Веймар 1918—1933: история первой немецкой демократии

Глава I Противоречивое наследие

В марте 1921 г., ровно через два с половиной года после краха Германской империи, теоретик социал-демократии Эдуард Бернштейн, которому исполнился тогда 71 год, закончил свою книгу «Немецкая революция: ее происхождение, ход и последствия». Книга была его попыткой объяснить себе и современникам, почему революция в Германии пошла по менее радикальному пути, чем все великие революции в истории. Бернштейн назвал две основные причины умеренного характера немецкой революции. Первой стала степень общественного развития Германии. Чем менее развиты общества, гласил первый тезис Бернштейна, тем легче они переносят меры, направленные на радикальные изменения. «Однако чем разнообразнее внутреннее устройство общества, чем изощреннее разделение труда и сотрудничество всех его членов, тем выше опасность, что при попытке радикального переустройства его формы и содержания за короткое время, да еще и с применением насилия, жизнеспособности этого общества будут нанесены тяжелейшие повреждения. Независимо от того, отдавали ли себе в этом отчет ведущие деятели социал-демократии теоретически, но они осознали это исходя из реального опыта, а затем соответствующим образом направляли свою практику революции».

Второй причиной замедления революции Бернштейн назвал уже достигнутую Германией степень демократии: «Какой бы отсталой ни была Германия в важнейших вопросах политической жизни из-за продолжающегося существования полуфеодальных учреждений и могущества военных, все же в области государственного управления она достигла такой ступени развития, при котором уже простая демократизация имеющихся учреждений означала большой шаг к социализму. Зачатки этого процесса проявились еще до революции. Элементы демократии, которые удалось создать в империи, в отдельных землях и на местном уровне, под влиянием представителей рабочих, проникнувших в законодательную власть и систему управления, оказались действенным рычагом поддержки законов и мер, лежавших в русле социализма, так что кайзеровская Германия могла сравниться в этих областях даже с политически развитыми державами»^{1}.

Если коротко сформулировать основной тезис Бернштейна, Германия не была готова к радикальному обновлению, поскольку, с одной стороны, была слишком развита индустриально, а с другой — слишком демократична. Обратимся к первой части этого двойного аргумента. Все «классические» революции Запада — Английская XVII века, Американская 1776 г. и Французская 1789 г., на деле произошли еще до массового перехода к индустриальному способу производства, т. е. состоялись преимущественно в аграрных обществах. То же самое можно сказать и о великих восточных революциях, русской и китайской. В аграрных обществах большинство населения может длительное время самостоятельно обеспечивать себя важнейшими для жизни ресурсами. Радикальная смена государственного аппарата в таких обществах возможна без возникновения экономического и социального хаоса. Иначе обстоит дело в сложных индустриальных обществах с разделением труда. Существование большинства населения здесь настолько зависит от услуг государства и муниципалитетов, что распад общественных служб целиком парализует жизнь общества. Следствием этого становится, как удачно выразился современный историк Рихард Лёвенталь, враждебный революции «антихаос-рефлекс» индустриального общества^{2}.

Не обязательно было числиться сторонником Социал-демократической партии Германии большинства под руководством Фридриха Эберта, чтобы уже в конце 1918 г. прийти к тем же выводам, что и общепризнанный критик Маркса Эдуард Бернштейн, который в 1917 г. вышел из Социал-демократической партии Германии (СДПГ) в знак протеста против одобрения ею военных кредитов и временно присоединился к Независимой социал-демократической партии Германии (НСДПГ). Так например, газета «Друг народа», орган НСДПГ в Брауншвейге, писала 23 ноября 1918 г.: «Экономическая жизнь организована наподобие машины. Все части находятся во внутренней связи друг с другом… Организм цивилизованного народа невероятно сложен. Он не может преодолеть различного рода перебои, не распавшись через непродолжительно время»^{3}.

В том же духе высказывался в 1920 г. Генрих Штрёбель, ведущий представитель правого крыла независимых социал-демократов. «Диктатура советов и немедленная полная социализация были в Германии абсолютно исключены. Факт того, что крайне пролетарски настроенные левые вообразили себе, что смогут в точности повторить в Германии русский образец, был следствием губительного непонимания экономических и политических возможностей стран. В аграрной России, где лишь десятая часть населения существовала за счет промышленности, даже долгосрочный паралич и разруха индустриального производства не смогли довести страну до катастрофы. Рабочие, лишившиеся своих мест, нашли убежище в деревне или в Красной армии. Между тем в Германии за счет промышленности и торговли живут две трети населения — и как они смогли бы существовать, куда могли бы податься эти 40 миллионов человек, если бы опрометчивая, непродуманная социализация производства привела в ступор всю индустриальную систему?»^{4}

Таким образом, с точки зрения критически настроенных современников, тот факт, что Германия принадлежала к высокоразвитым промышленным странам, с самого начала очертил границы революции. Вместе с тем именно индустриализация стала предпосылкой для революции, состоявшейся в 1918–1919 гг. Характерное для Германской империи противоречие между прогрессивным общественным состоянием и отсталой политической системой погрузило страну в долгосрочный кризис задолго до 1914 г. Не будь этого противоречия, дело никогда не дошло бы до попытки революционного разрешения кризиса.

Коренное противоречие Германской империи вытекало уже из самой логики ее основания. В 1848–1849 гг. провалилась попытка либералов и демократов создать единую и одновременно свободную Германию. «Революция сверху», которою Бисмарк провел между 1866 и 1871 гг., стала ответом на провал революции снизу. Основание империи принесло Германии столь желанное единство. Однако Бисмарк не мог и не хотел предоставлять немцам свободу в духе парламентской системы и, следовательно, политического господства либеральной буржуазии. Одержав в 1866 г. победу над Австрией, он выполнил те либеральные требования, которые были совместимы с интересами правящей элиты старой Пруссии — династии, аристократии, армии и высшего чиновничества. Либеральная буржуазия могла свободно реализовывать себя в сфере культуры и промышленности, а также в существенной мере влиять на законодательство. Однако центр государственной власти, собственно управление страной, был для этого слоя в бисмарковской Германии закрыт.

В гражданской сфере управления вторая Германская империя была ограничена конституцией: распоряжения монарха нуждались в министерской визе. Однако военная власть короля Прусского, бывшего одновременно Германским императором, не подчинялась конституционному требованию санкции министерской подписи. Таким образом, в конституционную действительность кайзеровской империи вторгался изрядный элемент абсолютизма. Оба фактора, отсутствие ответственности рейхсканцлера перед парламентом и внеконституционная особая роль короля как верховного главнокомандующего, делали кайзеровскую империю авторитарным государством, качественно отличавшимся от парламентских стран Северной и Западной Европы.

Однако понятие «авторитарное государства» не дает адекватную картину политической системы Германии. Всеобщее, равное и прямое избирательное право для мужчин, которое Бисмарк ввел в 1867 г. в Северогерманском союзе, а в 1871 г. — и во всей империи, делало Германию в определенном смысле даже более демократической страной, чем сама родина парламентаризма — Англия. Что касается избирательного права, то массы достигли в империи Бисмарка большей степени участия в политической жизни, чем в любой из парламентских монархий.

Частичная демократизация кайзеровской империи — всеобщее равное избирательное право для мужчин без парламентской системы правления — стала вторым звеном в тезисе Бернштейна. Поскольку в Германии уже существовало гарантированное право на политическое участие, то в 1918 г. речь могла идти только о расширении этого права, но не об его ограничении. Призыв к «диктатуре пролетариата» мог найти плодотворную почву в полицейском государстве вроде царской России. Однако в стране, где уже полвека рейхстаг избирался посредством прямого равного голосования, под этим лозунгом можно было собрать в крайнем случае лишь меньшинство рабочих.

Расширение политических прав участия, по мнению влиятельных социал-демократов, означало замену прусской трехклассной системы выборов всеобщим и равным избирательным правом, предоставление права голоса женщинам и парламентаризацию империи. Уже в 1893 г. Карл Каутский, ставший немного позже ортодоксальным противником Бернштейна в полемике о ревизии марксизма, видел во введении парламентской системы английского образца единственную причину, которая могла бы оправдать при определенных обстоятельствах революцию в Германии. Для ведущего теоретика немецкой социал-демократии историческая задача пролетариата состояла в том, чтобы наверстать то, что было малодушно упущено немецкой буржуазией, а именно создать действительно парламентский режим правления. Тем не менее от понятия «диктатура пролетариата» марксист Каутский также не собирался отказываться. «Для диктатуры пролетариата я не могу представить никакую иную форму, чем сильный парламент по английскому образу, с социал-демократическим большинством, пользующимся поддержкой сильного и сознательного пролетариата. Борьба за реальный парламентаризм станет, по моему мнению, решающим сражением социальной революции, поскольку парламентское правление означает в Германии победу пролетариата, в ином случае — его поражение»^{5}.

Левые либералы, объединившиеся в 1910 г. в Прогрессивную народную партию, подобно социал-демократам, также стремились к парламентаризации кайзеровской империи. Но хотя в последнем кайзеровском рейхстаге, избранном в 1912 г., СДПГ образовала сильнейшую фракцию, для перехода к парламентскому способу правления у нее не было даже простого большинства, не говоря уже о двух третях голосов, необходимых для изменения конституции. Обе консервативные партии были резкими противниками перераспределения власти в пользу рейхстага. В свою очередь, национал-либералы по меньшей мере не стремились принципиально оспаривать существующее разделение властей, а католическая Партия Центра заняла в конституционной системе ключевую позицию и боялась ее потерять в случае формальной парламентаризации. Таким образом, не могло быть и речи о прогрессирующей парламентаризации Германской империи до 1914 г. Со времен Бисмарка политический вес рейхстага увеличился, однако для превращении конституционной монархии в монархию парламентскую отсутствовала важнейшая предпосылка: парламентское большинство, которое этого действительно хотело бы.

В определенном смысле даже социал-демократы были сторонниками парламентаризма только лишь на бумаге. До тех пор пока они не располагали абсолютным большинством мест в рейхстаге, а от этого они были весьма далеки даже после большого успеха на выборах 1912 г., социал-демократы могли бы составить основу для правительства парламентского большинства только вместе с центристскими буржуазными партиями, Прогрессивной народной партией и Центром. Однако коалиция с ними противоречила представлению о классовой борьбе — центральной составляющей части официальной партийной доктрины. Отступи руководство партии или фракция в рейхстаге от этой максимы, в итоге социал-демократов ждал бы распад.

Конституционная система кайзеровской империи как в зеркале отразилась в системе политических партий. Поскольку они были освобождены от правительственной ответственности, ничто не вынуждало их идти на компромиссы друг с другом. Партии удовлетворялись тем, что защищали интересы своего электората парламентскими методами, господствуя в мировоззренческом отношении. В результате такой ориентации партии только усиливали сегментацию немецкого общества — его расщепление на социал-демократическую, католическую среду, различные буржуазные слои, среднее сословие и сельских жителей. Все эти группы были в большей или меньшей степени отделены друг от друга.

Границы этих групп не совпадали с классовыми границами. Социал-демократическая среда была в основном пролетарской, однако далеко не все рабочие были социал-демократами. Католическая среда выступала для самой себя социальным микрокосмом, в котором находили себе место католики — представители всех социальных слоев. Для двух вышеназванных сред было характерно особенное внутреннее сплочение, поскольку и социал-демократы, и католики преследовались при Бисмарке как «враги империи», и до самого конца ее существования подвергались различным видам дискриминации (социал-демократы в большей степени, чем католики). В неприятии социал-демократии буржуазное общество было едино. Утрируя, можно утверждать, что буржуазия первоначально проявила себя как «класс» только благодаря этому противопоставлению. Кроме того, существовали и другие, куда более старые, разделительные линии, продолжавшие действовать в вильгельмианском обществе: конфессиональные границы, противоречия между городом и деревней, «образованными» и «простыми» людьми, теми, кто имел право бросить и принять вызов на дуэль, и прочим населением. До 1914 г. немецкое общество было классовым обществом, а также обществом культурного партикуляризма^{6}.

Придать внутреннюю сплоченность этому раздробленному обществу должна была идея единства нации. Вплоть до образования империи национальные лозунги были боевым кличем либералов и демократов. С точки зрения либеральной буржуазии, а также и молодого рабочего движения, выступать за немецкое единство значило выступать за свободу и прогресс и против интересов многочисленных династий и их сторонников среди дворянства. После основания империи свободолюбивый блеск национальных лозунгов стал стремительно тускнеть. Поначалу, во времена «культуркампфа», они использовались для изоляции католиков, затем, с принятием в 1878 г. закона о социалистах, для борьбы с социал-демократами, и, наконец, в 1879 г., когда были утверждены протекционистские пошлины на ввоз стали и зерна, для опровержения либерального учения о свободной торговле. Быть националистом впредь в первую очередь означало быть противником интернационализма. В течение нескольких лет понятие «национальный» превратилось из либерального и демократического в, скорее, «правый» и консервативный лозунг.

Либеральные националисты пытались помешать использовать «свой» лозунг не по назначению, целиком сделав ставку на немецкую внешнюю политику. Германия, по их расчетам, не могла стать великой державой без внутренней модернизации, что должно было привести к ослаблению прусского юнкерства и усилению немецкой буржуазии. Среди католиков вошла в моду склонность к другой разновидности компенсаторного национализма: не желая считаться немцами «второго сорта», многие из них старались быть особенно хорошими патриотами. Одни лишь социал-демократы, казалось, не обращали внимания на то, что их называют «людьми без роду и племени», продолжая исповедовать идею интернациональной солидарности трудящихся с той же решимостью, что и учение о классовой борьбе^{7}.

Так продолжалось до 4 августа 1914 г. В этот день социал-демократы вместе с прочими фракциями рейхстага проголосовали за предоставление имперскому правительству военных кредитов. Нельзя сказать, что депутаты от СДПГ, в отличие от последних предвоенных дней, вдруг неожиданно убедились в миролюбии Германской империи. Более того, даже убежденные сторонники выдачи военного кредита не сомневались в том, что Германия после убийства в Сараево наследника австрийского престола подтолкнула Австро-Венгрию к войне с Сербией, развязав тем самым общеевропейскую войну. Однако когда война стала свершившимся фактом, социал-демократы не видели альтернативы политике «классового мира» внутри страны и поддержке военных мероприятий империи. Тот факт, что к противникам Германии относилась Россия, облегчил социал-демократам принятие этого решения, ведь еще со времен революции 1848–1849 гг. царская Россия, по мнению Маркса, Энгельса и левых сил в целом, была главной силой европейской реакции. Ненависть к России сочеталась с надеждой на внутренние реформы в Германии. Национальная солидарность, как ожидало партийное руководство, по крайней мере должна была устранить имевшиеся препятствия на пути к социальному и политическому равноправию рабочих^{8}.

Кроме того, решение от 4 августа 1914 г. с предельной очевидностью также продемонстрировало, в какой мере рабочие, приверженные социал-демократии, уже были интегрированы в существующее общество. Оказалось, что идея международной солидарности пролетариата — это одно дело, а чувство общности с собственным народом — совсем другое. Растущие зарплаты, социальные улучшения, право участия в политической деятельности — все это имело не меньшее значение, чем дискриминация, которой все еще подвергались социал-демократы. В 1914 г. германским рабочим уже было что терять, кроме своих цепей, и соответственно большинство из них проявило готовность внести вклад в победу отечества.

Конечно, и в 1914 г. среди социал-демократов нашлись люди, выступившие против новой патриотической линии партии. Большинство диссидентов еще до войны принадлежали к левому или, как Роза Люксембург и Карл Либкнехт, к крайне левому крылу партии. Однако к первым критикам официального курса относились также представители «марксистского центра», например Гуго Гаазе, бывший вместе с Фридрихом Эбертом председателем СДПГ, и Карл Каутский, и даже «правый» Эдуард Бернштейн. Карл Либкнехт, убежденный в вине Германии в развязывании войны, первым из депутатов рейхстага от социал-демократов проголосовал 2 декабря 1914 г. против военных кредитов. В декабре 1915 г. его примеру последовали еще 19 парламентариев. После очередного «нарушения партийной дисциплины», на что большинство ответило их исключением из фракции, оппозиция сорганизовалась как Социал-демократическое трудовое содружество, ставшее зародышем НСДПГ, основанной в апреле 1917 г.

Противники военных кредитов могли апеллировать к тем идейным позициям, которые до 1914 г. были бесспорными для II Интернационала. Они имели все основания рассматривать тезис об «оборонительной войне» как обман общественности и, в свою очередь, определять ее как империалистическую. Раз за разом представители социал-демократов большинства давали повод для упреков в отступлении от убеждений довоенной поры и даже в дрейфе в сторону буржуазного национализма. Тем не менее оценка голосования 4 августа 1914 г. как «предательства» была ошибкой. Патриотические настроения захватили большую часть депутатов от СДПГ и их сторонников. Еще раньше, чем это сделала фракция в рейхстаге, о сотрудничестве с правительством заявила Генеральная комиссия Свободных профсоюзов. Если бы СДПГ отклонила военные кредиты, ей пришлось бы столкнуться не только с расколом внутри партии, массированными репрессиями со стороны государства и бойкотом со стороны общественного мнения. Проголосовав против, социал-демократы объективно бы встали на сторону военных противников Германии, и таким образом, спровоцировали бы опасность гражданской войны. От шага в эту пропасть партию спас инстинкт самосохранения^{9}.

Чем дольше продолжалась война, тем яснее становилось, что для Германии речь шла отнюдь не об обороне. Сторонники пангерманизма вместе с представителями тяжелой промышленности призывали к захвату все больших территорий в Европе и Африке, и того, что из этих призывов становилось частью официальной политикой, было бы более чем достаточно, чтобы обеспечить господство Германии на европейском континенте. Только когда начала таять вера в германскую победу, умеренные силы попытались создать внутренний фронт против сторонников экспансионистской захватнической политики. Среди умеренной буржуазии сторонником мира зарекомендовал себя депутат от Партии Центра Матиас Эрцбергер, в первые годы войны сам бывший убежденным аннексионистом, теперь пытавшийся сформировать парламентское большинство для заключения компромиссного мира. В июле 1917 г. социал-демократы, Центр и Прогрессивная народная партия приняли совместную резолюцию, требовавшую заключения мира без «насильственных уступок территории, политического, экономического и финансового принуждения». Эта «мирная резолюция» положила начало тесной совместной работе трех партий, располагавших в рейхстаге большинством мест. По этой причине их не могло игнорировать ни гражданское руководство рейха, ни Верховное военное командование (ОХЛ).

Против нового парламентского большинства сразу же мобилизовались сторонники «войны до победного конца». Основанная в 1917 г. Немецкая отечественная партия, поддержавшая программу территориальных завоеваний и заручившаяся серьезной поддержкой со стороны военного руководства, очень быстро разрослась в массовое движение. Одновременно все более радикальными становились настроения уставшего от войны рабочего класса. Первая массовая забастовка произошла в апреле 1917 г. Она стала эхом «Февральской революции» в России, в действительности состоявшейся по григорианскому календарю в марте 1917 г. Ее участники выступали против всего, что уже давно угнетало рабочих: материальных лишений, принявших голодной «брюквенной» зимой 1916–1917 гг. экстремальные формы; становившегося все более очевидным разительного неравенства в распределении тягот войны; затягивания давно назревших реформ, как, например, демократизации прусского избирательного права. «Стихийные» забастовки весны 1917 г. оказались тревожным сигналом для профсоюзов. Инкорпорация профсоюзов в военную экономику, получившая юридически обязательную форму в результате принятого в декабре 1916 г. закона «О патриотической вспомогательной службе», по мнению многих рабочих ставила под сомнение способность профсоюзов представлять их интересы^{10}.

Как и апрельская стачка 1917 г., массовая берлинская забастовка января 1918 г., в которой участвовали рабочие военной промышленности, была определенным образом связана с событиями в России. После Октябрьской революции большевики стремились заключить мир, что давало обеим центрально-европейским державам, Германии и Австро-Венгрии, шанс закончить войну на востоке. Когда 12 января в ходе мирных переговоров в Брест-Литовске, под давлением большевиков проходивших в публичном режиме, генерал Макс Гофман, ударив кулаком по столу, заявил, что Германия и так уже является победителем и этот факт стоит учитывать, он, помимо собственной воли, дал сигнал к массовому выступлению пролетариата. В Берлине стачка проходила под влиянием так называемых «революционных старост» металлообрабатывающей промышленности, бывших в основном сторонниками НСДПГ. Забастовка, в которой в конце января 1918 г. только в столице приняло участие около полумиллиона рабочих, была, с одной стороны, протестом против войны, растущего влияния Немецкой отечественной партии и тяжелого продовольственного положения, с другой — выражением поддержки российским рабочим и Октябрьской революции. СДПГ большинства делегировала в забастовочный комитет трех своих лидеров — Фридриха Эберта, Филиппа Шейдемана и Отто Брауна — с целью как можно скорее прекратить забастовку. 3 февраля этого удалось достичь: после массовых арестов и призыва тысяч участников в армию, революционные старосты прекратили бесперспективную акцию^{11}.

После январской стачки стало очевидно, что круг сторонников политики «классового мира» среди рабочих продолжает сужаться. Рейхсканцлер граф Гертлинг, консервативный представитель Партии Центра, внес свою лепту в стремительную поляризацию общества, не став опровергать заявление Отечественной партии о том, что он поддерживает ее цели. Действительно, политика, которую правительство проводило на Востоке после подписания мира, навязанного России в Брест-Литовске, полностью соответствовала по духу взглядам правых националистов. Близость Гертлинга к позиции радикальных аннексионистов выставляла в сомнительном свете в том числе и СДПГ, тесно сотрудничавшую с партией канцлера в рейхстаге. В этой ситуации в выигрыше оказалась НСДПГ, популярность которой в рабочей среде возрастала^{12}.

Что касалось оценки событий в России, то обе социал-демократические партии не слишком расходились в ней. Социал-демократы большинства сначала приветствовали захват власти большевиками в ноябре 1917 г., поскольку это приближало заключение мира. Однако после того, как 19 января 1918 г. сторонники Ленина разогнали избранное путем свободного волеизъявления Учредительное собрание, мнение СДПГ стало однозначным: то, что делают большевики, это не социализм и демократия, а путчизм и анархия. Их политика привела к кровопролитной гражданской войне, начавшейся в России весной 1918 г. Впредь одной из первоочередных задач социал-демократов большинства стало стремление избежать подобной судьбы для Германии.

Представители правого крыла независимых социал-демократов относились к большевикам не менее критично, чем партия большинства. Диктатура пролетариата, гласил вердикт Каутского, может быть полезной только в случае, когда большинство народа обладает властью над меньшинством. Марксизм показал путь примирения диктатуры пролетариата с демократией. Зато диктатура меньшинства всегда оказывается реакционной и вызывает контрреволюцию. Даже в группе «Спартак», составлявшей крайне левое крыло НСДПГ, мнения о действиях большевиков разделились. Роза Люксембург и Карл Либкнехт, находившиеся во время русской революции в заключении, в первых своих высказываниях об октябрьских событиях были сдержаны. После роспуска Учредительного собрания у Розы Люксембург появился повод упрекнуть Ленина и Троцкого в том, что, устраняя демократию, они уничтожают живой источник революции. Два других основателя союза «Спартак», Клара Цеткин и Франц Меринг, напротив, встали на сторону Ленина, равно как и не являвшиеся членами НСДПГ «левые радикалы» из Гамбурга и Бремена. Для них насильственная акция большевиков от 19 января 1918 г. стала весьма желанным вкладом в процесс разрушения демократических иллюзий у немецкого пролетариата^{13}.

Наибольшее отвращение к войне питали в 1917–1918 гг. представители рабочего класса, однако общее недовольство уже давно захватило и другие слои немецкого населения. Уже в августе 1917 г. баварский министр фон Бреттрейх утверждал, что среднее сословие «в настоящее время демонстрирует наихудшее настроение из всех слоев общества». В государственных учреждениях возросло количество жалоб на ущемление интересов ремесленников при поставках сырья и на общий спад количества заказов и сбыта. Также поступали жалобы на нехватку кредитных средств, рост задолженности по квартплате, недостаток рабочей силы, регулирование цен и установление штрафов за их взвинчивание. Летом 1918 г. плохие настроения политизировались. По замечанию религиозного философа Эрнста Трельча, в августе 1918 г. даже «патриотически настроенные» и «верующие в войну» крестьяне и сыроделы Альгау испытывали «прямо-таки фанатичную ненависть, распространявшуюся на весь офицерский корпус, как воплощение всех несправедливостей и привилегий». В свою очередь, 23 сентября 1918 г. на совместном заседании фракции и партийного комитета СДПГ баденский депутат рейхстага Оскар Гек сообщил, что в южной Германии наблюдается «чудовищное ожесточение против Пруссии, но не против прусского народа, а против юнкерства и военной касты. Всеобщее настроение таково: Пруссия должна погибнуть, а если она не погибнет, то из-за Пруссии погибнет вся Германия»^{14}.

На том же заседании 23 сентября, где депутат Гек описывал настроения к югу от Майна, Фридрих Эберт, председатель социал-демократов большинства, сделал практические выводы из падения авторитета старых властей. Он поставил своих товарищей по партии перед четкой альтернативой: «Если мы не стремимся сегодня прийти к соглашению с буржуазными партиями и правительством, то тогда мы должны дать возможность событиям течь свои чередом, применить революционную тактику, действовать на свой страх и риск и вручить судьбу партии в руки революции. Тот, кто наблюдал за событиями в России, не может, исходя из интересов пролетариата, желать повторения у нас чего-то подобного. Напротив, мы должны грудью броситься на брешь. Мы должны понять, получим ли мы достаточно влияния, чтобы добиться осуществления наших требований, и, если это возможно, увязать их в единое целое с делом спасения страны, и наш проклятый долг и наша обязанность заключается в том, чтобы сделать это».

Для Эберта вопрос «правительство большинства или революция» был теперь всего лишь риторическим. Русский пример, по его мнению, окончательно лишил почвы опцию «революция». Тот, кто начнет сейчас еще одну революцию, должен принимать в расчет, что она пойдет по тому же пути, что и в России, и закончится насилием, гражданской войной и хаосом. Кто этого не желает, должен сделать ставку на политику мирных реформ. Осуществить последние в Германии можно было только путем создания правительства парламентского большинства или, говоря языком марксизма, путем классового компромисса с умеренными слоями буржуазии. До войны социал-демократия отклонила бы такую тактику как немарксистскую. Однако с учетом политики, проводившейся партией после 1914 г. и особенно начиная с 1917 г., переход к открытому правительственному союзу с буржуазным центром казался уже почти логичным следствием ранее принятых решений. Партийное руководство довольно быстро убедило в этом комитет и фракцию в рейхстаге, которые поддержали идею значительным большинством голосов^{15}.

Как и СДПГ, центристские партии видели в участии социал-демократов в правительстве единственный шанс предотвратить революционное обострение внутреннего кризиса и одновременно необходимую предпосылку для того, чтобы добиться заключения приемлемого мира. Однако СДПГ не собиралась входить в правительство графа Гертлинга ни при каких обстоятельствах. Вместо этого она потребовала внести изменения в конституцию в интересах парламентаризации. Это требование поддержала Прогрессивная народная партия, но отклонила Партия католического Центра. Лишь под угрозой распада межфракционного комитета, состоявшего из депутатов этих трех партий, Партия Центра, к которой принадлежал Гертлинг, дала понять, что в случае крайней необходимости готова пожертвовать рейхсканцлером. Гертлинг, лишившись таким образом поддержки парламента, сделал выводы и подал в отставку, принятую кайзером 30 сентября^{16}.

Последовавший за этим переход к первому в истории Германии парламентскому правительству не был, разумеется, исключительной заслугой только партий парламентского большинства. Решающее значение имело, скорее, то, что в конце сентября 1918 г. к выводу о необходимости парламентаризации пришел первый генерал-квартирмейстер Эрих Людендорф, возглавлявший с 1916 г. вместе с генерал-фельдмаршалом фон Гинденбургом Верховное военное командование. Военное положение центрально-европейских держав стало тем временем безнадежным. После 8 августа 1918 г., «черного дня» Амьена, Людендорф осознал, что превосходящие силы противника уже невозможно разбить; 14 сентября Австро-Венгрия на свой страх и риск предложила западным державам начать мирные переговоры. 29 сентября другой союзник, Болгария, приняла условия перемирия, предложенного Антантой. В тот же день Людендорф убедил Вильгельма II, что Германия как можно скорее должна отправить предложение о перемирии и начале мирных переговоров президенту США Вильсону. Но ответственность за это, по его мнению, должно было взять на себя не Высшее военное командование, а правительство, сформированное наиболее крупными фракциями рейхстага.

Свое выступление в пользу парламентаризации Людендорф связал с легендой об «ударе ножом в спину». «Я просил Е. В. (Его Величество) допустить теперь до работы в правительстве также те круги, которым мы главным образом обязаны столь плачевным положением. Таким образом, мы желаем, чтобы эти господа пожаловали в министерства. Теперь им придется заключить тот мир, который требуется. Пусть сами расхлебывают кашу, которую они нам заварили»^{17}.

Преемник Гертлинга, принц Макс Баденский, ранее не выступал ни в поддержку парламентской системы, ни как сторонник мирной резолюции июля 1917 г. Его кандидатура была предложена политиками из Прогрессивной народной партии, и в итоге, поскольку от поста рейхсканцлера отказались все остальные кандидаты, получила вынужденное согласие межфракционного комитета. Социал-демократам принятие этого решения далось тяжелее всех. Председатель фракции Филипп Шейдеман, еще 23 сентября решительно выступавший за правительство парламентского большинства с участием СДПГ, уже 2 октября заявил, что не стоит требовать от социал-демократов согласиться с тем, чтобы кабинет возглавил принц, и что совершенно излишне в столь трудных обстоятельствах брать на себя ответственность, которую партия едва ли в состоянии нести. Лишь Фридриху Эберту удалось, апеллируя к сознанию ответственности социал-демократии, убедить большинство фракции согласиться на вхождение в кабинет во главе с принцем Максом^{18}.

Иное решение в тот момент было едва ли возможно. Участвуя в правительстве, СДПГ могла надеяться избежать двойной опасности: угрозы военной диктатуры и революции, которая могла последовать в ответ на диктатуру, а также найти путь к достижению компромиссного внутреннего мира. Решение социал-демократов сводилось к попытке не просто достичь мира, пока Германия остается монархией, но достичь его при главе государства, правившем страной в данный момент. Успех такой попытки на деле зависел от целого ряда внутриполитических и внешнеполитических факторов, на которые СДПГ и ее буржуазные союзники либо не могли воздействовать, либо могли оказывать лишь весьма незначительное влияние.

Первым официальным актом нового кабинета, образованного 3 октября 1918 г., стала нота президенту Вильсону, направленная под сильным давлением со стороны Верховного военного командования уже в ночь на 4 октября. В ней Германия просила о переговорах по вопросу заключения перемирия. Американский президент зарекомендовал себя благодаря своими знаменитыми «14 пунктами», обнародованным в январе 1918 г., в качестве защитника справедливого мира. Его многочисленные заявления давали основание надеяться, что Германия во главе с ответственным перед парламентом правительством сможет рассчитывать на более выгодные условия мира, чем прежнее авторитарное государство. И если канцлер и правительство не спешили поддаваться давлению военных, то только по одной вполне убедительной причине: слишком поспешная просьба о перемирии была равносильна собственноручному признанию неотвратимости поражения, которое неизбежно ослабило бы боевой дух армии и придало решимости Антанте в стремлении сдвинуть линию фронта еще ближе к границам Германии.

Окончательный ответ американского госсекретаря Лансинга от 23 октября 1918 г., являвшийся результатом длительных переговоров американцев с союзниками, разрушил остававшиеся у немцев иллюзии: США требовали военной капитуляции рейха и практически прямым текстом отречения императора. Верховное военное командование в ответ осуществило новый поворот: ссылаясь на принципы военной чести, оно объявило требование капитуляции неприемлемым и в телеграмме от 24 октября, направленной командующим войсками, призвало действующую армию продолжать сражаться, что в сложившейся ситуации означало вести войну до неизбежного поражения Германии.

Правительство было выну>вдено дать самый резкий отпор этому целенаправленному вызову со стороны военных. 25 октября принц Макс настоятельно потребовал от кайзера покончить с «двоевластием путем кадровых изменений в Верховном военном командовании» или отправить в отставку самого рейхсканцлера. Вильгельм II принял половинчатое решение. 26 октября Людендорф был отправлен в отставку, однако Гинденбург, второй глава ОХЛ, остался на посту. В тот же день рейхстаг внес изменения в конституцию 1871 г., необходимые для преобразования Германии в парламентскую монархию. 28 октября закон об изменении имперской конституции вступил в силу.

Но парламентская система пока стояла на глиняных ногах. Отставка Людендорфа не прекратила двоевластия гражданского правительства и военного руководства. Приказ по армии от 24 октября был лишь прологом дальнейших попыток расстроить переговоры о перемирии, нанося тем самым смертельный удар по парламентской монархии. 29 октября, спустя день после того, как Вильгельм II подписал закон, вносивший изменение в конституцию, он по совету Гинденбурга покинул Берлин и отправился в ставку Верховного военного командования в бельгийском Спа. «Смысл этого шага не может вызывать сомнений, — полагает историк Вольфганг Зауэр. — В первый момент, возможно, это была всего лишь инстинктивная реакция, которая привела к тому, что в минуту опасности гогенцоллерновская монархия обратилась к своим военным истокам. Но одновременно этот шаг обозначал, что старая власть разрывала с таким трудом налаженные отношения с парламентом и предпринимала безрассудную попытку восстановить старую военную монархию».

Еще более решительный вызов бросило гражданскому правительству военно-морское командование. Приказ о выходе флота в море, отданный 30 октября, был согласован с кайзером, но не с рейхсканцлером. Каков бы ни был результат этого шага в военном плане, хотя битва на море с английским флотом была чревата поражением, политический смысл этого поступка был однозначен: военно-морское командование стремилось ликвидировать смещение внутреннего центра власти и восстановить господствующее положение военных, на которое, как они полагали, у них имелось историческое право.

Можно спорить о том, была ли парламентаризация Германии в октябре 1918 г. «революцией сверху». Поскольку парламентское большинство активно участвовало в этом повороте, не стоит видеть в изменениях конституции только лишь исполнение указаний Людендорфа. Однако столь же очевидно, что этот влиятельный деятель из среды немецких военных внес свой решающий вклад в такое развитие событий. В этом отношении изменения государственного устройства можно трактовать как противоречивый результат парламентского стремления к реформам, с одной стороны, и как инициированную ОХЛ «революцию сверху» — с другой. Попытки военного и морского командований пересмотреть результаты подобного развития начались в тот момент, когда стало ясно, что парламентаризация будет иметь значительно более серьезные последствия, чем представлялось Людендорфу в конце сентября. Деятельность по меньшей мере некоторой части военных с конца октября сводилась к попытке организации контрреволюционного переворота. Фрондеры надеялись, что с кайзером во главе они еще раз смогут изменить судьбу Германии. Если пока не удавалось выиграть войну с внешним миром, то надо было выиграть хотя бы войну гражданскую, которую они повели бы как борьбу против угрозы «большевизации» Германии^{19}.

Умеренные круги среди военных делали ставку на то, что правительство и парламентское большинство также считают неизбежной решительную борьбу с большевизмом, и в этом будут единодушны с ОХЛ. На заседании кабинета 5 ноября вюртембергский генерал Вильгельм Грёнер, преемник Людендорфа в ОХЛ, по своей натуре не склонный к крайним мерам, заявил, что он и Гинденбург полагают, что «самый худший враг, которому должна противостоять армия — это ослабление отчества под чуждыми влияниями, это угроза большевизма». Возражений не последовало. Социал-демократ Филипп Шейдеман, вошедший в правительство в качестве статс-секретаря без портфеля, даже подчеркнул, что он также очень хотел бы, чтобы фронт продолжал сопротивление, оставаясь боеспособным, и что большевизм кажется ему теперь большей опасностью, чем внешний враг.

Но в отличие от Грёнера, Шейдеман, а вместе с ним социал-демократы, придерживались между тем мнения, что борьба с большевизмом может быть теперь успешной только в случае отречения кайзера. Вильгельм II считался главным препятствием к заключению мира не только среди рабочих. Шейдеман 31 октября на заседании военного кабинета[2] в узком кругу констатировал, что защитников кайзера уже нет ни среди буржуазии, ни среди крестьянства, но особо его поразила позиция чиновничества. «Я никогда не мог бы подумать, что эти люди смогут так легко переметнуться». Правда, председатель фракции Партии Центра Адольф Грёбер сообщил все на том же заседании о резолюции своей партии в поддержку кайзера и династии, однако его соратник по партии Карл Тримборн, являвшийся с начала октября статс-секретарем имперского бюро внутренних дел и, поскольку рейхсминистр не был назначен, руководителем этого ведомства, поддержал Шейдемана, заметив, что в обществе в высшей степени усилились голоса, требующие отречения.

Внутри парламентского большинства под влиянием американской ноты от 23 октября на отречении кайзера, а также кронпринца, запятнавшего свою политическую репутацию, особенно настаивали социал-демократы и Прогрессивная народная партия. На заседании межфракционного комитета 5 ноября Эберт заявил, что единство внутри страны теперь обеспечивает уже не монархия, а демократия. По его мнению, время для добровольного ухода кайзера еще не было упущено, однако обстоятельства требовали того, чтобы монарху слегка помогли: «Пустив дело на самотек, мы пойдем навстречу гибели». Депутат от Прогрессивной народной партии Отто Вимер также высказался за добровольную отставку Вильгельма и его старшего сына. Особенно такое решение приветствовалось бы на юге Германии. Однако в Пруссии, по словам Вимера, имелся риск серьезного сопротивления, «которое возникнет тем скорее, если за ним будут стоять военные круги. Не стоит недооценивать этой возможности. Все это может повлечь за собой гражданскую войну. И мы должны сегодня избежать этого при любых обстоятельствах».

Для социал-демократов выдвижение требований об отречении Вильгельма II и отказе кронпринца от престола было частью реалистической политики. Таким образом, очередная программная цель — учреждение республики — откладывалась до недалекого будущего. 5 ноября «Форвартс», центральный орган СДПГ, обосновывала разумный монархизм СДПГ трезвым взглядом на ближайшее время. СДПГ является, писала «Форвартс», в «своей основе демократической партией, которая, однако — смотри Бебеля — до сих пор никогда не придавала решающего значения тому, какую форму принимает репрезентативная власть. Не самая приятная перспектива для молодой республики — возможно тридцать лет быть вынужденной сражаться с донкихотствующими роялистами, что будет создавать бесконечные преграды на пути внутреннего развития страны». И еще 6 ноября Эберт заверил преемника Людендорфа в том, что он, как и Шейдеман, является убежденным республиканцем, «однако вопрос: монархия или республика — имеет для них пока только теоретическое значение. На практике они могли бы удовлетвориться и монархией с парламентской системой. Поэтому он настоятельно советовал генералу Грёнеру использовать последнюю возможность для спасения монархии и незамедлительно предпринять шаги для наделения одного из принцев регентскими полномочиями»^{20}.

Пока в Берлине все еще спорили об отречении кайзера и спасении монархии, революция давно была в полном разгаре. С 29 октября в военно-морском флоте участились случаи уклонения от службы. Все больше матросов отказывались рисковать своей жизнью во имя дела, которое теперь воспринималось как удар по миротворческим усилиям парламентского большинства. Во флоте, который практически не принимал участия в военных действиях после Ютландской битвы в мае 1916 г., первые мятежи начались уже летом 1917 г. Совместная жизнь в ограниченном пространстве, монотонность службы, вызывающие недовольство различия жизненных условий матросов и офицеров формировали климат фрустрации и агрессивности. «На флоте дела очень плохи, поскольку люди частично на службе вот уже семь лет и живут на кораблях как в преисподней», — оценил ситуацию Шейдеман 4 ноября на заседании военного кабинета. Подготовка к выходу флота в море стала искрой, приведшей к взрыву всего накопленного недовольства^{21}.

Первого ноября восстание перекинулось с кораблей на сушу, в Киль. Попытка правительства принца Макса локализовать движение с помощью двух посланников, статс-секретаря Конрада Хаусмана от Прогрессивной народной партии и референта по делам флота социал-демократической фракции рейхстага Густава Носке, провалилась. Носке, который 7 ноября дал свое согласие на избрание губернатором Киля, удалось в определенной степени стабилизировать ситуацию в городе. Однако распространения мятежа он предотвратить не мог. Если 4 ноября в руках восставших матросов был только Киль, то два дня спустя они захватили власть еще в пяти городах — Любеке, Брунсбюттеле, Гамбурге, Бремене и Куксхафене. 7 ноября в Брауншвейге к большому числу прибывших из Киля матросов присоединились местные пехотные полки и взяли город под свой контроль. В тот же день 200 кильских матросов добрались до Кёльна, где 8 ноября был создан Совет рабочих и солдатских депутатов, которому подчеркнуто готовый к сотрудничеству обер-бургомистр Кёльна Конрад Аденауэр сразу же предоставил в ратуше помещение для работы.

К этому времени уже была свергнута первая немецкая династия — Виттельсбахи. Бавария, где ненависть к Пруссии и прусскому милитаризму была наиболее сильна, первой из немецких земель перешла от монархии к республике. Днем 7 ноября после совместной демонстрации обеих социал-демократических партий тысячи солдат и горожан, во главе с видным членом баварской НСДПГ Куртом Эйснером и руководителем радикального крыла Баварского крестьянского союза Людвигом Гандорфером, направились к казармам на западе и северо-западе Мюнхена. Расквартированные там солдаты присоединились к процессии и вместе с ней участвовали в захвате многочисленных общественных зданий. В пивном зале «Матезер» был образован солдатский и под руководством Эйснера рабочий совет. Королевская семья по предложению министра внутренних дел покинула баварскую столицу. Поздним вечером Эйснер открыл в ландтаге учредительное заседание баварского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, избравших его президентом. В обращении к населению, появившемся утром следующего дня, Эйснер объявил Баварию республикой, сообщил о выборах Конституционного национального собрания и провозгласил окончание братоубийственной войны между двумя социалистическими партиями^{22}.

«Физиономия революции начала вырисовываться, — записал в своем дневнике 7 ноября либеральный дипломат граф Гарри Кесслер. — Постепенный захват: ее власть с помощью восставших матросов расползается от побережья как масляное пятно. Они изолировали Берлин, который скоро станет островом. Все совсем не так, как это было во Франции, здесь революция движется из провинции в столицу, с моря на сушу — стратегия викингов». Спустя сутки в сводке прусского военного министерства события описывались следующим образом: «9 утра: сильные беспорядки в Магдебурге, час пополудни: в расположении исполняющего обязанности командующего 7 армейским корпусом грозят разразиться беспорядки. 5 часов пополудни: ГалленЛейпциг стали красными. Вечер: Дюссельдорф, Гальтерн, Оснабрюк, Люнебург — красные; Магдебург, Штутгарт, Ольденбург, Брауншвейг, Кельн — красные. 7 часов пополудни: исполняющий обязанности командующего 18 армейским корпусом во Франкфурте на Майне смещен с должности»^{23}.

С вечера 7 ноября на столе у военного кабинета в Берлине лежал ультиматум социал-демократов. Правление СДПГ и ее фракция в рейхстаге требовали, во-первых, снятия запрета на собрания НСДПГ, который ввел главнокомандующий в Бранденбургской марке и губернатор Берлина генерал фон Линзинген. Во-вторых, они требовали максимальной лояльности со стороны полиции и военных, в-третьих, переустройства прусского правительства в духе парламентского большинства, в-четвертых, усиления социал-демократического влияния в правительстве рейха и, в-пятых, отречения кайзера и отказа кронпринца от престола.

Принц Макс Баденский расценил ультиматум как расторжение «пакта», заключенного, как он полагал, утром того же дня с Фридрихом Эбертом. На вопрос о том, будет ли он сражаться на стороне принца против социальной революции, Эберт, по крайней мере по словам канцлера, ответил, что если кайзер не отречется, то социальная революция неизбежна: «Однако я не хочу этого, так как я ненавижу революцию как смертный грех». Конечно же, вечером 7 ноября Эберт думал также, как и утром. Однако становилось все очевиднее, что дальше не будет возможности придерживаться старой социал-демократической позиции, делавшей различие между монархией и монархом. Восстание масс погребло под собой подобную изощренную тактику и вынудило СДПГ выступать более радикально.

Принц Макс Баденский поначалу хотел ответить на социал-демократический ультиматум своей собственной отставкой, однако его еще раз удалось удержать от этого шага: вечером 7 ноября Шейдеман выступил с заверениями в военном кабинете, что социал-демократы не пойдут на разрыв до подписания перемирия. Буржуазные партии были раздосадованы таким образом действий СДПГ, однако быстро смирились с неизбежностью. Центр и Прогрессивная народная партия со своей стороны теперь также требовали отречения императора, и даже национал-либералы дали понять, что приветствовали бы подобный шаг с его стороны. Ключевую роль СДПГ подчеркнул не названный по имени ведущий депутат Прогрессивной народной партии, заявивший в «Берлинер Цайтунг ам Миттаг»: «Сейчас Германией невозможно управлять без социал-демократов. Они абсолютно необходимы для образования большинства, иначе революция пойдет не упорядоченным и мирным путем, а по пути большевизма со всеми ужасами гражданской войны».

Вечером 8 ноября Вильгельм II все еще оставался кайзером Германии и королем Пруссии. Тем не менее социал-демократы теперь уже публично заявили о том, что Шейдеман признал в военном кабинете еще днем ранее: «Партия не желает пока выходить из правительства до заключения перемирия». (На перемирие можно было рассчитывать лишь через несколько дней, так как немецкие переговорщики покинули Берлин 6 ноября и пока еще не достигли штаб-квартиры союзных войск.) Продлевая срок действия своего ультиматума, СДПГ могла сослаться на определенные успехи, достигнутые ею в результате переговоров с правительством и партиями большинства: имперским законом вводилось всеобщее равное избирательное право для Пруссии и всех немецких земель на основе пропорциональных выборов; гарантировалась немедленная парламентаризация Пруссии, так же как и усиление социал-демократического влияния в имперском правительстве. Кроме того, был отменен недавний призыв в армию, вызвавший общественное возмущение^{24}.

Когда утром 9 ноября 1918 г. газета «Форвартс» вышла с этими заявлениями правления партии и фракции СДПГ в рейхстаге, революция уже достигла столицы. Население возмутил арест 8 ноября одного из руководителей движения «революционных старост» Эрнста Доймига, а также введение по приказу главнокомандующего в Бранденбургской марке постов безопасности на крупных предприятиях. Вечером 8 ноября через своих доверенных лиц руководство СДПГ узнало о том, что и берлинские рабочие готовы теперь выйти на улицы. Вслед за этим в 9 часов утра следующего дня секретарь берлинского отделения партии Отто Веле объявил от имени СДПГ всеобщую забастовку и призвал рабочих к «решительному бою под старыми общими знаменами». Спустя час Шейдеман объявил о своей отставке с поста статс-секретаря.

В это же время на свое заседание собралась социал-демократическая фракция рейхстага. Эберт сообщил, что уже состоялись переговоры с независимыми социал-демократами и представителями рабочих. СДПГ собиралась в ходе акции действовать совместно с рабочими и солдатами: «Социал-демократия должна захватить правительство, целиком и полностью, также как в Мюнхене, однако по возможности без кровопролития». Непосредственно после заседания фракции планировалось провести переговоры с представителями солдат и рабочих, а затем потребовать у правительства «передать нам власть». В случае отказа акция должна была быть продолжена. После обмена мнениями, в котором приняли участие практически все присутствовавшие представители рабочих, социал-демократическая фракция рейхстага целиком согласилась с предложениями правления партии.

В отличие от социал-демократов большинства независимые социал-демократы 9 ноября были способны лишь на ограниченные действия: их председатель Гуго Гаазе находился в Киле, а без него партия не решалась на какие-либо действия в противовес партии большинства. «Революционные старосты», находившиеся на левом фланге НСДПГ, запланировали крупную рабочую акцию только на 11 ноября, хотя Карл Либкнехт настаивал на более раннем сроке. Таким образом, социал-демократы большинства утром 9 ноября получили возможность заполнить организационный и стратегический вакуум, и они воспользовались этим шансом.

Двойной удачей стала для СДПГ ситуация в войсках. За исключением трех батальонов егерей, 9 ноября в Берлине не было никаких регулярных частей, а Наумбургские егеря — батальон, всего за несколько дней до описываемых событий переведенный в столицу и считавшийся особенно верным кайзеру, — сами предложили, чтобы кто-нибудь из правления социал-демократической партии разъяснил им сложившееся положение. Это пожелание с большим успехом выполнил Отто Веле. Его призыв к солдатам выступить на стороне народа и социал-демократической партии был принят с воодушевлением.

Новость о том, что Наумбургские егеря перешли на сторону восставших, убедила принца Макса в невозможности сохранить правительство. В Спа это известие также возымело свое действие. Около 11 часов утра канцлеру сообщили по телефону, что кайзер решил отречься. Когда через полчаса официального заявления Вильгельма II так и не последовало, канцлер сообщил о намерении кайзера и короля отречься от престола посредством телеграфного агентства Вольфа. Одновременно канцлер сообщил, что будет оставаться на своем посту столь долго, пока не прояснятся вопросы, связанные с отречением кайзера, отказом кронпринца от престолонаследования и введением регентства. Он заявил, что намерен предложить регенту назначить депутата Эберта рейхсканцлером, а также представить проект закона о немедленных всеобщих выборах в конституционное национальное собрание, которое затем окончательно установит государственную форму правления для немецкого народа.

Однако для попытки спасти монархию'с помощью регентства было уже слишком поздно. Около 12 часов 35 минут у принца Макса и собравшихся вокруг него статс-секретарей появилась делегация СДПГ, возглавляемая Эбертом, потребовавшая, на основании утреннего решения фракции, передачи власти. Этот шаг, как заявил Эберт, был необходим, чтобы сохранить покой и порядок и избежать кровопролития. Независимые социал-демократы поддерживали в этом вопросе СДПГ большинства и заявили о том, что они, возможно, также войдут в новое правительство. Против включения в правительство представителей буржуазных партий не было никаких возражений, пока перевес социал-демократии был гарантирован. На замечание канцлера о том, что еще необходимо урегулировать вопрос регентства, председатель СДПГ ответил, что теперь для этого уже слишком поздно. Вслед за этим принц Макс выступил с предложением, согласно которому Эберту надлежало занять пост рейхсканцлера. Согласно записям принца Макса, Эберт, немного подумав, ответил: «Это тяжелая обязанность, но я возьму ее на себя».

Помимо поста рейхсканцлера социал-демократы хотели сами назначить преемников прусского военного министра и главнокомандующего Бранденбургской марки, которому Берлин был подчинен в военном отношении. Но когда присутствовавший на переговорах военный министр Пруссии Шойх, указав на необходимость обеспечения снабжения полевых войск и продолжающиеся переговоры о перемирии, заявил, что остается на посту, Эберт выразил свое согласие. Шойх со своей стороны согласился с тем, чтобы ему, по предложению Шейдемана, был назначен в качестве комиссара помощник статс-секретаря из числа социал-демократов. Их представитель также должен был быть прикомандирован к генералу, которого Шойх предполагал назначить на пост главнокомандующего Бранденбургской марки. Без подписи этого социал-демократа не мог быть отдан ни один приказ. Шейдеман охарактеризовал такой вариант приемлемым. Так же как и Шойх, о своей готовности остаться на посту заявил статс-секретарь министерства иностранных дел Зольф. После краткого внутреннего совещания между канцлером и статс-секретарями последовала процедура, которую Эберт в своем первом обращении к немецкому народу описал следующим образом: «Бывший рейхсканцлер принц Макс фон Баденский передал мне с согласия всех статс-секретарей отправление обязанностей рейхсканцлера».

Политика, которую социал-демократы проводили 9 ноября, полностью отвечала лозунгу, выдвинутому Шейдеманом еще за три дня до этого: «Сегодня необходимо возглавить это движение, иначе в империи разразится анархия». На самом деле СДПГ, конечно же, не превратилась за одну ночь из правительственной партии, какой она была с начала октября, в партию революционного движения. Напротив, она продолжала оставаться в большей степени силой порядка. Для СДПГ речь все еще шла об «руководящей идее», приверженность которой Эберт выразил 5 ноября на заседании межфракционного комитета: «Как нам сохранить рейх и порядок в экономике?» Ради достижения этой цели социал-демократы сделали все возможное, как заверял два дня спустя членов военного кабинета Шейдеман, «чтобы не дать массам уклониться в сторону». 9 ноября, однако, терпение масс было окончательно исчерпано. Теперь оставалось лишь направить движение рабочих и солдат в то русло, которое не шло бы в разрез с главной идеей Эберта. После того как социал-демократам не удалось предотвратить революцию, им оставалось только обуздать ее и постараться, чтобы она, подобно русской революции, не захлебнулась в хаосе и гражданской войне. Этот руководящий принцип определял действия Эберта и других ведущих социал-демократов как 9 ноября 1918 г., так и в дальнейшем^{25}.