Вирши

Авесолом Давидов сын прекрасен бяше,

на всей плоти порока не мала имяше.

Власы же главы его, тако лепи бяху,

даже я девы златом многим куповаху.

Всяк, возревый на него, абие любил есть —

дивною красотою Бог его почтил есть.

Но в том красном телеси душа скверна бяше:

ибо закон Господень зело преступаше.

Отца гнал есть и ложе его осквернил есть,

перворожденна брата Амнона[442] убил есть.

Адам вся чада своя погубил есть —

Христос-Господь вся ны исправил есть.

Адам на весь род грех един наведе —

Христос из грехов многих нас изведе.

Адам гнев божий на весь мир нанесе —

Христос благодать господню принесе.

Адамом смерти есмы припряженни —

Христом в жизнь вечну будем возбуждении.

Адамом есмы скотом подоблени —

Христом с аггелы будем водворени.

Адамом древо жизни нам отъяся —

Христом небесный хлеб нам даровася.

Адамом рая вси есмы лишени —

Христом на небо будем возведени.

Во Адаме семенно вси людие бяху,

едина мужа чресла весь мир содержаху

Егда убо падеся Адам, вси падохом,

прежде неже рождены с Адамом умрохом

за вкушение плода возбраненна древа,

иже попаде ему первомати Евва.

Алкион птенец малы в зиме ся рождает,

на брезе моря гнездо свое полагает.

Дивный промысл Господень, како не топится?

Воды свирепа моря, елма то бурится?

Не топится, занеже егда он гнездится

и из яйчествив птенцы возпитати тщится,

дни четыре на десять тишина бывает,

море не волнуется. Бог то устрояет

премалых ради птенцев, да не погибают:

ты дни корабелницы искуснии знают.

И тогда плавание безбедное деют,

амо намерение имут, тамо спеют.

В некоем граде церковь сотворена бяше,

Викентия святаго[446] имя содержаше:

в ней врабиев множество велие плодися,

их же калом и престол часто осквернися.

Епископ с досадою ту пакость терпяше,

на стужащыя птенцы анафему даше.

Оле силна действия! вси не постояху

и вновь приносимии скоро исчезаху,

во показ человеком да известно знают,

яко словеса клятвы действенна бывают.

Велможная госпожа сад некий стяжаше,

иже на земли блазей и добр древы бяше,

но плодов желаемых не могл есть родити.

Она не знающи, что с тем садом творити,

древних обитателей вины вопросила;

кая бы того вина неплодствия была?

Они реша, что древле сад иерейск бяше,

иже и анафеме в ревности отдаше:

яко юнии службу святу оставляху,

а плоды в дни святые тайно в нем хищаху.

Госпожа благословну вину разсудила,

абие иерея в сад той пригласила,

разрешения клятвы у него прошаше.

Он же не отрек того, немедленно даше.

От того сад времене преплоден явися,

о нем же госпожа та велми веселися.

Оттуду подобие мощно собирати,

яко и человеци тожь имут страдати:

от анафемы правы безплодни бывают,

ибо ничто достойно жизни содевают.

Разве аще от клятвы будут разрешени

и благословением Богу примирени.

Челюсть осла мертваго Сампсон похитил есть,

Филистынов тысящу тою поразил есть[448].

Христос мертвыя миру трудники прияше

и теми лесть идолску во мире попраше.

В избрании апостол мудрость показал есть

Христос яко нищыя люди в мир послал есть,

ведя бо яко, аще избрал бы велики,

славныя и мудрыя на то человеки,

всяко бы гордостию были напыщени

и от начинания добраго сведени.

Аще бы советника изволил избрати,

рекл бы он: «чести моей должно тобе дати».

Богатый паки рекл бы: «за богатство мое

избран на достоинство есмь апостолское».

Аще бы царь был избран, могл бы глаголати:

«крепость мою изволил Христос-Бог избрати».

Философ могл бы рещи: «аз за мудрость мою

украшен почестию есмь апостолскою».

Ритор рекл бы: «за красно аз глаголание

имам во апостолску службу избрание».

Нищым, буим и худым сице глаголати

не леть есть. Тем же Бог я изволи послати:

«Рыбарие, идите, мрежы запущайте

в море мира: словесны рыбы уловляйте!»

Феодорику, кралю Африки[450], раб бяше,

его же он советов усердно слушаше.

Бе же той правоверный родом христианин,

краль паки ересию бяше арианин.

Прелстився раб той, хоте кралю угодити,

потщася в арианску ересь приступити.

Краль то уведев, суди онаго казнити,

яко дерзнул есть Богу веру изменити.

Рекл: «аще бо им Богу вера измененна,

мне, человеку, како будет сохраненна?»

Не бояйся муж Бога, краля боится,

тем же преострым скоро мечем да казнится.

И тако окаянный Бога удалися

и кралевы милости с животом лишися.

Отрок некто Александр Ликургу[452] мудрому

избил бе жезлом око, за что он самому

предан бысть, да казнит и якоже сам знаше,

но он ни мало тому злаго содеяше.

Паче же учением в дому си наставил,

безместия благ образ по себе оставил.

Кикерон Иулия кесаря блажаше[453],

яко паче всяческих обид забываше.

На нь же некто книжицу хулну написал есть,

он, не мстив,— на вечерю к себе и призвал есть.

Августа некто главы кесаря искаше,

еже убити его изветом желаше:

Кинна бе имя врагу[454]. Кесарь не отмстил есть,

но между советники честными вместил есть.

Хотяй с Богом беседу присную держати,

да молится и книги да тщится читати,

Ибо, когда молимся, и глагол наш есть к Богу,

егда чтем, Господь творит к нам беседу многу.

Блага убо премена сих делес бывает,

егда кто и молится, и книги читает.

Блага вещь, аще вся цела бывает.

Худа же, аще и мал вред являет.

Елма во храме божием стоиши,

очеса смири, усты да молчиши.

Собери ум твой, возведи ко Богу,

взиди от земля к небесну чертогу.

Стой благочинно, блюдися дремати,

разуму службы прилежи внимати.

Не дерзай прежде в дом твой исходити,

тщися во службе до конца пребыти.

Тако полезно в церкви постоиши,

яже ти в ползу, свыше получиши.

Благодарствия степень трегуб обретают

мудрии, иже тому вся ны научают.

Первый того есть степень: благотворение

выну знати, не дати его в забвение.

Вторый — благодарити и милость хвалити.

Третий — воздаяние по силе творити.

Неблагодарник убо, иже не воздает,

вящший благодетеля кто не ублажает.

Величайши, не знаяй данны благодати,

не хотяй во памяти ея содержати.

Проклятый же есть злобник, иже за благая

тщится благодетелем воздаяти злая.

Мало менший есть того, благодать гаждаяй,

третие имать место в злобу ю вменяяй.

Чтый, неблагодарствия всячески блюдися,

злободеянию же ни перстом коснися.

Но благодарен буди, тако бо ти многа

милость от человек будет и от Бога.

Благодарствие дары людем умножает,

неблагодарствие же и малых лишает.

Нива благодарствие учит ны творити,

едно зерно обыкше в сто усугубити.

Рыба воды вне скоро умирает,

вне благодати душа исчезает.

Прилежим убо в благодати быти,

душами жити.

На трости руце свои утвержает,

кто в человецех силных уповает.

Трость сокрушится, падет утверженный,

умрет велможа, он будет прелщенный.

Тем же псаломник светло увещает:

— Да никто в князех мира уповает[457].

Егда бо душа из княззя изъидет,

на помощь к тому никогда приидет.

И сам в персть земну будет обращенный,

из нея же бе Богом сотворенный.

Иеремия[458] того проклинает,

кто в человеце тленном уповает,

оставив Бога. Се бо грех великий

пред лицем святым всех сущих Владыки.

Обаче мнози во них уповают,

вся в них надежды своя полагают.

В то время мнят ся блаженни и святи,

егда общницы суть их благодати.

Заповедь Бога жива презерают,

да их лукавей воли угождают.

За слово онех готови умрети,

а за божие не мало терпети.

Не тщатся Богу тако угодити,

яко велможным послугу явити.

И аще у них милость обретают,

то гордостию сердца исполняют.

Суть яко говор на воде надменный,

и ходят яко павлин напыщенный.

Вящщую себе милость обещают,

но окаянне тако ся прелщают,

ибо внезапно вящщий гнев бывает,

нежели милость, юже отвращает

гневный велможа и не хощет знати

того, его же име в благодати.

Вящщая повем: во врага вменяет

и, аще мощен, абие отмщает.

Прият искуство Аман горделивый

и истинны сея, царю си служивый.

Иже всех паче бе превознесенный

в чести, в богатствах, тем же и надменный.

От всех поклоны и дары имаше,

первый по царе во царствии бяше.

Иесфир ему почесть сотворила,

на пир бо к себе с царем пригласила[459],

Нань же прииде в чести и во славе,

не усмотряя бедства своей главе.

Мало утехи тамо восприял есть,

но суд велия казни услышал есть.

Древняя милость на гнев преложися,

Аман на древо царем осудися.

И тако над вся в чести возвышенный,

выше всех злодей бяше повешенный.

Зри кождо, како благодать прелщает,

никто надежды в ней да полагает.

Благо на Бога выну уповати,

он косен к казни, скор же миловати.

Еже древо благия может плоды дати,

безумен, кто в здание тщится посекати.

Точне кто благоумна чада обращает

в нечестна художества, безумен бывает.

Демосфин[460] ветий на блуд глашен бяше,

первее о мзде дела вопрошаше.

Егда же реша ему мзду велику,

рече: «не хощу на цену толику

показания себе куповати,

изволнее ми чисту пребывати».

Се еллин злата дати не хотяше,

а мзды чистоты в небе не чаяше.

Ты, христианин, душу отдаеши

сатане за блуд, егда нань течеши.

Оле срамоты! И то вестно тебе,

яко мзда честна за чистоту в небе.

Не купуй убо блуда тако драго,

мзды чай от Бога жития чистаго.

Корабль, на мори ветрами гонимый,

от рыбы малы бывает держимый,

юже «удержку» мощно нарицати,

яко есть силна корабль удержати.

И в мира мори суть рыбы такия,

от течения блага держащыя.

Блудницы юных удержки бывают,

егда путь благий тещи препинают.

Богатства три некия имут вещи в себе,

яже не попущают вселитися в небе.

Перва, яко богатый тщится то множити

несытно, а без греха то не может быти,

ибо Господь убогим повеле даяти,

а хотяй богат быти хощет везде взяти.

Второе, Господь сердец всех себе желает:

— сыне, отдажд ми сердце твое,— совещает.

Богатии же сердца злату прилагают,

а не Богу святому во жилище дают.

Наконец, велит Господь не велми пещися,

ниже упованием в злате погрестися.

А златолюбцы лише потребы пекутся,

да к ним прибытки многи отвсюду несутся,

и в собрании мнозе много уповают,

паче Творца своего ту тварь почитают.

Въскую горе богатым правда глаголаше;

яко скорби их оком своим созерцаше.

Ибо кроме вечных мук в няже вси впадают,

иже неправедная богатства держают.

И зде многия муки обыкли страдати,

их же нищетствующий мужь не может знати.

Богатии во мыслех покоя не знают,

ядят со боязнию, с страхом почивают.

Аще суть и на пирех, не знают радости,

но воздыхают, ниже во меде сладости

чувствуют. Ни пищею добре утыкают,

но от печалей аки гладнии изсыхают.

На постелях мягчайших бдят — не могут спати:

мысль о богатствах мира не может им дати.

Сладще на земли тверде нищий почивает,

вкуснее хлеб с водою во сытость снедает:

и свободней есть нищий ни чим обвязася,

яко оков богатства несть восприял на ся.

Богатый же муж златом в уме окованный,

честными веригами по сердцу связанный,

ни знает того бедный, яко есть плененный

злату, а не господин тому сотворенный,

яко не держит злата, но златом держится,

обаче аки свобод о злате хвалится.

А лучша есть свобода кроме злата драга,

мысль свободная к Богу в ней есть и преблага.

Якоже молния скоро угасает,

подобие богатство чуждо изчезает.

Плоть и дух в человеке всяком пребывают,

выну же друг на друга бранно наступают.

Имут своя воинства в пособие рати,

взаим тщатся победу над собою взяти.

Плоти похоть, чувствия, страсти помогают,

уди вси, мечтания и мысль работают.

Дух веру, и надежду, и любовь имеет,

и вся добродетели, ими же брань деет

На похоти плотския и на оны воя,

а различна изводства видим того боя.

Но частее победа плоти ся случает,

а она пленники си во ад посылает —

князю тмы века сего в жестокия руки,

не в работу краткую, но на вечны муки.

И сама плоть такожде огнь имать страдати,

егда ю со душею имать Бог в ад дати.

Духови паки едва когда то случится,

яко плоть от воинства его победится.

Но святая победа онаго бывает,

ибо душе победный венец возлагает

и Царю небесному к горнему Сиону

во чести превелицей посылает ону,

не в горце пленении и работе быти,

но во сладце пении и свободе жити.

Идеже в конце веков и плоть возвращенна

душе будет — во радость вечну водворенна.

Помози убо, Христе, духу на той брани

пособием ти силным, пре ко плоти стани,

да духа победою душами спасемся,

во царствие небесно в чести воведемся.

А плоти не попусти победы стяжати,

да никогда торжества сподобится знати.

Да раболепна будет си победителю,

яви нам милость сию, Христе спасителю.

Мы благодарственная хощем нести тебе

и на земли живуще, дажд и в светлом небе.

Враг человека в рай лукаво прелщаше:

— «будети яко бози»,— Еве глаголаше.

Ругася он в то время, но сам есть прелщенный,

ибо человек по том Бог есть сотворенный.

Не по существу убо, но по благодати,

и возможе демона ногами попрати.

И тако в нем же хоте род наш посрамити,

тем же делом заслужи сам посмеян быти.

Слон козла смрада ради прескоро гонзает —

муж благий злонравнаго тако да бегает.

Церковник мудрый егда царствоваше,

во всяких вещех богат зело бяше.

Сам он глаголет: «сотворих ограды и винограды;

насадих древо плода всероднаго,

вкусу гортани зело угоднаго;

купели создах, мнози раби быша, иже служиша;

скоты и стада стяжах пребогата,

множество сребра и доволство злата,

имений много. Собрах сладкопевцы и виночерпцы.

Стяжах премудрость, имех вся велия,

не браних сердцу всяка веселия,

и очи мои что-либо хотеша — свободно зреша».

Но по сих, зрите, что он же вещает:

вся та суету светло нарицает.

И не без правды, скоро бо преходят, а грех много родят.

Долго ли вино гортань услаждает,

а коль бед много лютых содевает,

свар и убийство от того исходит, что болезнь родит.

Кая есть радость лики составляти,

аки без ума скакати, плясати;

безчинно действо верным непотребно, душам бо вредно.

Что о богатстве? Кая полза с него?

Выну печалит державца своего,

а не искусна душу погубляет, во ад вселяет.

Что честь велия может ползовати?

Скорби печали весть та умножати,

отъемлет покой, а уж надымает, гордость раждает.

Не могут долго веселитисия,

да ищет кождо радости иныя,

яже духовне ум возвеселяет, вечно бывает.

Един от многих, закон кто пренебрегает,

всех законов дателя люте оскорбляет.

Тако в едином винный, всех винен судится

и по вине праведно судящим казнится.

Андрокид[464] кровь землену вино нарицает,

ин же мудрец кровь нищих оно прозывает,

убо кровь нищих тии люде испивают,

иже в мнозе пианстве век свой провождают.

Излишняя светлость очы помрачает —

излишество вина здравие вреждает.

Всякая власть от Бога, он бо благи дает

властелины. А злыя за грех попущает.

Весма убо должно есть власти почитати

и в благих велениих им не пререкати.

Противник бо сый власти Богу ся противит,

за что Господь отмститель, иже благих живит.

Василий святый[465] хотя честь воздати

Иулиану[466], умысли послати

хлебы ячменны три, яже имяше

и сам во пищу плоти приимаше.

Посла усердно, чая благодати,

но злый отступник зле тщася воздати,

посла бо за то Василию сена,

рек: «Се за ячмень буди ти премена:

скотску ты пищу ячмень дал нам еси,

скотску и от нас сено в мзду отнеси».

Святый же отец сице отвещаше:

«Что сами ямы, то бысть тебе наше

приношение. Ты же воздаеши

весма снедь скотску, из нас ся смееши»,

Подобие мир сей обыче творити,

за дары честны худыми дарити.

Кто ему службу и дружбу являет,

многожды вражду во мзду познавает

или тленныя вещи, точны сену,

миролюбивым дает во замену.

Не тако Господь-Бог нам содевает:

за дары худы благия воздает.

За временныя — вечныя на небе,

убо даяти дары ему требе.

Не хощет он их, но нам есть полезна,

сице бо стяжем царствие небесно.

Не хощет даров Бог,— но воли благи,

та с чистым сердцем дар ему предрагий.

Тем же две цате[467] нищыя вдовицы

Христос приял есть над многи златницы:

усердство ея изволили прияти,

паче богатых ей похвалу дати.

Воздержание от брашн малу ползу деет,

аще друга своего снедати кто смеет.

Аще не тщится игрец натягати

струны во гуслех, та не может дати

сладкаго гласа: тако силы тела

невоздержанна не дают весело

Богови гласа, убо сохраните

воздержание: тем Богу служите.

Воин, аще оружий свойственных лишится,

удобь от супостата своего язвится.

Тем же добродетелей и нас враг лишает,

яко оружий, потом грехми убивает.

Филопатр воин храбрый хром ногама бяше,

Арист аки некогда его осмеяше[469].

Но он рече Аристу: «Ты — сердце лишенный

на брань, тем же человек не си ты военный».

Лев, егда ходит, ногти сопрятает,

разве на корысть тех употребляет.

И воин мечь свой должен сопрятати,

токмо на враги извлечен держати.

Самоволен человек Богом сотворенный

и никогда от него бывает нужденный.

Огнь и вода пред лицем нашим положися,

что ти годе явися, к тому обратися.

Обаче ко благому Господь увещает

и различными средствы от зла отвращает.

Самоволству без вреда выну всяка сущу,

ни мала насилия от Бога имущу.

Блажен же человек есть, аще изменится

от злыя воли и на благу преложится.

Ту бо ся спасение наше начинает,

егда воли годное зло ум отвергает.

И елма о том слезы будут источенны,

о нем же прежде быхом зле возвеселенны.

И противне, егда то потщимся любити

благо, его же воля не хотет творити.

И еще презерахом, возхощем искати

и, его же гонзахом, добро будем гнати.

Си измена есть Бога щедраго десницы

ходатайством Марии, небесне царицы.

О пресвятая Дево, изволи молити,

дабы в сей прежеланней нам измене быти.

Да не еже аз хощу произвожду в дело,

но Богу волю мою да подчиню цело,

еже ему есть годе, то бы ми творити,

а свое хотение зло искоренити.

Кийждо человек врага си имеет,

иже пакости в пути ему деет:

мир, плоть и демон обычно стужают,

рай заключают.

Торжище кратко, в пути беда многа,

нужда есть сладость Божия чертога.

Кто ж ту хищает, нужду деяй себе,

вселится в небе.

Врачь, аще сечет, палит, досаждает,

страдалец любит и мзду ему дает.

Душевна паче требе есть любити,

хотяща язвы смертныя целити:

аще и жесток негли ся являет,

та бо жестота смерти избавляет.

Быстрая река бреги подмывает —

время жизнь нашу выну сокращает.

В кое время исправа жизни не творится,

то яко погибшее тебе да вменится.

Легкость есть скоро верити всякому.

Злоба же — веры не яти никому.

Веру емлем тым паче, яже око видит,

нежели гласом, яже ухо наше слышит.

Рыбарие Омиру[474] гадание даша,

яко славну поету, ответа ждаша.

«Что либо емлем,— реша,— то все оставляем,

а его же не емлем, с собою ношаем».

Он много мыслил время, не може познати

и на то гадание им ответа дати.

Нача быти печален и зело гневася,

во срам себе считая: и тако скончася.

Оле славолюбия! — коль зело тужаше

о недомыслии си, даже смерть прияше.

Бе же рыбарей дело; червие ловяху,

пристающее кожа, и, емше, вергаху.

А еже кожи ятся, того не ловиша,

обаче то по нужде при коже носиша.

Одела безделнаго! Яко человека

мудраго гаданием есть лишило века.

Алверт великий[476] муж премудрый бяше,

тайны естества преискусно знаше

и художеством из меди состави

главу, и хитрость дивну в ней постави:

глас, человечю точный, издаяше

и аки живый глагол изпущаше.

Но той же Алверт послал бяше Фому,

иже с Аквина[477], до своего дому

в некоей нужде. Иже елма вниде

в дом его и ту дивну главу виде.

Воздухом вшедшим глава подвиженна

нача вещати, яко устроенна.

Он же, непщуя чародейство быти,

потщася главу млатом сокрушити.

О чесом взем весть Алверт преученый? —

о тщете дела бысть преоскорбленный.

И рече Фоме: «увы, мне грешному!

что ты содея трудолюбивому?! —

в едином часе глава сокрушенна,

яже чрез лета многа бысть строенна».

Тако многажды и мы содеваем;

труд многолетный в часе погубляем.

Чрез долго время прилежим искати,

благодать Бога всещедра стяжати,

а потом, егда в грех смертный впадаем,

о единой черте ону погубляем.

Тогда праведно увы глаголати,

о превелицей тщете благодати.

Но уне ону прилежно хранити,

дабы никогда ея погубити,

ибо по тщете трудно стяжати,

да тщимся убо крепко ту держати.

Трегубо человетцы гневливы бывают,

якоже философи о сем возвещают.

Первый есть вид гневливых, иже наречени

острии, а втории горции вменени.

Третий же — труднии, вси гнев проявляют,

но различнии нрави в гневе их бывают.

Острии, иже скоро во гнев распалятся,

но абие от того сами отрезвятся.

Сей вид гнева блажайший, яко проявляет,

что человек во сердце своем заключает.

И ничто же обыче в себе утаяти,

отмщения никогда мыслит содевати.

Сего врачевство кротость, та бо угашает

пламень, иже от гнева воспален бывает.

Холеритци обычно сим гневом ярятся

и врачеством кротости от того целятся.

Горции наричутся, иже долго время

носят в сердцех и таят тяжко гнева бремя.

Суть же и в себе самех зело огорчени

и ко ближним такови ж бывают явлени.

Сей мелянхоликове вид гнева имеют,

а возвеселитися никогда умеют.

Врачество сего вида тихость быти может,

та противу горести изрядно поможет.

Труднии во гневе си речении бывают,

иже зачата гнева никогда лишают,

дондеже отмщение оным сотворити,

сему во христианех не лепо есть быти.

Сей благоговейнством токмо ся смиряет,

аще того лишится беды содевает.

Вы, братие, во гневе умни пребывайте,

без гнева несть леть быти, но не согрешайте.

Гневайтеся на злобы, тыя истребляйте,

а озлобившыя вы удобно прощайте,

внегда им каятися. Паче же любите

злая вам сотворшия и благо творите:

за то бо ко милости Бог ся преклоняет,

согрешения наша скоро оставляет.

Годищное поприще образ нам бывает,

како век свой комуждо жити подобает.

Весна есть образ детства. Ибо отребляют

вредная в ея время, ветва прицепляют

полезныя к древесем. Во оградех сеют,

хврастие исторгают: да благая спеют.

Тако во время детства нужда истребляти

нравы злыя, благия же в сердцах насаждати.

Лето лучесы палит, вси же ту трудятся,

траву косят, жнут класы, различно томятся.

Тому юность подобна до мужеска века,

ибо та страстми палит бедна человека.

Юже хотящу в себе добре угасити,

плоть трудами многими нужда есть томити.

Есень плоды приносит, люди насыщает,

в мужестем веце сущым точне подобает

благих деяний плоды обилно носити,

государству и дому всеполезным быти.

Зима снегом всю землю белым покривает,

человек готовыми брашна ся питает.

Тако старость белыми покривает власы

главу и ознобляет тело в своя часы.

И плоды трудов бывших нуждает снедати:

что кто в юности постла, на том имать спати.

В зиме кождо ко огню рад ся приближает,

в старости к молитве огню всяк да притекает.

Тех теплотою может душу си согрети

и яко лебедь слатко с Симеоном пети[479]:

«Ныне отпущаеш раба си, Владыко,

с миром. Приими дух мой в царство ти велико».

Кремень, аще железом ударен бывает,

светлыя огня искры из себе пущает.

Христиан гонения всегда егда припирают,

огнь любве ко Господу тогда проявляют:

ибо вся скорби терпят, богатства вергают

и главы си радостно под мечы ставляют.

Воляще от телес си разлучени бытп,

нежели неверствием от Бога отити.

Говор елико болше надменны бывает,

по толику скорее в очех исчезает.

Тако гордии, елма себе напыщают,

судом божиим правым тогда погибают.

Лев стоящыя звери обыче терзати,

простершим же ся низу язв не задаяти.

Подобие Господь Бог наш гордым ся противит,

смиренным же благодать дает, душы живит.

Огнь, пламенем си стремится ко небу,

природну тамо имея потребу.

Паче нам к нему нуждно воздыхати,

да в нем возможем вечно пребывати.

Железо к магниту скоро ся вращает,

сродство в нем некое к себе обретает.

Тако воздыхаяй ко пресветлу небу,

явствуется тамо имети потребу.

Многовременным хладом лед ся утверждает[483],

даже во тверды кристаль преложен бывает[484]:

иже не к тому в воду может ся менити,

но во твердости своей выну имать быти.

Тако озяблость сердца грехи огущает

и во обычай твердый оны устрояет,

иже не удобь в слезы может ся решити,

без них же невозможно в спасении быти.

Во время зимы дуга не бывает,

яже мир с Богом мира знаменает.

Грех — зима душы мир отъемлющая

с Богом, в то место гнев наводящая.

Мнози творити малых грехов не дерзают,

а великия тщивым делом совершают.

Сии комары цедят, велбуды глощают

и теми душевную гортань удавляют.

Совесть их паучинной есть подобна сети,

юже леть малы, болших муж не леть терпети.

Светилник тела — око, то бо просвещает,

вся уды, к делесем их благо управляет.

Души же светилник — ум, ибо тем правится

всякое дело ея и чиннно творится.

А яко плоти око иногда мрачится,

егда болезнь или вред некий прилучится;

тако не кроме мрака и ум может быти,

понеже многа могут онаго вредити.

Таже праведно грехи ума нарицати,

а обыкоша душу слепу содевати.

Первый грех — невежество, елма кто не знает,

что в вере или в делех знати подобает.

Вторый — неразсудие, елма неко дело

неразсудно творится, ни бывает цело.

Третий — скоросудие, им же согрешаем,

елма ближния скори судити бываем.

Ту досада Богови самому ся деет,

яко ум наш суд его сосхищати смеет.

Его бо токмо дело — тайная судити,

а мы како дерзаем суд татных творити?

Обида есть и ближним, яже осуждаем,

ибо неразмыслием оным досаждаем.

И самы себе вредим, Бог бо попущает,

да о них же кто судит, сам в тая падает.

Грех и непостоянство, им же отпадаем

твердости суда и в том изменни бываем.

Мало плоть или демон начнет искушати,

а мы в благом умысле не тщимся стояти.

Трости зыблемей ветром всяко подобимся,

в след мечтания блудна и умом носимся.

Грех и упор жестокий, ибо раскол родит:

свар, непослушание от него исходит.

Грех и мудрование плоти, елма тая

взыскуем, яже токмо телу угождая.

Тоже лщенми многими и хитростми деем,

а на божественная ума не имеем.

Грех есть и оплазивость, егда тщимся знати,

яже ни малы ползы могут нам подати.

Или неприличных нам вежества желаем,

или со пристрастием лишним взискиваем

Или в конец суетный, ли чрез средства злая,

или в намерения Богу противная.

Вся сия словом о нем Павел заключает:

«не мудритеся паче, неже подобает!»[485]

Дым руце греет, но очы вреждает.

Дар тешит сердце — совесть развращает.

Приемляй дары свободу продает,

истинны путем косно поступает:

яко же путы по ногам скованный,

не может быти в шествии пространный.

Лицемерник инаго себе вне являет,

а инаков во сердце своем пребывает.

Двоедушен убо есть, разве исправится

в единодушность, тогда Богом возлюбится.

Диоген философ, егда умираше,

от друг обстоящих вопрошаем бяше:

где изволит телу погребенну быти?

«Изволте мя,— рече,— в поли положити,

на верее земленем». Они отвещают:

«Тамо тело твое звери растерзают».

Он рече: «Палицу при мне положите».

Они: «Что ти есть в ней, друже, нарочите?

не почюеши бо сый души лишенный».

Он же: «Вскую убо бываю смущенный:

аще не почую, звери не досадят,

егда растерзавше тело мое снедят.

Где либо хощете, тамо погребите,

мне во ин век с миром отити дадите»».

Филиппа Македонска муж некий гаждаше,

хулы яве и отай о нем глаголаше.

Даже вернии раби царю известиша

и кое же отмстити онаго нудиша.

Царь же не оружием ту обиду мщаше,

но много число златниц тайно ему даше.

От того он времене, Филиппов хулитель,

велегласный благости бысть его хвалитель.

По мале времене царь слуг си вопрошаше,

аще о глаголанный муж его хуляше.

Реша единогласно, яко изменися,

уже во хвалителя его преложися.

Тогда царь слугам рече: «Вестно то вам буди,

яко в моих есть руках изменяти люди:

хулители во хвалцы. Аз ту хитрость знаю,

отселе не восхулит он нас, добре чаю».

О дивныя победы! не злым зло воздает,

но благостыне си злобу побеждает.

Христианску доброту в себе проявил есть

прежде, неже Христос-Бог сему мир учил есть.

Артаксеркс, царь Персидский[489], десницу имяше

должшую неже шуйца и то глаголаше:

«Царская ми десница долга есть даяти,

кратка же ми есть шуйца, не хощу бо взяти».

Воистинну десница долга и убога,

ибо всем даяния его зело многа.

Кратка же велми шуйца, не хощет взимати

злата и сребра от нас, его свойство дати.

Тем Божие и царско есть даяти дело,

има точен будеши, токмо давай смело.

Не страшися нищеты, ибо не скудеет

десница, яже чинно даяти умеет.

Птица некая в мире видима бывает,

яже ся людми райска птица прозывает

красоты ради, яже данна ей от Бога

зело дивная, в цветех различна и многа.

Даже видится цветы вся имети в себе,

аки изведенная не в мире, а в небе.

Глас ея толь есть сладкий и преумиленный,

даже слышяй бывает в радость возбужденный.

Сия от ловителей когда уловится

и яко плененная во клеть посадится,

плачевныя дотоле гласы испущает,

даже сожалив себе ятель ю пущает.

Та птица — душы образ человека верна,

в нем же есть благодати красота безмерна

и образи божия, тем бо украсися

и дарами многими благо упестрися.

Даже во правду лет ей тужде титлу дати,

небесну или райску птицу нарицати.

Сию елма лукавый ловитель хищает

мрежею прелестей си и в клеть заключает,

и то ино имать птица бедная творити:

токмо, стенащи, слезы многия точити,

даже покаянием плена свободится,

из птицы демонския, райска сотворится,

паки благодатию человеколюбца

избегши вселютыя власти душегубца.

Сея птицы жалея, жених призывает —

небесный, Христос-Господь, к себе ю глашает:

«Сумантяныни[490] моя, ко мне возвратися,

лобзанием ми сладким, паки насладися»,

аки бы глагол дая: «О душе плененна,

диаволскими сетми злобными прелщенна,

от памыслов лукавых ко мне возвратися

и словес неправедных скоро удалися.

Возвратися от делес недобрных налога

ко объятию Творца своего и Бога.

Сокрушением сердца ко мне возвратися,

грехов исповедию от злоб свободися.

И довлетворением буди возвращенна,

благочестным житием паки исправленна.

Да соглядаю тебе во красоте сущу,

образ и подобие Божие имущу».

Сей глас душа, слышаще, должна прилежати,

еже слезы точити и много рыдати,

дондеже бы вражия сети разтерзати

и небесную паки свободу стяжати.

Дондеже в рай горний возвращенней быти,

еже во веселии тамо вечно жити.

Стани, путниче, зде и умилися,

где Епифаний телом положися.

Иеромонах, богослов искусный,

честно поживый, днесь уже бездушный,

душу бо вручил царствующу в небе

идеже и ты строй жилище тебе.

Зде Епифаний, муж исполн мудрости,

иеромонах, спрята своя кости,

почтенней жизни свято преставися,

ты, читателю, о нем помолися.

В гробе сем кости Епифаний честный

положи своя, учитель известный,

иеромонах, ты зань помолися,

а сам в путь той же присно готовися.

Грядый человече, возри зде и стани,

идеже положен отец Епифаний.

Иерей в монасех, краткий, мудрый, честный,

рцы, да водворит и Господь в рай небесный.

Зде лежит честный отец Епифаний,

изследник правый священных писаний

в многих языцех, мнози его труди,

за что вечная память ему буди.

Павел митрополит Сарский и Подонский,

отходя с Египта мира в град Сионский,

в сем гробе остави честное си тело.

Души подаждь, Боже, место все весело.

Павел митрополит зде преосвященный

многотрудным телом в гробе положенный:

пастырь и учитель, страннолюбец велий

душею да вселится во стране веселий.

Павлу митрополиту Сарску и Подонску

даждь, Христе, со аггелы песнь пети Сионску,

в сем гробе многотрудны мощи положившу,

Богу, церкви и царству весь век свой изживший.

Зде лежит сирых отец и нищих питатель,

странных, книжных, церковных в дом свой призыватель.

Зде Павел митрополит положи си кости.

Ты, Христе, всели душу в вечныя радости.

Многотрудный зде Павел телом почивает,

митрополит бе саном, востания чает:

странных, нищих, церковных и книжных чредитель,

за что да подаст ему пир в небе Спаситель.

Живот человеческий скоро претекает,

ибо яко цвет силный, тако отцветает.

Здрав, кто утре и весел, надеется жити

с Мафусаилом[496] долго, силен славен быти:

и се на вечер коса смерти посекает,

прекрасный цвет юности во тлю обращает.

Веселится кто ныне, славно торжествует,

а смерть невидимая косу нань готует.

И се солнцу западшу, и он тожде деет:

падает в гроб, утре же смердит, ибо тлеет.

Оле непостоянства жития нашего!

Никто же есть известен бытия своего.

Несть блаженства под солнцем, то бо токмо в небе,

хотяй жити блаженно, то заслужи тебе.

Тамо жизнь бесконечна и вечно блаженна,

тамо здравие присно, радость божественна.

Тамо мир есть без бедства, безбедство мирное

и вечность блаженная, блаженство вечное

Любы совершенная тамо обитает,

совершенство любимо вечно пребывает.

Тамо страху несть места и печаль не будет,

ликование, радость во веки пребудет.

Нощы тамо не знают, день выну сияет,

а никому никогда варом досаждает.

Вси же единодушно в Бозе пребывают,

его зрением умы своя услаждают.

Тамо здравие вечно, болезнь ни едина,

океан веселия, радости пучина.

Тамо правда царствует, никто же прелщает

и сам ни от кого же прелщаем бывает.

Оттуду блаженнии никогда гонятся,

окаяннии тамо никогда впустятся.

Тамо ум без поблуды имать вечно быти,

память паки ничто же возможет забыти.

Воля во веки Богу будет подчиненна,

любы непритворная, сладость неизменна.

Чювства без враждения имут пребывати,

никто печално имать тамо воздыхати:

Ибо от всюду радость всего человека

изъвне и внутрь объидет без кончины века.

Живот тамо без смерти, без горести сладость,

о Бозе, в Бозе, с Богом вечно будет радость.

О всеблаженная жизнь живущих на небе,—

кто тамо вечновати не желает себе?

Желайте, любимици, вседушно желайте

на всяко время и час в небо воздыхайте.

И зде тако живите, дабы угодити

делом Богу и за ня носприятым быти

во страну вечны жизни: ибо не вхождает

тамо, кто жизнь во злобах свою провождает.

Благодатию убо Господь ны спасает,

но и добрых деяний от нас он желает.

Да содействуем его святей благодати,

тако удостоимся жизнь вечну прияти.

Ея же аз всем верным усердно желаю

и сам ко Богу щедру о том воздыхаю.

Да, простив моя грехи по своей милости,

общника мя сотворит вечныя радости.

Коль сладко человеком, еже в мире жити

и коликую цену жизни возложити.

Аз не имам искуства: космицы то знают,

иже временну вечной жизни прелагают,

зде хотящи весело и богато жити,

а о вечной не мыслят, аки бы не быти.

О ней же в писаниих то нам извещенно,

яко тамо житие всячески блаженно

в сладости и радости, к тому безконечно,

измена бо не будет тех в небеси вечно.

А зде житие наше чему подобится?

Имяй ума очы, право присмотрится:

не блистание отъвне нужда созерцати,

но от основания полезно есть знати.

Тако бо совершенней вещь ся познавает,

егда тоя природа суждена бывает.

Что же житие наше? оле окаянно!

Суетно, худо, кратко и непостоянно!

Едина есть времене черта невелика,

а беды окаянства во оней колика?

Язык человеческий может ли гадати? —

недоумеваюся аз, грешник, сказати.

Есть оно яко роса, утре испадшая,

а солнцу возсиявшу скоро обсохшая.

Есть подобное дыму, горе возшедшему,

от веяния ветров в мале изчезщему.

Есть мрачней сени точно, яже изчезает,

егда солнце лучеса своя проявляет.

Подобно есть и цвету, лепокрасну сущу,

но зело сокращенно бытие имущу.

Есть оно яко капля, в прах многий впадшая,

но следа бытия си премало явившая.

Есть говору подобно на воде надменну,

но в мгновении ока ветром расторгненну.

Или яко же река скоро мимо ходит,

тако во море смерти жизнь наша отходит.

Или яко посланник в мале пребегает,

тако житие наше вскоре претекает.

Мощно и кораблеви пловущу равнити,

весть бо море житейско во кратце преплыти.

Яко же птица скоро воздух прелетает,

тако наш ко пределу живот прибегает.

Ни скорее ко целю остра стрела летит,

неже человеческий живот к смерти бежит.

И не толико быстро бури ветра веют,

елико человецы ко тли гробней спеют.

Не тако на свой запад солнце светло тщится,

яко человек грешный ко гробу ближится.

Слаба сеть паучины, а слабша есть тоя,

о человече грешный, краткая жизнь твоя!

Что убо ту во правду возможеши звати?

суетие суетий лепо имя дати.

Паче, егда ничтоже имя возложиши,

тогда ся ко истинне право приближиши.

Что убо, человече, жизнь твою толико,

кратку и худу сущу, ты мниши велико? —

Презри жизнь временную, во вечную тщися,

горняя да любиши, земными не лстися.

Солнцу светяшу сень при теле ходит:

где добродетель, ту зависть приходит.

Яко ехидну плод чрева снедает[499],

тако завистна зависть умерщвляет.

Ржа тлит железо, в нем же ся рождает,

а зависть сердце завистных снедает.

Твердо древо червь мягкий снедает,

завистно сердце зависть растлевает.

Зависти вина — блаженство чуждое,

исчезнет зависть, елма умрет тое.

Во праздник сошествия Духа Пресвятаго,

на апостолы Христом-Богом посланнаго,

восприяхом обычай ветвми и травою

украшати и церковь, и дом зеленою.

Кая же того вина полезно есть знати.

что хощем чрез зеленость тую изъявляти?

В-первых, яко зеленость радость знаменает.

В день сей радости церковь ту употребляет.

Паки, якоже Христа на осле седяща,

во Иерусалим град смиренно входяща,

с вапами и ветвми людие сретаху,

честь ему таким действом велию творяху,

тако церковь Святаго Духа почитает,

со ветвми зелеными грядуща сретает.

Еще якоже голубь принесе до Ноя

ветвь масличну во знамя будуща покоя

и милости Божия, яко осушаше

воды потопа, яже во гневе послаше:

тако нам Дух Пресвятый ветви благодати

и даров в корабль церкве изволил есть дати

в знамение милости и покоя с нами,

яко не потопит нас ярости водами.

Духовных убо ветвей то есть знамение:

чювственных в сей святый день ветвей ношение.

Еще яко сошедшу Духу Пресвятому,

яве начало дано новому закону:

оставлени паки ветхаго явися,

или ветхий на новый закон пременися.

Убо зеленостию новость знаменаем,

зиму прешедшу, весну пришедшу являем.

Ветхий закон зима бе, яко грозен бяше,

новый — весна, яко в нем благодать Бог даше.

Тем весны чювственныя носим знамение —

зеленость: во духовны весны явление.

Еще знамя живота зеленость являет,

яко низъшед Дух Святый церковь оживляет.

Еще, яко Святой Дух есть вода живая,

в оживление церкве сверху текущая.

При ней же насажденный имать возрастати

яко древо велие и плоды даяти,

листом не падающым, сие знаменает

зеленость ветвей, яже носима бывает.

Еще чрез ветви древес и то знаменаем,

яко мы ветви древа церкве пребываем:

да убо и нас Дух спасет туком благодати,

позволит со церквию всего исполняти.

Да уплодотворимся. Того ради носим

ветви в церковь и сердцы о то Духа просим.

И трава зеленая вносима бывает,

вся человеки траву быти знаменает:

юже убо грех смертный зело изсушает,

а благодать Святаго Духа оживляет.

Сами убо травою себе увещаем,

да жизни ради сердца к Духу обращаем.

Азанеже зеленость вечность знаменает,

та благодати церковь вечну проявляет.

Наконец чрез зеленость и то знаменаем,

не уведати в благих от Духа желаем.

Зерцало лицем к солнцу егда обратится,

светлость и образ солнца в нем отразится.

Тако, егда человек сердцем к Богу будет,

благодать в нем Божия и слава пребудет.

Краль Галлийский Бреун[502] деву возлюбил есть

и яко с женою с нею нечто жил есть.

Она же неправо онаго любяше,

но точию злато лествию взимаше.

Позна лицемерство краль хитрыя жены,

уразуме, яко бе его прелщенны.

Умысли ю златом довле насытити

и лесть не без казни должныя пустити.

Повеле воинству злато ей метати,

ей же седшей от них оно принимати.

Метающе убо, купу сотвориша

толь велику, даже жену завалиша.

Яже, не стерпевши тяготы тоея,

и злата лишенна, и жизни своея.

Златый гроб стягнала любившая злато,

но горе бяше ей тогда зрети на то.

Аще кто болезнуяй вознеможет спати,

несть требе тому злата при себе держати.

Си речь перстеней, манист и яже подобна,

ибо ваяна вещь злата сну есть неугодна.

Бдение бо, а не сон злато содевает,

яко же Авицена[503] врачь хитрый вещает.

Добро есть свою совесть, не чуждую, знати,

свою душу от грехов, не иных, чищати.

Бервно из очесе си да ся изимает,

сучец в чуждем очеси зрим да не бывает.

Уне бо токмо себе единаго зрети,

нежели всех живущих грехи разумети.

Аще же око твое не может терпети,

но оплазиво хощет иная смотрети,

да зрит убо на небо и да созерцает,

кую мзду зрящым себе Бог уготовляет.

Да зрит и во геену вся муки познати,

в ня же презревших себе имать бы сказати.

Зри о нем, и вспят тебе да грехи узриши

и за ня сердечныя слезы да точиши.

Смотри и пред тобою, дабы ти не власти

в неисходную яму вечныя пропасти.

Виждь на шуйце: злых казни и злобы хранися,

дабы в их не прийти жребий, соблюдися.

Тако око умное тщися соблюдати,

аще хощеши за не муки не страдати.

Иго еллин неверных бе тяжко без меры,

не имеша бо правы в Бога жива веры,

но скверныя идолы за Боги имаху

и благодостойную честь им воздаяху.

Инии солнце, луну, звезды обожиша,

инии огню, древом и гадом служиша.

В кратце различную тварь за Боги вменяху

и многими жертвами студне почитаху.

Инии в честь их чада си огнем палиша,

инии девы тлиша и всяко блудиша.

Оле мерзкия жертвы! Неции иная

в честь проклятых демонов содеваху злая.

Змиим лютым чада си во снедь отдаяху

и краснейшыя лицы, увы, закалаху.

Сие иго коль тяжко, несть требе вещати,

по сему мучителству леть комуждо знати.

А тем бе тяшше, яко ни един спасеся

душею, иже в сие его запряжеся.

Тем же Павел апостол верных увещает,

да никто ярму поган припряжен бывает.

Истинна есть трегуба: ума, уст и дела,

сия же не врежденна бывает и цела,

аще ум самой вещы уравнится право,

уста же уму точне словят, не лукаво,

дела паки закону аще отвещают,

истинна пред Господем Богом ся вменяют.

Стрела в камень вонзенна никогда бывает,

но, отпадши от него, иногда язвляет

стрелца своего. Тако клевета пущенна,

аще ушеса твоя обрящет каменна,

не пронзаема ею вспять ся обращает,

клеветника многажды самаго вреждает.

Ветр северный жестоту дожда укрощает,

лицем мрачным язык ся клеветный смиряет:

не яви токмо лица ему ты весела,

престанет он чуждыя обхуждати дела.

Иероним блаженный[508] зело книжен бяше,

но и еллински книги любезно читаше.

Единою от Бога болезнь нань пустися

и даже к смерти плотстей уже приближися.

И бысть в восторзе страшном, показася ему,

аки уже представлен судии своему.

От него же вопрошен бяше: «Ты кто еси,

коего муж закона? да ми исповеси».

Он же ответ сотвори: «аз есмь христианин».

Судяй рече: «лжеши, се кикерониянин

ты еси, зане книги Кикерони чтеши,

паче христианских тем казнь да приимеши!»

И веле его бичми добре наказати,

дабы на теле язвы возможно считати.

Служителие убо язвы наложиша,

а инии молитву о нем сотвориша.

И бысть помилованны, во плоть отпустися

и абие якоже от сна возбудися.

Но страха преисполнен, на теле язвенны,

аки по хребте бичми оными сеченны.

Оттоле преста книги еллински читати

и ятся христианским тощно прилежати.

Сам о себе святый муж сия извещает,

да никто паче святых книг ины читает.

О, аще толь святый муж тако наказася,

чесо грешный человек имать ждати на ся? —

Лучше убо, братие, святым прилежати,

а ины книги, разве с потребы читати.

Различны книги нам суть Богом преложенны,

да благонравно жити будем наученни.

Первая книга — мир сей, в ней же написася,

что либо от всемощна Господа создася.

То же мы писание в то время читаем,

егда от твари Творца силу познаваем.

И егда, строение всяческих видяще,

величаем строяща, премудрость хваляще.

И егда всех доволство нуждных созерцаем,

за то благость дателя славно прославляем.

Вторая книга перстом Божиим начертася,

егда писанный закон Моисием предася

роду исраилскому, сия поучаше,

како богоугодно жити подобаше,

а занеже ту токмо един род читал есть,

и во добродетелех мало успевал есть.

Третия всеизрядна всем книга дадеся,

живая всекрасная с небес принесеся,

та есть Иисус Христос, в нем же написанно,

что яве усты его миру бе вешанно.

Всяких добродетелей учаше свершенства,

да будем причастницы вечнаго блаженства.

Сию книгу полезно людие читают,

иже словеса его делом совершают

и образу жития его подобятся,

да с наследницы Христу быти сподобятся.

Четвертая есть книга — Девица Мария,

в ней же добродетели писани всякия.

Яже кто житием си тщится подражати,

той сию книгу святу умеет читати.

В ней и превечно слово, перстом написанно

отчим, во спасение всем людем есть данно.

Его же слова аще кто не почитает,

яко зверь безсловесный неба не познает.

Пятая книга — совесть комуждо свойственна,

яже ныне пред людми лежит заключенна.

Но на всестрашном суде она отключится

и всему миру, да чтет, яве предложится.

О блажен, иже пишет ныне в ней все благая!

Горе же тому люто, кто чертает злая!

Благ бо за писание благих ублажится,

а злый за злая во огнь вечный осудится.

О Боге, братие, потщимся благая писати,

дабы Богом блаженство вечное прияти.

Не пишим же лукавых, дабы посрамленным

не быти пред всем миром и в огнь воверженным.

Шестая книга — тайна, сам ту Бог читает,

церковь «книгу живота» ону нарицает.

В памяти же Божией выну содержится,

о блажен муж, иже в ней написан явится!

Пишут бо ся имена в ней Богом избранных,

на вечную жизнь в небо предуготованных.

Обаче и инии пишеми бывают,

иже в благодати суть, потом же падают.

Сии начинателно, а не совершение,

написани бывают в книзе божественне.

А до смерти живущих в своей благодати

совершенно изволил Бог в ней написати.

Мы, братие, потщимся совершенно жити,

да можем совершенно написани быти

в той книзе божественной. Яже изъявится,

егда кождо на воздух правый восхитится

во стретение Христа, грядуща судити.

В их же сонме даруй нам, Христе-Боже, быти.

Аще тя красота лиц чуждых прелщает,

помяни, какова по смерти бывает:

той смрад и червие из тех лиц родится,

разсуди ж, что с грехом тобою любится.

Елма тя прелщает бисер красотою,

мысль яко вода бе мещема волною.

Аще злато, сребро кого принуждает,

яко земля бяше и есть, то да знает.

Риза шелковая аще ти любится,

помни, шелк из червя скаредна родится.

Яко паук, задом шелк он изпущает,

а твой ум красоты от того желает.

Срамися красоты оттуду искати,

где тоя естество не восхоте дати.

Не шелком и златом кождо красен буди,

но добродетелми: ублажат тя люди.

Крины селныя Господь зело ублажает,

красоты Соломони паче похваляет.

Но како се истинно? нели царь имяше

светокрасных одежд, нели в тех сияше?

Бе царь светлокрасен, но не потолику,

яко цвети имут красоту велику:

в цветех бо природна красота сияет,

в ризах притворная очесем блистает.

Во кринех цвет живый, в ризах умерщвленный,

тем же ов над сего Христом вознесенный.

Благо воня в кринех от Бога бывает,

а царь чужду себе во сладость общает.

Цветам красоты сам Господь устроитель,

ризам же художник умный притворитель.

По сим убо винам крини ублажении,

паче Соломони красоты почтении.

Красоты плоти премнози желают

и ту в блаженство себе воменяют.

Но малу ползу аз в ней созерцаю,

множицею же и вред познаваю.

Прекрасен лицем Авесолом бяше,

все тело его порока не знаше,

но горд бе в серды, скареден душею,

двиг брань на отца кознию своею.

Оскверни ложе и яти искаше,

но благий Господь злу не помогаше.

Паче, имиже власы он гордися,

теми во ветвех дуба усилися,

Богу казнящу и бысть прободенны

треми копиими, злый зле истребленны.

Где же толико красный погребеся? —

в яму глубоку тело вовержеся

и камением многим наметано,

да никогда же будет созерцано.

Оле измены! Вчера вси любиша

красоту его, днесь же истребиша.

Тленно благо красота, недолго блистает,

в един час огневица ону истребляет.

Многим красота лица погибель родила,

купно души с плотию смертно повредила.

Зря во зерцало, аще красна тебе зриши,

точне дела красная в мире да твориши:

красная бо прекрасным дела подобляют,

скаредная же душу и плоть погубляют.

Аще паки не красно лице ти узриши,

ту красотою нравов скудость да полниши.

Тако красен будеши. И во красном небе

красота превечная даруется тебе.

Лице видя красное, твари не дивися,

но давшему красоту хвалу дати тщися.

Якоже цветов преходит лепота,

тако избранных отроков красота.

Хамелеон вся цветы весть восприимати,

зерцало — всяки вещы в себе проявляти.

Отглас всякия гласы дивно отглашает:

тако ласкатель вся есть тым, яже прелщает.

Хамелеону точен есть ласкатель,

ибо яко ов всех цветов прииматель:

тако сей нравы вся изображает,

яже Господем любы бтыи знает.

Аилотроп[511] есть камень, иже содевает,

да носяй и невидим инеми бывает.

Пифагор[513] ученики егда наставляше,

молчание хранити пять лет завещаше.

Та же научившымся добре мудрствовати,

воизволил веждество языком вещати.

Кто не умеет временно молчати,

не научится добре глаголати.

На двою крюку небо все ся обращает,

двема добродетелма жизнь наша бывает

твердостна: надеждою и страхом спасенным,

истинныя мудрости в сердцах изводственным.

Надежда ум возносит, да ся не отчаем.

Страх же смиряет, да не в себе уповаем.

Птица Феникс[514] ветви многи собирает,

на них же сам возлег огнем согарает:

тако несытнии много пищь снедают

и питий пиют, от них же умирают.

В обители некоей инок юный бяше,

иже многи от страстей досады терпяше:

не може коснутися своим срамным удом

без мыслей злых, но с многим в уме брася блудом.

Тем обет сотворил есть тым ся не касати,

аще бы и велику болезнь пострадати.

Демон того не любяй пакость сотворил есть,

тяготу ему в срамных удех положил есть.

Даже свинец носити себе непщеваше,

а не плотския уды. О коль тяжко бяше!

Трудися бедный инок, скорбь с срамом таил есть,

но нужде належавшей неким известил есть.

Началник благоумный ял есть совещати,

да ся не опасает удом прикасати.

Он обет поминая излиха бояся,

от прикосновения всячески держася.

Терпе тяготу выну, а что бе не знаше,

рукою коснутися удом не дерзаше.

Видя беду, началник его пригласил есть,

себе уды явити онаго нудил есть.

Послуша отца юный. Пред мужем толиким

показа тайный уд си со срамом великим.

И се здрав совершенно уд онаго бяше,

токмо притвор демонский бедному стужаше.

Оттоле инок скорби тоя свободися,

зрения мужа честна демон устрашися.

Смири себя муж святый, что есть срамно зрети,

гордый враг не возможе того претерпети.

Исчезе со притворством, инок свобод бяше,

благодарствие отцу началну творяше:

яко не возгнушася срамных уд смотряти»

самем зрением врачбу скорби содеяти.

Дидак Озорий[515] в узы воверженный,

Кралем Испанским об нощь измененный

Бысть юный в старца, ибо его власы

Из черных быша седы в малы часы.

Се печаль како скоро изменяет,

Всяк земнородны то да разсуждает.

Краль же, уведев то изменение,

Дарова ему вины прощение.

Мужа честнаго на пир иногда призваху

И пити паче меры оного нуждаху.

Он, видя пса лежаще, первее осужавша

О пищу, а послежде осужати преставша,

рече понуждающым: «сей пес меру знает

и, яко насытися, к тому не стужает.

Аз ли убо пса худей имам у вас быти,

паче скотов без меры чаши вина пити?

Человек изнидох к вам: с умом отпустите,

разума вином вашим мне не истребите.

Не хощу аз за вино разума отдати!

Кому разум несть честен изволте искати!»

Царска добродетель: помощь подаяти

Требующым ея, нищыя питати.

Радости мира кратко пребывают,

а в конце печаль часто содевают.

По многопищных пирех и пиянстве

главы болезни обычно в гражданстве.

По сласти блудней — телесе тление,

купно совести пристно гризение.

Гордости выну в след грядет ненависть,

обилству вещей — людей скудных зависть.

Честь великая покоя лишает,

по высости же низость прихождает.

Высок бе Аман[516], честию хвалися,

Но въкратце низ бе и обезчестися,

ибо елико в чести велик бяше,

толико высок на древе висяше.

Олоферн, егда Иудифу зряше[517],

светло лице си и сердце являше,

но во нощь тужде радости лишися,

жены рукою главы отщетися.

Антиох[518], гордый сопротивник Богу,

изчезе люте чрез болезнь премногу.

Ирод[519] кичливый восприем похвалы

от мирян, с не преклонивый главы

всяческих творцу, абие казнися,

аггалом язвен, червми расточися.

Тако обычне под солнцем бывает:

велию радость печаль навершает.

Тем же и Христо-Господь глаголаше

к учеником си, егда поучаше:

«Горе вам, иже ныне ся смеете,

восплачете бо и возридаете![520]»

Душеспасенно есть растущу веку

расти во благость всяку человеку.

Горе же люто тым есть человеком,

иже с растущым растут в злобу веком.

Тиху воздуху сущу роса низпадает,

а егда бурен аер, она не бывает.

Христос — роса небесна, тем же низъпустися,

егда во всей вселенней тишина явися.

Бичь древяный пшеницу от плевел чищает,

пила твердо железо светло углаждает.

В горниле злато огнем палящым чистится,

человек правый скорбми прав паче творится.

Соль от тления мясо соблюдает —

Скорбь тело и дух от грех свобождает.

Битый орех полезен, а скорбь человеки

благопотребны деет — и живут вовеки.

Злато — огнем, пилою железо чистится,

горячею пещию хлеб в пищу строится.

Тако человека скорбь в совести чищяет

и душу его годну Богу содевает.

Бичь коня сверепаго благоукрощает —

скорбь мужа жестокаго кротка содевает.

Отнелиже человек скотом приложися,

в различных нравы зверей весь род развратися:

неции ядовиты яко змии быша,

ближния своя ядом аспидим губиша.

Инии яко тигри люте сверепеша,

друзии лвом подобну жестоту имеша.

Неции яко волцы овцохищни бяху,

инии яко пави гордостне хождаху.

Неции яко жребцы стаднии блудиша,

инии яко вепри в блате ся грузиша.

Неции яко осли в лености живяху,

инии же яко пси всем завиствоваху.

Прочий зверем прочым уподобишася,

весма человечества чуждии творишася,

чесо ради Бог-Отец посла Слово свое,

Еже ословесити люто зверство тое.

И отнелиже Слово отчее въплотися,

нрав зверский в человеческ паки преложися.

Дети в книгах образом крашенным дивятся,

разума же писаний познати нетщатся.

И, чтуще убо, ползы не могут прияти,

яко силы писаний не хотят искати.

Точни им слушатели словесе бывают,

иже высококрасных учений желают,

презирающе слово неукрашенное,

новыми вещании неисполненное.

Гладни сии отходят от трапезы к дому:

ни себе ползу вземше, ни кому иному.

Оле несмыслства! кто есть в орехах смотряяй

красоты кожи, а не сладости желаяй

от ядра гортани си? разве изумленный?

Ты, чтый сия, не буди тако несмысленный.

Ядра снедай писаний, кожи не дивися,

в Божий, а не во мирский разум богатися.

Сокол, аще под небо крилы возлетает,

на глас носителя си к рукам прилетает.

Грешник, егда во гордость умом возносится,

на глас пастырск со плачем к нему да вратится.

Медведь, хотя во ложи своем почивати,

задом в не, да след губит, обыче вхождати.

Заяц же издалеча обыкл есть скакати,

еже бы ловцем следа к ложу си не дати.

Тако нам подобает души си хранити,

в ложах добродетелей, еже бы не быти

уловленным от ловца, на всяк час ловяща,

вечныя погибели присно нам хотяща.

Сесостр, шах перский[522], силно воеваше,

враги же сокрушь, торжество свершаше:

четыри крали в коней место бяху,

воз торжественный, иже с ним, влечаху.

Он же, на возе сидя, веселися,

гордостно, славен людем си явися.

Егда же тако напыщен седяше,

един от царей на кола смотряше

часто прилежно. То шах, видя, рече:

«Что на колеса зриши, человече?»

Он же отвеща: «То мя удивляет,

яко что горе, то низу бывает,

и еже низу, то кверху восходит,

скора измена див ми в уме родит!»

Вразуе Сесостр мудро гадание,

взя в ум щастия непостояние,

Яко то кого превыспрь возвышает,

в мале времени излиха смиряет.

Иних усущих возносит высоко,

даже едва их смеет зрети око.

Отверже гордость, испряже ты крали,

иже в скот место под ним работали.

Иже тя в очи твоя ублажает,

не славит тебе, но люте гаждает,

ибо тя деет славы любителя,

дел же никако благих творителя.

Да молчат уста, да глаголют дела!

Тако ти слава будет блага, цела.

Уд некий, аще тлети начинает,

не отсекаем, но целим бывает,

разве, конечно, аще вредом тлится,

от здрава тела ножем отлучится.

Мы взаим есмы церкве тела уди:

аще кто тлится, не абие буди

отсечен от нас. Но требе целити,

врачем подобие, дабы устрабити.

Аще же всяко не целим пребудет,

тогда от церкве отсечен да будет.

Жена некая во ереси бяше,

Христа во тайнах знати не хотяше;

но то пред мужем прилежно таила

и лицемерно в храм божий ходила.

Единою же верно притворися,

тело Христово взяти приближися;

но уклоншися, прост хлеб в уста взяше,

его же егда снедати хотяше.

Абие в камень твердый преложися,

им же на мале та не удавися,

Исповеда грех. Той же камень взяся

и в Цариграде долго соблюдася

в показ неверным, да той созерцают,

из хлеба камень вращен быти знают.

То же знающе, да хотят верити,

яко из хлеба тело может быти.

Царь во златых полатах обыкший витати,

не желает в скаредных храмех пребывати.

Обаче случит ли ся путь некий творити,

не гнушается во храм всехудый въступити.

Точию слуги своя прежде посылает

и вся устроения взяти завещает:

да храмина худая будет украшенна

на пришествие его, богатств исполненна.

Царь же неба и земли во всезлатых бяше

живый храмех небесных, обаче желаше

от недр Отца превечна на землю ступити

и нищету нашего рода посетити.

Не предпосла же рабов со множеством злата,

да ся ему украсит храмина богата;

но во вертепе скотстем изволил витати,

дабы худым не страшен приступ содеяти,

ныне же в божественных тайнах пребывая

и в кающихъся сердца въходити желая.

Воли токмо нашея Господь наш желает,

ибо немощь естества совершенно знает.

Сам же предпосылает дары благодати,

еже храмы сердец наших благоустрояти

во приятие свое, а за витание

нам многое творится им воздаяние.

Исправим убо волю, братии, конечно,

да желаем Христова прихода сердечно.

Очистим храмы сердец от всякия скверны,

слезми покаяния, а Господь есть верны:

прийдет и вселится, еже в сердцах жити,

и предпошлет благодать сердца украсити.

Да будут пришествия онаго достойна

всея цареви твари жилища покойна.

Александр Великий вопрошенны бяше,

где сокровища си царская спряташе,

простер руку к другом: «в сих (рекл) сопрятаю.

Еже бо пристяжу, оным разделяю!»

Добро хранилище Александр имяше,

подобно да будет хранилище наше.

Друзи же нищии: им же что дается,

в царствии небесном верно воздается.

Октовиан[523] царь римский, кроток зело бяше

и с простолюдинами беседы творяше.

О том и советницы яша увещати,

дабы ся не изволил толико смиряти.

Рече: «Таков аз хощу царь ко малым быти,

какова аз хотел бым царя к себе зрети,

аще был бым из чина родом умаленных,

славою и богатством в мире не почтенных!»

В немощи к чародеем иже прибегает,

яд пия, не врачество, душу убивает,

Или во огни ищет безумник прохлада,

погибель ту известна, нимала отрада.

Кто виде волка, овцу зубами целяща?

Или — лва гладна, в зубах часть мяса щадяща?

Той и от чародеев может ожидати,

яко леть помощь в скорби недужным прияти.

Не лститеся, братие, демон не желает,

да кто от правоверных здрав долго бывает.

Хотел бы он в един час вся ны поморити,

аще бы аггел божий престал нас хранити.

Аще же видится вам нечто помогати,

летит вы, да дерзаете болше согрешати.

На мал час пособствует, да уморит вечно,

душы вринет в езеро огнем безконечно.

Бог врач есть всеистинный. К нему притекайте,

а естественных врачевств не пренебрегайте,

ибо естества средствы он ся не гнушает,

но чрез та силу свою мирови общает.

Не право убо деют, иже обхуждают

врачевства художество и врачы хухнают.

Бог врачы и врачевство в ползу сотворил есть,

а от чаров пособство проклято судил есть.

Лучше убо от скорби верным умирати,

неже бабы, шептуны в помощь призывати.

Тако бо отходящым спастися удобно,

а от шепт спасение никогда подобно.

Филипп[524], царь Македонский, в царстве имеяше

врача си Менекрата[525], иже прегорд бяше

и нарицаше себе Диа бога[526] быти,

яко искусен бяше недуги целити.

Филипп, весть о том прием, хоте наказати

тайноумным образом, да ся может знати.

Пир велий сотворил есть и веле почтити

того врача на месте высоце садити.

Пир бысть, и сотвориша яко подобаше,—

врачь превысоко место паче людей взяше.

Но егда человеком брашно в снедь несоша,

ему, мнящу ся Богу, кадило возжгоша.

Человецы ядоша, он же пищи зряше,

кадило обвоняя, алчен пребываша.

Позна обругание, усрамися зело,

избежал есть оттуду велми не весело.

Иже подругом си яму копает,

сам многократне во ону въпадает.