении пограничной стражи Брюнинг также высказался за великодушную практику: хотя ни в Верхней Силезии, ни в иных местах не допускалось формирование подразделений, целиком состоявших из национал-социалистов, тем не менее в них могли приниматься отдельные члены НСДАП. Согласно протоколу, правительство «не высказало каких-либо возражений в отношении этой принципиальной позиции господина рейхсканцлера».

Недооценке национал-социалистической опасности соответствовала переоценка угрозы, исходящей от коммунистов. 12 декабря 1930 г. канцлер, выступая перед руководством фракции Центра, охарактеризовал КПГ как более опасную партию, а Каас добавил, что ведущие социал-демократы, а среди них и новый министр внутренних дел Пруссии Северинг, разделяют эту точку зрения. Подобной характеристике КПГ была обязана в первую очередь себе самой. В то время как НСДАП создала в обществе впечатление, что она стремится к власти только на строго законных основаниях, коммунисты снова и снова подчеркивали, что они полны решимости достичь своей главной цели — «Советской Германии» — революционными средствами, включая те, которые Вильгельм Пик в своем выступлении в рейхстаге 17 октября охарактеризовал как «обезвреживание» всех, кто является опорой капиталистической системы. В действительности же, по мнению Сталина, в Германии на повестке дня стояло растущее разложение капиталистического общества, но еще не коммунистическая революция. Но тот страх, который вызывали коммунисты, от этого не был менее реальным, и никто от этого не выигрывал больше, чем радикальные противники коммунистов — национал-социалисты^{439}.

О том, чтобы политическая радикализация не пошла на убыль в новом году, позаботилась также растущая безработица: в середине января 1931 г. с цифрой 4 млн 765 тыс. безработных был установлен новый печальный рекорд. Газеты почти ежедневно сообщали о новых столкновениях на улицах и в помещениях, которые нередко приводили к человеческим жертвам. И все же политическая жизнь Германии была наполнена не только борьбой правых и левых экстремистских сил. Параллельно с поляризацией наблюдалась, скорее, определенная стабилизация политического положения.

Уже в декабре 1930 г. Брюнинг в ходе доверительных разговоров с правящими партиями и СДПГ обсудил возможность того, как положить предел неправомерному использованию национал-социалистами и коммунистами парламентской трибуны в агитационных интересах. В январе 1931 г. эти переговоры продолжились и были завершены 3 февраля, в день, когда рейхстаг после каникул собрался на свое первое заседание. Их результатом стал запрос об изменении регламента работы рейхстага, содержавший два важных новшества. Первое должно было обуздать готовность рейхстага давать свое согласие на ассигнование дополнительных бюджетных средств: все запросы, имевшие своим следствием повышение расходов или понижение финансовых поступлений, должны были сопровождаться предложениями об источниках покрытия возникавшего дефицита; первоначально они должны были быть адресованы компетентным комиссиям рейхстага и подлежали рассмотрению только вместе с соответствующими им разделами бюджета.

Второе изменение должно было положить конец провокационным запросам о недоверии к правительству — подобные тому, который национал-социалисты внесли в рейхстаг в декабре 1930 г. с единственной целью — чтобы поставить в затруднительное положение и скомпрометировать другие партии, в особенности социал-демократов. В будущем допускалась только одна формулировка, которая лапидарно констатировала, что рейхстаг лишает своего доверия имперское правительство или одного из его министров. К этому добавлялось изменение закона о печати, которое должно было положить конец злоупотреблению депутатским иммунитетом, что практиковалось прежде всего коммунистами и национал-социалистами: впредь депутатам рейхстага было запрещено подписывать в тираж газету или журнал в роли ответственного редактора.

Ответные громкие протесты КПГ, НСДАП и ДНФП не принесли результата. Ранним утром 10 февраля 1931 г. рейхстаг принял законопроект 297 голосами «за». Голосов, поданных «против», зафиксировано не было: радикальные оппозиционные партии не участвовали в голосовании. На следующем заседании, состоявшемся в тот же день после обеда, национал-социалисты заявили, что ввиду «организованного нарушения конституции» они покидают этот «так называемый рейхстаг». Так как немецкие националисты поддержали этот шаг, рейхстагу было суждено пережить в течение нескольких недель в своем роде возвращение к нормальной деятельности. Роль радикальной оппозиции во время бойкота парламента правыми партиями исполняли только коммунисты^{440}.

Отсутствие радикальных партий одним разом изменило соотношение большинства в рейхстаге. Теоретически теперь имелось «марксистское» большинство голосов: 206 буржуазным депутатам противостояли 230 социал-демократов и коммунистов. С самого начала было очевидно, что эти новые обстоятельства принесут с собой большие проблемы для СДПГ. Когда бы коммунисты ни пожелали выставить социал-демократов в роли покорной части правительственного лагеря, они всегда могли это сделать. Почти идеальный повод для этого давала во время предстоящих обсуждений государственного бюджета 1930 г. весьма спорная статья финансирования, а именно затребованная министром рейхсвера и одобренная правительством первая субсидия на строительство броненосца «Б». Спор вокруг броненосца «А» шел два с половиной года назад, и если уже тогда, осенью 1928 г., против строительства судна говорили социальные причины, то весной 1931 г. эти возражения стали еще более весомыми. Но социал-демократы также знали, каковы будут последствия их «нет» решению правительства по поводу броненосца «Б»: отставка не только Грёнера, но и Брюнинга. Тем самым на кону оказывался весь успех политики «толерантности»: отказ от субсидирования строительства броненосца мог привести к формированию правого правительства.

Хотя Брюнинг предложил СДПГ на случай, если она смирится со строительством второго броненосного крейсера, только незначительные уступки, социал-демократы в конце концов приняли решение воздержаться в ходе решающего голосования 20 марта 1931 г. Однако далеко не все депутаты выполнили решение партии. 29 депутатов не участвовали в голосовании, 9 депутатов, все без исключения левые, вместе с коммунистами голосовали «против». Это был серьезнейший случай нарушения партийной дисциплины с момента раскола партии во время Первой мировой войны. И все же все голосовавшие «против» депутаты-уклонисты, за исключением одного, получили поддержку своих партийных подразделений, в трех случаях вплоть до уровня окружного комитета партии. Однако нельзя говорить и о широкой волне солидарности с ними. Нарушение партийной дисциплины, последствиями которого должен был теперь заняться следующий партийный съезд в Лейпциге в начале июня 1931 г., пользовалось среди широких масс социал-демократии еще меньшей популярностью, чем броненосный крейсер, ставший на тот момент самой большой платой за политику «толерантности»^{441}.

В тот же день, 20 марта 1931 г., когда СДПГ устранила возможные преграды на пути строительства броненосца «Б», от запущенной болезни желчного пузыря скончался неутомимый защитник политики «толерантности», бывший рейхсканцлер Герман Мюллер. Председатель СДПГ, отметивший за два до этого свое 55-летие, не стал великим деятелем в истории немецкой социал-демократии. Он не был человеком смелых концепций, и уж тем более харизматическим вождем. Но он был первым слугой своей партии, человеком компромисса и долга. В качестве рейхсканцлера в 1928–1930 гг. он делал все от него зависящее, и за тот год, который ему еще оставался после падения его правительства, он сделал все, чтобы не допустить разрушения мостов, связывавших социал-демократию и умеренные силы буржуазии.

Брюнинг осознавал, чем он был обязан Герману Мюллеру. В рейхстаге канцлер вспомнил о том, как сильно страдал Мюллер от того, что будучи министром иностранных дел Германии, он должен был 28 июня 1919 г. поставить свою подпись под Версальским договором. Брюнинг назвал своего предшественника на посту канцлера «национальным деятелем, преданным своему отечеству до мозга костей», чем глубоко тронул социал-демократов. После того как рейхсканцлер окончил речь, Веле и Брейтшейд подошли к нему, чтобы выразить благодарность всей фракции. Когда 26 марта 1931 г. траурное шествие берлинских социал-демократов во главе с катафалком достигло переднего двора резиденции рейхспрезидента, на наружной лестнице дворца появился одетый во все черное Гинденбург и обнажил голову. Министру рейхсвера Грёнеру стоило большого труда добиться от рейхспрезидента этого личного жеста в адрес последнего канцлера рейха — социал-демократа^{442}.

Рейхстаг в этот момент снова находился на каникулах, которые должны были растянуться на длительное время — до 13 октября 1931 г. Брюнинг пытался добиться, чтобы каникулы продолжались еще дольше, до ноября, но потом все же пошел навстречу протестующим социал-демократам. Правительство, в свою очередь, по мере сил пыталось использовать ту свободу действий, которую оно получило благодаря утверждению государственного бюджета 1931 г. и временному «самоотречению» рейхстага. 28 марта 1931 г., спустя два дня после начала внеочередных летних парламентских каникул, рейхспрезидент подписал чрезвычайный декрет о борьбе с политическими бесчинствами. Этот декрет в большей степени затронул коммунистов, чем национал-социалистов. Так, в первые три месяца после его подписания было зафиксировано в общей сложности 3418 полицейских акций или мероприятий органов уголовного преследования по поводу политических эксцессов, из них в 2027 случаях речь шла о КПГ. При этом в данную статистику не попали случаи, связанные с «дочерними» организациями компартии.

Только политическая предвзятость полиции и органов юстиции не может служить объяснением того, почему именно КПГ стала стороной, преимущественно пострадавшей в результате введения нового декрета. Налицо была не только пропагандировавшаяся руководством КПГ «оборонительная борьба против фашизма», к арсеналу которой относились акции бойкота, демонстрации и забастовки квартиросъемщиков, но и бесчисленные случаи индивидуального террора против сторонников Гитлера. Партийное руководство не одобряло подобные действия и поэтому уже в июне 1930 г. отказалось от провозглашенного осенью прошлого года лозунга «Бей фашистов там, где встретишь». Оно также официально разрешило ношение огнестрельного оружия только членам «Союза красных фронтовиков», позиционировавшего себя как авангард Красной армии и продолжавшего существовать нелегально после запрета в мае 1929 г., а также участникам основанной в 1931 г. партийной самообороны — тайной организации, чьей задачей была защита ведущих функционеров и учреждений партии.

Но повседневный антифашизм не поддавался эффективному контролю сверху. Даже в столице Германии, где располагался центральный комитет КПГ, многое случалось помимо или против воли партии. То, что это происходило так, а не иначе, было тесно связано с социальными изменениями 1920-х гг. Старые рабочие кварталы стали еще более «пролетарскими» вследствие переселения из них более высокооплачиваемых рабочих в городские районы, где жилищная нужда не была столь острой как в Веддинге или во Фридрихсхайне. Чисто рабочие кварталы стали в начале 1930-х гг. цитаделями безработицы, а значит, также и коммунистов. Вместе с ростом числа безработных росло число жителей, проводивших в трущобах все дни напролет. Активные молодые коммунисты и безработная молодежь из «диких клик» стремились защитить этот мирок против полувоенной организации национал-социалистов — СА. Начиная с 1929 г. «коричневые батальоны» Гитлера в усиленном режиме перешли к основанию своих опорных пунктов на «вражеской» пролетарской земле. С каждой «коммунистической» пивной, становившейся «штурмовой» закусочной, кусок родной земли переходил в руки классового врага, а в качестве пособника классового противника, как правило, фигурировал член СА, который сам был рабочим и жил в том же самом квартале.

Тот, кто так думал, слишком легко воспринимал ранение или даже убийство врага как оправданный поступок. Но кто был нападавшей стороной в каждом конкретном случае — национал-социалисты или коммунисты, — установить зачастую было невозможно. Как бы то ни было, политические убийства практиковались в большом количестве в начале 1930-х гг. обеими сторонами. Жертвой подобного преступления стал Хорст Вессель, штурмфюрер СА в Берлине. Его убийца, сутенер Али Хёлер, не был членом КПГ, но коммунисты использовали его против Весселя. Национал-социалисты, в свою очередь, не отставали от коммунистов в физической жестокости. 14 марта 1931 г., за несколько дней до издания нового декрета, три члена гамбургской организации НСДАП по ошибке убили депутата городского парламента коммуниста Эрнста Хеннинга: убийцы перепутали парламентария с местным лидером «Союза красных фронтовиков». И это только один из примеров^{443}.

Национал-социалисты протестовали против декрета Гинденбурга столь же бурно, как и коммунисты. Но для внутрипартийного пользования Гитлер отдал приказ, согласно которому члены НСДАП не должны были формально нарушать этот декрет, тем самым вызвав мятеж оберфюрера берлинских штурмовых отрядов Вальтера Штеннеса. Бунт был быстро подавлен, и хотя СА в результате в еще большей степени перешла под влияние Гитлера, все же осталось впечатление того, что курс НСДАП на легальность, как и раньше, оспаривается в ее собственных рядах. В это же время национал-социалисты должны были смириться с тяжелым поражением в Тюрингии: 1 апреля 1931 г. ландтаг сверг с поста министра внутренних дел и образования Вильгельма Фрика. ДФП, которая сыграла в этом решающую роль, обосновала свою позицию тем, что НСДАП, которая стремится быть движением, а не партией, показала себя на практике самой партийной из всех партий. Помимо этого, с точки зрения НСДАП нежелательное действие оказал выход национал-социалистов из рейхстага: общественное внимание к ним ослабло. В результате весной 1931 г. НСДАП, как казалось, была намного дальше от государственной власти, чем за полгода до этого^{444}.

Признаки поворота к лучшему появились также и в экономике. Газета «Геверкшафтс-Цайтунг», орган АДГБ, с удовлетворением констатировала в апреле 1931 г., что уже в течение нескольких недель не происходило движения экономической кривой вниз, и, таким образом, возможно пик кризиса уже был достигнут. На самом деле курсы ценных бумаг, в первую очередь приносящих твердый процент, в предшествовавшие дни даже поднялись, и число безработных в апреле 1931 г., по сравнению с мартом, сократилось чуть больше, чем в апреле 1930 г. Данный в конце мая прогноз «Геверкшафтс-Цайтунг» звучал сдержанно оптимистически: «В этом году также можно считаться с дальнейшим сезонным расширением экономической активности, хотя, принимая во внимание общее экономическое положение, это расширение будет происходить в довольно узких рамках»^{445}.

Однако при более детальном анализе ситуации оснований рассчитывать на скорое завершение кризиса не было. В начале марта министр финансов рейха Дитрих озвучил дефицит государственной казны за первый квартал 1931 г. в размере 430 млн рейхсмарок. К этой сумме добавлялись еще 83 млн рейхсмарок краткосрочного кредита в пользу Имперского учреждения по рабочему посредничеству и страхованию безработных, которое, несмотря на повышение страховых взносов в октябре 1930 г. с 4,5 % до 6,5 %, больше было не в состоянии исполнять свои предписанные законом обязанности. 23 апреля Дитрих сообщил кабинету, что из-за потерь, понесенных доходной частью бюджета 1931 г., его расходная часть должна быть сокращена на 440 млн рейхсмарок. Необеспеченные потребности государственной кассы должны были составить в мае 90 млн, в июне — около 180 млн рейхсмарок.

Состояние государственных финансов весной 1931 г. было в действительности настолько угрожающим, что правительство более не желало медлить с подготовкой нового чрезвычайного закона. СДПГ, чья поддержка имела решающее значение для дальнейшей судьбы закона, придерживалась в данном пункте тех же взглядов, что и правительство. Однако представители социал-демократической фракции в рейхстаге выступали против точки зрения Брюнинга и Дитриха, согласно которой дефицит должен был быть ликвидирован не за счет повышения сборов, но только за счет экономии. Председатель фракции СДПГ Брейтшейд настолько высоко оценивал опасность того, что запланированный декрет будет означать новые социальные тяготы, что 29 апреля 1931 г. пригрозил канцлеру созывом рейхстага. Прусские социал-демократы Браун и Северинг, напротив, представляли в мае диаметрально противоположную точку зрения: лучше сделать все необходимое, заявили они Брюнингу, какими бы болезненными ни были эти меры, одним ударом, вместо того, чтобы зимой снова прибегать к чрезвычайному законодательству, с которым социал-демократы, возможно, не смогут уже больше мириться^{446}.

Что касается момента, к которому следовало приурочить декрет, то рейхсканцлер остановился на 7 мая 1931 г., обосновав это следующим образом: декрет должен был быть опубликован до уже неоднократно отодвигавшейся немецко-британской встречи в Чекерсе, «чтобы Англия видела, в каком положении находится Германия». В намерениях Брюнинга можно было не сомневаться: благодаря самым жестким мерам экономии Лондон должен был быть убежден в том, что Германия прилагает все силы на грани возможности для того, чтобы выполнять свои обязательства по репарациям, но в результате этого все глубже и глубже погружается в кризис, что, в свою очередь, окажет разрушительное воздействие на мировую экономику. Однако канцлер, как и прежде, отказывался «сорвать» репарационный «стоп-кран». Все изменения выплат должны были быть отсрочены до того момента, пока в США не будет избран новый президент, во Франции — парламент и пока не закончится конференция по разоружению — три события, которые ожидались только в 1932 г. До этого, а точнее сказать, до вступления в должность нового президента Соединенных Штатов Америки в марте 1933 г., требовалось продержаться любой ценой.

Таким образом, главный политический приоритет Брюнинга был налицо: с репарациями должно было быть покончено раз и навсегда. Если бы канцлер мог единолично контролировать процесс, он перенес бы решение проблемы на весну или даже лето 1932 г. Но он прекрасно осознавал, что исходя из внутриполитической ситуации невозможно продержаться так долго. Поэтому Брюнинг намеревался сделать в июне первый шаг, а именно объявить об отсрочке трансферта защищенной части ежегодной выплаты. В соответствии с планом Янга подобное заявление должно было последовать не позднее, чем за 90 дней. От отсрочки платежа канцлер ожидал не столько существенного облегчения для государственного бюджета, сколько определенного успокоения общественного мнения. В то время как Брюнинг на самом деле трудился над долгосрочным и радикальным решением вопроса в целом, немецкий народ должен был полагать, что правительство делает все от него зависящее для того, чтобы добиться краткосрочного смягчения репарационного бремени.

Но политическая линия канцлера встретила не только одобрение. Во время совещания министров, состоявшегося 30 мая 1931 г., президент рейхсбанка Лютер, который и без того полагал, что время для политических шагов в отношении репараций еще не пришло, выступил против позиции рейхсканцлера. Он считал, что двойная игра Брюнинга уже потому не будет иметь шансов на успех, что «заграница в конце концов узнает правду». Но главный аргумент верховного хранителя марки заключался в том, что если рейх объявит об отсрочке трансферта, то в первую очередь пострадает немецкий кредит.

Противоположный довод против тактики Брюнинга привел министр внутренних дел Германии Вирт. На том же самом заседании он представил точку зрения, согласно которой «внутриполитическую ситуацию не удастся долго удерживать под контролем. Ни одна диктатура не сможет объяснить народу, почему вопрос о репарациях должен быть отложен». Поэтому он полагал, что «лучше прийти к промежуточному решению в этом году, чем в следующем оказаться вообще не в состоянии решить проблему».

Брюнинг тотчас же дал отпор своим критикам. Он ни в коем случае не согласится на промежуточное решение проблемы, заявил канцлер, которое будет заключаться либо в дополнительных натуральных выплатах, либо в получении займа, «т. к. подобное решение означает не что иное, как политически связать себя обязательствами сроком на 5 лет». В этом отношении Брюнинг и Лютер были полностью едины. Президент рейхсбанка выступил в защиту рейхсканцлера, заявив следующее: «Решение, согласно которому мы получим зимой списание с нашего долга 100 млн, без того, чтобы добиться разрешения вопроса в целом, повлечет за собой еще худшую ситуацию, чем та, в которой мы все сейчас находимся»^{447}.

Промежуточное решение в том виде, к какому призывал Вирт, было реальной альтернативой политики «все или ничего», сторонниками которой выступали Брюнинг и Лютер. Предложение министра внутренних дел во многом совпадало с позиций, которую отстаивали социал-демократы. Но осуществить подобное решение было возможно только на пути взаимопонимания с капиталистической Францией. Для того чтобы побудить Париж ко встречным шагам по проблеме репараций и предоставлению займа, Германия для начала должна была отложить в сторону свои требования по пересмотру Версальского договора, а именно требование военного равноправия, а также, возможно, отказаться от продолжения строительства броненосца «Б». Но прежде всего было необходимо сдать в архив план, который только что, 18 марта 1931 г., был одобрен имперским правительством — план таможенного союза с Австрией.

Решение об экспертизе этого проекта было принято еще годом ранее правительством Большой коалиции. С самого начала было очевидно, что западные державы, в первую очередь Франция, увидят в нем намерение изменить политический курс Германии в направлении создания «Великой Германии», т. е. подготовку полного присоединения Австрии. Фактически именно к этому и стремился архитектор таможенного союза и министр иностранных дел Германии Куртиус. 16 марта 1931 г. он заявил правительству, что «политически присоединение еще не назрело, но экономически оно может быть уже теперь решительно поддержано, при условии весьма осторожного учета внешнеполитических сложностей, связанных с такой процедурой».

Но присоединение Австрии было только промежуточной целью. Таможенный союз необходимо было рассматривать в гораздо более широком контексте усиления немецкого влияния на страны «Межевропы»[53] — средние и малые государства от Финляндии до Балкан. Торгово-политическое объединение Берлина и Вены должно было также в существенной степени облегчить Германии продвижение своих позиций в Южной Европе. Таким образом, таможенный союз был важным шагом в направлении Центральной Европы, находящейся под немецким влиянием, а возможно, даже для достижения континентальной гегемонии Германии. Именно поэтому Париж должен был рассматривать решение от 18 марта 1931 г. как целенаправленный вызов. Не имело смысла даже помыслить о германско-французском соглашении по вопросу о репарациях, пока правительство рейха поддерживало идею таможенного союза.

Как реакцию на немецкую политику многие наблюдатели восприняли поражение, которое 13 мая во время выборов президента Французской республики потерпел защитник немецко-французского сближения Аристид Бриан. Президентом Франции был избран Поль Думер, возглавлявший до этого сенат. Куртиус должен был 18 мая на заседании Совета Лиги Наций в Женеве смириться с тем, что по требованию Великобритании вопрос о таможенном союзе был передан для проведения дополнительной экспертизы международному суду в Гааге, а Австрия обязалась до окончания рассмотрения вопроса не вести дальнейшие переговоры в этом направлении. Судьи должны были установить то, в чем, по мнению Парижа, Лондона и Рима, и так не было никаких сомнений: таможенный союз противоречил Женевскому протоколу об экономическом и финансовом восстановлении Австрии 1922 г., т. е. международному праву.

На практике это означало крах плана таможенного союза. Единственное, чего министр иностранных дел Куртиус и госсекретарь фон Бюлов добились своим вильгельмианским замыслом, так это тяжелого дипломатического поражения Германии и длительного ухудшения отношений с Францией. Так как кабинет Брюнинга поддержал план таможенного союза, то другие министры во главе с рейхсканцлером также несли ответственность за последствия решения, которое было как будто специально задумано с целью убедить Европу в отсутствии у немцев политического такта и дальновидности^{448}.

В самой Германии раздавалось не так много критики в адрес политики, приведшей к поражению в Женеве. Нападок справа на таможенный союз в любом случае ожидать не приходилось, но и социал-демократы, издавна настроенные «пангермански», держались весьма сдержанно. Одним из немногих, плывших против течения, был гессенский депутат рейхстага Карло Мирендорф, один из «юных правых» в СДПГ. В середине апреля 1931 г., т. е. еще до принятия решения Советом Лиги Наций, он бичевал в «Социалистишен Монатсхефтен» таможенный союз, «болтовню о ревизии» и «сумбурную бесплановость» правительственной политики и требовал от Германии «набраться мужества для широкого соглашения с Францией, что, в свою очередь, будет означать начало создания Объединенного Европейского континента».

От критики немецкой внешней политики Мирендорф перешел к общей критике политики Брюнинга и также, хотя и осторожно, политики «толерантности» СДПГ. «С озабоченностью мы отмечаем среди комплекса правительственных мер, намеченных на лето, исключительно средства обычного фискального характера. Это управление, а не политика. Это административный схематизм, а не творческая политическая мысль, смело разрывающая порочный круг. Социал-демократия должна в высшей степени внимательно наблюдать за всеми процессами для того, чтобы иметь возможность своевременно вмешаться. Смыслом “толерантности” не может быть просто примирение со всем, что исходит “сверху”. Границы “толерантности” лежат там, где ошибка или бездействие ставят под вопрос успех подобной политики»^{449}.

На съезде социал-демократов, проходившем 31 мая — 5 июня 1931 г. в Лейпциге, прозвучало много критики в адрес политики «толерантности», но еще больше аплодисментов снискал главный тезис ее защитников. «Нам удалось удержать национал-социализм на расстоянии от государственной власти, — заявил Вильгельм Зольман, заместитель председателя фракции рейхстага, — и если в октябре 1930 г. у нас получилось воспрепятствовать сдаче в руки национал-социалистов президиума рейхстага, рейхсвера и полиции, то я полагаю, никакая частная критика не должна помешать констатировать следующее: это не просто большой, это европейский успех немецкой социал — демократии».

Поведение девяти депутатов рейхстага, голосовавших 20 марта 1931 г. против броненосца «Б», вызвало порицание большинства делегатов съезда. СДПГ приняла решение в будущем расценивать подобные нарушения дисциплины как поведение, наносящее вред партии и карающееся исключением из ее рядов. Одобрив проводившуюся партией политику «толерантности», социал-демократы тем не менее не стремились выдать правительству карт-бланш. Подавляющим большинством голосов партийный съезд одобрил предложение берлинской организации, согласно которому СДПГ угрожала правительству Брюнинга прекращением политики «толерантности» в случае, если новый чрезвычайный декрет будет предусматривать дальнейшее сокращение социальных отчислений в сфере страхования по безработице^{450}.

Возможность проверить серьезность своих намерений СДПГ получила незамедлительно. Уже давно ожидавшийся декрет был подписан рейхспрезидентом фон Гинденбургом 5 июня 1931 г. — вдень окончания Лейпцигского съезда немецкой социал-демократии.