Вирши

Поэзия Симеона Полоцкого

Симеон Полоцкий жил и работал в эпоху, называемую «переходной». Действительно, XVII век стал своеобразным рубежом старой и новой европейской культуры, рубежом, в который вместилось великое обилие перемен в самых разных сферах человеческой жизни, сопровождаемых нескончаемой цепью военных катаклизмов и общественных потрясений. XVII век породил ошеломляющее многообразие артистических форм, жанров, стилей. Хотя во всем этом стилистическом многообразии кое-где просматривались и доминанты: например, в искусстве Франции главную роль уже выполнял классицизм, тогда как в Италии, Германии, Польше и на Украине приоритет в значительной мере принадлежал барокко. В культуре Белоруссии в это время очень сложно переплетались древние традиции и новые веяния. Так гуманистические идеи писателей XVI века (Н. Гусовского, Ф. Скорины, Я. Вислицкого и др.) могли облекаться в изысканные барочные формы (например, у М. Сарбевского и Ю. Доманевского) или получали преломление в свете этико-эстетических концепций определенных религиозных учений (православия, протестантизма), представители которых пытались так или иначе противостоять конфессиональной и культурной экспансии католицизма с его «передовым отрядом» — учеными-иезуитами. Для белорусов эта борьба за самобытность была нелегкой. Тем большее значение в этот период приобретают люди типа Симеона, чье творчество,— при всей его отзывчивости на многие «светские» мотивы современной писателю польской литературы, а также литературы схоластической, активно развиваемой иезуитами,— не вписывается в русло эпигонского «классического» барокко.

Можно без преувеличения сказать, что творчество Симеона Полоцкого было неординарным, выдающимся культурным явлением. Нравоучительные книги, стихи, написанные в разные годы, оказали заметное воздействие на белорусскую, русскую и отчасти украинскую литературу XVII — первой половины XVIII веков, они не остались незамеченными и южнославянскими писателями XVIII и XIX веков. Наибольшую известность получили поэтические сочинения Симеона Полоцкого. В Московском государстве знакомство с ними явилось особенно плодотворным, ибо, во-первых, создавало очевидные предпосылки для становления русского классицизма; во-вторых, порождало широкий интерес к книжной (литературной) поэзии и просветительской тематике; в-третьих, способствовало утверждению здесь силлабики в качестве ведущего принципа стихосложения почти на целое столетие.

Самуил Гаврилович Петровский-Ситнянович родился в начальных числах декабря 1629 г. По-видимому, местом его рождения был Полоцк, в сохранившихся «росписях дворов» которого фамилия Петровских называется рядом со Скоринами и Тяпинскими. Отсюда и полученное им позднее, уже в Москве, прозвище — Полоцкий. Впрочем, не исключено, что его закреплению писатель обязан своей принадлежностью к братии Полоцкого Богоявленского монастыря, куда он был принят 8 июня 1656 г. год новым иноческим именем Симеона.

Учитывая выдвигаемое Симеоном деление всего времени своего обучения на семилетние периоды, можно полагать, что, получив начальное образование, приблизительно к 1643 г. он становится студентом Киево-Могилянской коллегии. В то время еще был жив ее основатель— Петр Могила (ум. в 1645), предпринимавший активные усилия по распространению просвещения в восточнославянском православном мире. В коллегии учителями молодого полочанина были Сильвестр Коссов, Лазарь Баранович, Иннокентий Гизель, Иосиф Кононович-Горбацкий, другие видные киевские писатели и ученые. Около 1650 г. ему было присвоено звание «дидаскала». Подобно многим выпускникам «Киево-Могилянских Афин», желавшим пополнить свое образование, Симеон отправился в одну из католических академий. Точнее говоря, путь его лежал в Вильну — культурный центр Великого княжества Литовского, где особой славой и могуществом отличалась Виленская иезуитская академия. Сохранились собственноручные конспекты Симеона различных учебных курсов, прослушанных им здесь до конца лета 1653 г.[1], с указанием имен читавших их профессоров: «Disputationes theologicae»— «reverendi patris Casimiri Coialowicz», «Disputationes... Thomae Aquinatis» — «reverendi patris Załuski», «Theologia controversa» — «reverendi patris Ladislaw Rudziński»[2] и другие записи.

Молодой «дидаскал» вскоре вступил в униатский орден базилиан (или иначе — орден Василия Великого). Принятию данного решения способствовали не только многочисленные примеры перехода в униатство авторитетных политических и культурных деятелей Украины и Белоруссии первой половины XVII в., но, очевидно, еще и приверженность писателя популярной у ряда представителей киевской учености идее экуменизма — мирного единения христианских церквей под возможной эгидой римского папы. Приверженцы этой идеи усматривали в ее реализации вернейшее средство к прекращению пустых догматических споров, а также жестоких притеснений, издевательств и насилия над «посполитым людом руским», чинимых экспансионистски настроенными католическими властями. При всем том, говоря об идейном своеобразии творчества Симеона Полоцкого, нельзя не учитывать факт, что, спустя десятилетия, находясь в русской столице — настоящей цитадели православия в XVII в., он подписывал принадлежавшие ему книги полным титулом базилианского монаха (например, V том собрания сочинений Иеронима Стридонского (1553) надписан: «Ех libris Simeonis Piotrowski Sitnianowicz Jeromonachi Polocensis. Ord(inis) S(ancti) Basilii M ag(ni). A(nno) D(omi)ni 1670 Aug(usti) 26 Moscovie», что означает: «Из книг Симеона Петровского-Ситняновича, полоцкого иеромонаха ордена святого Василия Великого. Лета Господня 1670, 26 августа в Москве»).

Начавшаяся в 1654 г. война Речи Посполитой с Московским государством помешала Симеону доучиться. В июле 1655 г. войска воеводы Я. К. Черкаского и наказного гетмана Ивана Золотаренко овладели Вильной, и вскоре Симеон возвращается в родной город, где, по предложению знакомого еще по Киеву игумена Игнатия Иевлевича, принимает постриг в монахи подвластного тому Богоявленского монастыря.

Через несколько месяцев после этого в Полоцк вошла русская армия во главе с самим царем. Симеону представился редкий случай продемонстрировать русскому монарху свои благоприобретенные в «странных идиомат пребогатоцветных вертоградах» литературные способности. Последовавшие за тем встречи и события заставили Симеона серьезно задуматься о том, какие огромные возможности представились бы ему как ученому и поэту, обрети он покровительство русского царя, какое широкое поле для просветительской деятельности нашел бы он в России.

Прежде чем обратиться к московскому периоду жизни писателя, скажем немного о восьми годах, которые он провел в Полоцком монастыре (до окончательного отъезда оттуда в конце зимы — начале весны 1664 г.). С приходом Симеона в монастыре образовалась небольшая, но действенная группа весьма талантливых поэтов и писателей, в которую входили также иеромонах Филофей Утчицкий, упоминавшийся Игнатий Иевлевич, воспитанники Василий Янович, Савва Капустин и др. В результате Полоцкий Богоявленский монастырь с его братским училищем превращается в важный культурный центр Белоруссии середины «переходного» столетия, в своего рода полюс, способный, хотя бы в какой-то мере, нейтрализовать идейное влияние, исходившее от Полоцкой иезуитской коллегии, кстати, имевшей самые тесные связи с Виленской академией: к примеру, в коллегии преподавал риторику известный Виленский профессор, доктор теологии Сигизмунд Лауксмин (1597—1670), а ранее — в 20-х годах — это делал его коллега, титулованный поэт и теоретик барокко, Матей Казимир Сарбевский (1595—1640). Симеон, придерживаясь позиции мирного согласования догматических религиозных разногласий, никогда не выступал с резкой критикой католицизма. Пожалуй, наиболее характерной чертой его поэтических произведений, написанных в период учительства в братской школе, был патриотизм, искренняя любовь к своему родному городу, к своему краю. Об этом убедительно свидетельствуют такие его произведения, как «Стихи краесогласныя, сложенные во сретение иконы пресвятыя Богородицы из града царского Москвы в Полоцк возвращенныя... А⁰ 1959, 7 априлис», «ляменцик» — «А⁰ 1663. Априль 27. Взенто образ насвентшей Богородзицы з Полоцка до Москвы...», «Прилог к преподобной матери Евфросинии» и др.

Кроме того, молодой поэт считал своим долгом популяризировать добротно усвоенные знания в стихах, потому он пишет познавательные вирши о четырех типах человеческого темперамента:

Известно, что весной 1664 г. Симеон окончательно перебирается в Москву. Начало его московской жизни сразу было отмечено ответственным правительственным поручением, исполняя которое, он организует в Заиконоспасском монастыре латинскую школу для служащих Приказа тайных дел. Через неполных четыре года выпускники школы направляются вместе с главой Посольского приказа боярином А. Л. Ординым-Нащокиным (1605—1680) с дипломатической миссией в Курляндию. Благожелательное отношение царя Алексея Михайловича к ученому белорусу, покровительство, оказанное ему влиятельным советником государя по церковным делам — ученым греком Паисием Лигаридом, другими церковными иерархами, все это способствовало тому, что Симеон получил возможность являться во дворец по всем торжественным случаям со своими стихотворными поздравлениями. Так, в 1665 г. у Алексея Михайловича родился сын царевич Симеон. По этому случаю тезоименитый новорожденному поэт поднес царю «Благоприветствование», написанное в столь изысканной форме (здесь были фигурные стихи — в виде креста и восьмиконечной звезды, стихи, «симфонические» или «серпантинные», криптограммы и прочее), что не могло не поразить и привыкших к барочным курьезам читателей.

Положение поэта еще более упрочилось с 1667 г. — после того, как он был официально назначен воспитателем и учителем царских детей. Впрочем, росту авторитета Симеона среди высоких представителей московской администрации способствовало еще одно обстоятельство — его активная борьба со старообрядцами и деятельное участие в Большом московском соборе (1666—1667), осудившем патриарха Никона, самовольно оставившего в 1658 г. патриарший престол. На соборе Симеон выступал в статусе секретаря-переводчика митрополита Газского Паисия Лигарида и двух вселенских патриархов — александрийского и антиохийского, а после, выполняя соборное постановление, написал обличающий раскольников трактат «Жезл правления» (М., 1667). Как лицо духовное, сообразно полученному образованию и традиции, Симеон считал для себя престижным делом сочинение различных проповедей. Значительная их часть была включена им в сборники «Обед душевный» (1675; издан после смерти автора в «Верхней типографии» в Москве в 1681 г.) и «Вечеря душевная» (1676; издана там же в 1683 г.). Язык Симеона-проповедника отличали особая манерная витиеватость, плотная насыщенность развернутыми метафорами, притчами и «прикладами», используемыми в полном соответствии с рекомендациями, которые давались в трактатах типа книги «Ключ разумения, албо Способ зложення казаня» (Киев, 1659) Иоанникия Галятовского или «Наставления в риторике» (Вильна, 1654) Казимира Кояловича. Однако, как и раньше, главной заботой Симеона, в период его жизни в Москве, была учебно-просветительская деятельность. Именно поэтому, когда в конце 1678—начале 1679 гг. ему представилась долгожданная возможность открыть во дворце (в «Верху») независимую от патриаршей цензуры Верхнюю типографию, первым подготовленным к печати трудом стал его «Букварь языка словенска». С этой же целью затем было издано и поэтическое переложение псалмов — «Псалтирь рифмотворная» (с присовокуплением стихотворного «Месяцеслова»). Считая стихотворную форму наиболее удобной для запоминания и усвоения самых различных знаний, Симеон широко использовал в просветительских целях именно ее. Сборник его стихотворений «Вертоград многоцветный» — подлинная энциклопедия XVII века, содержащая сведения по античной мифологии, истории, натурфилософии, космологии, по теологии и христианской символике. Вирши Симеона, по меткому наблюдению И. П. Еремина, «производят впечатление своеобразного музея, на витринах которого расставлены в определенном порядке («художественне и по благочинию») самые разнообразные вещи, часто редкие и очень древние...

...Тут выставлено для обозрения все основное, что успел Симеон, библиофил и начетчик, любитель разных «раритетов» и «куриезов», собрать в течение своей жизни у себя в памяти...»[3].

Другой крупный сборник — «Рифмологион, или Стихослов» датирован писателем, как и «Вертоград», 1678 годом, хотя фактически оба сборника продолжали пополняться новыми стихами и в последующие годы. Но, в отличие от «Вертограда», «Рифмологион» вобрал в себя преимущественно панегирические произведения, писавшиеся «на случай», и образцы драматической поэзии. Имеются в виду пьесы «Комедия притчи о блудном сыне» и «О Навходоносоре-царе...», созданные Симеоном для придворного театра царя Алексея Михайловича. Театр действовал с 1672 г. в Кремле, а потом — в подмосковном царском селе Преображенском.

Начав службу при царском дворе в качестве переводчика, писатель не оставлял этого занятия до последних своих дней. Им были переведены с польского и латыни на церковнославянский язык или художественно обработаны многие интересные литературные сочинения, в числе которых: «Сказание о Магомете Викентия Белловаценса», «Тестамент, или Завет Василия царя Греческого к сыну его Лву Философу», сказания «О иконе Божия матери Владимирская», «Вертоград душевный», «Поучения Григория Двоеслова», «Книга Петра Альфонса, ... писавшего противу иудеом», «История о Варлааме и Иоасафе» и др. Кроме того, Симеон принял участие в заключительном этапе работы по полному переводу Библии, составил богословский трактат «Венец веры кафолическия...», посвятив его царевне Софье.

Современники искренне удивлялись его огромной работоспособности. Ученик Симеона, Сильвестр Медведев, отмечал: «К тому присно прилежал Симеон чтению и писанию. На всякий же день име залог писати в полъдесть по полу тетради, а писание его бе зело мелко и уписисто. И пребывая на Москве 16 лет, написа своею рукою разных книг по исчислению прологов с десять, или и вящше, о них же аз... тщуся, да соберутся все в книги и миру да явятся»[4]. Естественно, что Симеон Полоцкий пользовался большим успехом у всех тех, кто выступал за распространение в России книжной учености, кто проявлял интерес к западной культуре. Вместе с тем не зря он постоянно ощущал себя в русской столице «странним пришельцем». Его непривычная здесь «латинская» образованность вызывала раздражение и неприятие не только у многочисленных «ревнителей старинного благочестия», но также у влиятельных московских «грекофилов» в лице Епифания Славинецкого (ум. в 1675 г.), его ученика Евфимия Чудовского, патриарха Иоакима, других сторонников «греческого учения». После смерти Симеона они открыто обвинят его в «латинстве», «прикровенном еретичестве», попытаются опорочить его сочинения. Но сделать это в полной мере окажется уже не под силу ни патриарху, ни автору «Остена» — трактата, в котором в адрес Симеона высказано особенно много обличительных слов[5].

Симеон Полоцкий скончался скоропостижно, на 51-м году жизни, 25 августа 1680 г. Свою большую библиотеку писатель завещал распределить в основном между четырьмя монастырями, к которым он имел непосредственное отношение,— Московским Заиконоспасским, Полоцким Богоявленским, Киевскими — Печерским и Братским. Часть крупных денежных сбережений отписывалась им в другие украинские и белорусские обители, оставшаяся же часть предназначалась родным и близким: родным братьям Иоанну и Луке, племяннику Михаилу Сильвестровичу и «матери его Ирине Афонасовне», отцу духовному Ипполиту, «возлюбленному ученику» Сильвестру Агафониковичу (Медведеву) и прочим.

Тепло относившийся к Симеону царь Федор Алексеевич, сменивший в 1676 г. на престоле своего отца Алексея Михайловича, повелел Сильвестру Медведеву составить достойную эпитафию, каковую «указал на двух каменных таблицах вырезать, позлатить и устроить над гробом иеромонаха Симеона своею государскою казною, из Приказа каменных дел»[6].

Эпитафия в окончательном варианте открывалась словами:

Хронологически все поэтическое творчество Симеона Полоцкого может быть разделено на два периода — белорусский и московский, которые заметно отличаются друг от друга в стилистическом и жанрово-тематическом планах. Стихи белорусского периода, в свою очередь, имеют отчетливую градацию во времени да и в самой их языковой основе. Они распределяются на польско-латинские вирши времени обучения Симеона в Киево-Могилянской коллегии и Виленской академии и белорусско-церковнославянские вирши, созданные молодым стихотворцем в течение последующих восьми лет учительства в братской школе Полоцкого Богоявленского монастыря. Стихотворения московского периода не имеют между собой столь заметных различий, хотя и они, в принципе, могут быть разграничены январем 1676 года, когда один царственный покровитель Симеона сменился другим— еще более милостивым и щедрым — его недавним воспитанником. В самом деле, при царе Федоре Алексеевиче возросла независимость Симеона от «всевидящего ока» церковной цензуры, увеличилось его влияние на главу русского государства. С другой стороны, известная набожность нового царя должна была заставить Симеона отказаться от драматической поэзии, от некоторых излишне курьезных поэтических форм и обратиться к более тщательной разработке в своих стихах философско-богословской тематики.

Значительная часть польско-латинских стихотворений Симеона принадлежит к схолостической «ученой поэзии» (poesiae doctae). Успешно осваивая роль «толкователя всей школьной учености», каким, по утверждению Лаврентия Корвина и других авторитетных теоретиков литературы XV—XVII вв., должен быть настоящий поэт[8], Симеон, кажется, не обошел своим вниманием ни одного предмета, изучавшегося тогда в академических классах. В данной связи особо примечательно его стихотворение «Siedm nauk wyzwalonych» («Семь свободных наук»), где кратко характеризуется каждая школьная дисциплина, как входящая в гуманитарный «тривиум» (грамматика, диалектика, риторика), так и в естественно-научный «квадривиум» (арифметика, геометрия, астрология, музыка). При этом диалектика названа «матерью всех наук»[9]. Большое внимание молодой поэт уделял астролого-астрономической тематике, которая нашла отражение в таких его произведениях, как «Siedmiu planet znaki i ich operatie następują» («Знаки семи планет и характер их воздействия»), «Miesięci 12 następują» («Следуют 12 месяцев»), «4 przemagające complexie», («4 преобладающих темперамента») и др. Названные произведения принадлежат к весьма экзотическим для современного читателя жанрам — zodiacum, horoscopium (поэтическое предсказание по небесным светилам и явлениям), или, скажем,— genethliacon (стихотворный отклик на рождение человека с нередко астрологически «обоснованным» прогнозом на будущее). Генетлиакональными являются, например, стихотворное «Благоприветствование царю Алексею Михайловичу по случаю рождения царевича Симеона» (1665), включающее «Беседу со планиты», и позднейшие «Вирши на рождение царевича Петра Алексеевича» (1672), написанные совместно с Епифанием Греком (Славинецким).

В этих «Виршах», между прочим, говорится:

Особую тематическую группу составляют ранние стихи Симеона Полоцкого, посвященные вопросам природоведения. Сюда прежде всего относятся эпиграммы «4 części dnia» («4 части дня», позднее переработано под заглавием «День и нощь»), «О czterech części rocu pogody) («О четырех временах года), «4 żywioły y skutki onych» («4 стихии и их действия», поздний вариант— «Стихии четыре»), «Nowoznaleziona rzeczy» («Новооткрытия»). Дальнейшее развитие природоведческая тематика получит в церковнославянской поэзии Симеона, широко представленной в сборнике «Вертоград многоцветный».

Вполне самостоятельный раздел «ученой поэзии» Симеона образуют стихотворения с философско-богословским содержанием: «Aenigma» («Загадка»), «Sokrates» («Сократ»), «3 prawa...» («3 права...»), «Czistości stróżów 6» («Чистоты стражей 6»), «Triumph cierpliwości...» («Триумф терпения...»), «Fiat mihi secundum verbum tuum» («Да последую слову твоему») и ряд других. Это и не удивительно, ибо в системе средневековой схоластики богословию принадлежало самое почетное место. Однако в центре внимания ученого поэта неизменно стоял Человек, вопросы его природы, его воспитания и обучения. В эпиграмме «Widok żywota ludskiego» («Картина человеческой жизни») излагается схема деления человеческой жизни на пять шестнадцатилетних периодов, и по каждому периоду дается практическое наставление: чем следует заниматься, о чем думать, к чему стремиться. Желавший воспользоваться этими рекомендациями получал универсальную программу действий — от первых шагов до смертного часа. Развернутая эпиграмма «Początkowi zabiegaj» («Старайся пресечь вначале») содержит подкрепленное примерами и сравнениями рассуждение о необходимости самого серьезного отношения к изначальному обучению и воспитанию детей. Естественно, важнейшими тут оказываются проблемы нравственности, этики поведения. Они же становятся ведущей темой стихотворений типа «Nobilitas гага» («Благородство редкостно»), «Parentibus par gratia reddi nequit» («Родителям равной любовью плати, негодник»), «Na leniwca» («На лентяя»), «Na pijanice» («На пьяницу»), «Na grzesznika» («На грешника») и прочих. Их особенностью является некоторая абстрагированность в трактовке поэтом этического идеала. Со временем, когда основным объектом дидактики Симеона сделаются царственные ученики, этот идеал конкретизируется по принципу сословной иерархии и для самой высокой ее ступени будет выражен в духе идеологии просвещенного абсолютизма.

Школьная поэтика XVII века допускала использование для передачи «серьезных» идей шутливого тона, замысловато-забавных форм. Главное, чтобы проповедуемые идеи доходили до сознания читателя («sic movere et delectare, ut docere» — «увлечь и усладить так, чтобы научить»). И Симеон охотно использовал шутку, шутливую притчу, решая дидактические задачи. Сравним стихотворения «Trudno wszystkim ugodzić» («Трудно всем угодить»), «Pieszczota dziatek» («Ласкание детей»), «Wzgarda godności i czci pragnienie» («Презрение достоинства и почета желание»). Обращался он также к стихотворным курьезам, составляя вирши-палиндромы или «перевертыши («Cancer» — «Рак», вирши-асиндетоны, основанные на накоплении многих значений ключевого слова («Homo» — «Человек») и т. п. Правда, в ранней польско-латинской и, в целом, в ученой поэзии Симеона изысканные формы представлены весьма слабо. Что же касается ее стиля, то можно сказать, что он неровный: некоторые ученические стихотворные произведения написаны поэтом в совершенно классицистическом духе, таковы — «4 świata wieku» («4 эпохи»), «О czterech części rocu pogody» («О четырех временах года»), «8 dziwów świata» («8 чудес света») или «Rzemiosła zrzędne, a uczciwe» («Ремесла строптивы, но достойны уважения»). Между тем к традиционной барочной образности приближаются польские эпитафии Симеона. И уже подлинный образчик барокко являет стихотворение «Czasu odmiana y różność» «Переменчивость и многообразие времени», где в символико-аллегорических подробностях обрисован «воз (точнее, тележный поезд) жизни», а античные мифологические персонажи сведены с библейскими и с героями средневековых рыцарских романов. С названным стихотворением тематически перекликается меньшее по объему и потому не столь перегруженное аллегориями «Odmiany wszech rzeczy ludzkich» («Перемены всех дел человеческих»). Высказываемые здесь мысли о «желанности мира» среди непрекращающихся войн, которые усугубляют всесокрушающее действие времени, созвучны настроениям многих барочных писателей XVII в.

Когда сегодня говорят о Симеоне-сатирике, обычно вспоминают его стихи «Монах» и «Купедтво» из «Вертограда многоцветного», хотя еще в Белоруссии им был написан ряд стихотворений сатирического содержания с совершенно конкретной направленностью. Это — антишведские политико-сатирические поэмы «Król szwedzki oficerów swych szuka...» («Король шведский офицеров своих ищет...») и «Desperatia króla szwedzkiego» («Отчаяние шведского короля»), затрагивающие события польско-шведской и русско-шведской — I Северной войны (1655— 1660), а также — «Виншоване именин пресвешченному... Амфиногену Крыжановскому (...)» и «Стихи утешные к лицу единому». Ирония «Стихов утешных...» не имеет, однако же, откровенно сатирической окраски, поскольку обращена автором на самого себя:

«Виншоване...» адресовано определенному лицу, выдававшему себя за епископа, «странствующему монаху» Амфиногену Крыжановскому, слишком рьяно погнавшемуся за мирской славой и забывшему о своих главных — пастырских — обязанностях. Амфиноген был давним недругом Петра Могилы, писал на него жалобы[11], о чем не мог не знать и также не учитывать этого Симеон, выпускник Могилянской коллегии. В сатире на зарвавшегося «епископа» он достигает подлинного комического эффекта, выстраивая длинный перечень вымышленных почетных титулов («санов»), которые будто бы снискал себе Амфиноген в иных землях и вероисповеданиях: епископ «в земле Корельской», архимандрит Назарейский, протосингел Галилейский, пробст Кролевецкий, опат Римский, апостол Немецкий и т. п. После высказанного затем иронического замечания о «святости» жизни Крыжановского, особо язвительно звучит концовка послания к нему:

Большой интерес вызывают антишведские сатиры Симеона. Обе поэмы тематически, по своему основному сюжетному замыслу восходят к популярному во второй половине XVII в. в Речи Посполитой (и на ее «восточных кресах») циклу «Lamentownej Dumy» — своеобразным сатирическим плачем шведского короля Карла X Густава: на каждую его мольбу о помощи, обращенную к кому-либо из своих офицеров или союзников, с их стороны следует непременно негативный ответ. Причем ответы раздаются в основном из «царства мертвых» или, в лучшем случае, из-за тюремной решетки.

Первой в этом цикле была поэма (1656—1657) «Lamentowna Duma Karola Gustawa, króla szwedzkiego, nad częścią pojmanemi, częścią pobitemi książety, kawalerami i officyjerami» («Плачевная Дума Карла Густава, короля шведского, над частью плененными, частью побитыми князьями, рыцарями и офицерами»). Она послужила основой для последующих стихотворных интерпретаций, как-то: «Carolus Gustafus, Rex Sveciae, swoich wiernych i miłych przywołuje» («Карл Густав, король шведский, своих верных и любезных призывает»); «Rozmowa króla szwedzkiego z swemi» («Беседа шведского короля со своими»); «Echo szwedzkie» («Шведское эхо»); «Pieśń о królu szwedzkim i oficyjerach jego» («Песнь о шведском короле и его офицерах»); «Groza króla szwedzkiego po przegranej z królem polskim J. Kazimierzem» («Страх шведского короля после проигрыша королю польскому Я. Казимиру») и др[12]. Симптоматично, что все названные произведения принадлежат неизвестным по имени, «доморощенным польским поэтам». Симеон Полоцкий нарушает эту неопределенность с авторскими именами, что, в свою очередь, позволяет видеть в Белоруссии середины XVII столетия один из важнейших регионов создания и распространения антишведской сатирической литературы на польском языке.

Ближе всего к политико-сатирическим поэмам Симеона стоит опять-таки анонимный польский «Lament Gustawa Karola, króla szwedzkiego, nad pobitemi i pojmanemi w Polszczę regimentarzami i kawalerami w roku 1656» («Плач Густава Карла, шведского короля, над побитыми и схваченными в Польше военачальниками и рыцарями в 1656 году»), известный по записи киевского шляхтича Яна Флориана Дробыша Тушыньского (1640—1707)[13]. Сравнение с «Плачем...» позволяет уточнить некоторые выведенные у Симеона персоналии, отдельные исторические сведения. Однако ни в одном польскоязычном памятнике из цикла «плачевных дум» Карла X нет тех подробностей относительно успехов русской армии в Ливонии, которые приведены в политикосатирических поэмах белорусского поэта, не скрывавшего своей большой симпатии к «московитам».

В целом «Отчаяние шведского короля» и «Король шведский офицеров своих ищет...» свидетельствуют о незаурядном мастерстве молодого стихотворца, его хорошей осведомленности в литературной жизни родного края, способности остро реагировать на злободневные события, умело используя различные приемы и методы сатиры.

Искусство XVII века развивалось под знаком сложного синтеза его различных видов и форм. В результате появилась возможность говорить о музыке как об «архитектуре звуков» и об архитектуре — как о «музыке в камне», живопись называть «молчаливой поэзией», а поэзию — «говорящей живописью» и т. д. Но был и такой вид искусства, который отразил в себе почти все оттенки этого удивительного синтеза и, вместе с тем, оказал преобладающее воздействие на другие виды искусства, порождая их новые разновидности и просто передавая им свои специфические качества. Речь идет о театре. Театр претендовал и на большее, остановись признанной моделью, эмблемой самой жизни[14]. В творчестве Симеона Полоцкого видная роль принадлежит драматическим и близким к ним декламационным формам поэзии. Именно своимистихотворными декламациями поэт впервые заявил о себе перед русским царем в 1656 г. и с тех пор продолжал писать их до конца жизни. Обычно декламации Симеона не имели сценического оформления. Они могли быть произнесены по тому или иному торжественному случаю у городских ворот,, в соборе, во дворце, т. е. практически везде, где это представлялось удобным. Наиболее характерной для них была 12-частная композиция, составляемая из отдельных монологов («ораций»), которые произносились юными учениками («отроками»). Хотя могли быть и другие формы построения: 4, 7, 8, 10-частные. В пределах ораторского действа (acta oratorica) находится «Диалог» Симеона, озаглавленный — «Стихи краесогласныи в день спасителя нашего Господа Иисуса Христа страдания»[15], и несколько иных его «диалогов», написанных в жанре «эхо» (carmen echicum). Это — «Диалог краткий», «Диалог краткий о государе царевиче и великом князе Алексие Алексиевиче», «Фаефон и Ихо» (из книжицы «Орел Российский» 1667 г.)[16], построенные преимущественно таким образом, что каждая их строка содержит одну или две пары реплик, образуемых рифмующимися между собой вопросом и кратким ответом на него. Благодаря лаконичности и звуковой согласованности ответа с вопросом, создавалась искусственная имитация эффекта эха. К примеру:

Однако настоящие «диалоги» не следует смешивать с развернутыми театральными Диалогами писателя, предназначавшимися для сценического исполнения. В последних вопросоответная структура была намного богаче, в них проявлялась определенная канва драматического действа, ход которого сопровождался в тексте авторскими ремарками, регламентирующими мимику, жестикуляцию действующих лиц, использование конкретных предметов театрального реквизита. Сегодня специалисты знакомы с двумя театрализованными диалогами Симеона Полоцкого: Пасхальным диалогом «Wierszy w Wielky Piątek przy braniu płaszczenicy» («Вирши в Великий Пяток при выносе плащаницы», начала 1650-х гг.) и Рождественским «Беседы пастуские» (около 1660 г.). Обе пьесы тематически восходят к средневековым церковным мистериям. Первая посвящена одному из самых драматических моментов «священной истории» — крестным страданиям (страстям) Спасителя[17], во второй разрабатывается пасторальная тема рождения Христа и посещения его ясель пастухами[18]. «Вирши в Великий Пяток...»— самая ранняя пьеса Симеона, созданная им, как это видно из заключающей ее текст криптограммы, еще в период обучения в Виленской академии. Работая над ней, Симеон мог опираться на развитую литературную традицию, выраженную в таких памятниках, как польский «Диалог на Великий Пяток» неизвестного автора XVI в. или «Вирши на Великий Пяток» (1636) И. Волковича и многих других.

«Вирши в Великий Пяток...» Симеона включают в себя пролог и эпилог,, каковые даны в виде олицетворений, и основную часть, которая распадается на два «акта». Первый «акт» ставился на открытой сцене, «на монастырском дворе». По своему сюжету он напоминает очень популярные в Великом княжестве Литовском Зебжыдовские кальварии, представлявшие собой массовое шествие с пением гимнов по «местам страстей Христовых», обычно начинавшееся от креста и там же заканчивавшееся. С той лишь разницей, что у Симеона это шествие совершали вместе с хорами не все желающие, а только Ангел и Душа Благочестивая, и происходило это не на большом пространстве (как в кальвариях), а, скорее всего, на импровизированной сцене. Во втором «акте» действие переносилось внутрь «соборной церкви» и развивалось вокруг так называемых «пассиональных орудий» и святых реликвий. Все это театрализованное представление было выдержано в строгих рамках школьно-поэтического канона и приурочено к началу церковного обряда выноса плащаницы.

В своей дальнейшей работе со сценическим материалом Симеон шел по пути все большего «обмирщения», автономизации и усложнения драматического сюжета. Более напряженной становилась динамика действия, увеличивалось число действующих лиц, атрибутов-символов, совершенствовались риторико-поэтические средства, хотя смысловое ядро, скрытый идейный движитель в его пьесах неизменно определялись этико-эстетическими принципами школьной драматургии. Именно они легли в основу замысла его трагедии «О Навходоносоре-царе, о теле злате и о триех отроцех, в пещи не сожженых», возникшей в результате оригинальной светской обработки популярного мартирологического сюжета «Пещного действа», а также его «Комедии притчи о блудном сыне». В последней пьесе религиозные мотивы особенно заметно осложнены сюжетными коллизиями авантюрно-романного типа, что диктовалось уже поэтикой придворного театра, театра по преимуществу светского. Симеон Полоцкий успел реализовать в его границах далеко не все свои возможности, но и то, что он сделал, дало ощутимый импульс развитию светской драматургии в России.

В поэтических руководствах «переходного» столетия много внимания уделялось лирике. Как же мыслили себе тогдашние филологи этот род поэзии? Здесь, как и в любых прочих сферах словесного искусства, символически соотносимого с творением мира божественным Логосом, действовала своего рода «табель о рангах». На первом месте в ней значились гимны в честь бога и святых, на втором — элегии, служившие для излияния скорбного религиозного чувства, на третьем — приветственные оды и панегирические послания[19]. Такое понимание лирики получило реальное отражение в поэтической практике писателей XVII в. И творчество Симеона не является тут исключением. Из его гимнописи, пожалуй, наиболее примечательны ранние польскоязычные акафисты — «Akaphist najświętszej Pannie, wierszami przełożony w roku 1648» «Акафист пресвятой Богородице, переложенный стихами в 1648 году») и «Akaphist do Pana naszego Jezusa Christusa» («Акафист Господу нашему Иисусу Христу»).

По сути дела, это стихотворные переложения гимнографических текстов, каковые Симеону могли предоставить киевские старопечатные издания акафистов 1625, 1629 или 1636 гг. Приступая к работе над ними, он, безусловно, воспользовался опытом подобных переложений, накопленным старшим поколением польско-латинских поэтов, о чем свидетельствует прямая цитация им отдельных строк стихотворной «Псалтири Давидовой» Яна Кохановского (1579), снабженная примечанием,— «по Кохановскому». Не исключено также знакомство Симеона и с другим поэтическим переложением гимнов названного автора — «Богородицами». Ориентация на высокие художественные образцы помогла белорусскому стихотворцу: его «Акафисты» выполнены энергично, с большим вдохновением, в изысканной поэтической технике, сочетают в себе 11-сложники с 13-сложным стихом и с имеющими внутренние рифмы «леонинскими стихами». Свой ранний польскоязычный опыт создания перифрастических гимнов Симеон со временем перенес и на церковнославянский язык. Сравним, к примеру, его «Стиси краесогласнии на Рождество Христово, глаголемый в церкви во славу... Бога». Вместе с тем, им составлялись вполне оригинальные стихотворные гимны: «Песнь Иоанну Богослову», «Песнь пресвятыя Богородицы святому Николаю Великому...»[20] и др.

В жанре элегии Симеон Полоцкий работал ничуть не с меньшим успехом, чем в жанрах религиозно-гимнографических. Однако и здесь нередко наиболее удачный результат достигался им благодаря обращению к общепризнанному тогда эталону, в качестве которого выступали элегические стихи Я. Кохановского и М. Сарбевского. Составляя в 1669 г. по случаю смерти царицы Марии Ильиничны поэтически вдохновенные «Френы, или Плачи...», поэт, безусловно, учитывал уже успевшую сложиться к тому времени на Украине и в Белоруссии богатую поэтическую традицию элегических плачей. Ему могли быть хорошо известны «Тренос» (1610) и «Лямент... на преставление... Леонтия Карповича» (1620), приписанный Мелетию Смотрицкому, «Вирши на погреб Петра Конашевича Сагайдачного» (1622) Касияна Саковича, «Лямент по ... отцу Иоанну Васильевичу» (1628) Давида Андреевича, «Echo żalu na głos lamentującego po nieopłakanej śmierci... Bobrykowicza» — «Эхо скорби на голос рыдающего о неоплаканной смерти... Бобрыковича» (1635) или, например, «Naeniae...» («Плачи...») на смерть Яна Радзивилла (1621). Но прежде всего, как показывает анализ, он видел перед собой лирический шедевр Я. Кохановского — «Трены» (1580). У Кохановского, писавшего на смерть своей горячо любимой малолетней дочери, Симеон заимствует прежде всего общую идею книги, представляющей единый цикл плачей-элегий, каждый из которых завершается своеобразным философско-поэтическим «утешением». Связь с «Тренами» чувствуется и в изображении автором «Френов...» прежней благочестивой жизни умершей царицы, всеобщей любви к ней, горечи невосполнимой утраты, и в подборе примеров бренности жития, и в том, что в заключение своего произведения Симеон, как и Кохановский, заставляет утешать родных и близких ту, которая «оплакивается» ими. При всем том Симеоном создано цельное и оригинальное произведение. Его «Френы...» из в общем-то привычной на Руси картины «вселенского плача»[21] вырастают в подлинный апофеоз царицы Марии, предвещая грандиозные одические апофеозы у поэтов русского классицизма. Так, в 11 плаче выведена аллегорическая фигура скорбящего «Царствия Российского», которая вещает:

Еще более величественная картина открывается в элегии «Вершэ о мэнце Панской». Здесь показано, как, созерцая мучения и смерть своего Творца, плачет вся Природа. Ее сокрушения принимают вид мировой катастрофы:

И только человек, пишет далее поэт, остается невозмутимым, так как в своей душевной черствости «камень превызшает». В той же, полюбившейся Симеону, форме плача-«лямента» написана им элегия «А° 1663 Априль 27...», где переживания религиозные (по поводу переноса иконы Полоцкой Богоматери в Москву) сопряжены с высокими гражданскими чувствами поэта, любящего свой город, искренне болеющего за то, что на какое-то время его земляки лишаются «помощи» «главной заступницы».

В сходном ключе развивается лирическая тема в «Прилоге к преподобной матери Евфросинии», в ряде других стихотворений. К жанру элегии по своему лирическому пафосу и содержанию может быть отнесена «Молитва в скорби сущего и клевету терпящего» (в польском варианте — «Modlitwa w utropieniu») — одно из ранних стихотворений Симеона, передающее его смятенное душевное состояние в момент, когда над ним нависла смертельная опасность. Из текста «Молитвы...» трудно понять, что конкретно произошло: ясно лишь то, что ее автор был несправедливо оклеветан, ему грозили суровые кары, и он молит о помощи «вышних судий», перед которыми открыты не только поступки, но и все помыслы человеческие:

В учено-дидактической части словесная пышность, риторические ухищрения, внешняя декоративность стихов Симеона Полоцкого, иные важные элементы барочной стилистики выражены гораздо слабее, чем в панегирических «приветствах» и посланиях. В то же время в содержании последних преобладает оптимистическое настроение, бодрый, жизнеутверждающий пафос и, напротив, почти отсутствуют столь характерные для западного барокко углубленные религиозно-философские медитации или выраженные в трагических и пессимистических тонах признания неразрешимой антиномии добра и зла, идеала и действительности, извечной «суеты сует», «бренности бытия».

Говоря о ранних панегирических стихах Симеона, нельзя не обратить внимания на любопытный факт. За весьма продолжительный срок своего обучения поэт как будто не создал ни одного произведения данного рода (несмотря на то, что составление панегириков в честь профессоров или попечителей училищ было общепризнанной нормой школьной поэтической практики). И все же он был великолепно знаком с панегирической традицией своего времени, что убедительно продемонстрировал в первых же похвальных виршах 1656 г., обращенных к царю и его вельможам. Главным образом это выразилось в разработке стихотворцем соответствующей образной символики. Для восхваления высоких особ Симеон, подобно польским и восточнославянским поэтам-панегиристам первой половины XVII в., черпает художественные метафоры и сравнения прежде всего из названий небесных светил и явлений, из круга понятий, сопряженных с христианской Истиной и этико-эстетическим Идеалом, а также из геральдики. Однако объектом художественного переосмысления он избирает не частные гербы, а герб Российского государства, его метафоры приобретают поистине космические масштабы:

Образ царствовенного геральдического «орла» вырастает в еще большую гиперболу в эмблематической поэме Симеона «Орел Российский»:

Эти стихи сопровождаются в поэме красочным изображением двухглавого орла с мечом и скипетром, увенчанного тремя коронами, на фоне солнца, испускающего сорок восемь лучей, в каждом луче — одна из присущих царю Алексею добродетелей: «мудрость», «благость», «милосердие», «кротость»... Если царь сравнивался Симеоном с «орлом», «солнцем», «светом», «правдой», «истиной», наконец, назывался «славнейшим монархом», «земным богом», «отцом всех», то родственники царя получали названия планет, именовались «орлятами», «солнечными лучами», «звездами», «зарей», «денницей». Подобная символика, оптимистический идейный настрой поэта, равно как и постоянное подчеркивание им «рабской преданности» своим царственным адресатам, вполне отвечали потребностям крепнущего русского абсолютизма. Но было бы неверно представлять Симеона пассивным исполнителем социального заказа высшей московской аристократии. Его стихотворные панегирики (особенно московского периода) нередко проникнуты гуманистическим пафосом, просветительскими идеями. Царя Алексея, а затем Федора Симеон активно призывал уважать законную справедливость, честность, природные достоинства человека, ценить образованность, печатную книгу, быть кроткими, милосердными, мудрыми правителями, не чуждающимися полезного труда:

Большинство образцов панегирической поэзии Симеона, в значительной степени обусловленной «случаем», предоставляемым днем рождения, именинами, свадьбой, другим праздничным событием, которое отмечалось при царском дворе или в доме вельможного покровителя поэта, собрано в сборнике «Рифмологион». Здесь среди адресатов Симеона можно встретить имена влиятельнейших людей того времени: Федора Михайловича Ртищева, Богдана Матвеевича Хитрово, Иоанна Михайловича Милославского, Григория Алексеевича Долгорукого, Григория Григорьевича и Федора Юрьевича Ромадановских, Михаила Тимофеевича Лихачева, митрополита Сарского и Подонского Павла и др. Им он посвящал стихи, иногда не менее изысканные, чем царю. Наглядным примером тому служат «макаронические» вирши «На именины боярина Богдана Матвеевича Хитрово» и «К тому же на Рождество». Первое стихотворение написано на двух языках (церковнославянском и польском), второе — на трех (добавлена латынь). В Московском государстве 70-х годов XVII в. к такой технике еще не привыкли.

Панегирическая поэзия Симеона Полоцкого не имеет четких жанровых разграничений. Торжественно-хвалебные мотивы и интонации присущи и отдельным элегиям (они, например, ясно звучат во «Френах, или Плачах...»), и религиозным гимнам. В ряде случаев очень сложно дать точное определение: имеем ли мы дело с гимном в честь того или иного святого, церковного праздника, либо это — стихотворный панегирик, в котором религиозная тематика получает как бы прикладное значение. Этот вопрос, пожалуй, не возникает тогда, когда перед нами малые панегирические жанры — похвальные надписи и переложения «стихословий» стишного Пролога (синаксарных эпиграмм), вошедшие в стихотворный «Месяцеслов» Симеона.

До Симеона Полоцкого в Москве действовала целая школа приказной поэзии[22]. М. Ю. Татищев, А. И. Зюзин, Антоний Подольский, справщик Савватий, М. С. Рогов. А. С. Романчуков, Стефан Горчак, Михаил Злобин, Агафон Тимофеев, Иван Наседка, Петр Самсонов и другие ее представители писали в основном громоздкие увещательные послания, книжные предисловия, нередко придавая им форму развернутых «именолитеральных»[23] акростихов.

Художественную манеру приказных стихотворцев определяло частое использование ими образных сравнений и ассоциаций. За этим стояло, по существу, предбарочное видение ими мира — как сплошной вязи взаимоотра« жений, контрастных взаимоисключающих начал. Свои «двоестрочия» или «вирши» они составляли неравносложным рифмованным стихом, напоминаю« щим раешник. К середине 1650-х годов поэтическая корпорация, в которую входили многие последовательные «ревнители старинного благочестия» (а стало быть, противники реформ патриарха Никона), распалась. Тем не менее, были заложены объективные предпосылки для органичного и довольно скорого восприятия русским читателем той «новой» поэзии, с каковой через несколько лет явился Симеон Полоцкий. Культурная почва для утверждения им в России правильного силлабического стихотворства с развитой системой стихотворных размеров и жанров была уже подготовлена. Но одного этого обстоятельства, разумеется, было мало. Чтобы перевести прогрессивные культурные начинания в плоскость привычной реальности, в условиях русского патриархального традиционализма XVII века от одержимого высокой целью требозался личный и духовный подвиг. И он совершил его.

Симеон Полоцкий способствовал становлению даже не только собственной литературной школы, а целого литературного направления, которое, по словам академика Д. С. Лихачева, приняло на себя функцию «своеобразного русского Возрождения»[24].

Синтаксис публикуемых произведений С. Полоцкого приведен в соответствие с нормами современной пунктуации, орфография дается по оригиналу. Подстрочные переводы польских и латинских текстов выполнены В. Былининым.

В. Былинин, Л. Звонарева.