Видение о Петре Пахаре

Видения Ленгленда и современная ему английская действительность

Об авторе предлагаемого русским читателям произведения сохранилось очень мало сведений, и неизвестно даже, назывался он Ленглендом (Langland) или Ленгли (Langley). Достоверно только, что он носил имя Уильяма.

Родился он около 1332 года, по-видимому, в Cleobury Mortimer в Шропшире, и был сыном свободного мелкого землевладельца (Франклина — по тогдашней социальной терминологии). Отец и его друзья поместили его в школу, по-видимому, при монастыре в Большом Мальверне (Great Malvern) в Устершире (Worcestershire), где он и получил соответствующее образование, по существу церковное, которое дало ему право быть посвященным в духовное звание, стать клириком и носить тонзуру.

Эти отцовские друзья умерли, не успев устроить Уильяма по окончании им школы, а сам он, склонный больше к жизни созерцательной, чем реальной, и к тому же, по-видимому, не чувствовавший расположения к какому-либо образу жизни, требовавшему инициативы и напряжения воли, едва ли достаточно сильной у него, пошел по линии наименьшего сопротивления. Переселившись в Лондон, он стал в ряды многочисленного класса, зарабатывавшего весьма скудные средства для полуголодного в большинстве случаев существования пением панихид и заупокойных обеден в притворах церквей и в особых часовнях (так называемые chantries), построенных богатыми людьми, обеспечившими их солидными вкладами для поминальных служб об их грешных душах в надежде на «вечное блаженство».

Огромное большинство этого своеобразного класса в своих познаниях едва ли шло дальше механического усвоения соответствующих латинских песнопений (placebo, dirige и семи псалмов) и не было способно ни к какой другой интеллигентной профессии, требовавшей тогда хорошего знакомства с латинским языком. Несмотря на то что Ленгленд был человеком образованным, знавшим латинский и французский языки и очень начитанным в латинской, прежде всего церковной, литературе, он не мог выбиться из рядов этого класса и только кое-как поддерживал свое скудное существование составлением юридических актов, технический латинский язык которых ему был хорошо знаком.

На эти жалкие средства он должен был содержать не одного себя: у него была жена Кит (Kitte) и дочь Калот (Calote). По многим намекам в поэме Ленгленда можно заключить, что жил он в крайней бедности. Женитьба преградила ему дорогу к более завидной церковной карьере (если только он думал о ней). К тому же, по его собственным словам, он был «слишком длинен, чтобы низко нагибаться» (он был действительно высок ростом, и ему дали прозвище «длинного Уилли» — Long Wille), и не имел охоты почтительно приветствовать лордов и леди, особ, одетых в меха или носящих серебряные украшения, и никогда не чувствовал желания говорить «спаси вас бог» стряпчим, с которыми встречался на улице. За это на него смотрели как на полоумного.

По-видимому, жизнь в Лондоне стала для него непомерно трудной, и ему пришлось переехать в Бристоль. Умер он, вероятно, в 1400 году, вскоре после восшествия на престол Генриха IV[1].

Visio Willelmi de Petro Plowman («Видение Уильяма о Петре Пахаре») представляет собою первую часть, совершенно самостоятельную, поэмы Ленгленда Liber de Petro Plowman («Книга о Петре Пахаре»). Вторая часть «Книги» первоначально носила название Visio ejusdem de Do-wel, Do-bet, et Do-best («Его же видение о Делай добро, Делай лучше и Делай наилучше»), и лишь впоследствии обе части стали рассматриваться автором как составные части «Книги о Петре Пахаре».

До нас дошло не менее сорока четырех рукописей поэмы. Автор два раза переделывал ее, и эти три редакции существенно отличаются друг от друга. Авторитетнейший исследователь рукописей поэмы и издатель ее W. W. Skeat точно устанавливает эти редакции как текст А, текст В и текст С.

Самым ранним текстом является текст А, составленный около 1362 года и представляющий собою первый, черновой набросок поэмы в 2567 стихов. В нем «Видение о Петре Пахаре» и «Видение о Делай добро, Делай лучше и Делай наилучше» совершенно отделены одно от другого; текст первого состоит из пролога и восьми passus (так автор называет отдельные главы своей поэмы) (всего 1833 стиха), а второе — из пролога и трех passus (всего 734 стиха).

Текст В написан автором лет через пятнадцать после текста А, в момент сильного общественного возбуждения, вызванного политическими событиями 1377 года — последнего года царствования короля Эдуарда III, ознаменовавшегося крупными хищениями и насилиями правящей группы, захватившей власть в свои руки и возглавлявшейся Джоном Гентским (John of Gaunt), герцогом Ланкастерским. Лучшим из всех трех текстов Скит считает текст В как дающий полное представление об авторе и его оригинальном даровании. Текст А был заново переработан — в него было внесено много нового, и объем его увеличился втрое. Полный текст поэмы состоит теперь из «Видения о Петре Пахаре», заключающего в себе пролог и 7 passus, и «Видения о Делай добро, Делай лучше и Делай наилучше», заключающего в себе 3 пролога и 10 passus (именно: пролог и 6 passus, пролог и 3 passus и пролог и 1 passus). Предлагаемый здесь русский перевод «Видения о Петре Пахаре» сделан с этой второй редакции текста «Видения», напечатанного Скитом отдельно и снабженного им введением, обстоятельными примечаниями и словарем[2].

Текст С явился в результате пересмотра автором текста В и внесения в него дополнений между 1380 и 1390 годами. Он состоит из 10 passus «Видения о Петре Пахаре», из 7 passus Do-well, 4 passus Do-bet и 2 passus Do-best. Деления на прологи в этом тексте нет. В этом тексте поэмы заметна тенденция к многословию и к богословский тонкостям. Кроме этой поэмы, Ленгленд в конце своей жизни, в 1399 году, написал еще поэму о короле Ричарде II, которую издававший ее Скит назвал Richard the Redeless («Ричард, не слушающий советов»).

Ленгленд, как и его современник Чосер, писал свои произведения на английском языке. Это делало их доступными широким кругам, но едва ли тем, среди которых был популярен Чосер, доставлявший своим читателям прежде всего эстетическое удовольствие. Автор «Книги о Петре Пахаре» менее всего думал об эстетике. Его волновали вопросы социальной справедливости, его возмущала господствовавшая в общественных отношениях неправда; своим суровым словом он обличал носителей этой неправды и призывал к покаянию.

Поэма его имеет аллегорический характер. В ней выступают в качестве действующих лиц абстракции, те или иные свойства и способности человеческой природы, больше дурные, чем хорошие, больше пороки, чем добродетели, такие общие понятия, как правда, зло, мудрость, совесть, мир. Но, не говоря уже о том, что абстракции эти нередко облекаются в образы совершенно живых людей с характерными чертами представителей того или иного класса английского общества второй половины XIV века, в поэме выводятся на сцену сами представители этого общества, без всякого намерения автора прикрывать живыми фигурами те или иные моральные отвлеченности.

Благодаря этому поэма Ленгленда, столь далекая по своим задачам от художественных целей, тем не менее представляет собою весьма значительное произведение художественной литературы средневековой Англии, и поэтому тем сильнее она заставила почувствовать социальную неправду тех, кто был способен ее почувствовать, и прежде всего тех, кто больше всего страдал от нее. Не удивительно, что в этих кругах поэма о Петре Пахаре сразу же приобрела широкую популярность. До нас дошло, как было уже указано, не менее сорока четырех рукописей ее; но сколько их было истреблено в разное время теми, кому исповедовавшаяся Ленглендом правда была совсем не по душе, — сведений об этом, к сожалению, не имеется.

Автор изображает себя странником, который «пошел бродить по этому широкому свету, чтобы послушать о его чудесах»; утомленный ходьбою, он прилег отдохнуть на Мальвернских холмах и скоро заснул. И ему приснился сон. Он увидел поле, полное народа. Тут были и простые люди, и богатые, и работающие, и ведущие бродячую жизнь, «как это водится на свете». «Одни ходили за плугом, редко предаваясь веселью; насаждая и сея, они несли очень тяжелую работу и добывали то, что расточители (wastours) прожорливо истребляли». Тут были и торговцы, и менестрели, и шуты, и жонглеры, «Иудины дети», и нищие, и попрошайки, притворяющиеся нищими, чтобы добывать себе пропитание, пилигримы, рассказывающие всякие небылицы о том, что они видели в тех местах, которые они посетили, пустынники, толпою отправляющиеся в Уолсингем, с крючковатыми палками в руках и в сопровождении своих подруг, «большие и долговязые олухи, которые не имели охоты работать; одевались они в рясу, чтобы их отличали от других, наряжались пустынниками, чтобы вести легкую жизнь». Есть тут и нищенствующие монахи, всех четырех орденов, «поучающие народ для своей собственной пользы». Продавец индульгенций (a pardoner) отпускал здесь мирским людям грехи, показывая им буллу с печатями епископа и заставляя их целовать ее, становясь на колени, «и добывал своей буллой кольца и брошки». Были здесь и приходские священники, с разрешения епископа живущие в Лондоне, совсем не думая о своих пасомых; а некоторые из них служат у лордов и леди управляющими (stuwardes) их имениями, небрежно отправляя церковные службы. Явился сюда и король. «Рыцарство им руководило. Власть общин поставила его на царство». Ангел, опустившись с небесной высоты, дает ему советы, как ему следует управлять.

Внезапно прибегает толпа крыс и мышей, «и стали совет держать о своей общей пользе», о том, как им избавиться от придворного кота (a cat of a court), который своей «опасной игрой» делает им жизнь невыносимой. Крыса, «прославленная своими мудрыми речами», предлагает надеть на кота ошейник с колокольчиком, звон которого предупреждал бы их о приближении кота и давал бы им возможность вовремя прятаться от него. Предложение было одобрено всеми, но мышь, еще более мудрая, чем сделавшая это предложение крыса, убедила толпу бросить это дело, оставить кота в покое: ведь если бы кот даже был убит, на его место явился бы другой; да без кота, кроме того, нельзя и обойтись, — «замешательство наступит среди нас всех, хотя мы и избавимся от негодяя».

Предоставляя другим отгадывать смысл этой сцены, так как сам он не имеет для этого смелости, автор возвращается к описанию наполнявшего поле народа. В этой толпе были еще адвокаты в шелковых шапках, защищавшие в суде право за пенсы и фунты, от которых «не добьешься “гм” из их уст, если не покажешь им денег», бароны, горожане, крестьяне (bondemen), женщины-пивовары, булочницы, мясники, шерстоткачихи и ткачихи полотна, портные, медники, сборщики пошлин на рынках, каменщики и рудокопы и много других ремесленников. Среди всех других рабочих (laborers) выделялись землекопы, «которые плохо делают свое дело и прогоняют длинный день пением “Спаси вас бог, госпожа Эмма”» (Dieu vous save, Dame Emme!). Повара и их слуги зазывали к себе народ криками: «Горячие пирожки, горячие! Хорошие поросята и гуси! Пойдемте обедать, пойдемте!» А трактирщики соблазняли народ белым вином из Эльзаса и красным из Гаскони, с Рейна и из Рошели, «чтобы переварить жаркое».

Поле это было расположено между башней на возвышении, «искусно построенной», и тюрьмой в глубокой долине, окруженной глубокими рвами, «мрачной и страшной на вид».

Появляется прекрасная леди и объясняет автору, кто живет в башне на возвышении и кто в мрачной тюрьме, что в долине. В башне обитает Правда, творец всего сущего, бог-отец, создавший всех людей и давший им пять чувств, чтобы чтить его ими, повелевший земле снабжать их самым необходимым для жизни. Темница в долине — это замок заботы (the castel of саге). «В нем живет существо, которое называется Злом, отец Лжи; он сам ее и создал». На просьбу автора раскрыть свое имя прекрасная леди говорит, что она — святая церковь, и пространно наставляет его, выясняя ему, какое великое сокровище Правда, «лучше которой нет сокровища», рассказывая, как Люцифер пал из-за своей гордости, убеждая его, что вера без дел мертва, и что путь к небу — через любовь. На просьбу автора научить его, как он может познать Ложь, прекрасная леди сказала ему: «Взгляни в левую сторону и посмотри, где стоят Ложь, Лесть и их многие товарищи». Он взглянул и увидел женщину, необычайно роскошно одетую, «увенчанную короной, лучше которой нет и у короля», в кольцах, богато усыпанных драгоценными камнями самой дорогой цены. На вопрос автора: «Что это за женщина, так богато одетая?» — прекрасная леди сказала, что это дева Мид (Mede the Mayde; the meed — вознаграждение, мзда, но также и взятка, подкуп, незаконное стяжание). Завтра она выходит замуж «за проклятого грешника, за лживый и изменчивый язык, за порождение врага рода человеческого».

Выдавать ее замуж собралось много людей. «Вся богатая свита, которая царствует вместе с Ложью, была приглашена на свадебный пир». Тут были и рыцари и клирики, судебные заседатели (sysours) и судебные пристава (sompnours), шерифы и их клерки, судебные курьеры (bedelles), бейлифы и торговые маклера, закупщики провианта и продавцы съестных продуктов, адвокаты из суда под арками (vocates of the arches) и многие другие. «Но Симония[3] и цивилист, и судебные заседатели были, мне думается, более всех других людей близки с Мид». Они читают дарственную грамоту (the feffement), наделяющую Мид и ее жениха Ложь разными владениями и многочисленными правами и преимуществами, составленную по всем правилам канцелярского стиля эпохи. Они получают «право быть принцами по гордости и презирать бедность, клеветать и хвастать и лжесвидетельствовать, издеваться и браниться и злословить, быть непослушными и дерзкими и нарушать десять заповедей», и «право весь день пьянствовать в разных тавернах», и другие права. За это они отдадут в конце года свои души сатане.

Теология возражает против этой свадьбы и оспаривает ее законность. Решено было всем отправляться в Вестминстер и там представить дело на решение суда. Мид посадили «на шерифа, заново подкованного, Ложь сел на заседателя, который трусил мягкой рысцой», а Симония и цивилист приказали оседлать для себя судебных приставов. За ними следовала многочисленная свита «из многих сортов людей, которые на этой земле живут». Король был предупрежден Совестью обо всем этом и поклялся, что если бы мог схватить Ложь и Лесть, он приказал бы их повесить. Констеблям и сержантам было приказано связать и заключить в оковы Ложь и его товарищей. «Все разбежались от страха и попрятались по углам». Осталась одна Мид и была арестована.

Ее приводят к королю. Король приказывает отвести ее в назначенное для нее помещение и доставить ей всякие удобства и развлечения и обещает сам рассмотреть ее дело. Шуты и менестрели увеселяют ее. Все живущие в Вестминстере являются к ней на поклон. Судьи успокаивают ее «со всей галантностью, на какую делала их способными их образованность», советуют ей не горевать, обещая: «Мы научим короля и придумаем для тебя способ выйти замуж, как тебе хочется и где тебе угодно, не взирая на все ухищрения и уловки Совести». За это Мид наделяет их богатыми подарками.

Затем приходят клерки и также успокаивают ее и уверяют в своей преданности и готовности исполнять ее волю, пока она живет на свете. Она обещает сделать их лордами: «Никакое невежество не помешает человеку, которого я люблю, выдвинуться на первое место... тогда как знающие дело клерки будут плестись позади». Является исповедник в одеянии нищенствующего монаха и предлагает ей разрешить ее от грехов за меру пшеницы, обещает ей: «Буду также твоим богомольцем и буду распространять твою славу среди рыцарей и клерков, чтобы развратить Совесть». Мид становится на колени и исповедуется. Монах предлагает ей вставить расписные стекла в окна его монастыря, за что душа ее наверное получит царствие небесное, и она охотно соглашается на это.

Выходит из совета король и приказывает позвать Мид. Он прощает ей ее вину и предлагает ей выйти замуж за рыцаря Совесть, на что она охотно соглашается. Посылают за Совестью. Рыцарь Совесть решительно отказывается брать в жены Мид и дает ей пространную характеристику как источнику неисчислимых бед, от которых терпят все классы общества. Мид произносит в свою защиту речь, в которой старается доказать, что без нее никто не может обойтись и само общество не может существовать: ведь всякий труд и всякая услуга требуют вознаграждения (слово meed означает прежде всего вознаграждение, а потом уже взятку, подкуп). Королю эта речь кажется убедительной, и он находит, что «Мид вполне достойна иметь власть» (the maistrye to haue). Но не убеждает она рыцаря Совесть, который в свою очередь произносит речь и в ней выясняет разницу между двумя родами Мид (вознаграждением за труд и подкупом, взяткой, незаконный стяжанием), которые леди Мид намеренно смешивала в своей речи, и в заключение предсказывает о предстоящем царстве Разума, который накажет всех творящих зло и установит на земле мир и любовь.

Король посылает Совесть за Разумом, чтобы тот правил его царством и давал ему самые лучшие советы. Является Разум. Король ласково встречает его, сажает между собой и своим сыном, «и они долго вели между собой мудрые речи». Входит Мир и приносит жалобу на обиды и насилия, которые он потерпел от Неправды (Wronge). Неправда предлагает Мудрости много денег, чтобы тот защитил его. Мудрость и Умный вместе с Мид отправились добывать Неправде у короля прощение путем уплаты штрафа деньгами, данными для этого Неправдой. Они стали убеждать короля простить Неправду. Мид предлагает Миру подарок, «весь из чистого золота», и Мир удовлетворяется этим возмещением и, с своей стороны, просит короля помиловать Неправду. Король непреклонен и говорит, что Неправда будет сидеть в колодках, если только Разум не сжалится над ним и Покорность не поручится за него. Некоторые просили Разум сжалиться над Неправдой и посоветовать королю согласиться на то, чтобы Мид была поручителей за Неправду.

Разум не согласен на прощение и произносит длинную речь для обоснования своего мнения, во время которой Мид «перемигивалась с адвокатами (men of law), и они с улыбками подбегали к ней». Король признал правильными аргументы Разума и просит его оставаться с ним навсегда. «Пока продолжится наша жизнь, будем жить вместе». Король и его рыцари отправляются в церковь к заутрене и к обедне.

Автор просыпается, но вскоре опять засыпает и опять видит поле, полное народа. Разум с крестом в руке произносит проповедь, в которой говорит, что чума и ураган были посланы за грехи людей, и убеждает всех покаяться и добросовестно исполнять свои обязанности. Многие стали каяться и исповедоваться в своих грехах. Автор останавливается на исповеди семи грешников, олицетворяющих собой семь смертных грехов: Гордость, Невоздержанность, Зависть, Гнев, Жадность, Пресыщение, Леность. Из них последние пять являются перед нами в образах совершенно живых людей с типическими чертами представителей классов тогдашнего общества.

Короткий пересказ художественных страниц, посвященных автором изображению этих грешников, мало может дать читателю, да он и не нужен, так как никаких ориентирующих указаний тут не требуется. Особенно обращает на себя общее внимание фигура, олицетворяющая пресыщение (Gula), и та бытовая обстановка, в какой она появляется. Вместо церкви, куда он шел исповедоваться, Объедало попадает в пивную, соблазнившись словами встретившейся ему на дороге хозяйки пивной, что у нее есть хороший эль. Тут он застает большую компанию обычных посетителей этой пивной, среди которых он, по-видимому, пользуется большой популярностью. Они встречают его радостными криками и угощают хорошим элем. Тут и Сис, башмачница, и сторож заповедника Уотт с женой, и Тимм, медник, и двое его учеников, и содержатель извозчичьей биржи Хикк, и Хью, продавец иголок, и Кларисса из Кок-Лейн, и церковный служитель, и Доу, землекоп, и сэр Петр Прайди, и Перонелла из Фландрии, и странствующий музыкант, и крысолов, и мусорщик с Чипсайда, и канатный мастер, и конный господский слуга, и Роза, продавщица металлической посуды, и продавцы старого платья. Затевается игра, носящая название handicapping. Кто проиграет, тот должен встать и поклониться сэру Объедале галлоном эля. «Были тут и смех, и брань, и песня “Пусть чаша гуляет”». Так просидели они до самой вечерни. Объедало еле дотащился до порога и тут же свалился.

Под влиянием речи Разума тысяча людей отправляется в путь искать Правду. Но никто из них не знает к ней дороги. Долго они блуждают, как звери, по берегам и холмам. Им повстречался пилигрим. Он посетил много святых мест и на Западе, и на Востоке «для блага своей души», но на вопрос: «А знаешь ли ты некоего святого мужа, которого люди называют Правдой, и не можешь ли ты указать нам путь туда, где живет этот человек?» — отвечал, что до сих пор он «никогда не видел паломника, который бы спрашивал о нем». В этот момент впервые выступает Петр Пахарь (Piers the Plowman) и заявляет, что он знает путь к Правде, и описывает этот путь, который состоит в выполнении требований христианской морали, а также усадьбу (the manere), в которой обитает Правда.

Пилигримы просят Петра быть их проводником. Он соглашается идти с ними, но лишь после того, как вспашет свои пол-акра земли у большой дороги. На вопрос дамы под вуалью (a lady in a sklayre), что же им, женщинам, делать, пока он будет пахать, Петр советует милым дамам (lovely ladyes) своими длинными пальцами, которыми они вышивают шелком ризы для капелланов, зашивать его мешок, чтобы не просыпалась его пшеница. Женам и вдовам советует он прясть шерсть и лен, делать ткани и учить этому своих дочерей, позаботиться о нуждающихся и нагих. Обращаясь ко всякого звания людям (alle manere of men), он приглашает их деятельно помогать в работе тому, кто добывает им пропитание. Рыцарю, сочувственно и горячо отозвавшемуся на его слова, Петр обещает всю свою жизнь трудиться, и сеять, и выполнять другие работы с условием, что рыцарь будет охранять святую церковь и его от расточителей и злых людей, которые разоряют этот мир, что он смело будет охотиться за зайцами и лисицами, за медведями и барсуками, которые ломают его изгороди, что будет приручать соколов, чтобы убивать диких птиц, пожирающих пшеницу на его участке (croft) и не будет притеснять своих держателей и крепостных (bonde-men). Рыцарь охотно соглашается всю свою жизнь действовать согласно его словам. Прежде чем начать пахать свои пол-акра вместе с приглашенными помогать ему пилигримами, Петр оглашает свое завещание.

Приступают к работе. Многие усердно помогали Петру. Но нашлись и такие, которые «сидели за пивом и помогали пахать его пол-акра своим «гей! троли-лоли!» Петр грозит им, что если они не примутся за работу, «ни единое зерно, которое здесь растет, не порадует их в нужде». По просьбе его рыцарь делает предостережение бездельникам и расточителям, угрожая им карой закона. Но они не унимаются. Тогда Петр призывает Голод и просит его «отомстить за него этим расточителям, которые разоряют этот мир». Бездельники в страхе принялись за работу, «и что Петр ни просил их делать, они кидались на это как ястребы». «Тогда Петр сжалился над ними и просил Голод уйти домой в свою землю и там оставаться», но перед уходом просил его дать ему совет, «как лучше всего поступить с нищими и попрошайками», которые после его ухода «опять станут совсем плохо работать».

Голод держит пространную речь, испещренную латинскими цитатами из священного писания. Но прежде чем уйти, он хочет пообедать и выпить. Петр извиняется, что не может угостить его, как бы хотел, пока не снимет жатвы со своего участка. «Все бедные люди стали приносить горох в стручках, бобы и печеные яблоки... лук и кербель[4] и много спелых вишен и предложили Петру это приношение, чтобы ублаготворить им Голод». Наступила жатва, «на рынке стало появляться новое зерно (newe corne cam to chepynge). Тогда народ обрадовался и стал кормить Голод самым лучшим образом, поить хорошим элем, как учил их Объедало, и они усыпили Голод».

Но лишь только настало изобилие, расточитель не захотел больше работать, а нищий не стал есть хлеб пополам с бобами, но стал требовать французского хлеба из чистой пшеницы и из крупитчатой муки и самого лучшего и самого темного эля. И рабочие (laboreres) уже не соглашались есть за обедом овощи, простоявшие ночь, и ветчину, но требовали свежеизжаренного мяса или рыбы, изжаренной или испеченной, и притом как можно более горячих (chaude or plus chaud), чтобы не простудить желудка; стали требовать они и высокой заработной платы. Петр предупреждает рабочих, что если они не будут работать, опять наступит голод и от наводнения и дурной погоды не будет плодов.

Правда посылает Петру купленную им индульгенцию для него и для его наследников на вечные времена, а также для всех тех, кто помогал ему пахать, сажать или сеять или в другом каком занятии (myster) пособлял ему, а также для королей и рыцарей, «которые охраняют святую церковь и справедливо в царствах своих управляют народом», для епископов, если они знают оба права, чтобы поучать народ, и «насколько могут, исправляют всех грешных», для купцов, если они из своих барышей «улучшали госпитали и помогали несчастным и усердно исправляли дурные дороги и чинили мосты... выдавали замуж (бедных) девиц или делали их монахинями, снабжали пищей бедных людей и заключенных и отдавали школьников (scolares) в школы или в обучение какому-нибудь ремеслу (craftes), помогали религиозным орденам и давали им лучшие ренты». Получает прощение и тот из законников, кто защищает бедного, невинного и никого не обижающего, «помогает ему в его беде, не ища подарков и из любви к господу нашему объясняет ему закон так, как сам ему учился», а также «все живущие рабочие, которые живут с помощью своих рук, которые честно берут и честно приобретают и живут в любви и законе благодаря своим кротким сердцам». Прощение получат «старые люди и седые, бессильные и беспомощные, и женщины с детьми, которые не могут работать, слепые и больные и со сломанными членами, которые переносят это несчастье с кротостью». Священник, здесь находившийся, пожелал прочесть полученную Петром индульгенцию, чтобы «истолковать каждую ее статью (clause) и перевести на английский язык». Оказалось, что она состоит всего из двух строк:

Священник усомнился в действительности такой индульгенции, и между ним и Петром завязался горячий и шумный спор, разбудивший автора. Размышляя о том, что он видел во сне, о том, как священник доказывал, что Делай добро (dowel) вовсе не есть индульгенция, автор решает, что Делай добро превосходит индульгенции, двухлетние и трехлетние мессы и епископские грамоты, и что Делай добро в день суда будет принято с почетом и превзойдет всякое прощение, даваемое церковью святого Петра. Он говорит: «Будь у вас хоть полный мешок индульгенций и грамот провинциалов, и хотя бы вы находились в братстве всех четырех орденов и имели двойные индульгенции, но если вам не поможет Делай добро, я ставлю эти ваши патенты и ваши индульгенции ни во что!»

Это решительное заявление Ленгленда достаточно определенно характеризует его отношение к католической церкви. Вся его поэма является, можно сказать, сплошным обвинительный актом против католической церкви и ее представителей, начиная с приходских священников и кончая самим папой, превратившим религию в доходную статью для себя самого и для всех ее служителей, совсем забывших свои обязанности в отношении к своим пасомым, всецело преданных интересам и утехам мирской жизни, нередко не умеющих разобрать ни одной фразы из «Псалмов Давида», но зато завзятых охотников с собаками и соколами, не имеющих соперников в уменье выследить в поле зайца.

Едва ли не самой одиозной фигурой в глазах автора является монах, в особенности нищенствующий монах, и он не жалеет красок, чтобы как можно рельефнее изобразить его во всем его моральном неблагообразии. В виде нищенствующего монаха (frere) он даже выводит на сцену один из семи смертных грехов (Гнев) и не советует лордам звать этих «божьих людей», когда с ними приключится горе. Нечего и говорить, что полученная Петром Пахарем индульгенция не распространяется на этих «мнимых нищих» монахов (frere the faytoure) и на весь их орден (and folke of his ordre). Мы уже видели, как продавец индульгенций (pardoner) проповедовал собравшимся возле него мирянам, отпускал им грех нарушения обетов поста и добывал своей буллой кольца и брошки. «Так они отдают свое золото, чтобы содержать обжор», — замечает с негодованием автор. Видели мы уже и пилигримов и паломников, отправлявшихся толпою к святому Якову и к святым в Риме, но никогда не слыхавших о Правде и не знавших к ней дороги, и пустынников с их подругами (wenches), наряжавшихся в рясу, чтобы вести легкую жизнь. Да им и не нужно было знать дороги к Правде: их духовные руководители и сами ее не знали, и учили их, что посты, посещение гробниц угодников, покупка индульгенций, денежные вклады в Церковь и монастыри и иные подобные богоугодные дела вполне обеспечивают им загробное благополучие.

Религии, выродившейся в лишенный всякого морального содержания формализм и обрядность, Ленгленд противопоставляет религию, состоящую в выполнении «божьего закона» (lawe of god), заключающегося в Евангелии и требующего от человека деятельной любви к людям (dowel), перед которой голые личные добродетели — правдивость (be trewe of yowre tonge), честное добывание средств к жизни, детская чистота, целомудрие — так же бесполезны, «как светильник, внутри которого нет огня». Для него весь смысл религии в деятельной любви к людям, которая представляет собой «прямые ворота, ведущие на небо».

В глазах Ленгленда религия из чисто личного дела, заботы о спасении собственной души, становится социальной функцией, общественным служением. Кроме деятельной любви к людям для христианина обязателен труд. Истинным христианином является тот, кто трудом своим содержит себя и помогает нуждающимся в его помощи. Этим он исполняет завет бога, повелевшего человеку «трудиться для приобретения средств к жизни». Завет этот, по мнению Ленгленда, помнит один лишь земледелец, своим трудом не только содержащий себя, но и создающий средства к жизни для других классов общества, у которых он видит одно лишь желание как можно больше взять у него, ничего ему не давая и всеми способами эксплуатируя его темноту и беспомощность для того, чтобы вести праздную жизнь и наслаждаться ее радостями.

На «прекрасном поле, полном народа», которое Ленгленд увидел во сне, заснув на Мальвернских холмах, взор его остановился прежде всего на тех, среди «всякого сорта людей» (alle maner of men), которые «ходили за плугом, редко предаваясь веселью; насаждая и сея, они несли очень тяжелую работу и добывали то, что расточители (wastours) прожорливо истребляли». А между тем другие классы общества лишь постольку имеют право на продукты труда земледельца, а вместе с тем и право на существование, поскольку они выполняют свои общественные обязательства, как он свои. Петр Пахарь «из любви к господу небес» обещает, пока он жив, давать мясо и хлеб богатым и бедным, «людям всякого звания» (alle maner of men), лишь бы они оказывали деятельную помощь в работе тому, кто добывает им средства к жизни.

Неудивительно, что земледелец Петр Пахарь (Piers the Plowman), несущий праведный труд и своим праведным трудом добывающий средства к жизни для всех членов общества, «служащий Правде в течение всей своей жизни», один из всех знает путь к Правде и охотно указывает его всякому, кто хотел бы идти по этому пути, и Правда дает ему индульгенцию, прощающую ему и его наследникам их грехи на вечные времена, распространяя ее и на «всех, кто помогал ему пахать, сажать или сеять или в другом каком занятии мог пособлять Петру». В индульгенцию эту, как мы видели, включены и короли, и рыцари, и епископы, если они добросовестно выполняют свои обязанности, и законоведы, защищающие бедных, не ища подарков, и купцы, если они свои барыши употребляют на добрые и общественно полезные дела, а также рабочие, «которые живут с помощью своих рук».

Но не упомянуты в этой грамоте нищие и попрошайки, не испытывающие нужды, лишь обманывающие народ и выпрашивающие у него то, что должны были бы получить действительно нуждающиеся. Не включены в эту грамоту также монахи, приходские священники, продавцы индульгенций, пилигримы, паломники. Ничего не сказано в ней и о верховном главе католической церкви.

Как было указано выше, текст В поэмы о Петре Пахаре был написан Ленглендом около 1377 года, последнего года царствования Эдуарда III.

Это было очень тревожное время и в политическом, и в социальном отношении. Отошли в далекое прошлое блестящие победы, одержанные английским оружием во Франции и покрывшие лаврами короля Эдуарда III и его старшего сына Эдуарда, Черного принца. Английские войска терпели одну неудачу за другой. Война все продолжалась, истощая средства и терпение народа все новыми и новыми налогами, которым не предвиделось конца. Старый король превратился в безвольную игрушку в руках его второго сына Джона Гентского (John of Gaunt), герцога Ланкастерского, ставшего фактический главою государства и беззастенчиво пользовавшегося своей властью. Черный принц, народный кумир и надежда всех тех, кто видел в нем будущего короля, умирал от неизлечимой болезни.

Герцог Ланкастерский стоял во главе небольшой, но тесно сплоченной и хорошо организованной клики, главную роль в которой играли самые деятельные члены Королевского совета — лорд Латимер (Latimer), пользовавшийся полным доверием герцога и короля, лорд Невилл, зять и наследник Латимера, и Ричард Лайонс (Lyons), один из богатейших лондонских купцов, финансировавших клику и за это получивший в свое полное распоряжение источники самого широкого обогащения за счет государственного казначейства и карманов населения страны.

Лайонс получил от лорда Латимера и других, с ним заодно действовавших членов Тайного совета, право вывозить свою шерсть на континент, минуя Кале, через который обязательно должна была проходить английская шерсть, так как здесь она облагалась пошлиной английскими чиновниками. Он доставал разрешение таким же путем уклоняться от уплаты законных сборов и для других купцов, за что получал с них большие суммы денег. Мало того, он стал откупщиком самих пошлин в Кале и повысил их норму, установленную парламентом, удерживая излишек в свою пользу, и, призванный парламентом к ответу, он заявил, что делал это «по повелению короля и его совета», что вполне соответствовало действительности. Вместе с лордом Невиллом он скупал за бесценок долговые обязательства короля у потерявших всякую надежду кредиторов и потом полностью получал всю сумму долга из государственного казначейства. Вместе с лордом Латимером он, как в этом обвиняли его в Добром парламенте, «скупал все товары, которые шли в Англию, и устанавливал на них цены по собственному усмотрению, создавая этим в стране такой недостаток в предметах, которые можно было купить, что простой род людей мог жить лишь в скудости».

Кроме самих главарей, в том же направлении орудовали и более мелкие дельцы, покупавшие у них разные концессии и привилегии и всецело от них зависевшие. Один назначался мэром в Кале, другой — контролером пошлин в Ярмуте, третий получал монополию продажи вина в столице и, устранив таким путем всякую конкуренцию, поднял цены на вина выше уровня, установленного городскими властями. Вся эта явно преступная организация, расхищавшая государственное и общественное достояние, имела своим духовным вдохновителем герцога Ланкастерского, действовавшего при явном попустительстве впавшего в маразм престарелого короля и извлекавшего огромные барыши из этого так искусно и широко организованного коммерческого предприятия.

Король утратил в глазах народа всякое уважение, чему способствовала еще его связь с некоей Алисой Перрерс, которую он наградил богатыми земельными и денежными пожалованиями, не остановившись даже перед пожалованьем ей драгоценностей своей покойной жены. Это очень шокировало английское общество, уже и без того возмущенное наглым поведением хищной фаворитки, бесцеремонно являвшейся в суды во время заседания, чтобы поддерживать здесь своих друзей, попавших на скамью подсудимых, и оказать устрашающее давление на судей, как это делали в те времена многие представители крупной знати.

Общественное негодование, вызванное бесчинствами Джона Ланкастерского и его шайки, долго сдерживаемое, наконец прорвалось. 29 апреля 1376 года начались в Лондоне заседания парламента, который принужден был созвать Тайный совет короля, очутившись перед совершенно пустыми сундуками государственного казначейства. На просьбу канцлера разрешить налог Палата общин решила отвечать отказом, пока не будет призван ею к ответу Тайный совет короля. Удалившись на совещание в здание капитула Вестминстерского аббатства (the Chapter House) и получив разрешение пригласить на совещание некоторых из членов Палаты лордов, общины решили выступить против членов Тайного совета с обвинением в совершенных ими государственных преступлениях. Выбрав своим спикером Петра де ла Мар, одного из двух рыцарей, представлявших графство Герифорд (Hereford), они явились во главе с ним в парламент и приступили к выполнению задуманного и обсужденного на совещании плана атаки.

Спикер заявил, что общины отказываются давать деньги правительству до тех пор, пока жалобы народа не будут удовлетворены, что король обеднел, потому что его советники сами поглотили его доход, что если бы не «тайные друзья короля», казна была бы еще полна, и что поэтому разрешать дальнейшие налоги до проведения реформы не было бы добром ни для короля, ни для королевства. Затем он перечислил те главные способы, какими была ограблена нация, и просил короля назначить время для выслушивания обвинений, направленных против виновных.

Лайонс, лорд Латимер, лорд Невилл и еще ряд лиц были обвинены общинами перед лордами в ряде преступлений и были признаны лордами виновными. Лайонс был присужден к тяжелому штрафу, лишен прав и заключен в тюрьму. Лорд Латимер был присужден к тюремному заключению, лишен всех своих должностей и вычеркнут из списка членов Тайного совета, как и его зять лорд Невилл. Преследованию подверглась и Алиса Перрерс. Парламент издал приказ, запрещавший женщинам, в частности Алисе Перрерс, являться в суд для поддержки своих дел. Она была позвана в Палату лордов и должна была поклясться, что не будет приближаться к королю под страхом изгнания и конфискации имущества. Епископам был дан приказ отлучить ее от церкви, если она нарушит свою клятву. Один Джон Гентский остался невредим. Он даже сам участвовал в осуждении лорда Латимера и призывал к ответу Алису Перрерс, бывшую с ним заодно.

Перед концом сессии парламент, за которым утвердилось в истории название Доброго парламента, составил план парализовать влияние Джона и власть его над королем и королевством и для этого избрал советников для короля, из которых некоторые должны были быть постоянно при короле, причем по крайней мере двое из них должны были вести все сношения с королем по делам политики. Членов этого совета общины выбрали не из друзей герцога Ланкастерского: некоторые из них были его злейшими врагами, большинство же других принимали активное участие в осуждении его сообщников. Прежде чем разъезжаться по домам, общины выслушали ответы короля на их петиции, далеко не удовлетворившие их и свидетельствовавшие о том, что король далеко не сочувствовал всему тому, чем они прославили Добрый парламент, и готов был сделать с своей стороны все, чтобы уничтожить результаты их деяний.

Ждать этого пришлось недолго. Не успели рыцари графств и депутаты от городов оставить Лондон, как по-прежнему всемогущий Джон Ланкастерский, ставший более наглым, чем когда-либо, совершенно отменил все, что было сделано ими. Лорд Латимер и другие сподвижники герцога опять вернулись к власти. Совет, назначенный общинами, чтобы управлять королем и королевством, без всякой церемонии был распущен. Алиса Перрерс опять заняла свое место возле короля. В заключение король заявил, что Добрый парламент вовсе не был парламентом. Спикер этого парламента, Петр de la Маге, был схвачен и брошен в тюрьму, где он едва избежал смерти, грозившей ему от руки клевретов Алисы Перрерс, которая также хотела отомстить ему за его смелые выступления против нее и ее друзей и покровителей[5].

Все пошло по-старому. Придворный кот (a cat of a courte) по-прежнему «играл с крысами и мышами в опасную игру» (pleyde with hem perilouslych), по-прежнему «царапал их, хватал их и держал в своих когтях (cracche us, or clowe us and in his cloches holde)» (Prol. II, 151, 154). Так и не удалось им надеть на него ошейник и привесить к нему колокольчик, чтобы заранее знать о его приближении. И леди Мид по-прежнему была в чести и славе.

Если имя Джона Ланкастерского стало ненавистным для всех классов английского общества, материальные средства которого он отдал на разграбление организованной им банде высокопоставленных хищников и аферистов, то, может быть, еще большей ненавистью пользовалось оно у высших представителей английской церкви, имевших особые причины ненавидеть его.

Джон Гентский стоял во главе образовавшейся при дворе сильной антицерковной партии, враждебной преобладанию духовенства в центральной администрации и мечтавшей о секуляризации, об отобрании в пользу государства несметных земельных богатств английской церкви. В этом деле сочувствие самых широких кругов английского общества было не на стороне церкви. В то время как английский народ не переставал платить все новые и новые налоги для ведения затянувшейся на целое столетие войны с Францией, английское духовенство заботилось лишь о том, как бы оградить свои богатства от государственных налогов. Роскошная, чисто светская жизнь князей церкви, мало заботившихся о своей духовной пастве, полное погружение монашеских орденов и, в частности, орденов нищенствующих монахов, в чисто мирские задачи накопления земельных и движимых богатств, жадность, корыстолюбие и невоздержанная жизнь монахов, особенно часто бросавшаяся в глаза у нищенствующих монахов, с которыми население чаще всего встречалось, — все это создавало отрицательное, нередко и прямо враждебное отношение народа к своим духовный руководителям, больше стремившимся брать у него, чем давать ему, и оставлявшим его без всякого духовного попечения.

Антицерковная партия нашла самую деятельную поддержку у оксфордского профессора и ученого богослова Джона Уиклифа[6]. Как известно, Иоанн Безземельный принужден был признать себя вассалом папы и обязался за себя и за своих преемников уплачивать папе ежегодную подать в тысячу марок. Эдуард III уже тридцать три года не посылал в Рим этой дани. И вот в 1366 году папа Урбан V потребовал от него уплаты огромной недоимки. Созванный королем парламент наотрез отказался платить недоимки, мотивировав это тем, что «ни король Иоанн, ни какой-либо другой король не имел права отдавать в подданство себя, свое королевство и свой народ без соизволения и согласия парламента», что Иоанн подчинился папе «без согласия народа и в противность своей коронационной присяге». Светские лорды заявили при этом, что если папа вздумает силой отстаивать свои притязания, они будут сопротивляться до конца. С этих пор никогда уже не было слышно о притязаниях римского престола на сюзеренитет над Англией и на ежегодную дань.

Какой-то монах выступил с протестом против принятого парламентом решения, утверждая, что английский король, отказавшись платить папе ежегодную подать, обусловленную договором Иоанна с папой, тем самым терял право на управление Англией. С возражениями на этот протест выступил Уиклиф, именующий себя королевским капелланом, «охотно берущим на себя обязанность отвечать». Он выпустил ученый трактат, в котором проводит в качестве основной мысли взгляд, что государство имеет право в случае нужды лишать церковь ее владений, и приходит к выводу, что передача королем Иоанном своей страны папе в качестве платы за освобождение его от отлучения, а страны от интердикта сама по себе была симонией и потому не имеет законной силы.

Естественно, что это выступление Уиклифа сблизило его с антицерковной партией при дворе, и ему стали давать ответственные поручения. В 1370-х годах, когда Джон Ланкастерский уже держал в своих руках фактически верховную власть в государстве, между ним и Уиклифом уже установились близкие отношения. Близость ко двору и к антицерковной партии обеспечила Уиклифу возможность свободно развивать свои взгляды, все дальше и дальше отходившие от учения католической церкви, и делала безуспешными все попытки церковных властей пресечь его враждебную церкви деятельность.

Первой такой попыткой было приглашение Уиклифа в собор святого Павла в Лондоне, где он должен был предстать перед судом епископов, предъявлявшим ему ряд обвинений. Суд над человеком, уже пользовавшимся широкой известностью, в частности, среди населения Лондона, где он не раз выступал с проповедями, привлекая большую аудиторию, собрал в соборе много народа. Явился сюда и герцог Ланкастерский с лордом Перси, маршалом Англии, в сопровождении большой свиты, в которой находилось четыре доктора богословия из четырех нищенствующих орденов. Чтобы очистить путь себе и герцогу, лорд Перси стал бесцеремонно расталкивать толпу, что вызвало резкое негодующее замечание по его адресу со стороны епископа лондонского Уильяма Кортни, на которое не менее резко ответил герцог. Лорд Перси предложил Уиклифу сесть. Епископ лондонский решительно воспротивился этому. Между ними возгорелся спор. В спор грубо вмешался герцог и выразил желание за волосы вытащить епископа из церкви. Слова эти вызвали громкий взрыв негодования у присутствовавших лондонских горожан. Произошло общее смятение, а на другой день в городе вспыхнуло настоящее восстание. Дворец герцога едва не был сожжен, а сам герцог и лорд Перси с трудом успели скрыться от рук разъяренной толпы. Лондонские горожане имели достаточно оснований ненавидеть герцога Ланкастерского не меньше, чем ненавидел его епископ и другие английские иерархи.

Вторая попытка заставить Уиклифа замолчать также не имела успеха, хотя она была обставлена чрезвычайно солидно. Папа Григорий XI, переселившийся из Авиньона в Рим, послал весною того же 1377 года пять булл, три из них — архиепископу Кентерберийскому и лондонскому епископу, одну — Оксфордскому университету и одну — королю. В них папа требовал немедленно арестовать Уиклифа и передать его архиепископу Кентерберийскому и епископу лондонскому, произвести расследование об его учении, прислать ему протокол следствия, а самого Уиклифа держать в цепях до тех пор, пока не последует распоряжение от папы, как дальше следует с ним поступить. В случае если бы архиепископ и епископ лондонский не могли привести в исполнение его требований, папа предписывал им позвать Уиклифа в его курию для суда над ним не позже как через три месяца. К буллам был приложен текст восемнадцати заключений (conclusiones), извлеченных из сочинений Уиклифа и осужденных папой.

Прошло не меньше семи месяцев, прежде чем архиепископ Кентерберийский и епископ лондонский смогли приступить к исполнению требований папы. А за это время Уиклиф успел выпустить несколько трактатов, в которых он продолжал развивать свои взгляды, столь же враждебные папским притязаниям. В одной из них, предназначенной для большой публики, а перед тем в памфлете, представленном собравшемуся 13 октября парламенту, он, очень искусно переходя от защиты к нападению, защищал свои положения, осужденные папой, в частности то, что цари могут отнимать у представителей церкви светские имущества, если те употребляют их во зло, а также то, что представители церкви, даже сам римский первосвященник, могут на законном основании подвергаться обвинению и даже осуждению со стороны подданных и людей светских.

Анализ положений, противоположных этим, признанных папой еретическими положениями, приводит Уиклифа к заключению, что эти-то противоположные мнения и суть самые еретические, наводящие ужас на всякого истинного сына церкви, и являются чистым богохульством. Ведь если папа вздумает предавать вечному осуждению всякого, кто станет выказывать ему сопротивление в приобретении им светских владений, как движимых, так и недвижимых, или в другом каком его желании, тогда ему будет весьма легко приобрести для себя все царства мира и разрушить все установления Христа; тогда папа получит возможность вместе со всем своим клиром похищать жен, дочерей и всякое имущество мирян и делать с ними что угодно, и никто не будет иметь права сопротивляться ему. А ведь это самая ужасная ересь. Если папа упорно держится таких мнений, то следует сопротивляться ему не как папе и не как представителю церкви, а как врагу христовой церкви и злейшему антихристу. Люцифер хотел быть подобным богу, но еще более ужасны намерения смертного создания, даже если это — наместник Христа, который публично заявляет, что он может равняться со всевышним. Христианин не должен обоготворять наместников. Наместники должны быть скромны, должны искоренять в своем сердце страсть к земному, должны жить трезво, справедливо и благочестиво, в ангельской бедности.

В начале 1378 года Уиклиф явился в капеллу Ламбетского дворца в Лондоне, где его должны были судить собравшиеся епископы. Накануне суда во дворец прибыл один из свиты принцессы Уэльской, матери юного короля Ричарда II, вдовы Черного принца, стоявшей во главе нового правительства (Эдуард III умер 21 июня предшествующего года), и от имени принцессы сообщил епископам ее желание, чтобы они ничего не предпринимали против Уиклифа. Терроризованные судьи, по словам летописца, стали подобны человеку, который не слышит и не имеет слов укоризны. Они очутились в очень затруднительном положении: нельзя было не подчиниться недвусмысленному приказу светской власти, но ведь это шло вразрез с интересами церкви и со столь же определенным приказом ее верховного первосвященника. Из затруднения их вывела ворвавшаяся в капеллу толпа лондонских горожан и городской бедноты, которая прервала заседание в самом его начале. Так, «благодаря расположению и старанию жителей Лондона Уиклиф провел своих следователей, насмеялся над епископами и ушел невредимый». Уиклиф беспрепятственно продолжал развивать свои взгляды.

В этом же 1378 году в западном христианстве произошел Великий раскол. Почти полстолетия католическая Европа была разделена между двумя наместниками Христа, которые вели ожесточенную борьбу друг с другом за право исключительного обладания ключами царства небесного, проповедовали друг против друга крестовый поход и наводнили Европу продавцами индульгенций для его финансирования, не стеснявшимися никакими приемами самой циничной конкуренции. Теперь Уиклиф стал решительным противником не только папства, но и самого католичества. Вот основные пункты его учения.

Высшее право на владение всем существующим в мире (dominium eminens) принадлежит одному лишь богу. Все, чем владеют люди, они получили от бога как держание за службу (servitium), которая заключается в исполнении божьего закона (Goddis lawe), содержащегося в Евангелии и обязательного в одинаковой мере для всех: как для богатых, так и для бедных, как для знатного лорда и короля, так и для простого виллана, как для простого мирянина, так и для папы. Все они равны, все «держат» непосредственно от бога и все сохраняют право на владение своим непосредственным держанием, пока исполняют свое обязательство перед богом, пока несут свою службу, пока живут по правде евангельской. Нарушая свое обязательство, впадая этим в смертный грех, человек лишается милости божьей, а вместе с тем и права на держание, и держание его подлежит конфискации. Папа находится в таких же отношениях с богом, как и все люди: он «держит» от бога свою власть на равных правах со всеми христианами, и раз он впал в смертный грех, он лишается всяких прав на свое держание, на свою власть. Неверно поэтому учение католической церкви, что папа — наместник Христа на земле и что власть его выше всякой земной власти. Не истинно, следовательно, и учение католической церкви о двух мечах, духовном и светском, из которых один повелевает, другой исполняет его веления.

Светские дела всецело должны находиться в ведении светской власти, государства. Сфера деятельности духовной власти — чисто и исключительно духовная. Больше всего впутывают представителей церкви в мирские дела и отвлекают их от их прямых обязанностей имущественные отношения, богатство. Духовные лица не должны владеть имуществом, дающим им возможность вести роскошную жизнь. Они должны взять за образец Христа и его апостолов, которые жили в добровольной бедности. Церковь была истинной церковью, когда ее представители следовали их примеру; такой была первоначальная церковь. Духовенство должно жить на добровольные приношения мирян, на десятину, которая бы давала ему материальную возможность исполнять свои обязанности. Путем мудрых и постепенных мер миряне должны отнять у церкви ее земельные богатства. Отлучает себя от общества праведных сам человек, нарушая свои обязанности к богу, свою «службу» ему, впадая в грех. Церковное отлучение является лишь простым внешним констатированием этого внутреннего факта, и в тех случаях, когда этого внутреннего факта нет, оно не имеет силы, недействительно, например, когда папа заявляет притязание на право распоряжаться ключами царствия небесного, на право вязать и решать, отлучать человека за неисполнение его светских притязаний, за непризнание его светской власти, за невзнос податей в его пользу, за отказ в десятине и т. п. Папа не есть наместник Христа и «держит» от бога на тех же условиях, что и все другие христиане; поэтому римская курия не есть последняя инстанция: верховный трибунал остается на небе.

Но Уиклиф на этом не остановился. Он приходит к заключению, что папа не есть необходимый элемент в строе христианской церкви. Не является им и священник. Между человеком и богом отношения непосредственные: он «держит» непосредственно (in capite) от бога и за свое держание несет ему «службу». Если он исполняет свою «службу» — он в милости у бога и имеет все права на свое «держание»; если не исполняет — лишается всех прав. Посредников ему не нужно ни на небе, ни на земле. О своей «службе» он узнает из священного писания, читая его на родном языке. На роль посредников священники претендуют на том основании, что их считают обладающими данной им свыше властью творить чудо евхаристии, превращать хлеб в тело Христа. Но это — ложное основание: ничего сверхъестественного им творить не дано, так как таинства пресуществления в том виде, как его понимает католическая церковь, не существует.

Естественно, что, придавая основное значение знакомству христианина с священный писанием, непосредственным источником, из которого он черпал знание о своих обязанностях в отношении к богу, о своей «службе», которую он должен был нести за свое «держание», Уиклиф должен был озаботиться прежде всего о том, чтобы священное писание было доступно всякому христианину, чтобы оно было на его родном языке. Некоторые части Библии были переведены на английский язык еще задолго до Уиклифа. Уиклиф перевел всю Библию, кроме начала Ветхого завета, переведенного его учеником Николаем Херефордом. Перевод был сделан с латинской вульгаты: ни Уиклиф, ни его ученики не знали греческого языка. Но Уиклиф не только перевел Библию. Он принял меры к тому, чтобы немедленно же дать ее в руки народу.

В грубой шерстяной одежде, с английской Библией в руках пошли ученики и приверженцы Уиклифа проповедовать «божий закон» (Goddis lawe) английскому народу на понятном для него языке. Это были разосланные Уиклифом так называемые бедные священники (poor priests). Они, собственно, были не священниками, а проповедниками, которых отличало от остальных мирян лишь знание священного писания, еще незнакомого мирянам. Как мало были похожи эти бескорыстные энтузиасты и ревнители просвещения на тех «монахов всех четырех орденов», которых увидел «на прекрасном поле, полном народа» Ленгленд и которые «поучали народ для своей собственной пользы, глоссировали Евангелие, как им было угодно, из корыстолюбия, прикрытого рясой, толковали его, как хотели» (Prol., II, 59—61).

Если до сих пор «неученые люди не могли болтать и судить, и рядить о том, что должно было спасти их, но должны были страдать и служить» (Prol., II, 129—131), то теперь и они получили доступ к источнику знания того, что нужно было им знать для своего «оправдания». Кроме того, они могли узнать из него и много другого, руководимые в его понимании такими наставниками, какими были поучавшие их «божьему закону» ревностные и верные ученики и последователи Уиклифа, которые едва ли ограничивались в своих поучениях лишь моральным назиданием своих слушателей в духе евангельской правды. Едва ли можно сомневаться, что их наставники указывали им на резкое расхождение с учением Евангелия о свободе, равенстве и братстве людей, о любви к ближнему, о презрении к благам земным, о превосходстве благ духовных над той действительностью, среди которой они жили, с ее крепостным бесправием и богатствами духовной и светской аристократии, фискальным гнетом, самоуправством и вымогательствами местной королевской и вотчинной администрации, с продажностью судей, законоведов и присяжных, с совершенно забывшими о своих обязанностях представителями церкви, погрязшими в чисто материальных интересах, распущенными и жадными монахами, накопившими огромные богатства. Если и прежде они не были слепы к этим несовершенствам окружавшей их действительности, то теперь их отношение к ним приобретало большую сознательность, и возбуждаемые ими чувства становились более острыми и непримиримыми, имея за собою абсолютную санкцию высочайшего религиозного авторитета. Да к тому же слова «бедных священников» падали на очень взрыхленную почву, теперь более чем когда-либо соответствуя нараставшему настроению народных масс. И военные неудачи, и не прекращавшиеся налоги на военные надобности, и бесконтрольное хозяйничанье в государственном казначействе руководимой герцогом Ланкастерским шайки аферистов, не брезгавших никакими средствами, и безграничный произвол всемогущего герцога — все это волновало и возбуждало народные массы. Но у нее были еще и свои особые основания для неспокойного настроения, еще более действительные, но уже совсем иного порядка.

Среди множества петиций, представленных общинами королю в Добром парламенте 1376 года, был и пространный Билль о рабочих (Bille des Laboriers). Вот его начало: «Нашему сеньору королю и его мудрому парламенту указывает община и просит, что в то время, как разные ордонансы и статуты были изданы в разных парламентах для общей пользы королевства, чтобы судить рабочих и ремесленников и других слуг, последние по своей великой злонамеренности находят тем не менее средства избегать кары названных ордонансов и статутов; что как только их хозяева поставят им на вид их плохую службу или захотят им платить за их названную службу согласно форме названных статутов, они тотчас же покидают свою службу и свое местопребывание и бегут из графства в графство, из сотни в сотню, из села в село, в чужие места, неизвестные их хозяевам... И что самая большая беда — это прием названных рабочих и слуг: когда они убегают со службы у своих хозяев, их тотчас же принимают на службу в чужих местах за такую дорогую плату, что этот прием их на службу дает пример и поощрение всем слугам, как только им что-либо не понравится, бежать в чужие места от хозяина к хозяину, как сказано выше. И из страха перед таким бегством и шатаньем община (la Commune) не осмеливается ни жаловаться на своих слуг, ни выражать им свое неудовольствие и принуждена давать им, что они пожелают получить, невзирая на статуты и ордонансы, изданные против этого: и это главным образом из страха перед их приемом, как сказано выше»[7].

Это была старая история. Уже двадцать семь лет парламент и правительство вели борьбу с этой «злонамеренностью» рабочих и слуг, не останавливаясь перед мерами самой жесткой репрессии, начиная со штрафов, тюрьмы, клеймения раскаленным железом и кончая объявлением непокорных вне закона, предоставлявшим каждому право безнаказанно убивать их как диких зверей. Это началось сейчас же после так называемой Черной смерти (чумы) 1348 года, сильно уменьшившей население Англии и поднявшей цены на рабочие руки. Крупные земельные магнаты, светские и духовные, располагавшие большими денежными средствами, сравнительно легко и скоро справлялись с хозяйственными затруднениями, вызванными недостатком и дороговизной рабочих рук, совершенно игнорируя ордонанс 1349 года и статут 1351 года, регулировавшие цены на рабочие руки, а также позже изданные к ним дополнения и изменения и давая рабочим плату, какую они требовали. Но землевладельцы средней руки и мелкопоместные и торговцы, по выражению петиции, поданной общинами в парламент 42 года царствования Эдуарда III (1368 г.), «живущие выручкой со своей земли или с торговли и не имеющие сеньорий и вилланов, которые бы им служили», оказались в очень тяжелом положении и принуждены были, по их словам, затрачивать на обработку своей земли почти весь доход с нее, с каждым годом все более и более разоряясь[8]. Неудивительно, что они не переставали подавать в парламент одну петицию за другой, требуя от правительства все новых и новых репрессий против рабочих. Борясь против рабочих, наниматели должны были вести междоусобную борьбу из-за рабочих рук, поощрявшую, как мы видим из Билля о рабочих, рабочую массу в ее «злонамеренности» и облегчавшую для нее возможность организовывать свои силы для борьбы за свои интересы в форме тайных союзов со «взаимными клятвами», тайными собраниями, тайными постановлениями и т. п.[9]

Недостаток и дороговизна рабочих рук отразились и на положении массы зависимого крестьянства, вилланов. До эпидемии чумы с ростом денежного хозяйства вилланы все более и более освобождались от своих натуральных повинностей, уплачивая вместо них денежные взносы, и их сеньоры находили более выгодным вести свое барское хозяйство с помощью наемных рабочих рук. Сильное вздорожание рабочих рук после «черной смерти» заставило их максимально использовать свои феодальные права по отношению к своим вилланам, нередко не останавливаясь перед переводом опять на барщину тех из них, которые давно уже уплачивали вместо нее денежные платежи. Эта феодальная реакция привела к тому, что наряду с борьбой с рабочими началась борьба землевладельцев с несвободный крестьянством, не менее ожесточенная, чем борьба их с рабочими.

В первый же год царствования Ричарда II (1377 г.) общины в своей петиции довели до сведения парламента и короля, что вилланы и держащие вилланскую землю (les Villeyns et Terre-Tenauntz en Villenage) в светских и церковных сеньориях, по совету, подстрекательству и при поддержке лиц, действующих в своих личных выгодах, добывают в королевской курии выписки из Книги Страшного суда[10], относящиеся к манорам и деревням, где они живут. Плохо понимая эти выписки, а также вследствие неправильного толкования их советчиками и подстрекателями, вилланы и держащие вилланскую землю отказываются исполнять свои обычные службы и повинности (lour custumes et services), полагая, что они совершенно избавлены от всякой личной и поземельной несвободы (de toute manere servage du si bien de lour corps come de lour tenures susditz).

По этой причине они не позволяют министериалам сеньоров принуждать их к выполнению этих повинностей и соединяются в союзы для вооруженного противодействия своим сеньорам и их министериалам, и каждый готов являться на помощь другому, как только их подвергают задержанию за это. Они грозят министериалам своих сеньоров смертью, если они будут прибегать к принудительным мерам, чтобы заставить их исполнять обычные повинности и службы, так что сеньоры и их министериалы не принуждают их к их повинностям и службам из страха смерти, которая может приключиться в результате их бунта и сопротивления (par lour Rebellion et Resistance). Из-за этого сеньоры теряют и уже потеряли много доходов с своих сеньорий к великому урону для своего положения; из-за этого во многих частях королевства хлеб стоит несжатый и гибнет к великому ущербу для всей общины. Для поддержания своих заблуждений и мятежей вилланы и держащие вилланскую землю собирают между собою большие суммы денег на покрытие издержек. Многие из них обращаются в суды, ища здесь поддержки своим целям. Общины думают, что легко может возникнуть война в королевстве из-за этого мятежа вилланов и держащих вилланскую землю, и они присоединятся к неприятелю, чтобы отомстить своим сеньорам. Ввиду этого общины просят как можно скорее принять соответствующие меры. Общины даже боятся, что в Англии может произойти нечто подобное тому, что произошло лет за двадцать перед тем во Франции по причине такого же мятежа и союза вилланов против своих сеньоров[11].

Опасения общин оправдались. Не прошло и четырех лет, как крестьянские массы Англии с оружием в руках поднялись против сложившегося веками социального порядка, огнем и мечом истребляя все то, что являлось его олицетворением. Одним из главных вождей их стал освобожденный восставшими из медстонской тюрьмы капеллан Джон Болл, уже более двадцати лет проповедовавший в разных местах королевства «многоразличные заблуждения и соблазны» и «услаждавший слух мирян поносительными речами», направленными против князей церкви, и «дерзавший высказываться дурно и для благочестивых ушей нестерпимым образом даже о самом верховном первосвященнике». Он говорил им теперь, что настал назначенный богом час сбросить иго долговременного рабства и получить давно желанную свободу, что все люди равны, и рабство противно воле божьей, что вначале его не было: «Когда Адам копал землю, а Ева пряла, кто же был тогда дворянином?» Болл убеждал своих слушателей истребить всех магнатов королевства, законоведов, судей и присяжных, указывал им на то, что вилланы такие же люди, как и сеньоры, которые праздно живут в пышных дворцах и заставляют вилланов работать и добывать то, что они тратят, оставляя на их долю одни лишь заботы, и труд, и дождь, и ветер на полях, а между тем от их труда идет все то, чем держится государство, и уверял их, что дела только тогда пойдут хорошо, когда не будет ни вилланов, ни сеньоров и все станет общим.

Запылали помещичьи усадьбы, и в их пламени исчезали протоколы поместных курий, а также кустумарии и рентали[12] с записанными в них натуральными и денежными повинностями крестьян и всякие другие документы, свидетельствовавшие о личной и земельной зависимости их от землевладельцев, «чтобы с утратой памяти о прошлом их господа не могли потом предъявлять к ним никаких прав». Жестокая расправа постигла и представителей королевской администрации и суда — шерифов, финансовых чиновников, судей, обвинительных присяжных, адвокатов; дома их подвергались разгрому, а находимые в них документы, и прежде всего ненавистные налоговые списки, бросались в огонь. Это была расправа с «королевскими изменниками», в которых восставшие видели виновников своих невзгод. Главными из них они считали канцлера королевства, архиепископа Кентерберийского Симона Седбери и казначея королевства Роберта Хелза, тогдашнего магистра госпитальеров.

Направляясь к Лондону, восставшие имели намерение потребовать от них отчета «в тех суммах, какие были собраны в английском королевстве в течение последних пяти лет». И канцлера, и казначея постигла злая участь, как и многих других, когда толпы восставших наводнили столицу и под руководством лондонских горожан стали громить ее и расправляться с ненавистными им лицами. Вспомнили и знаменитого сподвижника герцога Ланкастерского и крупнейшего афериста, осужденного Добрым парламентом вместе с лордом Латимером и лордом Невиллом, Ричарда Лайонса, который был заключен в тюрьму, но затем освобожден и восстановлен в правах. Его вытащили из дома и обезглавили. То же ожидало и самого герцога. Но его не оказалось в столице, и свою ненависть к нему восставшие выразили в разгроме и сожжении его великолепного дворца. Разгрому подвергся и Темпль, где помещалась корпорация адвокатов, и школа, в которой молодые люди готовились к адвокатской деятельности. Все книги и документы корпорации были изрублены топорами и сожжены.

Свою ненависть к представителям закона, к судьям, к адвокатам, чиновникам, представителям администрации, местной и центральной, порожденную в них их продажностью, произволом и вымогательствами, восставшие перенесли и на науку и образование, в которых они видели послушное орудие в руках своих угнетателей, эксплуатировавших их темноту. Они заставляли, как сообщает современный летописец, учителей грамматических школ давать клятвенное обещание никогда больше не обучать мальчиков своей науке, а попадавшихся им грамотеев (clericos) с чернильницей у пояса немедленно убивали. Они ведь имели достаточно оснований, чтобы, как и автор поэмы о Петре Пахаре, искренно верить, что леди Мид «ученость и корыстолюбие сочетает воедино» (for clergye and coueitise she coupleth togideres). (Pass. III, 1. 164).

Восставшие крестьяне получили от короля освободительные грамоты, отменявшие крепостное состояние и натуральные повинности, однако после подавления восстания и жестокой расправы с восставшими грамоты эти были объявлены недействительными, и вилланство опять было восстановлено. Но это была давно уже выветрившаяся юридическая форма, и опять пытаться наполнить ее реальным содержанием сеньоры уже не решались; ход хозяйственной эволюции Англии, обрекавший вилланство на постепенное исчезновение, превращал вилланов в свободных копигольдеров[13]. Вместе с вилланством отходило в историю и феодальное поместье с его хозяйственным и социальным укладом[14].

После всего того, что мы узнали о событиях, волновавших английское общество второй половины XIV столетия и глубоко захватывавших самые широкие его слои, и о том, как общество реагировало на выводившие его из равновесия факты, нас не может удивлять огромная популярность, какой пользовалась в нем поэма о Петре Пахаре, особенно среди непривилегированных масс. Отчетливо и ярко рисуя образы окружавшей их действительности, эта поэма делала для них более ясными причины их безрадостного существования. В то же время, поднимая на недосягаемую моральную высоту образ земледельца, своим неустанным трудом добывающего хлеб и все необходимое для остальных членов общества, неуклонно выполняющего веления высшей правды и знающего путь к ней, поэма Ленгленда повышала самосознание крестьянской массы и тем еще более обостряла ее враждебное отношение к господствующим и правящим классам.

Далекий от того, чтобы возбуждать массы против существующего социального и политического строя, Ленгленд тем не менее вместе с «бедными священниками» Уиклифа несомненно внес свою лепту в движение, разрешившееся взрывом 1381 года. Насколько популярна была его поэма о Петре Пахаре среди восставших, весьма красноречиво говорят циркулировавшие среди них и составленные Джоном Боллом прокламации, в которых мы слышим явные отзвуки «Петра Пахаря».

В одной из них Болл, называя себя Джоном Шепом (John Schepe), т. е. Джоном Пастухом (вспомним, что Ленгленд заснул на Мальвернских холмах одетый «в грубую одежду, как будто он был пастухом», as I shepe were, Prol., 1. 2), просит Петра Пахаря (Piers Plowman) приняться за дело (go to his werk) и наказать разбойника Хоба, рекомендуя ему, а также Джону Безымянному (John Nameles), Джону Мельнику (John the meliere) и Джону Возчику (John Karter) «взять с собою Джона Правдивого (John Trewman) (вспомним Тома, честного на язык) (Tomme trewe tonge) (Pass. IV, 1. 17) и всех его товарищей — и больше никого — и зорко смотреть на одну только голову, и ни на какую больше».

В другой прокламации Болл «приветствует всякого звания людей (alle maner men) (часто встречающееся у Ленгленда выражение) и просит их именем Троицы — Отца, Сына и Святого Духа — мужественно стоять в правде (stonde manlyche togedir in trewthe) и помогать правде, и правда поможет им (мы знаем, какую роль играет в поэме Ленгленда Правда). Теперь в мире господствует гордость, жадность считается мудростью, разврат не знает стыда, чревоугодие (glotony) (вспомним сэра Объедало, sire glotoun, и его веселую компанию в пивной) не вызывает никакого осуждения. Зависть царствует вместе с изменой, леность — в полном почете. Боже, дай удачу: теперь время». Еще в одной прокламации Джон Возчик говорит: «Пусть брат мой Петр Пахарь (Pieres the Plowman) остается дома и приготовляет нам зерно, а я пойду с вами и помогу приготовить вам пищу и питье». А еще в одной Джон Правдивый (John Trewman) и все его товарищи просят всех «делать хорошо (do welle) и лучше (and bettre) и избегать греха, искать мира и держаться в нем».

Составляя свои прокламации, Болл, несомненно, перечитывал соответствующие страницы «Петра Пахаря», и это отразилось на них (обратим внимание еще и на то, что и семь смертных грехов называются в том же порядке, в каком они изображаются у Ленгленда). Но, пользуясь «Петром Пахарем», Болл знал, что и те, кому он направлял свои прокламации, также были достаточно знакомы с ним, и им были вполне понятны все взятые из него образы и обороты речи, не говоря уже о том, что образ самого Петра Пахаря был им близок и дорог, и, называя его, Джон Болл затрагивал их самые чувствительные струны и настраивал их на высокий тон.

При разгроме дворца герцога Ланкастерского в Лондоне «можно было видеть вещь, неслыханную в наши времена, — рассказывает современный хроникер, крайне враждебно настроенный против восставших, — толпа крестьян, видя перед собой массу драгоценностей, не осмеливалась похищать их воровскими руками, а если кто был замечен в воровстве, того без суда и следствия предавали смерти с таким напутствием: “Мы ревнители правды и справедливости, а не воры и грабители” (zelatores veritatis et justitiae, non fures aut latrones)»[15].

Д. Петрушевский