Глава XI Консервативная республика
1925 год попал в немецкие школьные учебники истории по двум причинам: во-первых, из-за выборов Гинденбурга в рейхспрезиденты, во-вторых — благодаря подписанию Локарнских соглашений, которые знаменовали собой возвращение Германии в клуб великих европейских держав. Еще в начале года очень трудно было представить себе подобный триумф. Рейх по многим причинам ощущал себя сидящим на скамье подсудимых, не в последнюю очередь из-за большого числа добровольческих отрядов, с помощью которых рейхсвер стремился преодолеть ограничение численности вооруженных сил в 100 тыс. человек, тем более что полувоенная активность правых все время давала Лондону и Парижу поводы для обвинений. 5 января 1925 г. союзные державы отказались осуществлять вывод оккупационных войск из первой («Кельнской») Рейнской зоны, который должен был состояться через пять дней, мотивировав свой шаг повсеместными нарушениями немецкой стороной пунктов о разоружении Версальского договора.
Главной причиной такого вердикта союзников был нерешенный «вопрос о залогах безопасности». Франция страшилась ремилитаризации Германии и пыталась вследствие этого сохранить те гарантии, которые еще оставались в ее распоряжении после подписания Лондонского соглашения в августе 1924 г. Так как британцы оказали Франции поддержку, Вильгельмштрассе была вынуждена реагировать гибко. 20 января 1925 г. министр иностранных дел Штреземан ознакомил британскую сторону со своим тайным меморандумом, который был им, в свою очередь, также передан французам 9 февраля. Из-за недоверия, которое Штреземан питал в отношении своих коллег — министров от партии немецких националистов, он информировал об этом меморандуме сначала не весь кабинет, а только рейхсканцлера Лютера. Штреземан предлагал в нем подписать договор, который обязывал «державы, заинтересованные в Рейнской области», решать все проблемы мирным путем. Германия также заявляла о своей готовности заключить гарантийный пакт о «настоящем состоянии владений на Рейне», а также подписать договоры об арбитраже с Францией и всеми другими заинтересованными странами{324}.
Инициатива немецкого министра иностранных дел была первым шагом на пути к Локарно. В самой Германии с марта 1925 г. разразились бурные дебаты начиная с того момента, как министры от партии немецких националистов были проинформированы о намерениях Штреземана. Самая правая из парламентских партий обвинила шефа германской дипломатии в неоправданной уступчивости перед лицом союзников и развязала в прессе в июне настоящую кампанию травли министра иностранных дел. Западные державы отнюдь не облегчили Штреземану отражение направленных на него ударов: детальные претензии к Германии в области разоружения, перечисленные в союзнической ноте от 4 июня 1925 г., даже Штреземан охарактеризовал как «мелкие и жалкие». Не мог он примириться и с тем, что потребовало от Германии 16 июня 1925 г. ведомство с Кэ д’Орсэ: вступление в Лигу Наций без всяких предварительных условий с ее стороны и гарантий восточной границы Германии всеми странами, как подписавшими Версальский договор, так и теми, кому предстояло подписать «Рейнский пакт».
Инициатором вступления Германии в Лигу Наций стал в сентябре 1924 г., вскоре после завершения Лондонской конференции, тогдашний премьер-министр Великобритании от лейбористов Макдональд. Правительства Маркса и Лютера полностью поддерживали эту инициативу, но выдвигали несколько встречных условий: постоянное место для Германии в Совете Лиге Наций, освобождение от обязанности участия в военных операциях лиги (условие, которое обосновывалось небольшой численностью рейхсвера) и участие Германии в мандатной системе Лиги Наций. В отношении восточных границ рейха был достигнут широкий «ревизионистский консенсус» ведущих политических сил Германии, к которому также примкнули и социал-демократы: Германия не могла пренебречь возможностью добиваться мирных изменений границы в своих интересах{325}.
Перед лицом враждебной кампании, развязанной немецкими националистами, для Штреземана большое значение имело то, что его политика компромиссов с Западом поддерживалась наряду с крупными либеральными газетами также ведущей оппозиционной партией — СДПГ. Что касается кабинета, то министр внутренних дел смог в конце июня убедить правительство, однако с большим трудом и только при поддержке Лютера, чтобы его уполномочили продолжить ведение переговоров с Англией и Францией. Переговоры протекали настолько успешно, что 5 октября 1925 г. в Локарно началась немецко-союзническая конференция по проблемам безопасности. То, что в ней наряду со Штреземаном принимал участие также Лютер, противоречило ясно выраженной воле немецких националистов. Но особенно ожесточило ДНФП то, что канцлер и министр иностранных дел 26 октября 1925 г. парафировали результаты переговоров. Остававшиеся в Берлине члены кабинета под натиском одного из министров от националистов, а именно министра внутренних дел Шиле, по телеграфу выступили против парафирования, предлагая вместо этого менее обязательные формы протоколирования.
Но Лютер и Штреземан с полным основанием были убеждены, что только путем незамедлительного парафирования они могли закрепить «существенные преимущества, полученные Германией». Договор в Локарно действительно был выгоден немцам. В соответствии с его положениями западные границы рейха теперь находились под защитой международного права. Германия, Франция и Бельгия отказывались от насильственного изменения существующих границ, что гарантировалось Англией и Италией. Со своими восточными соседями, Польшей и Чехословакией, рейх заключил только договоры о третейском арбитраже, при этом Франция брала на себя обязательства оказать военную помощь Польше и Чехословакии в случае нападения на них Германии. Таким образом, мирная «ревизия» немецкой восточной границы в результате Локарно никоим образом не исключалась.
Что касается вступления в Лигу Наций, то и здесь Штреземан мог записать на свой счет первый успех. Союзники заверили Германию в том, что статья 16 Устава Лиги Наций, в которой речь шла об интервенции, в отношении Германии будет толковаться в смысле, наиболее соответствующем пожеланиям немецкой стороны, а именно: Германия будет обязана принимать участие в санкциях Лиги Наций только в той степени, в какой ей это позволяют ее географическое и военное положение. Таким образом, Германия не должна была страшиться против своей воли оказаться участницей экономических санкций против СССР или вовсе в случае советско-польской войны быть обязанной разрешить французским войскам проход через свою территорию.
Западные страны пошли на уступки Германии потому, что взятые на себя немцами договорные обязательства должны были оказать в целом сдерживающее и умиротворяющее воздействие. Членство в Лиге Наций казалось союзникам особенно подходящим средством, чтобы держать в узде немецкий ревизионизм, поэтому договор в Локарно приобретал силу только в случае вступления Германии в Лигу Наций. С точки зрения Штреземана, Локарнские соглашения также способствовали упрочению мира. Но в то же время достигнутые договоренности были для него только очередным этапом на пути к всеобъемлющему пересмотру послевоенного миропорядка. Октябрьский договор 1925 г. означал для Штреземана достижение ближайшей промежуточной цели: настолько расширить сферу действия Германии путем договоренностей с Западом, чтобы рейх, несмотря на все еще остававшиеся ограничения немецкого суверенитета, мог снова вести политику, присущую великой европейской державе. Составной частью такой политики была более жесткая позиция в отношении Польши, которая не смогла добиться осуществления своих требований «восточного Локарно».
О том, что именно подразумевал Штреземан после Локарно под мирной ревизией восточной границы, он открытым текстом уведомил 19 апреля 1926 г. посольство Германии в Лондоне: «Мирное решение пограничного вопроса с Польшей, которое действительно удовлетворяло бы наши требования, не будет достигнуто, пока бедственное экономическое и финансовое положение Польши не дойдет до своего максимума и не приведет все ее государственное тело в состояние бессилия… Таким образом, по большому счету нашей целью является задержка на как можно более длительный срок окончательной и долговременной санации Польши, пока эта страна не созреет для урегулирования пограничного вопроса сообразно нашим пожеланиям, и пока наша политическое могущество не усилится в достаточной мере… Нас может удовлетворить только неограниченное обретение суверенитета над спорными областями»{326}.
Уступки, на которые пошли в Локарно западные державы, еще долго казались немецким националистам недостаточными. ДНФП была не особенно впечатлена также и тем, что союзники обещали очистить «Кельнскую зону» после ратификации договора, не посчитавшись с тем, что, беря на себя это обязательство, они молчаливо обходят нарушение немецкой стороной версальских пунктов о разоружении. 22 октября 1925 г. фракция немецких националистов в рейхстаге заявила, что не может одобрить результаты переговоров в Локарно. Она якобы не увидела со стороны других держав встречных усилий, соразмерных немецким жертвам, и подтвердила, что не даст своего согласия ни одному договору, «который не отвечает жизненным потребностям Германии и который в особенности не исключает отказа Германии от немецкой земли и немецкого населения» (при этом имелись в виду Ойпен-Малмеди и Эльзас-Лотарингия). И Лютер, и министр внутренних дел Шиле напрасно пытались переубедить немецких националистов. 23 октября 1925 г. руководство партии и председатель ДНФП заявили о том, что результаты переговоров в Локарно являются для партии «неприемлемыми». Спустя еще два дня фракция немецких националистов в рейхстаге приняла решение о незамедлительном выходе из правительственной коалиции{327}.
Решение о выходе из кабинета Лютера далось ДНФП отнюдь не легко. Как бы то ни было, но правофланговая партия «буржуазного блока» смогла добиться в августе 1925 г. осуществления одного из своих главных требований — возвращения к протекционистским пошлинам в отношении зерна и других продуктов сельского хозяйства в соответствии с «тарифом Бюлова» 1902 г. Поэтому крупное сельское хозяйство не было той силой, которая осенью 1925 г. стремилась к развалу коалиции. За него ратовал печатный концерн правого члена ДНФП, одного из основателей Пангерманского союза, многолетнего председателя Союза шахтовладельцев и депутата рейхстага Альфреда Гугенберга. С помощью разветвленной газетной империи Гугенбергу удалось переманить на свою сторону сначала земельные союзы, а потом и руководство партии вместе с фракцией в рейхстаге. Гугенеберг стоял на позициях радикального национализма, делавшего главную ставку на эмоциональную мобилизацию масс и считавшего организационные интересы второстепенными{328}.
Выход министров от немецких националистов из кабинета Лютера знаменовал собой начало «Локарнского кризиса». 25 октября 1925 г. правительство утратило парламентское большинство; ратификация договора была теперь возможной только в том случае, если бы социал-демократы заполнили собой брешь, оставленную немецкими националистами. Поначалу социал-демократы продемонстрировали небольшую склонность сделать это, хотя «Форвартс» еще 17 октября 1925 г. прославляла Локарно «как одно из самых великих событий в мировой политике». Большинству партийных лидеров казалось тактически более предпочтительным отказать правительству в поддержке и стремиться к роспуску рейхстага и новым выборам, из которых социал-демократия надеялась выйти победителем.
Когда министр-президент Пруссии Отто Браун выступил за принятие договоров и одновременно за образование правительства Большой коалиции, он оказался фактически в полной изоляции в своей собственной партии. В действительности же его предложение было единственным реалистическим: социал-демократия могла бы назначить за свое одобрение договоренностей, приветствовавшихся почти всеми предпринимателями, цену в виде участия в правительстве. Напротив, в высшей степени спорным был вопрос: сможет ли СДПГ, если договор не получит поддержки в рейхстаге, после этого вести заслуживающую доверия избирательную кампанию в духе Локарно.
В течение первых трех недель ноября верх в стане социал-демократов одержали те силы, которые считали линию парламентской обструкции опасной, а исходновых выборов — неопределенным. Но социал-демократы даже не помышляли о переговорах об образовании Большой коалиции. Как свой успех они рассматривали в большей степени принятое кабинетом Лютера 19 ноября 1925 г. решение, подать в отставку сразу же после того, как произойдет подписание Локарнских соглашений. Таким образом, социал-демократы могли проголосовать за одобрение результатов Локарно, не вынося одновременно вотум доверия правительству Лютера. 27 ноября 1925 г. фракция СДПГ в рейхстаге сплоченно проголосовала за ратификацию договоров, это решение было принято 291 голосом против 174 при трех воздержавшихся. В течение следующих восьми дней разом последовали три важных события: 30 ноября оккупационные власти начали очистку «Кельнской зоны», 1 декабря в Лондоне были подписаны Локарнские соглашения, а 5 декабря подал в отставку, как об этом и было объявлено, кабинет Лютера{329}.
Тем самым немецкий правительственный кризис вступил в очередную стадию. Теоретически было очевидным, что СДПГ, после того как партия сделала возможным подписание договоров, должна снова принять участие во власти. В пользу Большой коалиции высказывались также Центр и ДДП; БФП и ДФП в отношении этого предложения заняли либо холодную, либо отрицательную позицию. Дальнейшее развитие кризиса проходило по сценарию госсекретаря Мейснера из бюро рейхспрезидента, чиновника, унаследованного Гинденбургом от Эберта. 2 декабря Мейснер выступил инициатором ведения «чрезвычайно серьезных» переговоров о Большой коалиции, которые неминуемо должны были закончиться ничем в результате существенных разногласий между СДПГ и ДФП и завышенных требований со стороны социал-демократов. Тем самым должна была быть убедительно продемонстрирована необходимость формирования нового центристского правительства под руководством Лютера, которое не обладало бы парламентским большинством, но и не нуждалось бы в нем столь остро, так как в ближайшее время не ожидалось принятия серьезных внешнеполитических решений. Что же касается области внутренней политики, а именно реформы оплаты труда чиновников и смягчения бремени социальных расходов государства, то такой кабинет мог бы рассчитывать на поддержку правых партий.
Посвященный Мейснером в этот план, председатель фракции ДФП в рейхстаге Эрнст Шольц дал свое согласие на ведение переговоров с СДПГ. Но теперь свою арию, предназначенную им советником Гинденбурга, с блеском исполнили социал-демократы: среди прочего они потребовали повторного введения 8-часового рабочего дня, дав тем самым Шольцу повод объявить требования СДПГ неприемлемыми.
Если бы СДПГ всерьез стремилась получить доступ к власти, то она должна была начать торги о Большой коалиции еще до одобрения соглашений в Локарно. После 27 ноября 1925 г. у нее уже не было ничего, что она могла бы положить на чашу весов и подвигнуть ДФП к уступкам в сфере экономической и социальной политики. Но большинство социал-демократов отнюдь не стремились к власти зимой 1925–1926 гг. Перед лицом тяжелого экономического кризиса — число безработных, получавших пособие, составило в декабре 1925 г. 1,8 млн человек, а в январе 1926 г. уже свыше 2 млн — они должны были считаться с тем, что участие в правительстве резко снизит их популярность. Попытка лидера ДДП Эриха Кох-Везера создать правительство Большой коалиции закончилась провалом, прогнозируемым с самого начала. 13 января 1926 г. Гинденбург поручил Лютеру сформировать кабинет, и спустя неделю исполняющий обязанности рейхсканцлера смог представить новое центристское буржуазное правительство, в которое входили политики от ДФП, ДДП, Центра и БФП. Впервые в истории Веймарской республики рейхспрезидент, хотя и в скрытой форме, выступил не «за», а «против» создания правительства парламентского большинства{330}.
Второй кабинет Лютера просуществовал всего лишь несколько месяцев. Основу его падения заложил сам рейхсканцлер в своем письме министру иностранных дел Штреземану от 20 апреля 1926 г. Ссылаясь на пожелания немцев, проживавших за рубежом, прежде всего в Латинской Америке, Лютер хотел предоставить дипломатическим миссиям Германии право наряду с черно-красно-золотыми цветами республики демонстрировать также цвета императорского флага — в форме черно-бело-красного флага торгового флота с маленьким черно-красно-золотым верхним углом. Правительство, очевидно, совершенно не распознавшее политическую взрывоопасность этого предложения, 1 мая согласилось с ним в смягченной форме: в будущем не все иностранные миссии, а только посольские и консульские учреждения должны были наряду с флагом республики вывешивать также торговый флаг.
Решение правительства вызвало бурю возмущения у социал-демократов, свободных профсоюзов и у стоящей близко к ним боевой республиканской организации — «Железного фронта». Центристы и демократы также протестовали против реставрационного, по своей сути антиреспубликанского нововведения, о котором они узнали только из газет. Сопротивление оказалось настолько массовым, что правительство было вынуждено отступить: постановление, подписанное Гинденбургом 5 мая 1926 г., разрешало демонстрацию торгового флага только за пределами Европы, а внутри нее — только в тех местах, в которые заходили торговые морские суда.
Но эта уступка уже не могла успокоить возмущение республикански настроенных сил. 6 мая социал-демократы внесли в рейхстаг запрос о флаге и предложение о вотуме недоверия Лютеру. Это предложение не было одобрено, зато большинство по инициативе ДДП проголосовало за вынесение порицания правительству: депутаты приняли его 12 мая 1926 г. 176 голосами против 146 при 103 воздержавшихся. Кроме демократов «за» проголосовали депутаты от СДПГ и КПГ. ДФП, Центр и БФП голосовали против, немецкие националисты воздержались от голосования. В тот же день второй кабинет Лютера подал в отставку.
Возможно, правительство могло бы отменить свое решение от 1 мая 1926 г., если бы человек, возглавлявший пирамиду власти в Германии, не был бы столь убежденным монархистом. Однако Гинденбург воспринял инициативу Лютера настолько близко к сердцу, что для правительства уже не существовало возможности отступить с наименьшими потерями. Не только беспартийный рейхсканцлер, но и все члены его кабинета утратили в вопросе с флагом тонкое политическое чутье: они не осознали, что своим решением вторгаются в область символической политики — область, которая способна в большей степени, чем чисто практические вопросы, будить и страсти, и призраки прошлого{331}.
К области символической политики относился также другой крупный спорный вопрос первой половины 1926 г. — борьба за имущество бывших немецких князей. Во время революции 1918–1919 гг. в Германии собственность когда-то владетельных аристократических домов нигде не была отчуждена безвозмездно. В последующие годы происходили сложные примирительные разбирательства, причем суды все более склонялись к тому, чтобы соглашаться с точкой зрения лишенных имущества владельцев. В конце ноября 1925 г. ДДП внесла в рейхстаг законопроект, согласно которому федеральным землям давалось право решать свои споры с бывшими владетельными князьями на основании закона, т. е. без права обращения последних в суд.
Следом выступила КПГ с более чем радикальным законопроектом, предусматривавшим безвозмездное отчуждение бывших княжеских имуществ. Коммунисты с большим популистским мастерством потребовали разделить земельную собственность бывших владетельных князей между мелкими крестьянами и арендаторами, замки должны были использоваться для смягчения дефицита жилья или превращены в дома отдыха, а экспроприированная наличность — пойти на нужды инвалидов войны и членов семей погибших. Конечно же, КПГ осознавала, что парламентское большинство никогда не проголосует за принятие этого закона. Но, затевая свою акцию, коммунисты думали о народном представительстве еще меньше, чем о народе. 4 декабря 1925 г. газета «Роте Фане» опубликовала открытое письмо ЦК КПГ к руководству СДПГ и ведущим союзам Свободных немецких профсоюзов, а также к федеральному руководству «Железного фронта» и к «Союзу красных фронтовиков». КПГ предлагала организовать совместное предварительное обсуждение вопроса в интересах проведения плебисцита.
Учитывая высокий уровень безработицы, коммунисты могли надеяться на мощную поддержку своих требований. Их призыв к «реформистам» соответствовал той новой тактике «единого фронта», курс на которую осенью 1925 г. взял Коминтерн, недовольный ультралевой политикой руководства КПГ в лице Фишера-Маслова, отталкивавшей многих рабочих избирателей. Плебисцит по вопросу экспроприации имущества князей предлагал, сточки зрения коммунистов, уникальный шанс вогнать клин между руководством СДПГ и профсоюзов и их членами. Если некоммунистические организации отклоняли требование безвозмездного отчуждения, то их можно было бы заклеймить как предателей классовых интересов. Если же они выступали «за», то очень скоро должен был наступить момент, когда КПГ смогла бы обвинить их в неискренности и непоследовательности.
Позитивные отклики на инициативу коммунистов среди членов СДПГ в действительности были настолько сильными, что руководство партии, первоначально настроенное против, приняло в середине января 1926 г. решение, несмотря на серьезные сомнения, подготовить совместно с коммунистами плебисцит о безвозмездном отчуждении княжеских имуществ. 19 января 1926 г. партийный комитет обратился с просьбой к руководству АДГБ выступить в качестве посредника в деле выработки совместного законопроекта. Уже спустя три дня по приглашению АДГБ в здании рейхстага встретились представители СДПГ, КПГ и «Комитета по реализации решения плебисцита о безвозмездной экспроприации князей», возглавляемого статистиком Рене Робертом Кучински. Результатом обсуждения стал совместно выработанный текст законопроекта. Он предусматривал безвозмездное отчуждение совокупного имущества правивших до 1918 г. владетельных князей «в интересах всеобщего блага». 25 января 1926 г. проект был передан министерству внутренних дел с просьбой допустить его как можно скорее к процедуре «народной инициативы», которая являлась предварительным этапом плебисцита.
Министерство определило в качестве срока проведения «народной инициативы» время с 4 по 17 марта 1926 г. В поддержку сторонников экспроприации выступили многие знаменитые интеллектуалы и деятели искусств, среди них — Альберт Эйнштейн, Курт Тухольски, Альфред Керр, Эрвин Пискатор, Кете Кольвиц, Макс Пехштейн и Генрих Цилле. Фронт противников образовали буржуазные партии, «национальные» союзы, Ландбунд и христианские церкви. Результат «народной инициативы» стал большим успехом для левых: 12,5 млн избирателей внесли свои имена в официальные списки. Это было почти на 2 млн голосов больше, чем совокупное число избирателей, голосовавших в декабре 1924 г. во время выборов в рейхстаг за социал-демократов и коммунистов. Обратили на себя внимание результаты голосования в «цитаделях» Центра: идея безвозмездного отчуждения княжеского имущества пользовалась большей популярностью среди многих католиков, и не только среди католиков-рабочих, чем ожидала их партия.
В соответствии со статьей 73 Веймарской конституции «народная инициатива» признавалась успешной, если она была поддержана одной десятой частью избирателей. За законопроект левых проголосовало в три раза больше избирателей, чем это было необходимо — 31,8 %. Теперь правительство было обязано внести законопроект в рейхстаг. Процедура плебисцита отпадала только в том случае, если в рейхстаге проект принимался в первоначальном виде. 6 мая 1926 г. рейхстаг отклонил законопроект СДПГ и КПГ 236 голосами против 141. После этого министерство внутренних дел назначило день проведения плебисцита на 20 июня 1926 г.
Так как правительство по запросу Гинденбурга объявило законопроект вносящим изменения в конституцию, барьер для сторонников экспроприации стал еще выше: теперь для победы им было необходимо получить не простое, а абсолютное большинство голосов избирателей. И хотя ДДП недвусмысленно предоставила своим сторонникам свободу выбора, а головной Союз жертв ревальвации[41] даже рекомендовал голосовать «за», левые партии вряд ли могли ждать прироста в размере 18 % голосов в сравнении с этапом «народной инициативы». Результат плебисцита оправдал ожидания скептиков: 20 июня 1926 г. в его проведении приняли участие 15,6 млн, или 39,3 % избирателей, из которых «за» голосовали 14,5 млн, или 36,4 %, Таким образом, инициаторы плебисцита однозначно не достигли своей цели. В крайнем случае они могли записать себе в кредит относительный успех плебисцита.
Первый референдум в истории Веймарской республики раскрыл все подводные камни плебисцитарной демократии. Законопроект о безвозмездном отчуждении княжеского имущества свел воедино силы, отнюдь неспособные к длительному конструктивному сотрудничеству, и он же создал глубокие рвы между теми, на кого только и могла опереться республика: между умеренными частями рабочего движения и буржуазии. Внутри рабочего класса временное единство действий социал-демократов и коммунистов не способствовало даже сглаживанию противоречий. Напротив, как только плебисцит завершился, КПГ в привычной для себя манере снова обвинила социал-демократов в классовом предательстве.
После 20 июня 1926 г. СДПГ с большим трудом далось возвращение на привычный путь классовых компромиссов. 2 июля 1926 г. в результате сопротивления СДПГ был провален предложенный правительством законопроект о выплатах компенсации князьям. Напротив, в Пруссии 15 октября 1926 г., когда СДПГ воздержалась от голосования, между земельным правительством и Гогенцоллернами было достигнуто соглашение о компенсациях. Если бы не угроза социал-демократического министра-президента Отто Брауна подать в отставку в случае отклонения соглашения, то и в самой большой из немецких федеральных земель его партия также проголосовала бы против компромиссного решения проблемы, что, вероятно, означало бы конец правящей здесь Веймарской коалиции{332}.
Правительство, действовавшее на тот момент в Германии было, как и предыдущее, правительством буржуазного центра: 17 мая 1926 г. кабинету парламентского меньшинства Лютера наследовал кабинет парламентского меньшинства под руководством предшественника Лютера, Вильгельма Маркса. И этому правительству социал-демократы оказывали свою поддержку, если на повестке дня стояли вопросы внешней политики. 10 июня 1926 г. рейхстаг почти единогласно одобрил Берлинский договор с СССР. В результате его подписания обе державы обеспечивали себе обоюдный нейтралитет в случае, если одна из них, несмотря на миролюбивый образ действий, подвергнется нападению третьей стороны. Помимо этого, они обязывались не вступать в коалиции с целью подвергнуть экономическому или финансовому бойкоту одну из сторон. Во всех остальных случаях основой советско-немецких отношений продолжал выступать договор в Рапалло, заключенный в 1922 г.
Берлинский договор был призван в первую очередь устранить то недоверие, с которым Москва наблюдала за немецкой политикой в духе Локарно. Германия еще раз недвусмысленно пообещала Советскому Союзу то, что она в октябре 1925 г. выторговала себе у Запада: фактическое неучастие в возможных санкциях Лиги Наций в его отношении. Вильгельмштрассе питала также другие ожидания: соглашение с Советским Союзом должно было усилить давление на Варшаву и в конце концов подвигнуть Польшу пойти навстречу немецким требованиям пересмотра границы. Но этим надеждам не суждено было сбыться: после прихода в мае 1926 г. в результате государственного переворота к власти маршала Пилсудского началась политическая и экономическая стабилизация восточного соседа рейха. В обозримом будущем немцы и русские не могли теперь рассчитывать на «мирную» уступку территорий в их пользу{333}.
Второе большое внешнеполитическое событие 1926 г. состоялось 10 сентября, день в день спустя четверть года после подписания Берлинского договора: вступление Германии в Лигу Наций. Рейх сразу же стал, как того упорно требовали правительства Лютера и Маркса, постоянным членом важнейшего органа этой организации, Совета Лиги Наций, в то время как Польша, главный конкурент за получение такого же статуса, должна была довольствоваться временным членством и обещанием ее избрания в Совет. Социал-демократы, которые раньше и последовательнее, чем какая-либо другая немецкая партия, выступали за вхождение Германии в Лигу Наций, праздновали достижение этой цели как звездный час. «Германия и Европа прошли путь от бедственного положения всеобщей анархии до состояния международной организации, в рамках которой постепенно должна осуществиться свобода всех народов», — писала «Форвартс», и, по ее словам, это, несомненно, был «шаг всемирно-исторического значения»{334}.
Спустя неделю после праздничной церемонии в женевском Дворце Лиги Наций, 17 сентября министры иностранных дел Франции и Германии встретились в расположенной близ Женевы французской деревушке Туари для взаимного обмена мнениями. Прекрасная еда и обилие вина в ресторане Леже способствовали тому, что Бриан и Штреземан пришли в состояние эйфории. Оба согласились с тем, что Германия за свою материальную помощь в деле стабилизации франка — конкретно речь шла о досрочном погашении части немецких репараций — должна получить политические уступки. Важнейшими из них были заблаговременное возращение рейху Саарской области, скорейшее прекращение военного контроля, досрочная эвакуация Рейнской области до конца сентября 1927 г. и согласие Франции в отношении немецко-бельгийских договоренностей о возвращении рейху Ойпена-Малмеди.
Но вслед за радужным настроением незамедлительно последовало горькое похмелье. Премьер-министр Пуанкаре отнюдь не думал о том, чтобы выполнять обещания своего министра иностранных дел. Тем временем в Германии также стали раздаваться голоса, выражавшие сомнения по поводу цены, которую Штреземан намеревался заплатить западным державам. В конце концов встречи у месье Леже принесли не более чем соглашение о том, что Международная военная комиссия должна покинуть Германию 31 января 1927 г. Туари оказался как высшим, так и конечным пунктом политики в духе Локарно. После этого в германо-французских отношениях, пока Штреземан занимал пост министра иностранных дел, не было больших подъемов. Они были не хороши и не плохи. Если не принимать во внимание случайных обострений, они определялись рутиной урегулированного совместного существования{335}.
Во внутренней политике Германия переживала во время правления третьего кабинета Маркса относительное спокойствие. Правда, парламентская база правительства был настолько узка, что дискуссия о расширении существующей коалиции прямо-таки висела в воздухе. Самый сенсационный вклад в нее внес 4 сентября 1926 г. Пауль Сильверберг, один из ведущих предпринимателей буроугольной промышленности и одновременно заместитель председателя Имперского союза немецкой промышленности. Это произошло в Дрездене на ежегодной конференции союза. Сильверберг заявил, что «сохраняющееся в течение долгого времени положение, когда такая большая партия, как социал-демократическая, в условиях парламентаризма находится в более или менее безответственной оппозиции, является общеполитически и экономически непереносимым и вредным. Однажды было сказано, что нельзя осуществлять власть против рабочего класса. Это неверно, это высказывание должно звучать так: нельзя осуществлять власть без участия рабочего класса. И если это так, то необходимо найти мужество сделать последовательный вывод о том, что нельзя управлять страной без социал-демократии, в которой подавляющее большинство немецкого рабочего класса видит своего политического представителя».
Сильверберг не выражал здесь мнение ведущего союза индустрии в целом, но все же он представлял влиятельное, сравнительно умеренное и гибкое направление в лагере предпринимателей, прежде всего опиравшееся на современные отрасли химической, электротехнической и текстильной промышленностей, машиностроение и производство готовой продукции. Своей речью в защиту Большой коалиции второй человек в Имперском союзе отнюдь не стремился ослабить властные претензии промышленников и изменить баланс сил в пользу рабочего класса. В большей степени для Сильверберга речь шла о том, чтобы возложить на социал-демократов ответственность за проведение непопулярных мер, таких как сокращение государственных социальных программ. За свое участие в правительстве СДПГ должна была заплатить значительную цену: отказ от классовой борьбы и признание политико-экономических притязаний буржуазии на ведущую роль. Несмотря на эти условия, дрезденская речь Сильверберга была свидетельством реалистической политики предпринимателей. Впервые ведущий промышленник во всеуслышание официально заявил о том, что в тот момент еще было небольшим преувеличением — а именно заверил в том, что немецкие предприниматели сегодня стоят «целиком на позиции положительного отношения к существующему государству», а тем самым — «на почве сегодняшнего государства и его конституции»{336}.
Политические лозунги другой «современно» мыслящей властной элиты — рейхсвера, также отличались в это время реализмом. В конце сентября 1926 г. одна из южно-немецких газет первой сообщила о том, что принц Вильгельм Прусский, старший сын кронпринца, облачившись в мундир, принял участие в учениях считавшегося особенно «прусским» 9-го пехотного полка. Когда спустя неделю этой историей занялись берлинские газеты, под перекрестным огнем общественной критики оказался командующий сухопутными силами рейхсвера. Министр рейхсвера Гесслер потребовал от Секта объяснений за его самоуправство и 5 октября отправил его в отставку. Преемником Секта Гинденбург назначил командующего Первым военным округом, генерал-лейтенанта Хейе, одного из ближайших сотрудников Секта, который однако имел несравненно меньше политического честолюбия, чем его предшественник.
Под эгидой Хейе ряд офицеров рейхсвера, таких как полковник Курт фон Шлейхер, глава вновь образованного отдела вооруженных сил в министерстве рейхсвера, получил возможность развивать идеи, которые были немыслимы или в любом случае не подлежали высказыванию до избрания Гинденбурга в рейхспрезиденты. Но по мере того как Веймарское государство все более отчетливо дрейфовало в направлении консервативной республики, молодые офицеры все более склонялись к тому, чтобы заново определить политическое местоположение рейхсвера. В декабре 1926 г. Шлейхер подготовил меморандум об «Отношении рейхсвера к государству». В нем утверждалось, что сегодня проблемой является не вопрос выбора республики или монархии, а то, как эта республика должна выглядеть. «И тогда становится совершенно очевидным, что она может быть выстроена по нашему желанию, если мы с радостью и неустанно будем над этим работать. Если мы усвоим эту мысль, то не будем больше пугливо вздрагивать от страха при слове “республика” или оглядываться со страхом, не услышал ли его кто-нибудь».
В отличие от Сильверберга, Шлейхер не приветствовал участие социал-демократов в правительстве. Напротив, оптимальным рецептом он считал «развитие правительственного курса вправо, в соответствии с добрым старым правилом, что легче всего делиться, будучи в выигрыше». Однако сказанное Шлейхером «да» республиканской форме правления, хотя бы и в тактических целях, означало приспособление армии к реальности. Тем самым забвению предавались застарелые предрассудки, определявшие в эру Секта отношение армии к Веймарской республике. Помимо своей воли Гинденбург сделал республику «пристойной» для определенной части правых сил. В то же время кампания за экспроприацию имуществ княжеских домов ясно продемонстрировала, насколько непопулярными были в обществе реставрационные устремления. Это способствовало тому, что политики-реалисты, как Шлейхер, по возможности стремились избегать дискуссий по вопросу о форме государства. Рейхсвер мог сосуществовать с республикой, во главе которой стоял фельдмаршал, тем более если ее правительство еще и получало поддержку от правых партий{337}.
Однако осенью 1926 г. какое-то время положение дел выглядело так, что правительство парламентского меньшинства Маркса скорее сможет договориться с социал-демократами, чем с немецкими националистами. 10 ноября, после одного из проигранных голосований в рейхстаге, правительство приняло решение вступить в переговоры с СДПГ о возможном «modus vivendi». День спустя рейхсканцлер смог сообщить министрам, что социал-демократы не готовы к вступлению в коалицию или к деловому сотрудничеству, но они хотят «от случая к случаю» поддерживать контакт с правительством. Но этой «негласной коалиции» была суждена недолгая судьба. Через два дня после того, как 3 декабря в рейхстаге при поддержке голосов от ДНФП (и не взирая на сопротивление СДПГ) был принят закон, призванный «охранить» молодежь от «грязи и скверны», председатель фракции ДФП Эрнст Шольц заявил в прусском Инстербурге, что внутреннее согласие между немецкими националистами и партиями буржуазного центра гораздо прочнее, чем между буржуазным центром и социал-демократами. СДПГ оценила эту речь как открытое объявление войны, а свое соглашение с рейхсканцлером — утратившим силу{338}.
В тот же день, 5 декабря 1926 г., когда Шольц в Инстербурге бросил вызов социал-демократии, «Форвартс» опубликовала статью, которая стала началом конца третьего кабинета Маркса. Подзаголовком «Советские снаряды для орудий рейхсвера» орган социал-демократической партии сообщил о сенсационном разоблачении «Манчестер Гардиан» (источник которого скорее всего происходил из рядов самой СДПГ). Согласно публикации, фирма «Юнкере» по заказу рейхсвера построила в СССР авиационный завод, чтобы выпускать военные самолеты как для советского, так и немецкого потребления. Военные эксперты обеих стран подготовили в России сооружение химической фабрики, которая должна была производить отравляющие вещества; офицеры рейхсвера с этой целью по фальшивым паспортами ездили в Россию. Советские корабли в ноябре 1926 г. привезли в Штеттин партию оружия и боеприпасов для рейхсвера.
Публикацией этой статьи СДПГ преследовала две цели. Во-первых, социал-демократы хотели указать рейхсверу его место и тем самым не давать союзным державам обоснованного повода для недоверия в отношении Германии. Во-вторых, статья «Форвартс» была направлена против коммунистов. Москва, писала газета, проповедует мировую революцию и при этом одновременно снабжает оружием и боеприпасами рейхсвер, который использует их для подавления восстаний пролетариата. «Немецких рабочих гонят под пулеметы, заряженные русскими патронами!»
Правая пресса тотчас же ответила на атаку «Форвартса» обвинениями в том, что социал-демократы преследовали изменнические намерения. Но правительство взяло другой тон. Из Женевы, где Штреземан вел переговоры с державами-победителями о прекращении союзнического военного контроля, он предостерег об опасности правительственного кризиса в данной ситуации. После того как 12 декабря были достигнуты поставленные внешнеполитические цели, Штреземан вернулся в Берлин и предпринял там энергичные меры, чтобы не допустить в рейхстаге дебаты по военному вопросу, проведения которых требовала СДПГ. Министр иностранных дел расценивал их настолько опасными, что за отказ от дебатов был готов заплатить высокую цену: вхождение социал-демократов в правительство.
15 декабря 1926 г. кабинет под давлением доводов Штреземана единогласно принял решение предложить СДПГ начать переговоры с целью образования Большой коалиции. Председатель партии Герман Мюллер, насколько знал Штреземан, был готов к такому драматическому повороту событий. Но в рядах своей фракции в рейхстаге Мюллер не смог заручиться поддержкой. Вечером 15 декабря депутаты от СДПГ проголосовали за начало переговоров о формировании Большой коалиции, но обставили свое согласие условием, которое было неприемлемым для кабинета Маркса, а именно — отставка правительства. Кроме того, фракция выразила вотум недоверия министру рейхсвера Гесслеру.
На следующий день правительство ответило отказом на все требования СДПГ и теперь должно было считаться с выражением вотума недоверия правительству в целом. Прежде чем это предложение было внесено в рейхстаг, 16 декабря 1926 г. Филипп Шейдеман выступил на послеобеденном заседании парламента с речью, ставшей сенсацией. Бывший министр-президент Германии говорил о тайном финансировании армии и о том, как это финансирование маскируется. Он описывал совместную деятельность рейхсвера и праворадикальных организаций, упомянул о военизированных союзах, с помощью которых рейхсвер обходил наложенное ограничение численности войск в 100 000 чел., т. е. о «черном рейхсвере». Шейдеман привел коммунистов в состояние наивысшего возбуждения, заявив, что штеттинская портовая ячейка КПГ была полностью проинформирована о содержании груза тех советских судов, которые в сентябре и октябре привезли оружие и боеприпасы в Германию.
Политические требования, которые потом выставил оратор, были намного умереннее тона его выступления. Среди прочего он потребовал запрета частных пожертвований в пользу рейхсвера, разрыва всех его контактов с праворадикальными союзами и участия гражданских комиссий в ходе призыва офицеров и рядового состава. Тем не менее воздействие речи было фатальным. Шейдеман настроил этими разоблачениями, которые в своей массе отнюдь не были новыми, против социал-демократов не только правых, но и центристские партии. Центр и демократы едва ли менее, чем Немецкая народная партия и националисты, видели в ограничениях Версаля главную опасность для безопасности Германии и поэтому прикладывали все усилия, чтобы покрывать незаконное вооружение армии. Но ведь социал-демократы сами были кровно заинтересованы в поддержке центристских партий, если они хотели хоть что-нибудь изменить в положении рейхсвера, а именно — прервать его прямые связи с радикальными правыми. Посчитав свое участие в правительстве менее важным, чем эффект от одной-единственной сенсационной парламентской речи, социал-демократы утратили эту возможность{339}.
На следующий день после выступления Шейдемана, 17 декабря 1926 г., правительство Маркса было отправлено в отставку рейхстагом 249 голосами против 171. За предложение социал-демократов о вынесении вотума недоверия голосовали также представители «народников», немецких националистов и коммунистов. Вопрос о Большой коалиции был похоронен сам собой речью Шейдемана: среди буржуазных партий больше не было никого, кто выступил бы за такое разрешение кризиса или хотя бы серьезно рассмотрел эту возможность.
В отличие от социал-демократов немецкие националисты были полны решимости не упустить свой шанс войти в правительство. ДНФП выигрывала от того, что Гинденбург по совету своего госсекретаря Мейснера и полковника фон Шлейхера с самого начала стремился к образованию правого правительства, если возможно, на основании парламентского большинства. Но в случае необходимости это мог быть и президентский кабинет, опиравшийся на статью 48 конституции и, по выражению Шлейхера, имевший «у себя в кармане ордер на роспуск рейхстага». Глава отдела вооруженных сил в министерстве рейхсвера, зимой 1926–1927 гг. впервые повлиявший на образование нового правительства, рассматривал кабинет с участием немецких националистов в качестве наиболее вероятного исхода правительственного кризиса, а угрозу применения статьи 48 как наиболее подходящее средство достижения этой цели.
События развивались так, как и предполагал Шлейхер. 16 января 1927 г. исполняющий обязанности рейхсканцлера Вильгельм Маркс вновь получил поручение сформировать правительство. Сначала он повел переговоры с социал-демократами о поддержке центристского правительства. Но так как Маркс вслед за Гинденбургом ни в коем случае не хотел отказываться от кандидатуры Гесслера в качестве министра рейхсвера, этот круг переговоров мог завершиться только неудачей. После того как рейхспрезидент потребовал от Маркса «в интересах отечества» образовать «правительство, опирающееся на правое большинство в рейхстаге», Партия Центра, которой снова досталась ключевая роль в политическом покере, отреагировала в соответствии с ожиданиями. В своем «манифесте» партия канцлера изложила условия создания правой коалиции. К ним относились безусловное «да» по отношению к республиканской конституции и ее символам, строгая внепартийность рейхсвера, политика социального примирения в смысле предоставления равных прав работодателям и рабочим и служащим, а также христианский школьный закон.
Немецкие националисты согласились с этими условиями и тем самым сделали возможным образование четвертого правительства под руководством Маркса. 29 января 1927 г. Гинденбург вновь назначил этого политика партии Центра рейхсканцлером. Отто Гесслер, днем ранее заявивший о своем выходе из ДДП, в новом правительстве снова возглавил министерство рейхсвера. Прочие министры были делегированы Центром, БФП, ДФП и ДНФП{340}.
Правительственный кризис зимы 1926–1927 гг. мог бы закончиться иначе. Готовность к коалиции с социал-демократами в буржуазном лагере была гораздо выше, чем годом ранее. То обстоятельство, что для такого союза была открыта также Немецкая народная партия, во многом было продиктовано влиянием тех сил предпринимательского лагеря, символом которых с сентября 1926 г. стало имя Пауля Сильверберга. Но большинство социал-демократов по-прежнему все еще не желало выслушивать аргументы в пользу нового правительства Большой коалиции, и Штреземан, возможно, был прав в своем предположении, что здесь решающим фактором, скорее, был все же спорный вопрос о продолжительности рабочего времени, а не политика в отношении вооруженных сил. Недостаточная гибкость СДПГ вызывала глубокую озабоченность некоторых ее вождей, в том числе многолетнего министра внутренних дел Пруссии Карла Северинга и председателя партии Германа Мюллера. Но они ничего не могли поделать с большинством, так еще и не оправившимся от травмы осени 1923 г. Авторитетная газета Партии Центра «Германия» уже в начале января 1927 г., когда исход кризиса еще не был ясен, видела все основания для удручающей констатации: нужно быть убежденным сторонником парламентской системы, чтобы поверить в возможность ее существования в Германии{341}.
В четвертый кабинет Маркса немецкие националисты делегировали министров внутренних дел, юстиции, сельского хозяйства и транспорта, т. е. на одного министра больше, чем в первом «буржуазном блоке» под руководством Лютера. Министр внутренних дел Кейдель, который, будучи в должности ландрата Кенигсберга, в Неймарке сотрудничал в марте 1920 г. с путчистским правительством Каппа — Лютвица, был излюбленной мишенью для критики слева. Но и этот политик между тем уже принадлежал к «реалистическим» силам ДНФП, смирившимся с существованием республики как с непреложным на тот момент фактом. 17 мая 1927 г. Закон о защите республики был продлен еще на два года в смягченной редакции — немецкие националисты проголосовали «за» и тем самым помогли нелюбимому ими законопроекту набрать ¾ голосов, необходимых для внесения изменения в конституцию.
В качестве компенсации этой вынужденной дани, принесенной в жертву отношениям большинства в рейхстаге, Кейдель в своей внутренней политике где только мог расставлял ясно выраженные «правые» акценты. Так, 27 ноября 1927 г. он заверил телеграммой Союз немецкого студенчества в своем «внутреннем» с ним «единении». Эта декларация носила крайне демонстративный характер, так как головной союз немецкого студенчества находился в это время в состоянии глубокого конфликта с прусским правительством. В Союз немецкого студенчества входили также союзы австрийских студентов, категорически исключавшие возможность членства для евреев. В сентябре 1927 г. беспартийный прусский министр культуры Карл Генрих Беккер, один из самых выдающихся реформаторов высшей школы времен Веймара, подвигнул правительство Брауна к лишению союзов студентов высшей школы Пруссии государственного признания, т. к. те упорно отказывались выйти из состава Союза немецкого студенчества. 27 ноября 1927 г. Браун в своем письме, адресованном рейхсканцлеру Марксу, пригрозил, что прусское правительство прервет любые контакты с министром внутренних дел, если повторятся такие инциденты, как публичное выражение солидарности с Союзом немецкого студенчества. Предложения о вынесении вотума недоверия, инициированные СДПГ и КПГ, обосновывавшиеся «делом Кейделя», были отклонены в рейхстаге 6 декабря 1927 г. большинством голосов коалиционных партий.
В свою очередь, неудачей закончилась попытка Кейделя запретить полувоенную «руку» КПГ — «Союз красных фронтовиков». Соответствующий запрос от немецких националистов министр внутренних дел направил правительствам федеральных земель 16 апреля 1928 г. со ссылкой на Закон о защите республике. Большинство его коллег по кабинету и сам Маркс не одобряли выбранный момент: Германия находилась в фазе предвыборной борьбы, и четвертое правительство Маркса было только исполняющим обязанности. Реакция земель была преимущественно негативной: за исключением Баварии и Вюртемберга, все они отказались от ввода запрета. 2 мая 1928 г. Имперский верховный суд объявил этот отказ обоснованным, что поставило окончательный крест на акции Кейделя.
Безоговорочно консервативной, иначе и не ожидалось, была политика правоцентристского правительства в области сельского хозяйства. Для осуществления своих требований о введении протекционистских пошлин Ландбунд вынудил ДНФП войти в четвертый кабинет Маркса, и министр сельского хозяйства от немецких националистов Мартин Шиле, крупный функционер Союза аграриев, делал все, чтобы оправдать возложенные на него надежды. Дополнения к закону о пошлинах, принятые рейхстагом 9 июля 1927 г., продлевали на два года установленные в 1925 г., но частично все еще не вступившие в силу тарифы на ряд сельскохозяйственных продуктов. В отдельных случаях в отношении картофеля, сахара и свинины были также повышены сами пошлины.
Партия Центра, руководствуясь социально-политическими соображениями, выступала против дальнейшего повышения цен на продукты питания, но и она в конце концов сдалась, т. к. в противном случае немецкие националисты покинули бы коалицию. ДФП, также выступавшую против протекционистских пошлин исходя из интересов экспортных отраслей промышленности, настроил на новый лад Имперский союз немецкой промышленности. Ведущий союз предпринимателей рассматривал полюбовное сотрудничество с крупным сельских хозяйством как шанс добиться стабилизации республики в консервативном направлении. Так как немецкий экспорт в 1926 г. имел хорошие показатели, Имперский союз полагал, что ориентированные на внешние рынки отрасли смогут компенсировать уступки аграриям в сфере таможенной политике{342}.
В области социальной политики линия кабинета Маркса была менее реакционной, чем полагали профсоюзы и рабочие партии. Для Центра было важно именно в составе правой коалиции продемонстрировать свою социальную направленность и тем самым успокоить левое крыло партии. Генрих Браунс, который в новом правительстве привычно вновь занял пост министра труда, по мере своих сил стремился противостоять впечатлению об особой дружественности кабинета к работодателям. В чрезвычайном законе о продолжительности рабочего дня, принятом 8 апреля 1927 г. минимальным большинством голосов, это удалось ему с большим трудом: теперь сверхурочная работа, выходившая за пределы нормального рабочего дня, оговоренного в тарифных соглашениях, должна была в будущем оплачиваться с надбавкой в 25 % от почасовой оплаты. Социал-демократы и Свободные профсоюзы отклонили это правило как совершенно неудовлетворительное. Однако на практике введенные доплаты, равно как и растущая конъюнктура, оказывали свое воздействие против сверхурочной работы. В среднем рабочее время понизилось: в то время как в конце апреля 1927 г. 48 % всех рабочих, занятых полный рабочий день, работали более 48 часов в неделю, в конце октября 1927 г. — еще 42,7 %, а в конце октября 1928 г. — только 26,6 %{343}.
Сравнительно менее спорным был закон о страховании безработных 1927 г. — один из важнейших социально-политических законов Веймарской республики. Он превратил, как того и добивались уже долгое время профсоюзы, попечение безработных в страхование, причем работодатель и наемный работник уплачивали свой взнос в равном размере — 3 % от размера заработной платы. Организатором страхования безработных, равно как и посредничества по трудоустройству, было самостоятельное имперское учреждение, имевшее свои окружные и местные структуры. На всех уровнях представители страхователей, работодателей и общественных корпораций образовывали единый управляющий орган, в котором они имели равное количество голосов. Принцип самоуправления восходил к АДГБ, что вызвало одобрение Центра и работодателей. 9 июля 1927 г. рейхстаг принял законопроект подавляющим большинством голосов: 356 депутатов проголосовали «за», 47 — среди них коммунисты и «народники» — «против», и 16 депутатов воздержались.
Закон о страховании безработных означал самое значительное увеличение социальных гарантий, которое рабочие и служащие могли занести на свой счет за все время существования Веймарской республики. Закон 1927 г. руководствовался одной из основных идей социальной политики Бисмарка: связь профессиональной и государственной ответственности. Стоимость страхования безработицы оплачивали не только работодатели и наемные работники, но и — в случае серьезной необходимости — государство. На него была возложена обязанность предоставить заем Имперскому учреждению по посредничеству в сфере занятости и страхованию безработных, если последнее не могло покрыть возросшие финансовые траты из своего собственного капитала. Прямых государственных дотаций закон однако не предусматривал. Правительство, рейхстаг и профсоюзы, очевидно, даже не могли себе представить массовой безработицы грандиозных размеров. Но когда такая ситуация наступила, система страхования образца 1927 г. была потрясена в самих своих основах.
Поддержка реформы страхования отнюдь не была бы такой широкой, если бы летом 1927 г. в стране насчитывалось много безработных. Однако принятие закона пришлось на время конъюнктурного взлета в экономике: ни в какой другой год Веймарской республики немецкая промышленность не добивалась такой высокой прибыли, как в 1927 г., а число безработных, получавших пособие, составило в июле этого года 633 тыс. человек, что являлось одним из самых низких показателей. Перед лицом таких благоприятных предзнаменований кабинет Маркса мог позволить себе делать то, что, собственно, и является целью консервативного правительства в условиях парламентской демократии: путем социальных уступок освободиться от репутации вульгарного исполнительного органа воли имущих{344}.
Не только для рабочих и служащих, но и для чиновников 1927 г. также стал хорошим годом. Министр финансов Германии Генрих Кёлер, представлявший Центр, сам бывший сыном железнодорожника из Бадена, стремился к проведению реформы оплаты труда государственных служащих, которая прежде всего была направлена на достижение двух целей: во-первых, их заработная плата должна была серьезно увеличиться и тем самым предполагалась корректировка процесса прогрессирующего нивелирования между денежным содержанием рабочих и чиновников, начавшегося в годы Первой мировой войны и усилившегося в период инфляции. Во-вторых, Кёлер хотел сохранить сглаживание разницы в доходах внутри чиновничьей касты, поэтому доходы госслужащих низкого ранга выросли гораздо сильнее, чем жалованье высокопоставленных чиновников.
Реформа оплаты труда госслужащих, одобренная рейхстагом 15 декабря 1927 г. 333 голосами против 53 при 16 воздержавшихся, выполнила обе эти цели. Среднее повышение оплаты труда всех групп чиновников составило 16–17 %. Кёлер оправдывал это значительное повышение тем, что начиная с декабря 1924 г. зарплата рабочих увеличилась на 24 %, в то время как доходы чиновников выросли только на 4–6 %.
Относительное улучшение положения низшего слоя чиновничества облегчило для СДПГ одобрение закона. Внутри же собственной партии Кёлера — Центра налицо было резкое неприятие закона. Христианские профсоюзы во главе с христианским профсоюзом горняков высказались против неравного обхождения с чиновниками и рабочими. Во время встречи профсоюзных христианских деятелей с рейхсканцлером в конце сентября 1927 г. Адам Штегервальд, председатель Германской федерации профсоюзов (Дейчер Геверкшафтсбунд), сделал логичный вывод из законопроекта Кёлера: если экономика в состоянии нести чрезмерные тяготы, обусловленные повышением жалованья чиновникам, то будет несправедливо и далее отказывать рабочим в увеличении заработной платы. В конце концов правительство было вынуждено предоставить рабочим компенсацию за повышение содержания чиновников: кабинет увязал реформу денежного содержания служащих с чувствительным снижением подоходного налога с трудящихся.
Но самая большая проблема, которую породило повышение жалованья государственных служащих — отягощение общественных бюджетов, — тем самым не только не была решена, но и дополнительно обострилась. Государство, федеральные земли и общины должны были нести огромные дополнительные расходы, а увеличения доходов, необходимых для погашения векселя, выданного в декабре 1927 г., они могли ожидать только в случае сохранения продолжительной положительной экономической конъюнктуры. Некоторые политические деятели прекрасно осознавали, что финансовая политика Кёлера (точно так же, как и его предшественника, Петера Рейнхольда из ДДП) опирается на в высшей степени нестабильное основание. К этому меньшинству принадлежал бюджетный эксперт партии Центра Генрих Брюнинг, который воздержался во время заключительного голосования 15 декабря 1927 г. Но так как в 1928 г. должны были состояться выборы в рейхстаг, ни одна партия в гонке за голосами чиновников не захотела оказаться позади других. Кто в такой ситуации указывал на финансово-политические проблемы платежеспособности, тот плыл против течения{345}.
Такие политики, как Брюнинг, находили своих единомышленников в рядах союзов промышленников, в лице президента рейхсбанка Ял мара Шахта, занимавшего эту должность с декабря 1923 г., и в лице агента по репарациям американца Паркера Гилберта. В одном из своих меморандумов Гилберт в конце октября 1927 г. высказал в первую очередь упреки в адрес местного самоуправления по поводу легкомысленного ведения финансовой деятельности. Порицаемая им «тенденция к непомерной трате финансовых средств и чрезмерного кредитования» действительно существовала, но она в значительной степени была также следствием финансовой реформы Матиаса Эрцбергера 1919–1920 гг. Тогда муниципалитеты были лишены права на получение дополнительных сборов с подоходного налога и налога с корпораций, в их распоряжении остались только прямые налоги, однако среди последних значение имели только поземельный и промысловый налоги. К последним добавлялись дотации земель, которых, однако, далеко не было достаточно, чтобы покрыть финансовые нужды общин. Ведь в то время как уменьшались их доходы, серьезно выросли расходы, в первую очередь в социальной сфере. Таким образом, путь в финансовую кабалу был уже давно предопределен.
Критики местного самоуправления, среди которых с лета 1927 г. стал явственно раздаваться голос президента рейхсбанка, а немного позднее и голос Имперского союза немецкой промышленности, особенно охотно клеймили «расходы на роскошь» в виде якобы расточительных общественных построек. Примеров этому было хоть отбавляй, и все же все они, скорее, вводили в заблуждение. Кредитные средства, поступавшие из-за границы, были практически все использованы продуктивно, главным образом они вкладывались в учреждения по обслуживанию населения. Зачастую поборники экономии расценивали как «роскошь» то, что в действительности было уже давно просроченной инвестицией в инфраструктуру: расходы на плавательные бассейны, спортивные залы, парки, больницы, школы и не в последнюю очередь на санацию городов. Жилищное строительство, поддерживаемое государством, финансировалось не за счет заграничных кредитов, но большей частью — за счет введенного в 1924 г. налога на квартирную плату. Но это не помешало некоторым современникам заклеймить как свидетельство общественного расточительства также строения, сооруженные в стиле «новой деловитости» — начиная от поселения Хуфайзен в Берлин-Бритце и заканчивая Отто-Штолтенгоф в Гамбурге и Штутгарт-Вайсенгоф{346}.
Наряду с муниципалитетами критику в адрес ведения домашнего хозяйства должны были выслушивать федеральные земли и начиная с момента реформы жалованья госслужащих также рейхспрезидент. Ключевым моментом большинства критических замечаний было заявление о том, что общественные корпорации так и не научились той бережливости, к которой их должны были бы обязывать репарационные обязательства. Действительно, иностранные кредиты, которые с момента вступления в силу летом 1924 г. плана Дауэса, широкой рекой потекли в Германию, поощряли складывание конъюнктуры жизни в долг, которая, в свою очередь, вызывала неоправданный оптимизм у политиков. Пока существовала возможность получать кредиты, продление их срока в случае необходимости также не было проблемой. При этом органы власти не видели ничего плохого в том, чтобы использовать кратко- и среднесрочные кредиты на долгосрочные нужды. Репарационный трансферт также осуществлялся не так, как это предусматривалось «отцами» плана Дауэса: он финансировался не за счет чистой прибыли немецкого экспорта, а за счет иностранных кредитов. И насколько было далеко от действительности огульное обвинение в том, что американские кредиты используются для финансирования общественной роскоши, настолько же трудно было бы отрицать то, что Германия начиная с 1924 г. жила не по средствам{347}.
В ноябре 1927 г. Имперский союз немецкой промышленности использовал критику агента по выплатам репараций в качестве повода для того, чтобы потребовать осуществления решительного поворота в экономике. В своем меморандуме предприниматели призвали сократить общие расходы рейха, земель и муниципалитетов на 10 % в 1928 г. в сравнении с предыдущим годом, а также принятия закона о введении чрезвычайного финансового положения, запрещавшего землям и муниципалитетам получение кредитов и препятствующего рейхстагу принимать законы, вынуждавшие правительство или коммунальные самоуправления к повышению их расходов. Имперский союз не оставил никаких сомнений в том, что его акция нацелена на «коренное изменение конституции». С его точки зрения, правительство рейха было обязано и должно нести единоличную ответственность за ведение финансов и за адекватную репарационную политику: «После того как земли и муниципалитеты годами проводили политику, манкировавшую требования нашего фактического положения, уважение к исторической традиции и конституционной данности должно отступить на второй план перед благом рейха и всего немецкого народа».
Вопросом о том, как получить поддержку парламентского большинства для осуществления «коренного изменения конституции», Имперский союз первоначально вовсе не задавался. Рейхсканцлер Маркс, принимая у себя 24 ноября 1927 г. руководство союза, сослался на известное всем обстоятельство, что нынешний рейхстаг находится в конце срока своих полномочий, а с «умирающим» рейхстагом едва ли можно добиться внесения требуемых изменений. Вопрос о том, будет ли следующий рейхстаг, даже если выборы в него пройдут досрочно, как это предлагал Пауль Сильверберг, более склонен поддержать требования промышленников, чем его предшественник, оставался весьма спорным. На тот случай, если рейхстаг останется по-прежнему терпимым к бюджетным тратам, логика меморандума диктовала требование перехода к президентской форме правления. Имперский союз немецкой промышленности осенью 1927 г. еще не сделал такого вывода, но все говорило в пользу того, что он уже пришел к его осознанию{348}.
В совершенно противоположном направлении развивались замыслы Свободных профсоюзов. На своей конференции в Бреслау в августе-сентябре 1925 г. они объявили о своей приверженности к демократизации экономики. Между тем группа экспертов под руководством Фрица Нафтали уже работала над содержательным наполнением термина «экономическая демократия». Для генераторов идей социал-демократического профсоюзного движения речь при этом шла не менее чем о постепенном вытеснении капиталистической экономической системы социалистическим коллективным хозяйством. Все, что профсоюзы и социал-демократия уже приобрели в сфере социальных завоеваний, расценивалось как этап на пути к указанной цели. Это в первую очередь относилось к межзаводскому рабочему контролю за производством. Демократизация экономики исходя из подобной перспективы представляла собой расширение этого контроля, а социализм — его окончательное складывание.
Стремление приравнять социализм к экономической демократии и осознание достижения социализма как процесса означало, что профсоюзному движению была начертана такая перспектива, которая далеко выходила за рамки повседневной борьбы за права рабочих и даже превосходила их исторически. Тогда как предпринимателям казалось, что пришло время ограничить политическую демократию, Свободные профсоюзы стремились к расширению демократии за счет перенесения ее из политики в экономику. Но как бы ни были резки противоречия этих двух проектов, у них была одна общая черта: им не хватало поддержки такого большинства голосов, которое в условиях парламентской демократии требуется для осуществления системных изменений{349}.
Среди актуальных вопросов социального устройства был один, по которому предприниматели и профсоюзы на первый взгляд имели схожее мнение: и те, и другие все более критично высказывались по поводу введенной 30 октября 1923 г. директивным путем процедуры принудительного разрешения трудовых конфликтов. В соответствии с этим постановлением, автором которого выступило правительство Большой коалиции под руководством Густава Штреземана, основывавшееся на Законе о предоставлении чрезвычайных полномочий от 13 октября 1923 г., самый нижний уровень процедуры согласительного урегулирования тарифных конфликтов образовывали, как и прежде, согласительные комитеты, формировавшиеся работодателями и наемными работниками на паритетной основе. Их возглавлял беспартийный председатель, назначавшийся властями земли. Если комитет не приходил к согласию, то председатель организовывал на паритетных началах палату по выработке соглашения. Ее необязательное третейское решение в случае его принятия обеими сторонами выступало в качестве действующего тарифного договора. Если же с третейским решением была согласна только одна из двух сторон, то она могла ходатайствовать о признании его обязательным. Вынесение соответствующего решения относилось уже к компетенции уполномоченного третейского судьи — имперского-министра труда или одного из назначенных им сверхштатных судей. Но процедура признания обязательности решения могла быть начата также по распоряжению властей, а именно в том случае, «если… соответствующее урегулирование при тщательном взвешивании интересов обоих сторон справедливо и его проведение целесообразно по хозяйственным соображениям».
Таким образом, министр труда Германии обладал почти безграничным правом вмешательства в трудовые конфликты по вопросам тарифов и разрешать их по своему усмотрению. Авторитарный характер согласительного производства усугублялся еще и тем, что подзаконный акт от 29 декабря 1923 г. вводил принцип «единолично выносимого третейского решения»: если согласительный комитет не мог прийти к решению, которое поддерживало большинство голосов, то решающим становился голос его государственного председателя. Таким образом в случае, если дело принимало серьезный оборот, от тарифной автономии практически ничего не оставалось.
Свободные профсоюзы на своем конгрессе в Бреслау в 1925 г. со всей энергией ополчились против принудительных тарифов. Но уже тогда враждебность к государственному урегулированию конфликтов не была безусловной: небольшие союзы, как Союз сельскохозяйственных рабочих, по большей части воспринимали приговоры государственных арбитров как социальную защиту. Рабочим и служащим также следовало задуматься над тем, что в случае тарифных конфликтов они гораздо чаще апеллировали к государству, чем работодатели. Так, в 1926 г. более чем ¾ всех согласительных процедур были инициированы профсоюзами. То, что решения третейских судей, вынесенные в 1926–1927 гг., оценивались Свободными профсоюзами более позитивно, чем прежде, легко объяснимо: если в 1926 г. государственным арбитрам еще удавалось до некоторой степени удерживать рост заработной платы, то в 1927 г. экономическая конъюнктура была благоприятной, что давало арбитрам возможность в большей степени идти навстречу требованиям наемных работников, чем во времена «кризиса стабилизации» 1925–1926 гг. В результате принудительный тариф впервые мог в большом объеме стать тем, чем он изначально задумывался министром труда Браунсом: социальной компенсацией за экономическую политику правительства Германии, дружественную по отношению к предпринимателям.
На партийном съезде СДПГ в Киле в мае 1927 г. Рудольф Гильфердинг, «шеф по идеологии» немецкой социал-демократии, охарактеризовал назначаемую государственными арбитрами «политическую заработную плату» как доказательство того, что рыночные законы все в большей степени заменяются «организованным капитализмом», и время для введения социализма уже пришло. Полгода спустя, в ноябре 1927 г., на заседании федерального комитета АДГБ выяснилось, что государственную практику улаживания конфликтов отвергает только меньшинство профессиональных организаций, группировавшихся вокруг Фрица Тарнова, председателя Союза работников деревообрабатывающей промышленности. Самый большой самостоятельный немецкий профсоюз — работников металлообрабатывающей промышленности, также тем временем высказывался уже не за ликвидацию, а лишь за ограничение принудительных тарифов. В качестве причины этого решения представитель союза назвал отсутствующий со стороны работодателей «восторг по поводу тарифов»{350}.
В лагере предпринимателей принудительные тарифы комментировались настолько враждебно, насколько часто они шли на пользу противной стороне. Начиная слета 1927 г. «Арбайт Нордвест», головная организация работодателей Рейнской области и Вестфалии, готовилась к масштабному противостоянию с министром труда Браунсом. Пока он занимал эту должность, как заявлялось, к примеру, в циркуляре Крефельдского союза металлопромышленников от 28 августа 1927 г., экономика не могла от него ничего ожидать. Исходя из этого работодатели должны были сделать свои выводы. Планировалось «дать наконец-то отпор министру труда, и если в результате начнется борьба, вести ее самоотверженно и всеми средствами».
Первой пробой сил стала массовая подача заявок на вывод предприятий из эксплуатации в начале декабря 1927 г. Этой акцией предприниматели ответили на отказ Браунса разрешить им отодвинуть сроки введения трехсменной восьмичасовой системы организации труда. Заявки на вывод предприятий из эксплуатации были поданы еще до того, как вообще начались согласительные процедуры по тарифам. В последний момент под давлением государственных учреждений заявки были отозваны, причем Браунс 20 декабря 1927 г. объявил все принятые между тем третейские тарифные решения обязательными. В этот раз большая проба сил не состоялась, но всем участникам конфликта было ясно, что речь идет только об отсрочке.
С точки зрения предпринимателей, принудительные тарифы практически неизбежно вели к завышению уровня заработной платы, чрезмерно обременительной для экономики. Но факты не подтверждают этот вывод. В целом заработная плата выросла в областях экономики, в которых она формировалась путем свободной договоренности, не больше, чем там, где ее устанавливал государственный третейский арбитр. Принудительные тарифы отучали партнеров от ответственности, а значит, они были частью процесса утраты экономикой демократичности. Но то, что государственные третейские арбитры искусственно загоняли уровень заработной платы вверх, является не более чем утверждением одной из сторон конфликта.
Вплоть до сегодняшнего дня остается спорным, в действительности ли заработная плата, независимо от того, как она достигла своего уровня, росла в зрелые годы Веймарской республики быстрее, чем производительность экономики. Что это было именно так, работодатели утверждали уже в те времена. В действительности после 1924 г. произошел взлет уровня заработной платы, производивший сильное впечатление, но он был менее неожиданным, если принять во внимание экстремально низкий исходный уровень зарплаты в конце периода инфляции. В сравнении с международной практикой Германия со своим уровнем заработной платы образца 1927 г. вообще не выходила за общие рамки. В этом году реальная недельная оплата труда немецких рабочих еще не достигла уровня 1913 г. У этого было свое объяснение: одновременно произошедшее сокращение рабочего времени. Это социальное достижение привело к тому, что рабочие, работая в 1927 г. меньше, получали соответственно также меньше, чем перед войной. Такой результат не мог удовлетворить ни одного из «тарифных партнеров».
Проблемы веймарской экономики невозможно объяснить какой-либо одной причиной, например якобы завышенным размером оплаты труда. Напротив, свою роль в равной степени сыграл целый ряд факторов: как повальное создание картелей в немецкой промышленности, субсидии крупному сельскому хозяйству и тяжелой индустрии, протекционистские пошлины, так и «экономика в долг», как содержание чиновников, действительно завышенное начиная с 1928 г., так и принудительное урегулирование тарифных споров. Формула Гильфердинга об «организованном капитализме» чрезмерно приукрасила веймарскую действительность. Гораздо точнее было бы говорить, принимая во внимание прогрессирующее бессилие рынка, о плохо организованном капитализме{351}.
К «проблемным» факторам веймарской экономики можно также отчасти включить тенденцию развития, одинаково позитивно оценивавшуюся и работодателями, и профсоюзами: форсированную рационализацию немецкой промышленности в постинфляционное время.
Всеобъемлющая модернизация предприятий и производства, с помощью которых немецкие промышленники стремились улучшить свою позицию на мировом рынке, прежде всего в отношении уже в значительной степени более рационализированной американской промышленности, привела не только к сокращению множества рабочих мест, но и обусловила возникновение в ряде отраслей, как угледобыча и сталелитейная промышленность, серьезных избыточных мощностей. Вследствие этого безработица даже в самые лучшие годы Веймарской республики существенно превышала довоенный уровень, а склонность «старых» отраслей к кризисам увеличилась. Для профсоюзов принципиальное «да» рационализации было логическим следствием их борьбы за сокращение рабочего дня: только при условии увеличения производительности труда было возможно сокращение рабочих часов без потерь в заработной плате. И лишь после того, как Германия была захвачена водоворотом мирового кризиса, распался консенсус относительно рационализации: то основополагающее согласие между работодателями и наемными работниками, которое в зрелые годы Веймарской республики оказывало такое же социально стабилизирующее действие, как и временный «инфляционный» консенсус между 1919 и 1921 гг.{352}
О политической стабильности в 1927 г. можно говорить только применительно к первой половине года. Сплоченность четвертого кабинета Маркса не подвергалась серьезному испытанию на прочность вплоть до начала лета. Но после этого ясно стала видна линия разлома между Центром, Баварской народной партией и немецкими националистами, с одной стороны, и Немецкой народной партией — с другой. Поводом к быстро развивавшемуся конфликту стал проект «христианского» школьного закона, предложенный министром внутренних дел Кейделем в начале июля 1927 г. Либеральные члены правительства, министр иностранных дел Штреземан и министр экономики Куртиус, выступили против двух существенных положений законопроекта: участия церкви в вопросах преподавания религии и правового равенства христианской школы совместного обучения и конфессиональной школы[42]. Этот паритет противоречил приоритету христианской школы совместного обучения или общинной (неконфессиональной) школы, как его определяла статья 146 конституции Германии. Если бы католические партии и ДНФП добились своего, то в Бадене и Гессене, в которых существовали только школы совместного обучения, должны были быть введены конфессиональные школы. С этим не могла примириться ДФП, воспитанная в традициях культуркампфа национального либерализма. Во время заключительного обсуждения законопроекта 13 июля 1927 г. заявление Штреземана и Куртиуса, стремившихся сохранить монополию школы совместного обучения на юго-западе Германии, было отклонено. Вслед за этим оба министра потребовали внести в протокол, что они настаивают на своем мнении и фракция ДФП не будет по этому вопросу чувствовать себя связанной решением правительства.
Так как для Центра школьный вопрос имел приоритетное значение и партия не собиралась идти на какие-либо компромиссы, уже начиная с середины июля 1927 г. можно было предсказать конец четвертого кабинета Маркса. Во время парламентских консультаций, начавшихся после завершения летних каникул, либеральные партии и социал-демократы зачастую выступали единым фронтом, что дополнительно ухудшило климат в правительственном лагере. 15 февраля 1928 г. граф Вестарп, председатель фракции ДНФП и одновременно глава заседаний коалиционного комитета партий, был вынужден констатировать, что достижение единства по спорным вопросам больше невозможно и правительственная коалиция вследствие этого подлежит роспуску.
Очевидно любая форма правительства парламентского большинства времен Веймарской республики несла в себе зародыш распада. В то время как для Большой коалиции главным источником опасности выступали социально-политические противоречия между крайнефланговыми партиями, то для правой коалиции неизбежными кризисными зонами была внешняя политика и политика в области культуры. Кабинет Лютера, первое правительство с участием немецких националистов, распался в октябре 1925 г. в результате спора по внешнеполитическому вопросу — договору в Локарно. Четвертый кабинет Маркса, которому не выпало решать больших вопросов внешней политики, потерпел неудачу на классическом поле мировоззренческой борьбы: по вопросу школьной политики. Не вынесшие из времен конституционной монархии привычку к вынужденным компромиссам партии Веймарской республики все чаще склонялись к тому, чтобы рассматривать свои частные цели не подлежащими обсуждению. Это наследие кайзеровских времен во многом объясняет ту шаткость, которая была отличительной чертой немецкого парламентаризма и в редкие относительно спокойные годы первой республики{353}.
Необходимость новых выборов в рейхстаг в 1928 г. осознавалась в ходе кризиса четвертого кабинета Маркса всеми партнерами по коалиции, что отнюдь не добавляло им стремления к взаимопониманию. Напротив, удивительную готовность к компромиссу демонстрировали СДПГ иДДП. Обе партии дали понять, что вплоть до выборов они хотя и не будут поддерживать правительственную программу действий, но готовы не выступать против нее. 31 марта 1928 г. рейхспрезидент распустил избранный в декабре 1924 г. третий рейхстаг Веймарской республики и назначил днем новых выборов 20 мая. Во время отсутствия парламента общественное внимание обратилось на те конституционные органы, которые остались не затронуты правительственным кризисом: на рейхспрезидента, который более чем когда-либо представлялся многим надежной точкой опоры и воплощением той общей воли, которую парламент был не в состоянии выразить подобающим образом, а также на рейхсрат{354}.
31 марта 1928 г., в день роспуска рейхстага, в рейхсрате было принято решение по поводу одного проекта, который спустя несколько месяцев вверг очередной правительственный кабинет в его первый серьезный кризис: проекта строительства броненосного крейсера «А». Имперский военно-морской флот хотел начать этим кораблем ряд якобы уже давно назревших построек судов и связать законодателей долгосрочной программой финансирования, рассчитанной на многие легислатуры. В декабре 1927 г. рейхсрат под председательством Пруссии уже высказывался против выделения соответствующей бюджетной статьи, однако в рейхстаге сформировалось большинство из партий буржуазного блока, которое в итоге приняло решение о предоставлении первого взноса на строительство. На это решение рейхсрат и ответил четыре дня спустя, 31 марта 1928 г., ходатайством, адресованным к правительству, в котором просил возобновить работы над сооружением крейсера только после повторной проверки сметы и ни в коем случае не ранее 1 сентября 1928 г. Так как правительство в течение следующих недель более чем когда-либо ранее было заинтересовано в сотрудничестве с рейхсратом, беспартийный министр рейхсвера Вильгельм Грёнер, сменивший на этом посту 19 января 1928 г. уставшего от исполнения своих обязанностей Отто Гесслера, высказал свое вынужденное согласие с этим поручением{355}.
Броненосец «А» дал избирательной кампании левых партий такой зажигательный лозунг, лучше которого они едва ли могли бы себе пожелать. КПГ, ставшая за предыдущие годы под руководством Эрнста Тельмана все более послушным орудием советской политики, противопоставила строительству крейсера популярное требование введения бесплатного питания в школах (выделение предусмотренных для этого 5 млн марок было отклонено в рейхстаге правым буржуазным большинством).
Лозунг «Детские завтраки вместо броненосца» также использовали социал-демократы, которые тем самым пытались выглядеть радикальнее, чем были на самом деле. На партийном съезде в Киле в мае 1927 г. СДПГ не оставила никакого сомнения в том, что она полна решимости всеми силами препятствовать образованию нового правого правительства и готова для этого при благоприятном исходе выборов взять на себя ответственность по формированию правительства. В предвыборную кампанию 1928 г. самая большая немецкая партия включалась более сплоченной, чем в предыдущие годы. После того как в Саксонии в апреле 1926 г. из СДПГ было исключено правое крыло партии под руководством министра-президента Макса Хельдта, в свою очередь, образовавшее «Традиционную социал-демократическую партию», казалось, что в настоящий момент единству социал-демократии ничто не угрожает. Левая «группа классовой борьбы» под руководством Пауля Леви хотя и была против готовности большинства образовать коалицию, но пока партия на деле не получила власти в государстве, вела себя сдержанно{356}.
Из буржуазных партий ближе всего к СДПГ в оценке проекта строительства крейсера «А» стояла ДДП: большинство демократов также расценивали строительство корабля как бессмысленный в военном отношении объект престижа военно-морского флота. В то время как ДДП недвусмысленно высказалась за создание Большой коалиции, другая классическая центристская партия — католический Центр — вела себя весьма холодно в отношении вопроса о будущем коалиционном правительстве. Вторжение в ряды католического рабочего класса, которое удалось левым партиям в 1926 г. в ходе плебисцита об экспроприации княжеских имуществ, побудило Центр усиленно выдвигать на первый план конфессиональную общность. Борьба за принятие христианского закона о школах полностью соответствовала этой линии. После того как партия Центра не смогла добиться своей важнейшей культурно-политической цели в составе правоцентристской коалиции, она не могла всерьез рассчитывать на успех в этой области, будучи членом левоцентристского правительства. Глубокий скепсис в отношении возможностей коалиции был результатом свежего опыта партии, которая с 1919 г. последовательно входила в каждое правительство рейха.
Немецкая народная партия во время предвыборной борьбы сделала главную ставку на популярность своего руководителя, министра иностранных дел Германии. «Пускай других возьмут обманом — ты выбирай со Штреземаном», — гласил один из ее лозунгов. Для Штреземана, который подвергался, прежде всего в Баварии, острейшим нападкам национал-социалистов, после неудачи четвертого кабинета Маркса было очевидно, что в обозримом будущем не существует реальной альтернативы Большой коалиции с участием социал-демократов. Немецкие националисты, у которых все большим влиянием пользовался «царь прессы» Альфред Гугенберг, напротив, пытались своими атаками на политику компромиссов Штреземана позиционировать себя как можно правее. Эта партия разочаровала своей практической политикой в двух имперских правительствах значительную часть своих сторонников из среднего сословия, благодаря которым она и достигла сенсационных успехов во время обоих выборов в рейхстаг в 1924 г. В первую очередь разочарование постигло жертв ревальвации, но не только их. Удастся ли немецким националистам вновь завоевать на свою сторону при помощи националистических лозунгов эти разочарованные электоральные группы, в начале 1928 г. было большим вопросом{357}.
Крайне правые радикалы консолидировались за предшествовавшие годы. Адольф Гитлер стал бесспорным лидером национал-социалистов. Левое крыло партии вокруг братьев Отто и Грегора Штрассеров, наиболее сильное в Северной Германии, с момента Бамбергского «Фюрертагунга»[43] не являлось более противовесом партийному центру в Мюнхене. НСДАП и далее позиционировала себя как рабочая и «социалистическая» партия, но уже перед выборами в рейхстаг 1928 г. было очевидно, что наибольший отклик ее лозунги находили не в больших городах, а в сельской местности, особенно затронутых обвалом цен на свинину в 1927 г. — этим прологом к мировому сельскохозяйственному кризису. Однако в обществе в целом накануне выборов кризисное настроение практически не ощущалось. Показатели экономической конъюнктуры указывали вверх, безработица была ниже уровня предыдущего года. Еще ни перед одними другими выборами в рейхстаг республиканские силы не имели столь много поводов для оптимизма, как перед голосованием 20 мая 1928 г.{358}
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги